---------------------------------------------------------------------
Книга: Л.Соболев. "Морская душа". Рассказы
Издательство "Высшая школа", Москва, 1983
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 20 февраля 2002 года
---------------------------------------------------------------------


    I



"Мощный" нес незаметную службу: вечно заваленный до самой трубы
бочками, тюками, ящиками, он ходил с разными поручениями в Ленинград, на
форты, в Ораниенбаум, перетаскивал баржи и шаланды, глубокой осенью
настойчиво пробивался во льду, задорно наскакивая на льдины своим высоким и
острым форштевнем. Порой он пыхтел на рейде, разворачивая огромную махину
линкора, для чего, однако, ему требовалась помощь "Могучего" и "Сильного",
ибо мощность "Мощного" заключалась главным образом в его названии: это был
обыкновенный портовый буксир полуледокольного типа, невзрачный и
трудолюбивый работяга на все руки.
Тем не менее Григорий Прохорыч, бессменный его капитан, всерьез
обиделся, когда портовые маляры к началу кампании замазали гордое слово
"Мощный" и вывели на бортах невыразительные знаки "КП-16", что значило
"буксир No 16 Кронштадтского порта". В виде протеста Григорий Прохорыч,
выпросив у маляров той же краски, собственноручно подновил надпись "Мощный"
на всех четырех спасательных кругах и на пожарных ведрах.
- Капе, капе... что за капе, да еще шестнадцатый? Корабль имя должен
иметь, а не номер, - жаловался он за вечерним чаем дружку своему, машинисту
Дроздову, которого величал "старшим механиком". Оба они, старые балтийские
моряки, служили на "Мощном" по вольному найму, служили плотно и устойчиво
добрый десяток лет, оба были приземисты, суровы и в свободное время гоняли
чаи в количестве непостижимом.
- Так разве ж это корабль? - отвечал тот, с хрустом надкусывая сахар. -
На кораблях мы с тобой, Григорий Прохорыч, свое отплавали... Бандура это, а
не корабль...
Здесь опять начинался горячий спор, имевший многолетнюю давность.
Дроздов, человек склада трезвого и иронического, любил подразнить капитана,
который считал свой буксир кораблем, наводил на нем военный порядок и
воспитывал в почтении к чистой палубе молодежь, в особенности Ваську Жилина,
занозистого кронштадтского паренька, а от своего "старшего механика"
беспощадно требовал, чтобы "Мощный" не дымил, как паровоз, а ходил без дыма,
как и полагается военному кораблю.
Перемена названия огорчила Григория Прохорыча гораздо больше, чем мог
предполагать это Дроздов. Если "Могучий", "Сильный" и прочие
буксиры-близнецы, волей порта превращенные в номерные КП, были для других
капитанов только местом довольно беспокойной службы, то для него "Мощный"
был кораблем. А в понятие "корабль" Григорий Прохорыч за тридцать с лишним
лет своей флотской службы привык вкладывать огромное содержание.
Но добиваться, что именно означает для него корабль, было бы так же
бесполезно и жестоко, как требовать от матери точных разъяснений, что
представляет для нее ее ребенок и на основании каких именно данных она
страстно верит в то, что сын ее - лучше, красивее, виднее других.
Корабль был для него смыслом и содержанием жизни. Пожалуй, этой общей
фразой вернее всего будет передать все то, что заставляло его рисковать
порой здоровьем, отдавать кораблю все силы и чувства, двадцать лет подряд
вскакивать задолго до побудки и осматривать палубу, шлюпки и краску,
соображая, с чего начать дневные работы, чтобы корабль был всегда нарядным,
подтянутым, чистым и великолепным, - ибо двадцать лет подряд Григорий
Прохорыч был боцманом: на крейсерах, потом на учебных кораблях и, наконец,
на линкоре.
При этих переходах с корабля на корабль он испытывал всегда одну и ту
же смену чувств.
Сперва это была острая горечь расставания с командой, с которой он
сжился и вместе с которой терял друзей и учеников, оставляя в них часть
самого себя; со знакомой палубой, где каждый уголок был для него историей;
со шлюпками, в быстрый ход и в ослепительную белизну весел которых было
вложено так много его боцманского труда. Эту горечь расставания сменяло
неодобрительное недоверие к новому кораблю и его команде: все было
непривычно, все выглядело иначе, люди все незнакомые, ни на кого нельзя
положиться, и везде требовался свой глаз - и стопора якорного каната
захватывали звенья не по-человечески, и шпиль заедал, и шлюпки были
какими-то неуклюжимы, как рыбачьи лодки.
