Страница:
– Мы шлем тебе с нашей просьбой прекрасного белого быка. – Хай повернулся и приблизился к жертве. Это было низкорослое животное опетской породы, белое, с серыми пятнами, с жирными плечами и широкими прямыми рогами. Оно спокойно стояло. Хай взял у одного из жрецов свой топор с грифами. Кружок знати слегка расступился, освобождая место для замаха и брызг крови. – Великий Баал, прими нашего вестника! – воскликнул Хай. Топор взметнулся, отразив от своей блестящей поверхности лучи низкого солнца, и гневно свистнул, падая. Шея быка была перерублена, голова отскочила от туловища. Обезглавленный бык опустился на колени, полилась кровь. – Хай оперся на свое оружие характерным жестом отдыхающего топорника. – Знак, великий Баал! – закричал он, и звучало это не как просьба, а как требование. – Дай твоим детям знак! – Разнесся по безбрежности трясин под небом и над водой его голос, и на них обрушилось бесконечное молчание болот, тишина веков дымчато-пурпурного рассвета.
Над головой пролетело несколько гусей, они тяжело били крыльями, вытянув длинные шеи, – темные силуэты на фоне розовых, освещенных солнцем облаков. Хай с надеждой смотрел на них, борясь с искушением объявить их полет божественным знамением.
– Знак, великий Баал! – Он поборол искушение, но досада его росла. Жертвоприношение было совершено в точном соответствии с правилами вплоть до одного-единственного удара топором – неужели это один из тех случаев, когда внимание богов чем-то отвлечено, или же он был слишком упрям? В заливе зашевелился и плеснул гиппопотам, Хай с надеждой повернулся к нему, но большая жирная водяная лошадь только взмахнула ушами, как пчела крыльями, и погрузилась в воду. – Знак, великий Баал! – Третья и последняя просьба, и почти тут же пришел ответ.
Из тростника донесся звук, от которого птицы изменили направление своего полета, а пушистые верхушки папируса задрожали. Казалось, дрогнуло само небо. Никто из них прежде не слышал такого звука. Рев Великого Льва.
Хмурое лицо Хая осветилось ослепительной улыбкой; он взглянул на принца своими газельими глазами с длинными ресницами.
– Боги ответили тебе, Ланнон Хиканус. – Он видел, с каким суеверным страхом смотрят на него жрецы, аристократы, воины и охотники. Позже он принесет личную жертву Баалу – ничего показного или дорогого, может быть, пару цыплят, но он поблагодарит за этот великодушный отклик. Это один из лучших его обрядов. Хай так обрадовался своему успеху, что не смог удержаться от театрального жеста. – Иди, принц Опета, и бери своего Великого Льва, – сказал Хай.
Маленький бушмен вел их по тропе буйволов. Это был зеленый туннель в тростниках: вверху, закрывая небо, смыкаются головки папируса, под ногами влажная торфяная почва, в ноздрях болотный запах. Потом они вышли на открытое пространство, поросшее травой. Короткой зеленой травой, примятой бесчисленными стадами буйволов, населявших этот берег озера.
Бушмен повернул и повел их вдоль края зарослей тростника. Процессия получилась нешуточная, четыре или пять сотен воинов, потому что кое-кто из числа девяти не пожелал появляться на берегу по соседству с Великим Львом без плотного кольца лучников и топорников вокруг своей особы. Вся эта процессия тащилась вслед за принцем и его сопровождающими – Мурсилом, начальником охоты, благоухавшим ароматным фруктовым зенгским вином, бушменом, Хаем и двумя его оруженосцами.
Боги сдержали свое обещание. Бушмен провел отряд вокруг выступающей, точно палец обвинителя, полоски тростника, и, обогнув ее, они опять оказались на открытой поляне. Она представляла собой естественную арену, с трех сторон окруженную стеной темных зарослей, большое круглое пространство роскошной травы примерно полмили в поперечнике.
В центре этого пространства на равных расстояниях друг от друга лежали шесть больших темных предметов, отчетливо видных на открытой местности. Но до предметов было слишком далеко, и сразу узнать их не удалось.
Мурсил, начальник охоты, быстро заговорил с бушменом на неопределенном диалекте. Хай отметил для памяти: изучить этот язык; это был единственный язык в четырех царствах, которого он не знал.
– Мой господин, он говорит, что это мертвые буйволы, убитые Великим Львом, – перевел Мурсил, дыша винными парами.
– А где зверь? – спросил Ланнон.
Бушмен указал.
– Он там, за второй тушей. Он увидел и услышал нас и спрятался, – объяснил Мурсил.
– Он его видит? – спросил Ланнон.
– Да, мой господин. Он видит кончики его ушей и глаза. Великий Лев следит за нами.
– Оттуда? – усомнился Ланнон, глядя на бушмена. – Не верю.
– Это правда, мой господин. У него глаза орла.
– Если он ошибся, я спрошу с тебя, – предупредил Ланнон.
– Да, господин, – с готовностью согласился Мурсил, и Ланнон повернулся к Хаю.
– Подготовимся, Птица Солнца.
Пока они снимали с Ланнона вооружение, перепоясывали принца тканью, надевали ему на ноги охотничьи сандалии, подтянулись остальные. Некоторые из пожилых вельмож ехали в носилках. Асмун, хрупкий и седовласый, остановил своих носильщиков возле Ланнона.
– Хорошей добычи, – пожелал он принцу. – Как та, что досталась твоему отцу. – И его унесли туда, откуда он мог видеть все поле. Отряд растянулся по краю тростников. Оружие и защитное вооружение сверкало на солнце, пурпурная, белая и красная одежда яркими пятнами выделялась на темном папирусе. Когда Ланнон сделал шаг вперед и повернулся лицом к подданным, все смолкли.
Тело принца обнажено, если не считать повязки, кожа гладкая и поразительно белая, хотя лицо, руки и ноги опалены солнцем. Прекрасное тело, высокое, правильных пропорций, с широкими плечами, узкими бедрами и плоским животом. Волосы перевязаны пурпурной лентой, а красно-золотая борода причесана и подвернута к шее.
Он оглядел ряды свидетелей.
– Предъявляю свои права на город Опет и все четыре царства, – просто сказал он, и его голос донесся до каждого.
Хай передал ему оружие. Щит. Из шкуры буйвола, овальный, ростом с человека и шириной с его плечи. В центре белым и желтым изображена пара свирепых глаз. Когда эти «глаза» показывают зверю, он воспринимает их как вызов и обычно нападает.
– Пусть щит убережет тебя, – негромко сказал Хай.
– Спасибо, старый друг.