Но силой великого понятия "свой корабль" все вскоре чудесно
преображалось: и стопора оказывались самыми надежными, и шлюпки самыми
изящными и быстрыми на всем флоте, и в команде обнаруживался какой-либо
самый лучший на все корабли плотник или маляр, и опять знакомой гордостью
билось сердце при взгляде со стенки или с катера на этот новый, недавно еще
чужой, корабль. А прежний - смутным и дорогим видением отходил в глубины
чувства и памяти, жил там непререкаемым примером всего самого лучшего,
быстрого и толкового: "А вот у нас на "Богатыре" выстрела* в полминуты
заваливали, и какие выстрела!" И боцманская дудка давала тяге талей и брасов
богатырский темп, и огромные бревна, взмахнув одновременно, как длинные
узкие крылья, за полминуты плотно прижимались к высоким бортам "Океана"
совершенно так же, как и на "Богатыре". И только при встрече в море или стоя
рядом в гавани с прежним своим кораблем, Григорий Прохорыч ревниво
всматривался в него, ища знакомые и милые сердцу черты и по привычке
вглядываясь, плотно ли занайтовлены шлюпки и не висят ли из-под чехлов
концы.
______________
* Выстрел - горизонтальное бревно, отваливаемое перпендикулярно к борту
корабля для привязи шлюпок.

Привязанность Григория Прохорыча к военному кораблю, к его
налаженности, порядку, силе и чистоте легче всего было бы объяснить чувством
местного патриотизма. Но удивительно было то, что за годы службы все эти
корабли, каждому из которых он отдавал частичку своего сердца, неразличимо
смешивались в одно общее понятие - корабль.
Именно это понятие заставило его вместе с шестью такими же старыми
балтийскими матросами бросить в Гельсингфорсе надежную и родную палубу
крейсера и с малым чемоданом, в котором лежали хлеб, консервы и кой-какой
инструмент, кинуться на миноносец "Пронзительный"; на том почти не было
команды, а к городу подходили немецкие войска, и флот должен был немедленно
уходить сквозь тяжелые льды в Кронштадт, чтобы не оставить военные корабли
под сомнительной защитой бумажных пунктов мирного договора. "Пронзительный"
стоял в самом городе, в Южной гавани. Он прижался к стенке, и все четыре его
орудия встали на нем дыбом, как шерсть на маленьком, но отважном щенке,
готовом ринуться в схватку, не обещающую ему ничего доброго, - горячие
головы оставшихся на нем матросов не задумались бы дать залп по белофинским
или немецким отрядам, если только они посмеют коснуться красного флага,
трепетавшего на кормовом флагштоке беспомощного корабля.
Матросы с крейсера, среди которых один был членом Центробалта,
разъяснили морякам "Пронзительного", что стрелять нельзя, потому что
все-таки мир, а вот уходить надо во что бы то ни стало. А стало это во
многое: людей на миноносце было раз-два - и обчелся, машины устали от
трехлетних дозоров и штормов, из командного состава не покинул корабля один
только бывший минный офицер. Тем не менее "Пронзительный" принял за ночь
уголь, подправил неполадки в машине и котлах и в тот самый день, когда на
эспланаде, упиравшейся в гавань, защелкали уже выстрелы немцев, отдал
швартовы и ушел в лед.
Четырнадцать суток он пробивался в ледяных полях, ловчась попасть в
извилистую щель, оставленную во льду прошедшими перед ним кораблями. Два дня
удалось отдохнуть: его подобрал на буксир транспорт. Но на третий они
обогнали застрявшего во льду "Внимательного", у которого начисто был
сворочен на сторону его длинный таран и обломаны оба винта. "Пронзительный"
уступил ему свое место на буксире и пошел опять пробиваться сам. Льдины
порой сжимались, и тогда слабенький корпус миноносца трещал, зажатый
огромным ледяным полем, которому раздавить корабль представляло столько же
трудности, сколько створке ворот хрустнуть костями цыпленка. Прохорыч
кидался в трюм, клал там ладонь на вздрагивающую сталь обшивки - и под ней
явственно ощущался холодный и тяжкий напор льда. Разбили шлюпки - все дерево
на корабле ушло на подкрепы шпангоутов, в отчаянии выбирались задним ходом
из предательской холодной щели, неумолимо зажимавшей борта, и однажды
обломали себе на этом правый винт. Пошли под одним, хромая, - но все же шли
и шли, шли вперед, в родимый Кронштадт. Возле Гогланда острая льдина
все-таки пропорола борт в правой машине, и четверо суток Прохорыч провел по
колени в ледяной воде, откачивая на смену с другими воду, все прибывающую в
зазорах спешно сооруженного им пластыря. С тех пор и въелся в него тот
отчаянный ревматизм, от которого он криком кричал перед непогодой и который
не давал с прежней живостью носиться по палубе того корабля, где он был
боцманом.
Все это было сделано во имя маленького чужого ему корабля, на котором
он даже не плавал, и поэтому вернее было бы говорить не о любви к кораблю, а
о любви к флоту. Но Григорий Прохорыч никогда не вдавался в глубокий анализ
своих чувств и служил флоту попросту - так, как умел и как чувствовал.
Ревматизм и привел его на "Мощный". Лет десять тому назад, после
торжественного подъема флага в день Октябрьской годовщины, командир и
комиссар линкора перед фронтом всей команды поздравили его с
двадцатипятилетием службы на Балтийском флоте и вручили золотые часы с
надписью. Потом комиссар в каюте повел речь о том, что если ему понатужиться
и едать кое-какие экзамены, то его переведут в средний комсостав и сделают
на линкоре вторым помощником командира. Перспектива эта не на шутку испугала
Григория Прохорыча, да и годы давали себя знать вместе с ревматизмом. Он
признался комиссару, что последнее время думает не о повышении, а об уходе
на покой (потому что служить по-настоящему ему уже трудновато), но что не
одну ночь он проворочался без сна перед страшным призраком безделья на
берегу. Набравшись духу, он попросил себе спокойного места на маленьком
корабле, где полегче, но только не на берегу, где с непривычки ему долго не
протянуть.
Так он стал капитаном "Мощного" и с первого же дня завел на нем
настоящие флотские порядки: нормальную приборочку с драйкой палубы и чисткой
железа и медяшки, форму одежды, воинскую дисциплину, которой не очень охотно
подчинялся вольнонаемный экипаж, и даже добился того, что по утрам с
подъемом флага весь его "комсостав", то есть "старший механик" и боцман,
ходивший у него в чине "старшего помощника", рапортовал ему о том, что на
вспомогательном корабле "Мощный" особых происшествий не случилось.
В порту подсмеивались над чудачествами старика, не сумев разобраться в
их истинной высокой природе, но вскоре с удивлением заметили, что на
"Мощном" и старенькие машины реже ломаются, и на палубу приятно ступить, и
все поручения выполняются точно и быстро, и что в любое время суток
"Мощного" можно выслать куда угодно, потому что капитан всегда на корабле, а
команда уволена в город с таким расчетом, чтобы с остальными можно было
немедленно развести пары и выйти из гавани. Правда, на "Мощном" не раз
сменялся весь личный состав, набираемый из кронштадтской вольницы, пока не
подобрались на нем люди, в той или иной степени разделяющие взгляды Григория
Прохорыча на флотскую службу, под каким бы флагом она ни протекала - под
синим портовым или под военным.
И хотя он все же нашел для самолюбия лазейку, разъяснив Дроздову, что
подводные лодки тоже называются номерами - С-1, Щ-315, и поэтому в конце
концов в наименовании КП-16 особой обиды нет, но буквы и цифры эти он
употреблял только в документах, а на палубе и в порту упорно продолжал
называть КП-16 "Мощным".
Через полтора месяца после этого события "Мощный" возвращался в
Кронштадт, сдав далекой батарее провизию, газеты, снаряды, новый патефон и
приняв пустую тару. Осенний день выдался тихий и солнечный, и Прохорыч
позволил себе спуститься в каюту - погонять чаек. Но на шестом стакане в
светлый люк просунулась с верхней палубы голова Дроздова:
- Эй, капитан, живыми ногами наверх! Полюбуйся-ка!
В голосе его было такое ехидство, что Прохорыч встревоженно вылетел на
палубу - и ахнул.
Контркурсом с "Мощным" расходился невиданный, великолепный корабль.
Стремительный, низкий, гудящий сильными вентиляторами, ладный и стройный, он
мчал на себе по морю длинные стволы орудий, широкогорлые торпедные аппараты,
точные разлапистые дальномеры, хитрые радиоприборы - всю эту военную мощь,
экономно и умно расположенную над сильными машинами и котлами. Безупречные
обводы его корпуса разрезали сверкающую воду, а за кормой, словно прилипнув,
стоял пенистый бурун, доказывающий ту огромную быстроту, с которой летела по
воде эта отлитая в металл воля к победе.