Затем Хай протянул принцу львиное копье, такое тяжелое и громоздкое, что пользоваться им мог только очень сильный человек. Древко из тщательно подобранного твердого дерева, обожженного и обтянутого сырой кожей, – высыхая, она съеживалась и плотно обтягивала его. Копье было толщиной в руку Ланнона и высотой в два его роста.
К древку полосками кожи крепилось острие, под стать ему широкое и тяжелое; с режущими кромками, заточенными, как лезвие, чтобы как можно глубже войти в тело, оставив большую рану и вызвав обильное кровотечение.
– Пусть это острие найдет сердце, – прошептал Хай и чуть громче добавил: – Рычи для меня, Великий Лев Опета.
Ланнон коснулся плеча жреца. Легко сжал его.
– Лети для меня, Птица Солнца, – ответил он и отвернулся. Со щитом на спине, тщательно оберегая «глаза», чтобы раньше времени не показать их, Ланнон двинулся вперед к ожидавшему зверю. Он шел, освещенный солнцем, высокий и гордый, царь во всем, кроме титула, и сердце Хая устремилось ему вслед. Хай молча начал молиться, надеясь, что боги по-прежнему слушают.
Ланнон шел по колено в траве. Он припомнил советы старейшего и лучшего из своих охотников, повторив каждое слово:
«Жди, чтобы он зарычал, прежде чем показать ему “глаза”».
«Заставь его пойти на тебя сбоку».
«Он нападает, низко наклонив голову. Надо целить в грудь сбоку».
«Череп как железо, плечевые кости отразят самый прочный металл».
«Есть только одно уязвимое место. У основания шеи, между плечами».
Потом он вспомнил слова того, кто один из всех своими глазами видел Великого Льва, Гамилькара Барки, сорок шестого Великого Льва Опета: «Как только копье вонзилось, держись за него, сын мой, цепляйся что есть сил. От этого зависит твоя жизнь. Ибо Великий Лев еще жив, и это копье – единственное, что отделяет тебя от него, пока он не издох».
Ланнон шел, глядя на черную тушу буйвола с вздутым брюхом, не видя ни следа зверя, на которого охотился.
«Они ошиблись, – подумал он. – Там никого нет».
Он слышал в тишине биение собственного сердца, слышал свои шаги и свое свистящее дыхание. Смотрел на мертвого буйвола и шел вперед, зажав древко копья под правой рукой.
«Там никого нет, Великий Лев ушел», – подумал он и вдруг заметил впереди движение. Лишь на мгновение два уха дернулись и снова легли, но Ланнон теперь знал, что зверь ждет его. Он почувствовал, что поневоле замедлил шаг – ноги отяжелели от страха – но заставил себя идти вперед.
«Страх разрушитель», – думал он, стараясь взбодриться, но страх холодной тяжестью лежал в желудке, как масло, и вдруг из-за туши буйвола встал Великий Лев. Он стоял, разглядывая человека, наставив уши, лениво махая хвостом, приподняв голову, и Ланнон ахнул. Принц не думал, что зверь такой большой. Он заколебался, споткнулся. Зверь был невероятно огромен, как чудовище из кошмарного сна.
Теперь их разделяло две сотни шагов, но принц упрямо шел на зверя, пряча «глаза» и следя за хвостом гигантской кошки. Чем ближе он подходил, тем более раздраженно дергался хвост.
Сто шагов. Теперь хвост гневно хлещет по бокам зверя. Кошка слегка присела, прижала уши. Ланнон теперь хорошо видел ее глаза, горящие желтые глаза на морде-маске.
Он шел вперед. Грива Великого Льва поднялась дыбом – голова от этого стала огромной – и кошка присела еще ниже. Хвост ее яростно ходил из стороны в сторону, но Ланнон не останавливался.
Теперь их разделяло всего пятьдесят шагов, и Великий Лев заревел. Глухие грозные раскаты дальнего грома, дрожь почвы во время землетрясения, грохот, с которым прибой обрушивается на берег. Ланнон остановился, этот звук парализовал его. Он стоял, окаменев, и смотрел на страшного зверя, чей гнев все усиливался.
Несколько долгих мгновений Ланнон колебался, затем резким движением, рожденным страхом, сорвал щит со спины и показал «глаза». Этих кругов оказалось довольно, чтобы еще пуще разжечь ярость зверя. Черный хвост с кисточкой неподвижно застыл, приподнятый чуть выше спины, голова низко опустилась на грудь. И зверь прыгнул.
В тот же момент Ланнон привстал на цыпочки и тоже прыгнул. Страх улетучился, и он легко побежал навстречу нападающему зверю. Он бежал наискось, заставляя Великого Льва повернуться, обнажить шею и одну сторону груди.
Ланнон держал копье прямо перед собой.
Великий Лев быстро приближался, нагнув голову, так что громадные клыки почти касались груди, изогнутые и белые, как слоновьи бивни. Казалось, он стелется по траве, и через мгновение его огромный корпус закрыл Ланнону все поле зрения.
В последний миг Ланнон слегка приподнял острие копья, целясь в уязвимое место у основания шеи, и Великий Лев всем своим весом налетел на копье, загоняя его в себя.
Копье глубоко погрузилось в пушистое коричневое тело, ушло в несопротивляющуюся плоть, и от толчка Ланнон упал на колени, но копья из рук не выпустил.
Вокруг ярилась буря, огромные волны звука захлестывали его, били в барабанные перепонки – это ревел в агонии Великий Лев. Древко копья дергалось, вырывалось из рук, било по груди, рвало кожу и тело, трясло его так, что зубы стучали, терзая язык. Ланнон не разжимал рук.
Его подняло с земли, вместе с копьем он полетел вперед – Великий Лев отскочил, – и снова бросило на землю, когда кошка прыгнула. Ланнон чувствовал, как рвутся сухожилия и мышцы у него на руках и плечах, чувствовал, как когти Великого Льва вспарывают кожу его нагрудника, ощущал слабость во всем теле, в голове мутилось, – а буря продолжала реветь и сотрясать его.
Великий Лев взревел снова, Ланнон почувствовал, что взлетает к небу, древко копья лопнуло, как хрупкая веточка, и Ланнон отлетел в сторону, сжимая в руке обломок. Он летел несколько долгих секунд, летел как птица, потом удар о землю вышиб воздух у него из легких. Испытывая сильную боль, он сел и, ошеломленный, осмотрелся, прижимая обломок копья к груди.
В десяти шагах к нему по траве полз Великий Лев. Сломанное древко копья торчало точно из того места, куда целил Ланнон. Агония Великого Льва безжалостно вогнала копье в его тело, проделав ужасную рану, из которой хлестала яркая кровь, но глаза Великого Льва не отрывались от человека, а огромные клыки стремились порвать врага.