И Григорий Прохорыч, любуясь новым красавцем, вступившим в строй,
наставительно подмигнул Дроздову:
- Учись, механик: идет, что торпеда, а дым где?
И точно, над низкими трубами миноносца чуть дрожал прозрачный горячий
воздух: вся горючесть нефти была поглощена его котлами без остатка. Но
Дроздов ядовито кивнул на него.
- Ты не на трубы смотри... Грамотный?
Григорий Прохорыч взглянул и насупился: острым морским взглядом он
отчетливо разобрал на корме надпись "Мощный". Васька Жилин, дождавшись
этого, откровенно захохотал, но тут же осекся, ибо Григорий Прохорыч
повернулся к нему грознее тучи:
- Вахтенный! Почему не салютуешь? Устава не знаешь?..
Васька тотчас прыгнул к мачте и поспешно приспустил флаг, а Прохорыч
скомандовал "смирно", приложив ладонь к старой своей боцманской фуражке, и
замер так недвижной статуей: невысокий, плотный, седеющий балтийский моряк с
обветренным коричневым лицом.
И было в этой его неподвижности что-то такое торжественное, что притих
и смешливый Васька, перестал улыбаться и Дроздов, подтянулись и остальные
"вольнонаемные", вылезшие на палубу глянуть из-за ящиков и бочек на чудесное
видение свежей, юной силы Балтийского флота. В тишине слышался лишь
торопливый и трудолюбивый стукоток поршней одного "Мощного" и ровный могучий
гул турбин и вентиляторов другого. На гафеле миноносца дрогнул распластанный
ходом новенький флаг - белый с синей полосой, с красной звездой и советским
гербом. Он приспустился на миг, отвечая поклону старенького синего портового
флага, и вновь взлетел на гафель.
Миноносец промчал мимо, и тогда пологая бесшумная волна, рожденная
бешеным вращением его винтов, добежала до буксира и легко, без усилия,
повалила его на борт. По палубе загремели ящики, Васька кинулся к
покатившейся к фальшборту бочке, а к ногам Григория Прохорыча, громыхая,
подлетело сбитое ящиком пожарное ведро.
Этим внезапным авралом смыло всю торжественность, и Григорий Прохорыч,
поймав ведро, дал волю своему языку, забыв сам свои требования соблюдать
военно-морской устав. И только когда бочки и ящики были словлены и надежно
принайтовлены к палубе, он заметил в руках ведро, которым, оказывается,
размахивал. Он повесил ведро на место, взглянул на надпись на нем и пошел
вниз, коротко кивнув Ваське:
- Перекрасить!
Так бывший "Мощный" окончательно стал скромным КП-16. Но теперь,
распекая за опоздание с берега или за неполадки на корабле, Григорий
Прохорыч неизменно заканчивал свой громовый фитиль словами:
- Нет в тебе гордости настоящей за корабль... Какой из тебя балтиец
выйдет? Ты припомни, облом, кому мы свое имя передали?..
И медяшка на КП-16 сияла не хуже, чем на самом "Мощном", на палубе и в
машине держалась совершенно военная чистота, и даже Дроздов ухитрялся
сводить пышный султан дыма, обычно колыхавшийся над трубой, до тоненькой
серой струйки.


    II



В холодный ноябрьский вечер КП-16 входил в Кронштадтскую гавань. Она
была погружена во мрак, как и весь город, и темные силуэты насторожившихся
кораблей едва угадывались у стенки. Пронзительный штормовой ветер свистел в
древних деревьях Петровского парка, и порой сеть голых их ветвей отчетливо
проступала на бледном голубом фоне: это прожектор с далекого форта
просматривал небо и море. Все эти дни корабль не знал отдыха, время было
тревожное, и Григорий Прохорыч даже не нажимал на чистоту - команда и так
недосыпала и забыла о береге.
Едва подошли к стенке, из темноты долетел голос нарядчика:
- Григорий Прохорыч, вас командир порта экстренно требует!
И Прохорыч, как был в рабочей робе, спрыгнул на стенку. Он вернулся
часа через два, торжественный и серьезный, собрал команду в кубрике и
сообщил, что КП-16 получает боевое задание и что он сам и "старший механик",
как младшие командиры запаса, остаются на корабле, прочей же вольнонаемной
команде надлежит утром получить в управлении порта расчет, поскольку их
заменят краснофлотцами.
Тогда встал взволнованный Васька Жилин и объявил, что он с корабля
никак не уйдет, пусть уводят силой, и что Григорий Прохорыч, видно, за это
время совсем замотался, потому что не догадался сказать командиру порта, что
они никакие не "вольнонаемные", а советские люди и балтийские моряки, и что
довольно стыдно в первый день войны сдавать боевой корабль дяде, а самим
припухать в Кронштадте, развозя капусту, которую, слава богу, достаточно
повозили. За ним то же говорили и другие, даже кочегар Максутов, который
прежде ловчился от всякой работы по старой малярии, и Григорий Прохорыч
тотчас же пошел опять к командиру порта, забежав на этот раз домой и сменив
китель на тот, который он не надевал уже десять лет, - с тремя узенькими
золотыми нашивками на рукавах.
Так началась боевая служба КП-16. Трех человек, в том числе и
Максутова, командир порта все-таки списал, и на их место пришли запасники.
На баке появился пулемет, в рубке - крохотная радиостанция, и вечером
следующего дня КП-16 был уже в далекой бухте, где сосредоточились корабли
десантного отряда, а ночью он стоял в охранении, и Васька Жилин первым встал
на вахту к пулемету и ракетам.
Два дня КП-16 мотался там, перевозя на корабли людей, оружие,
продовольствие, воду в анкерках, снаряды, бегая по рейду с поручениями
командира отряда, который держал флаг на миноносце "Мощный".
На третий день с утра у Григория Прохорыча заныли ноги, а к полудню, и
точно, повалил густой снег. Он падал мокрыми крупными хлопьями на корабли и
в черную воду, совершенно уничтожив видимость. КП-16 застрял у борта
"Мощного".
Григорий Прохорыч оставался на мостике, любуясь кораблем, на горячих
трубах которого хлопья снега мгновенно превращались в воду, медленно
стекавшую струйками по безупречной серо-голубой краске. Тут его окликнул с
борта молодой капитан второго ранга. Это был командир всего отряда, но
Григорий Прохорыч узнал в нем веселого курсанта Колю Курковского, которого
двенадцать лет назад он посвящал в тайны морской практики и который никак
почему-то не мог осилить топового узла, пока Григорий Прохорыч, осердясь, не
заставил его вязать этот узел при себе сорок раз подряд и не добился того,
что пальцы Курковского сами находили переплетения этого нехитрого, на
боцманский взгляд, сооружения. Курковский позвал Григория Прохорыча попить
чайку, и тот, стараясь казаться по-прежнему молодцеватым, с трудом перекинул
больные ноги через поручни и тотчас же почувствовал ими глухую непрерывную
дрожь всего корпуса "Мощного": вполне готовый к походу и к бою, прогретый
корабль, сотрясаемый работой сотен механизмов, дрожал всем телом, как
сильная и быстрая гончая, почуявшая след.
В коридоре под полубаком пахло живым теплом чистого корабля - немного
паром, чуть краской, свежим духом смоленого мата, разостланного у горловин
погребов, и горьким боевым запахом артиллерийского масла, которым
поблескивали на диво надраенные медные лотки элеваторов, уходящие в
подволок. В кают-компании ярко горел свет, было уютно и мирно, негромко
играло радио, как будто отряд и не собирался ночью выходить в операцию, и
только карта, лежавшая на боковом столике у дивана, напоминала об этом. Лишь
за четвертым стаканом Курковский отвлекся от воспоминаний о курсантстве, о
линкоре, о топовом узле, которого ему в жизни не забыть, и, как будто ни к
чему, спросил, какая у Григория Прохорыча команда - не сдрейфит ли, если
что? Тот ответил, что команда хотя вольнонаемная, но подходящая и положиться
на нее вполне можно. Тогда Курковский подвел его к карте, указал на узкий
проход, именуемый в просторечье "собачьей дырой", через который придется
пройти отряду (так как второй проход к месту высадки лежит между вражескими
островами), и сказал, что ввиду такой погоды КП-16 получает боевое задание.
Надо засветло подойти к потушенному по случаю войны бакану у "собачьей
дыры", стать на якорь у камней и по радио с "Мощного" включить на баке
огонь, направив его в сторону приближающегося отряда. По этому огню пройдут
"собачью дыру" все корабли и транспорты с войсками, после чего КП-16 - не
позднее трех ноль-ноль - должен будет следовать за отрядом для перевозки
десанта на берег, что произойдет в десять ноль-ноль.