«Умри, – подумал Ланнон, ошеломленно глядя на зверя, раздавленный схваткой, не в силах двигаться. – Умри быстрей!»
И неожиданно у хищника начался последний приступ агонии. Спина зверя изогнулась, когти рвали землю, розовая пасть широко раскрылась, зверь застонал. Последний болезненный стон, и он испустил дух.
Свидетели, стоявшие полукругом, закричали, но их радостные крики потерялись в обширности болот. Они начали медленно приближаться к одинокой фигуре царя на травянистой равнине. Только Хай побежал. Ноги у него были чересчур длинны для смятого туловища – казалось, он танцует над землей. Длинные черные пряди развевались, боевой топор он нес на плече.
Он уже был на полпути к сидящему Ланнону, когда из-за туши ближайшего буйвола показался второй Великий Лев, скрывавшийся там. Хай увидел его и закричал на бегу:
– Ланнон! Сзади! Берегись!
Ланнон оглянулся и увидел зверя. Это была самка, более светлая и гораздо более свирепая, чем самец. Она двинулась к Ланнону со смертоносной сосредоточенностью кошки, выслеживающей добычу.
– Баал, дай мне резвость! – молился Хай на бегу. Принц попытался встать. Великий Лев приближался короткими прыжками, припадая к земле.
Хай несся во весь дух – его гнали ужас и страх за принца. Ланнон уже был на ногах; пошатываясь, он пытался уйти от крадущейся кошки. Это движение пробудило у хищницы охотничий рефлекс, и она начала безжалостное сближение.
Хай закричал:
– Эй! Сюда!
И кошка впервые заметила его. Она подняла голову и посмотрела. Блеснули длинные бледные клыки, желтые великолепные глаза.
– Да! – кричал Хай. – Я здесь! – Он увидел, как Ланнон пошатнулся и упал, его не стало видно в высокой траве, но все внимание жреца было устремлено к кошке. Хвост зверя застыл, голова опустилась. Нападение началось, и Хай остановился.
Он готовился к встрече; прочно став на ноги, держа топор на плече, он дал кошке возможность приблизиться.
Кошка приближалась, а Хай, не отрывая взгляда от черного рисунка между глазами Великого Льва, плотнее обхватил рукоять топора.
Когда Великий Лев быстрыми скользящими движениями преодолевал последние метры, топор высоко взлетел над маленьким горбуном.
– Во имя Баала! – взревел Хай, и топор засвистел в полете. Лезвие вонзилось в череп, вошло в мозг зверя и мгновенно было вырвано у жреца из руки, когда мертвый зверь с маху ударил его в грудь.
Хай вырвался из длинного туннеля ревущей тьмы, и когда он пришел в себя, над ним в свете солнца склонялся Ланнон Хиканус, сорок седьмой Великий Лев Опета.
– Глупец, – сказал царь прямо ему в лицо – распухшее, в синяках, покрытое высохшей кровью. – Храбрый маленький глупец.
– Храбрый – да, – с трудом прошептал Хай. – Но не глупец, о великий. – И увидел в глазах Ланнона облегчение.
Влажные шкуры двух Великих Львов развесили на главной мачте флагманского корабля, и Ланнон, лежа на мягком, покрытом пушистой шкурой ложе, принял клятвы верности от глав девяти семейств Опета. Несмотря на возражения царя, Хай Бен-Амон держал при этом Чашу жизни.
– Ты должен отдохнуть, Хай. Ты серьезно ранен. Думаю, что твои ребра…
– Мой господин, я носитель Чаши. Ты отказываешь мне в этой чести?
Первым из девяти принес клятву Асмун. Сыновья помогли ему выйти из носилок, но, приблизившись к Ланнону, он отвел их руки.
– Из уважения к снегу на твоей голове и шрамам на теле, Асмун, я разрешаю тебе не преклонять колени.
– Я поклонюсь, мой царь, – ответил Асмун и опустился на залитую солнцем палубу. Баал должен был стать свидетелем клятвы этого хрупкого старика. Когда Хай поднес к его губам Чашу жизни, тот отхлебнул, и Хай передал Чашу царю. Ланнон отпил и вернул Чашу Хаю.
– Отпей и ты, мой жрец.
– Этого нет в обычае, – возразил Хай.
– Правитель Опета и четырех царств сам создает обычаи. Пей!
Хай еще мгновение колебался, потом поднес Чашу к губам и сделал большой глоток. К тому времени, когда Хаббакук Лал, последний из девяти, склонился перед царем, Чашу пять раз заново наполняли тяжелым сладким вином Зенга.
– Твои раны болят по-прежнему? – негромко спросил Ланнон, когда Хай в последний раз поднес ему Чашу.
– Государь, я не чувствую никакой боли, – ответил Хай и неожиданно засмеялся, пролив несколько капель вина на грудь царя.
– Лети высоко, Птица Солнца, – рассмеялся Ланнон.
– Рычи громко, Великий Лев, – ответил Хай и тоже рассмеялся. Ланнон обернулся к аристократам, столпившимся на рулевой палубе:
– Прошу всех на пир.
Церемония окончилась, Ланнон Хиканус стал царем.
– Хаббакук Лал! – подозвал Ланнон рыжебородого моряка с веснушчатым обветренным лицом.
– Мой господин.
– Снимаемся с якоря и плывем в Опет.
– Ночной поход?
– Да, я хочу вернуться до завтрашнего полудня и верю в твое искусство.
Хаббакук Лал в знак благодарности склонил голову, и тяжелые золотые серьги свесились ему на щеки. Потом повернулся и побежал по палубе, отдавая приказы старшим над гребцами.
Подняли якоря, и барабанщик на передней башне корабля начал деревянной дубинкой отбивать на пустом древесном стволе ритм гребли.
Три быстрых удара, два медленных, три быстрых. Ряд весел погрузился в воду, зачерпнул, поднялся, пролетел вперед и снова погрузился. Абсолютно синхронно, волнообразным движением, как серебряные крылья большой водяной птицы. Длинный узкий корпус разрезал освещенную солнцем озерную воду, оставляя за собой ровный след, на главной мачте развевался флаг дома Барки, а передняя и задняя башни корабля гордо возвышались над поросшими папирусом берегами.
Когда флагман проходил мимо остальных кораблей, те приспускали флаги и трогались следом. Флотилия выстроилась цепью, рулевые крепко взялись за гребные весла, бой барабанов огласил озеро.
При свете факелов Хай переходил от одной группы к другой, только легкая хромота напоминала о том, что ему недавно пришлось пережить; всякий раз жрец показывал звездному небу пустое дно чаши и бросал кость на палубу.
– Будь проклято твое везение! – рассмеялся Филон, но смех не вязался с гневным выражением его смуглого лица. – С ума я сошел, что ли, чтобы спорить с любимцем богов? – Однако он высыпал на палубу груду золота, покрывая ставку Хая, а Хай бросил кость – и снова выпали три черные рыбы. Филон плотнее запахнул плащ и отошел от играющих, выкрикивавших насмешки.
Яркая белая звезда Астарты уже зашла, когда Ланнон и Хай наконец встали под развешенными шкурами Великих Львов и оглядели палубу. Она напоминала поле проигранной битвы. Повсюду, освещенные факелами, лежали тела, обмягшие и бесчувственные. Винная чаша каталась по слабо колеблющейся палубе корабля, который, легко покачиваясь, по-прежнему стремился во тьму.
– Еще одна победа, – хрипло сказал Ланнон, разглядывая лежащих.
– Прекрасная победа, государь.
– Я думаю… – начал Ланнон, но не закончил. Ноги его подкосились. Он покачнулся и повалился ничком. Хай успел подставить плечо. Не обращая внимания на боль в груди, он понес царя в главную каюту под палубой. Положил Ланнона на постель, устроил поудобнее. Еще несколько мгновений стоял, глядя на неподвижную фигуру.
– Спи сладко, мой прекрасный царь, – сказал он и, шатаясь, побрел в свою каюту. У входа его встретила рабыня.
– Я приготовила твое стило для письма, – сказала она, и Хай уставился на свиток, чернильницу и стило под висячей лампой.
– Не сегодня. – Он направился к кровати – и налетел на переборку. Рабыня подбежала и направила его в нужную сторону.
Хай лег на спину и посмотрел на нее. Рабыня из дома Ланнона. Хай хотел бы иметь таких же, но они стоят не менее десяти пальцев золота.
– Что еще, мой господин? – спросила она. Хорошенькая малышка с мягкими темными волосами и бледной, цвета слоновой кости, кожей. Хай закрыл один глаз, чтобы лучше разглядеть ее.
– Может быть, – медленно сказал он, – есть и еще кое-что. – Но он переоценивал свои силы, и через несколько мгновений его храп сотряс корабль до самого киля. Девушка встала, оделась и улыбнулась ему, прежде чем выскользнуть из каюты.
В предрассветной тьме Хай стоял на палубе у передней башни и упражнялся с топором. Тот летал со свистом и гулом. Хай чувствовал, как все быстрее течет в его жилах старое вялое вино, прохладный озерный воздух не мог остудить пот, выступивший на его теле. Он менял руки, а большой топор пел. В голове прояснилось, обильный пот тек по мускулистым рукам и ногам, по горбатой спине, промочил набедренную повязку, заливал глаза. Хай затанцевал, легко подпрыгивая, поворачиваясь и раскачиваясь, а топор продолжал петь.
Рассвет озарил небо, когда Хай наконец остановился и оперся на топор. В холодном воздухе дыхание жреца обращалось в пар, кровь быстро бежала по телу, и он снова чувствовал себя человеком.
В каюте одна из рабынь золотой щеточкой стерла с его тела пот. Щеточка была подарком Ланнона. Рабыня растерла тело Хая ароматным маслом, расчесала и заплела ему волосы и помогла надеть свободную белую одежду без пояса.
Хай вышел на рулевую палубу, когда по флоту был отдан приказ ложиться в дрейф. Корабли повернули на восток, ожидая восхода солнца, а рабы-гребцы с облегчением упали на свои весла. Когда солнце показалось над горизонтом, Хай запел торжественный гимн Баалу. Потом завтракали на открытой палубе, сидя на тростниковых циновках. Хай смотрел на лица, серые, сморщенные, с красными глазами. У всех было дурное настроение. Даже Ланнон был бледен и руки его дрожали, когда он завтракал теплым молоком с медом.
Хай начал с просяного хлеба, обмакивая его в масло и мед, потом ел больших копченых и соленых озерных лещей, а когда приказал принести жареную утку, остро пахнущую диким чесноком, вся компания посмотрела на него с благоговением. Хай разорвал утку на куски и стал с довольным выражением есть: он ревниво относился к своей репутации.
Филон выразил общую мысль, воскликнув:
– Великий Баал, ты оскорбляешь не только свой желудок, но и мой. – И, согнувшись, заторопился к борту.
– Он прав, – впервые рассмеялся Ланнон. – Ты как ребенок, который пил только материнское молоко.
– Он вскормлен на красном зенгском вине, а зубы точил о лезвие своего топора.
– Если бы озеро было полно вином, он осушил бы его и мы смогли бы перейти вброд.
Хай подмигнул им, как озорной гном, и отломил от утки другую ножку.
К середине утра они добрались до мели, и Хаббакук Лал прошел на нос, чтобы провести корабль по узкому каналу. Водный гиацинт, папирус и десятки других растений угрожали перекрыть дорогу жизни Опета. Работавшие в канале лодки отошли к берегам, и десять больших кораблей проследовали мимо них на серебряных крыльях. Надсмотрщики-воины, воздевая сжатые кулаки, приветствовали флаг Барки на мачте флагмана, но отряды рабов, обреченных пожизненно сражаться с озерными растениями, стояли молча, и глаза у них были терпеливые, как у домашней скотины.
Ближе к Опету стали встречаться рыбачьи лодки; с них свисали сети, полные рыбы, блестевшей серебром, как пойманные звезды, а над лодками белым крикливым облаком вились чайки. На горизонте темно-красной цепью показались холмы, и все собрались у борта, радуясь возвращению домой.
На рулевой палубе Мурсил, глава охотников, подошел к Ланнону и преклонил колени.
– Ты посылал за мной, государь.
– Да, и за пигмеем.
– Он здесь, царь.
– Я обещал тебе награду. Назови ее.
– Мой господин, у меня три жены. И все три алчные.
– Золото?
– Если пожелаешь, мой господин.
– Хай, напиши приказ в сокровищницу на пять пальцев золота.
– Пусть тебе всегда светит Баал!
– А пигмей?
Мурсил подозвал маленького желтого бушмена, и Ланнон с интересом осмотрел его.
– Как его зовут?
– Ксаи, мой господин.
– Он понимает язык?
– Нет, господин, он говорит только на своем примитивном языке.
– Спроси, чего он хочет. Может, свободы?
– Он не понимает, что такое свобода. Он как собака, о великий. Лиши его хозяина, и ты лишишь его смысла жизни.
– Спроси, чего он хочет.