Тут же он приказал одному из лейтенантов взять с собой карту и радиокод
и перебраться на КП-16 в помощь его капитану (он так и сказал "в помощь",
что очень польстило Григорию Прохорычу). Курковский еще раз подтвердил, что
радио можно пользоваться только для приема и что у транспорта надо быть без
запоздания.
Григорий Прохорыч поспешно вышел, чтобы распорядиться, и к сумеркам
маленький буксир один-одинешенек подошел к "собачьей дыре" и стал возле
бакана на якорь. К ночи снег повалил невозможно: сплошная белая стена
заволокла все вокруг. Григорий Прохорыч выразил опасение, что условного огня
с кораблей не увидят, но помочь было нечем. Ждали радио. Скоро из рубки
принесли листок, лейтенант поколдовал над ним с кодом, бормоча: "Петя...
Ваня... Леша...", и потом сообщил, что отряд все-таки снялся с якоря.
Томительно проходило ожидание второго радио - о включении огня.
Снег все плотнее валил сверху, мостик дважды пришлось пролопатить - так
хлюпала на нем вода. К полночи Григорий Прохорыч решил, что операция
отложена из-за невозможности пробиться через этот снег и что отряд вернулся.
На это лейтенант удивленно повернул к нему голову, вытирая мокрый снег,
надоедно набивавшийся за воротник, и спросил его, неужели он серьезно
думает, что приказ может быть не выполнен. Он спросил его таким тоном, что
Прохорыч почувствовал уважение к этому мальчику и тотчас пошел сам
проверить, хорошо ли включается огонь.
Но радио все же не было, и лейтенант начал нервничать. Ему стало
казаться, что радист этого маленького буксира проморгал, что вернее было
взять с собой краснофлотца, потому что отряд наверняка уже идет мимо
где-нибудь в этой мокрой неразберихе снега, так как "собачью дыру" он должен
был пройти не позднее двух часов. Операция никак не могла быть отложена -
это было не в характере Курковского, и не этому учил своих командиров
капитан второго ранга; следовательно, оставалось только думать, что радио
проморгали. Он нагнулся с мостика и крикнул Григорию Прохорычу, чтобы огонь
на всякий случай включили. Яркий луч света ударил в темноту и осветил
медленное и непрерывное падение кружащихся хлопьев. Вероятно, уже с
пятидесяти метров этот луч можно было только угадать по слабому сиянью
белесого снега; и, значит, отряд проходил где-то в снегу, мимо камней, без
всякой помощи ориентира.
Все эти тревоги и сомнения лейтенант переваривал в себе, а Григорий
Прохорыч спокойно выжидал. Впрочем, тон, которым лейтенант сообщил ему свое
мнение о приказе, вселил в него непоколебимую уверенность, что операция не
отложена и что отряд нашел какой-то непонятный способ пробраться через
"собачью дыру" и без условного огня. Поэтому, прождав до трех часов, когда
по приказу КП-16 должен был сняться с якоря и идти к месту высадки, Григорий
Прохорыч скомандовал: "Пошел брашпиль!", и тягучий перезвон якорной цепи
завел на баке песню похода.
Лейтенант сказал было, что следовало бы остаться до получения
распоряжения, но Григорий Прохорыч мягко, но настойчиво напомнил ему, что
его прислали на корабль "в помощь" и что решение он выносит сам как командир
корабля: отмены приказа не было, новых распоряжений не поступало,
назначенный срок истек - следовательно, надо действовать по плану, ничего не
дожидаясь, потому что командир отряда запретил пользоваться радио и вряд ли
будет сам загружать эфир подтверждением уже данного приказа. Корабли,
конечно, уже каким-то чудом прошли "собачью дыру", и опаздывать к месту
высадки не годится. Если же от операции вообще отказались из-за погоды
(какой мысли он лично не может допустить), то, не увидев на плесе кораблей,
он вернется на рейд.
События показали, что уверенность в том, что отряд, несмотря на эту
совершенно непроходимую погоду, все-таки выполнил приказ, - уверенность,
которую лейтенант сам же вселил в Григория Прохорыча и в которой под
давлением обстоятельств поколебался, - оказалась правильной. Когда впереди
под низкими, набухшим" снегом облаками выросли из серой воды могучие горбы