Мурсил и бушмен довольно долго говорили на птичьем щебечущем языке, прежде чем охотник снова повернулся к царю.
– Странная просьба.
– Назови ее.
– Он хочет охотиться с убийцей Великого Льва.
Ланнон посмотрел на бушмена, который улыбнулся ему с невинной искренностью ребенка.
– Он считает, мой господин, да простится мне моя дерзость, – Мурсил вспотел, он ерзал и чувствовал себя неуверенно, – он считает тебя богом и хочет принадлежать тебе.
Над головой пролетело несколько гусей, они тяжело били крыльями, вытянув длинные шеи, – темные силуэты на фоне розовых, освещенных солнцем облаков. Хай с надеждой смотрел на них, борясь с искушением объявить их полет божественным знамением.
– Знак, великий Баал! – Он поборол искушение, но досада его росла. Жертвоприношение было совершено в точном соответствии с правилами вплоть до одного-единственного удара топором – неужели это один из тех случаев, когда внимание богов чем-то отвлечено, или же он был слишком упрям? В заливе зашевелился и плеснул гиппопотам, Хай с надеждой повернулся к нему, но большая жирная водяная лошадь только взмахнула ушами, как пчела крыльями, и погрузилась в воду. – Знак, великий Баал! – Третья и последняя просьба, и почти тут же пришел ответ.
Из тростника донесся звук, от которого птицы изменили направление своего полета, а пушистые верхушки папируса задрожали. Казалось, дрогнуло само небо. Никто из них прежде не слышал такого звука. Рев Великого Льва.
Хмурое лицо Хая осветилось ослепительной улыбкой; он взглянул на принца своими газельими глазами с длинными ресницами.
– Боги ответили тебе, Ланнон Хиканус. – Он видел, с каким суеверным страхом смотрят на него жрецы, аристократы, воины и охотники. Позже он принесет личную жертву Баалу – ничего показного или дорогого, может быть, пару цыплят, но он поблагодарит за этот великодушный отклик. Это один из лучших его обрядов. Хай так обрадовался своему успеху, что не смог удержаться от театрального жеста. – Иди, принц Опета, и бери своего Великого Льва, – сказал Хай.
Маленький бушмен вел их по тропе буйволов. Это был зеленый туннель в тростниках: вверху, закрывая небо, смыкаются головки папируса, под ногами влажная торфяная почва, в ноздрях болотный запах. Потом они вышли на открытое пространство, поросшее травой. Короткой зеленой травой, примятой бесчисленными стадами буйволов, населявших этот берег озера.
Бушмен повернул и повел их вдоль края зарослей тростника. Процессия получилась нешуточная, четыре или пять сотен воинов, потому что кое-кто из числа девяти не пожелал появляться на берегу по соседству с Великим Львом без плотного кольца лучников и топорников вокруг своей особы. Вся эта процессия тащилась вслед за принцем и его сопровождающими – Мурсилом, начальником охоты, благоухавшим ароматным фруктовым зенгским вином, бушменом, Хаем и двумя его оруженосцами.
Боги сдержали свое обещание. Бушмен провел отряд вокруг выступающей, точно палец обвинителя, полоски тростника, и, обогнув ее, они опять оказались на открытой поляне. Она представляла собой естественную арену, с трех сторон окруженную стеной темных зарослей, большое круглое пространство роскошной травы примерно полмили в поперечнике.
В центре этого пространства на равных расстояниях друг от друга лежали шесть больших темных предметов, отчетливо видных на открытой местности. Но до предметов было слишком далеко, и сразу узнать их не удалось.
Мурсил, начальник охоты, быстро заговорил с бушменом на неопределенном диалекте. Хай отметил для памяти: изучить этот язык; это был единственный язык в четырех царствах, которого он не знал.
– Мой господин, он говорит, что это мертвые буйволы, убитые Великим Львом, – перевел Мурсил, дыша винными парами.
– А где зверь? – спросил Ланнон.
Бушмен указал.
– Он там, за второй тушей. Он увидел и услышал нас и спрятался, – объяснил Мурсил.
– Он его видит? – спросил Ланнон.
– Да, мой господин. Он видит кончики его ушей и глаза. Великий Лев следит за нами.
– Оттуда? – усомнился Ланнон, глядя на бушмена. – Не верю.
– Это правда, мой господин. У него глаза орла.
– Если он ошибся, я спрошу с тебя, – предупредил Ланнон.
– Да, господин, – с готовностью согласился Мурсил, и Ланнон повернулся к Хаю.
– Подготовимся, Птица Солнца.
Пока они снимали с Ланнона вооружение, перепоясывали принца тканью, надевали ему на ноги охотничьи сандалии, подтянулись остальные. Некоторые из пожилых вельмож ехали в носилках. Асмун, хрупкий и седовласый, остановил своих носильщиков возле Ланнона.
– Хорошей добычи, – пожелал он принцу. – Как та, что досталась твоему отцу. – И его унесли туда, откуда он мог видеть все поле. Отряд растянулся по краю тростников. Оружие и защитное вооружение сверкало на солнце, пурпурная, белая и красная одежда яркими пятнами выделялась на темном папирусе. Когда Ланнон сделал шаг вперед и повернулся лицом к подданным, все смолкли.
Тело принца обнажено, если не считать повязки, кожа гладкая и поразительно белая, хотя лицо, руки и ноги опалены солнцем. Прекрасное тело, высокое, правильных пропорций, с широкими плечами, узкими бедрами и плоским животом. Волосы перевязаны пурпурной лентой, а красно-золотая борода причесана и подвернута к шее.
Он оглядел ряды свидетелей.
– Предъявляю свои права на город Опет и все четыре царства, – просто сказал он, и его голос донесся до каждого.
Хай передал ему оружие. Щит. Из шкуры буйвола, овальный, ростом с человека и шириной с его плечи. В центре белым и желтым изображена пара свирепых глаз. Когда эти «глаза» показывают зверю, он воспринимает их как вызов и обычно нападает.
– Пусть щит убережет тебя, – негромко сказал Хай.
– Спасибо, старый друг.
Затем Хай протянул принцу львиное копье, такое тяжелое и громоздкое, что пользоваться им мог только очень сильный человек. Древко из тщательно подобранного твердого дерева, обожженного и обтянутого сырой кожей, – высыхая, она съеживалась и плотно обтягивала его. Копье было толщиной в руку Ланнона и высотой в два его роста.
К древку полосками кожи крепилось острие, под стать ему широкое и тяжелое; с режущими кромками, заточенными, как лезвие, чтобы как можно глубже войти в тело, оставив большую рану и вызвав обильное кровотечение.
– Пусть это острие найдет сердце, – прошептал Хай и чуть громче добавил: – Рычи для меня, Великий Лев Опета.
Ланнон коснулся плеча жреца. Легко сжал его.
– Лети для меня, Птица Солнца, – ответил он и отвернулся. Со щитом на спине, тщательно оберегая «глаза», чтобы раньше времени не показать их, Ланнон двинулся вперед к ожидавшему зверю. Он шел, освещенный солнцем, высокий и гордый, царь во всем, кроме титула, и сердце Хая устремилось ему вслед. Хай молча начал молиться, надеясь, что боги по-прежнему слушают.
Ланнон шел по колено в траве. Он припомнил советы старейшего и лучшего из своих охотников, повторив каждое слово:
«Жди, чтобы он зарычал, прежде чем показать ему “глаза”».
«Заставь его пойти на тебя сбоку».
«Он нападает, низко наклонив голову. Надо целить в грудь сбоку».
«Череп как железо, плечевые кости отразят самый прочный металл».
«Есть только одно уязвимое место. У основания шеи, между плечами».
Потом он вспомнил слова того, кто один из всех своими глазами видел Великого Льва, Гамилькара Барки, сорок шестого Великого Льва Опета: «Как только копье вонзилось, держись за него, сын мой, цепляйся что есть сил. От этого зависит твоя жизнь. Ибо Великий Лев еще жив, и это копье – единственное, что отделяет тебя от него, пока он не издох».
Ланнон шел, глядя на черную тушу буйвола с вздутым брюхом, не видя ни следа зверя, на которого охотился.
«Они ошиблись, – подумал он. – Там никого нет».
Он слышал в тишине биение собственного сердца, слышал свои шаги и свое свистящее дыхание. Смотрел на мертвого буйвола и шел вперед, зажав древко копья под правой рукой.
«Там никого нет, Великий Лев ушел», – подумал он и вдруг заметил впереди движение. Лишь на мгновение два уха дернулись и снова легли, но Ланнон теперь знал, что зверь ждет его. Он почувствовал, что поневоле замедлил шаг – ноги отяжелели от страха – но заставил себя идти вперед.
«Страх разрушитель», – думал он, стараясь взбодриться, но страх холодной тяжестью лежал в желудке, как масло, и вдруг из-за туши буйвола встал Великий Лев. Он стоял, разглядывая человека, наставив уши, лениво махая хвостом, приподняв голову, и Ланнон ахнул. Принц не думал, что зверь такой большой. Он заколебался, споткнулся. Зверь был невероятно огромен, как чудовище из кошмарного сна.
Теперь их разделяло две сотни шагов, но принц упрямо шел на зверя, пряча «глаза» и следя за хвостом гигантской кошки. Чем ближе он подходил, тем более раздраженно дергался хвост.
Сто шагов. Теперь хвост гневно хлещет по бокам зверя. Кошка слегка присела, прижала уши. Ланнон теперь хорошо видел ее глаза, горящие желтые глаза на морде-маске.
Он шел вперед. Грива Великого Льва поднялась дыбом – голова от этого стала огромной – и кошка присела еще ниже. Хвост ее яростно ходил из стороны в сторону, но Ланнон не останавливался.
Теперь их разделяло всего пятьдесят шагов, и Великий Лев заревел. Глухие грозные раскаты дальнего грома, дрожь почвы во время землетрясения, грохот, с которым прибой обрушивается на берег. Ланнон остановился, этот звук парализовал его. Он стоял, окаменев, и смотрел на страшного зверя, чей гнев все усиливался.
Несколько долгих мгновений Ланнон колебался, затем резким движением, рожденным страхом, сорвал щит со спины и показал «глаза». Этих кругов оказалось довольно, чтобы еще пуще разжечь ярость зверя. Черный хвост с кисточкой неподвижно застыл, приподнятый чуть выше спины, голова низко опустилась на грудь. И зверь прыгнул.
В тот же момент Ланнон привстал на цыпочки и тоже прыгнул. Страх улетучился, и он легко побежал навстречу нападающему зверю. Он бежал наискось, заставляя Великого Льва повернуться, обнажить шею и одну сторону груди.
Ланнон держал копье прямо перед собой.
Великий Лев быстро приближался, нагнув голову, так что громадные клыки почти касались груди, изогнутые и белые, как слоновьи бивни. Казалось, он стелется по траве, и через мгновение его огромный корпус закрыл Ланнону все поле зрения.
В последний миг Ланнон слегка приподнял острие копья, целясь в уязвимое место у основания шеи, и Великий Лев всем своим весом налетел на копье, загоняя его в себя.
Копье глубоко погрузилось в пушистое коричневое тело, ушло в несопротивляющуюся плоть, и от толчка Ланнон упал на колени, но копья из рук не выпустил.
Вокруг ярилась буря, огромные волны звука захлестывали его, били в барабанные перепонки – это ревел в агонии Великий Лев. Древко копья дергалось, вырывалось из рук, било по груди, рвало кожу и тело, трясло его так, что зубы стучали, терзая язык. Ланнон не разжимал рук.
Его подняло с земли, вместе с копьем он полетел вперед – Великий Лев отскочил, – и снова бросило на землю, когда кошка прыгнула. Ланнон чувствовал, как рвутся сухожилия и мышцы у него на руках и плечах, чувствовал, как когти Великого Льва вспарывают кожу его нагрудника, ощущал слабость во всем теле, в голове мутилось, – а буря продолжала реветь и сотрясать его.
Великий Лев взревел снова, Ланнон почувствовал, что взлетает к небу, древко копья лопнуло, как хрупкая веточка, и Ланнон отлетел в сторону, сжимая в руке обломок. Он летел несколько долгих секунд, летел как птица, потом удар о землю вышиб воздух у него из легких. Испытывая сильную боль, он сел и, ошеломленный, осмотрелся, прижимая обломок копья к груди.
В десяти шагах к нему по траве полз Великий Лев. Сломанное древко копья торчало точно из того места, куда целил Ланнон. Агония Великого Льва безжалостно вогнала копье в его тело, проделав ужасную рану, из которой хлестала яркая кровь, но глаза Великого Льва не отрывались от человека, а огромные клыки стремились порвать врага.
«Умри, – подумал Ланнон, ошеломленно глядя на зверя, раздавленный схваткой, не в силах двигаться. – Умри быстрей!»
И неожиданно у хищника начался последний приступ агонии. Спина зверя изогнулась, когти рвали землю, розовая пасть широко раскрылась, зверь застонал. Последний болезненный стон, и он испустил дух.
Свидетели, стоявшие полукругом, закричали, но их радостные крики потерялись в обширности болот. Они начали медленно приближаться к одинокой фигуре царя на травянистой равнине. Только Хай побежал. Ноги у него были чересчур длинны для смятого туловища – казалось, он танцует над землей. Длинные черные пряди развевались, боевой топор он нес на плече.
Он уже был на полпути к сидящему Ланнону, когда из-за туши ближайшего буйвола показался второй Великий Лев, скрывавшийся там. Хай увидел его и закричал на бегу:
– Ланнон! Сзади! Берегись!
Ланнон оглянулся и увидел зверя. Это была самка, более светлая и гораздо более свирепая, чем самец. Она двинулась к Ланнону со смертоносной сосредоточенностью кошки, выслеживающей добычу.
– Баал, дай мне резвость! – молился Хай на бегу. Принц попытался встать. Великий Лев приближался короткими прыжками, припадая к земле.
Хай несся во весь дух – его гнали ужас и страх за принца. Ланнон уже был на ногах; пошатываясь, он пытался уйти от крадущейся кошки. Это движение пробудило у хищницы охотничий рефлекс, и она начала безжалостное сближение.
Хай закричал:
– Эй! Сюда!
И кошка впервые заметила его. Она подняла голову и посмотрела. Блеснули длинные бледные клыки, желтые великолепные глаза.
– Да! – кричал Хай. – Я здесь! – Он увидел, как Ланнон пошатнулся и упал, его не стало видно в высокой траве, но все внимание жреца было устремлено к кошке. Хвост зверя застыл, голова опустилась. Нападение началось, и Хай остановился.
Он готовился к встрече; прочно став на ноги, держа топор на плече, он дал кошке возможность приблизиться.
Кошка приближалась, а Хай, не отрывая взгляда от черного рисунка между глазами Великого Льва, плотнее обхватил рукоять топора.
Когда Великий Лев быстрыми скользящими движениями преодолевал последние метры, топор высоко взлетел над маленьким горбуном.
– Во имя Баала! – взревел Хай, и топор засвистел в полете. Лезвие вонзилось в череп, вошло в мозг зверя и мгновенно было вырвано у жреца из руки, когда мертвый зверь с маху ударил его в грудь.
Хай вырвался из длинного туннеля ревущей тьмы, и когда он пришел в себя, над ним в свете солнца склонялся Ланнон Хиканус, сорок седьмой Великий Лев Опета.
– Глупец, – сказал царь прямо ему в лицо – распухшее, в синяках, покрытое высохшей кровью. – Храбрый маленький глупец.
– Храбрый – да, – с трудом прошептал Хай. – Но не глупец, о великий. – И увидел в глазах Ланнона облегчение.
Влажные шкуры двух Великих Львов развесили на главной мачте флагманского корабля, и Ланнон, лежа на мягком, покрытом пушистой шкурой ложе, принял клятвы верности от глав девяти семейств Опета. Несмотря на возражения царя, Хай Бен-Амон держал при этом Чашу жизни.
– Ты должен отдохнуть, Хай. Ты серьезно ранен. Думаю, что твои ребра…
– Мой господин, я носитель Чаши. Ты отказываешь мне в этой чести?
Первым из девяти принес клятву Асмун. Сыновья помогли ему выйти из носилок, но, приблизившись к Ланнону, он отвел их руки.
– Из уважения к снегу на твоей голове и шрамам на теле, Асмун, я разрешаю тебе не преклонять колени.
– Я поклонюсь, мой царь, – ответил Асмун и опустился на залитую солнцем палубу. Баал должен был стать свидетелем клятвы этого хрупкого старика. Когда Хай поднес к его губам Чашу жизни, тот отхлебнул, и Хай передал Чашу царю. Ланнон отпил и вернул Чашу Хаю.
– Отпей и ты, мой жрец.
– Этого нет в обычае, – возразил Хай.
– Правитель Опета и четырех царств сам создает обычаи. Пей!
Хай еще мгновение колебался, потом поднес Чашу к губам и сделал большой глоток. К тому времени, когда Хаббакук Лал, последний из девяти, склонился перед царем, Чашу пять раз заново наполняли тяжелым сладким вином Зенга.
– Твои раны болят по-прежнему? – негромко спросил Ланнон, когда Хай в последний раз поднес ему Чашу.
– Государь, я не чувствую никакой боли, – ответил Хай и неожиданно засмеялся, пролив несколько капель вина на грудь царя.
– Лети высоко, Птица Солнца, – рассмеялся Ланнон.
– Рычи громко, Великий Лев, – ответил Хай и тоже рассмеялся. Ланнон обернулся к аристократам, столпившимся на рулевой палубе:
– Прошу всех на пир.
Церемония окончилась, Ланнон Хиканус стал царем.
– Хаббакук Лал! – подозвал Ланнон рыжебородого моряка с веснушчатым обветренным лицом.
– Мой господин.
– Снимаемся с якоря и плывем в Опет.
– Ночной поход?
– Да, я хочу вернуться до завтрашнего полудня и верю в твое искусство.
Хаббакук Лал в знак благодарности склонил голову, и тяжелые золотые серьги свесились ему на щеки. Потом повернулся и побежал по палубе, отдавая приказы старшим над гребцами.
Подняли якоря, и барабанщик на передней башне корабля начал деревянной дубинкой отбивать на пустом древесном стволе ритм гребли.
Три быстрых удара, два медленных, три быстрых. Ряд весел погрузился в воду, зачерпнул, поднялся, пролетел вперед и снова погрузился. Абсолютно синхронно, волнообразным движением, как серебряные крылья большой водяной птицы. Длинный узкий корпус разрезал освещенную солнцем озерную воду, оставляя за собой ровный след, на главной мачте развевался флаг дома Барки, а передняя и задняя башни корабля гордо возвышались над поросшими папирусом берегами.
Когда флагман проходил мимо остальных кораблей, те приспускали флаги и трогались следом. Флотилия выстроилась цепью, рулевые крепко взялись за гребные весла, бой барабанов огласил озеро.
При свете факелов Хай переходил от одной группы к другой, только легкая хромота напоминала о том, что ему недавно пришлось пережить; всякий раз жрец показывал звездному небу пустое дно чаши и бросал кость на палубу.
– Будь проклято твое везение! – рассмеялся Филон, но смех не вязался с гневным выражением его смуглого лица. – С ума я сошел, что ли, чтобы спорить с любимцем богов? – Однако он высыпал на палубу груду золота, покрывая ставку Хая, а Хай бросил кость – и снова выпали три черные рыбы. Филон плотнее запахнул плащ и отошел от играющих, выкрикивавших насмешки.
Яркая белая звезда Астарты уже зашла, когда Ланнон и Хай наконец встали под развешенными шкурами Великих Львов и оглядели палубу. Она напоминала поле проигранной битвы. Повсюду, освещенные факелами, лежали тела, обмягшие и бесчувственные. Винная чаша каталась по слабо колеблющейся палубе корабля, который, легко покачиваясь, по-прежнему стремился во тьму.
– Еще одна победа, – хрипло сказал Ланнон, разглядывая лежащих.
– Прекрасная победа, государь.
– Я думаю… – начал Ланнон, но не закончил. Ноги его подкосились. Он покачнулся и повалился ничком. Хай успел подставить плечо. Не обращая внимания на боль в груди, он понес царя в главную каюту под палубой. Положил Ланнона на постель, устроил поудобнее. Еще несколько мгновений стоял, глядя на неподвижную фигуру.
– Спи сладко, мой прекрасный царь, – сказал он и, шатаясь, побрел в свою каюту. У входа его встретила рабыня.
– Я приготовила твое стило для письма, – сказала она, и Хай уставился на свиток, чернильницу и стило под висячей лампой.
– Не сегодня. – Он направился к кровати – и налетел на переборку. Рабыня подбежала и направила его в нужную сторону.
Хай лег на спину и посмотрел на нее. Рабыня из дома Ланнона. Хай хотел бы иметь таких же, но они стоят не менее десяти пальцев золота.
– Что еще, мой господин? – спросила она. Хорошенькая малышка с мягкими темными волосами и бледной, цвета слоновой кости, кожей. Хай закрыл один глаз, чтобы лучше разглядеть ее.
– Может быть, – медленно сказал он, – есть и еще кое-что. – Но он переоценивал свои силы, и через несколько мгновений его храп сотряс корабль до самого киля. Девушка встала, оделась и улыбнулась ему, прежде чем выскользнуть из каюты.
В предрассветной тьме Хай стоял на палубе у передней башни и упражнялся с топором. Тот летал со свистом и гулом. Хай чувствовал, как все быстрее течет в его жилах старое вялое вино, прохладный озерный воздух не мог остудить пот, выступивший на его теле. Он менял руки, а большой топор пел. В голове прояснилось, обильный пот тек по мускулистым рукам и ногам, по горбатой спине, промочил набедренную повязку, заливал глаза. Хай затанцевал, легко подпрыгивая, поворачиваясь и раскачиваясь, а топор продолжал петь.
Рассвет озарил небо, когда Хай наконец остановился и оперся на топор. В холодном воздухе дыхание жреца обращалось в пар, кровь быстро бежала по телу, и он снова чувствовал себя человеком.
В каюте одна из рабынь золотой щеточкой стерла с его тела пот. Щеточка была подарком Ланнона. Рабыня растерла тело Хая ароматным маслом, расчесала и заплела ему волосы и помогла надеть свободную белую одежду без пояса.
Хай вышел на рулевую палубу, когда по флоту был отдан приказ ложиться в дрейф. Корабли повернули на восток, ожидая восхода солнца, а рабы-гребцы с облегчением упали на свои весла. Когда солнце показалось над горизонтом, Хай запел торжественный гимн Баалу. Потом завтракали на открытой палубе, сидя на тростниковых циновках. Хай смотрел на лица, серые, сморщенные, с красными глазами. У всех было дурное настроение. Даже Ланнон был бледен и руки его дрожали, когда он завтракал теплым молоком с медом.
Хай начал с просяного хлеба, обмакивая его в масло и мед, потом ел больших копченых и соленых озерных лещей, а когда приказал принести жареную утку, остро пахнущую диким чесноком, вся компания посмотрела на него с благоговением. Хай разорвал утку на куски и стал с довольным выражением есть: он ревниво относился к своей репутации.
Филон выразил общую мысль, воскликнув:
– Великий Баал, ты оскорбляешь не только свой желудок, но и мой. – И, согнувшись, заторопился к борту.
– Он прав, – впервые рассмеялся Ланнон. – Ты как ребенок, который пил только материнское молоко.
– Он вскормлен на красном зенгском вине, а зубы точил о лезвие своего топора.
– Если бы озеро было полно вином, он осушил бы его и мы смогли бы перейти вброд.
Хай подмигнул им, как озорной гном, и отломил от утки другую ножку.
К середине утра они добрались до мели, и Хаббакук Лал прошел на нос, чтобы провести корабль по узкому каналу. Водный гиацинт, папирус и десятки других растений угрожали перекрыть дорогу жизни Опета. Работавшие в канале лодки отошли к берегам, и десять больших кораблей проследовали мимо них на серебряных крыльях. Надсмотрщики-воины, воздевая сжатые кулаки, приветствовали флаг Барки на мачте флагмана, но отряды рабов, обреченных пожизненно сражаться с озерными растениями, стояли молча, и глаза у них были терпеливые, как у домашней скотины.
Ближе к Опету стали встречаться рыбачьи лодки; с них свисали сети, полные рыбы, блестевшей серебром, как пойманные звезды, а над лодками белым крикливым облаком вились чайки. На горизонте темно-красной цепью показались холмы, и все собрались у борта, радуясь возвращению домой.
На рулевой палубе Мурсил, глава охотников, подошел к Ланнону и преклонил колени.
– Ты посылал за мной, государь.
– Да, и за пигмеем.
– Он здесь, царь.
– Я обещал тебе награду. Назови ее.
– Мой господин, у меня три жены. И все три алчные.
– Золото?
– Если пожелаешь, мой господин.
– Хай, напиши приказ в сокровищницу на пять пальцев золота.
– Пусть тебе всегда светит Баал!
– А пигмей?
Мурсил подозвал маленького желтого бушмена, и Ланнон с интересом осмотрел его.
– Как его зовут?
– Ксаи, мой господин.
– Он понимает язык?
– Нет, господин, он говорит только на своем примитивном языке.
– Спроси, чего он хочет. Может, свободы?
– Он не понимает, что такое свобода. Он как собака, о великий. Лиши его хозяина, и ты лишишь его смысла жизни.
– Спроси, чего он хочет.
Мурсил и бушмен довольно долго говорили на птичьем щебечущем языке, прежде чем охотник снова повернулся к царю.
– Странная просьба.
– Назови ее.
– Он хочет охотиться с убийцей Великого Льва.
Ланнон посмотрел на бушмена, который улыбнулся ему с невинной искренностью ребенка.
– Он считает, мой господин, да простится мне моя дерзость, – Мурсил вспотел, он ерзал и чувствовал себя неуверенно, – он считает тебя богом и хочет принадлежать тебе.