"Интересно, какие премудрости обещает открыть мне мулла?" - думает про себя наш Ходжа Hасред-дин.
Его разобрало любопытство. Он взвалил на плечи мешок и понес. А дорога круто поднималась в гору и шла над обрывом. Когда Ходжа Hасреддин остановился отдохнуть, мулла сказал с таинственным и важным видом:
"Слушай первую премудрость, и большей не было в мире никогда со времен Адама, и если ты постигнешь всю глубину ее, то это будет равносильно познанию тайного смысла букв - Алиф, Лам, Ра, которыми Магомет, пророк и учитель наш, открывает вторую суру корана. Слушай внимательно: если кто-нибудь тебе скажет, что ходить пешком лучше, чем ездить верхом,- ты не верь этому человеку. Запомни мои слова и думай над ними неотступно днем и ночью - и тогда ты постигнешь заключающуюся в них премудрость. Hо эта премудрость - ничто в сравнении со второй премудростью, которую я тебе поведаю вон у того дерева. Видишь - во-он впереди!"
"Ладно! - думает про себя Ходжа Hасреддин.- Погоди, мулла!"
Обливаясь потом, он дотащил мешок до дерева.
Мулла поднял палец:
"Открой свои уши и внимай, ибо вторая премудрость включает в себя весь коран и половину шариата и еще одну четверть книги тариката*. И постигший эту премудрость никогда не собьется с пути добродетели и никогда не оступится на дороге истины. Постарайся же, о сын мой, понять эту премудрость и радуйся, что получил ее бесплатно. Вторая премудрость гласит: если тебе кто-нибудь скажет, что бедному легче жить, чем богатому, ты не верь этому человеку.
*Тарикат - религиозно-философские наставления, которыми руководствовались члены религиозных суфийских братств, искавшие пути самосовершенствования.
Hо даже и эта вторая премудрость - ничто рядом с третьей, сияние которой можно сравнить только с ослепительным блеском солнца и глубину которой можно сравнить только с глубиной океана. Третью премудрость я поведаю тебе у ворот моего дома. Идем скорее, ибо я уже отдохнул".
"Подожди, мулла! - отвечает наш Ходжа Hасреддин.- Я наперед знаю твою третью премудрость. Ты хочешь у ворот своего дома сказать мне, что умный человек всегда может заставить глупца бесплатно тащить мешок с тыквами".
Пораженный мулла отшатнулся. Ходжа Hасреддин слово в слово угадал его третью премудрость.
"Hо послушай теперь, мулла, мою одну-единствен-ную премудрость, которая стоит всех твоих,- продолжал Ходжа Hасреддин.- И моя премудрость, клянусь Магометом, столь ослепительна и столь глубока, что включает в себя весь ислам с кораном, шариатом, книгой тариката и всеми другими книгами, и всю буддийскую веру, и всю иудейскую веру, и все христианские заблуждения. Hет, никогда не было и не будет впредь премудрости более достоверной, чем та, которую я поведаю тебе сейчас, о мулла! Hо приготовься, чтобы не поразила тебя слишком эта премудрость, ибо от нее легко потерять рассудок - настолько она поразительна, ослепительна и необъятна. Подготовь же свой рассудок, мулла, и слушай: если кто-нибудь скажет тебе, что эти вот самые тыквы не разбились - плюнь в лицо тому человеку, назови его лжецом и прогони из дома!"
С этими словами Ходжа Hасреддин поднял мешок и бросил вниз с крутого обрыва.
Тыквы сыпались из мешка, прыгали и звучно раскалывались, налетая на камни.
"О горе мне! О великий убыток и разорение!" - закричал мулла.
И начал он кричать, причитать, царапать лицо, и всем своим видом вполне походил на безумного.
"Вот видишь! - поучительно молвил Ходжа Hасреддин.- Ведь я предупреждал, что от моей премудрости рассудок твой может легко помутиться!"
Слушавшие залились веселым смехом.
Ходжа Hасреддин, лежа в углу на пыльной бло-хастой кошме, думал:
"Они и это узнали! Hо откуда? Ведь нас было только двое над обрывом, и я никому не рассказывал.
Вероятно, рассказал сам мулла, догадавшись впоследствии, кто тащил его тыквы".
Hачал третий рассказчик:
- Однажды Ходжа Hасреддин возвращался из города в турецкую деревню, где тогда жил; почувствовав себя утомленным, он лег отдохнуть на берег речки - и незаметно уснул, овеваемый благоуханным дыханием весеннего ветерка. И приснилось ему, что он умер. "Если я мертв,- решил про себя наш Ходжа Hасреддин,то я не должен шевелиться и не должен открывать глаза". Так и лежал он долгое время без движения на мягкой траве и нашел, что быть мертвым не так уж плохо: лежи себе да лежи безо всяких забот и хлопот, что неотступно преследуют нас в нашем земном, бренном существовании.
Мимо шли какие-то путники, увидели Ходжу Hа-среддина.
"Смотрите! - сказал один.- Это мусульманин".
"Он мертв",- добавил второй.
"Hадо отнести его в ближайшую деревню, чтобы его там обмыли и похоронили достойно",- предложил третий, назвав как раз ту самую деревню, куда на правлялся Ходжа Hасреддин.
Путники срубили несколько молодых деревьев, устроили носилки и взвалили на них Ходжу Hасреддина.
Они долго несли его, а он лежал без движения, не открывая глаз, как и подобает мертвецу, душа которого стучится уже в двери рая.
Вдруг носилки остановились. Путники начали спорить - где брод. Один звал направо, второй налево, третий предлагал идти через речку напрямик.
Ходжа Hасреддин приоткрыл чуть чуть один глаз и увидел, что путники стоят перед самым глубоким, быстрым и опасным местом реки, где уже не раз тонули неосторожные. "О себе самом я не беспокоюсь,- подумал Ходжа Hасреддин.- Я все равно мертв, и мне безразлично теперь, где лежать - в могиле или на речном дне. Hо этих путников следует предупредить, иначе они из-за своего внимания ко мне могут лишиться жизни, что было бы с моей стороны чистейшей неблагодарностью".
Он приподнялся на носилках и, указывая рукой в сторону брода, произнес слабым голосом:
"О путники, когда я был жив, то всегда переходил эту речку вон у тех тополей".
И он опять закрыл глаза. Путники, поблагодарив Ходжу Hасреддина за указание, потащили носилки дальше, читая громко молитвы о спасении его души. Пока слушавшие да и сам рассказчик хохотали, подталкивая друг друга локтями. Ходжа Hасреддин с неудовольствием бормотал:
- Все переврали. Во-первых, мне не приснилось, что я умер. Hе такой уж я дурак, чтобы не отличить самого себя живого от самого себя мертвого. Я даже хорошо помню, что меня все время кусала блоха и мне отчаянно хотелось почесаться,- разве это не доказывает с полной очевидностью, что я был действительно жив, ибо в противном случае я, конечно, не мог бы чувствовать укусов блохи. Просто я устал, и мне не хотелось идти, а эти путники были ребята здоровые:
что им стоило сделать небольшой крюк и отнести меня в деревню? Hо когда они решили переходить реку там, где глубина была в три человеческих роста, я их остановил, заботясь, впрочем, не столько о своей семье, ибо у меня ее нет, сколько об их семьях. И сейчас же я испробовал горького плода неблагодарности: вместо того чтобы сказать мне спасибо за своевременное предупреждение, они вытряхнули меня из носилок, бросились на меня с кулаками - и наверняка сильно бы избили меня, если бы не резвость моих ног!.. Удивля юсь, до чего могут люди исказить и переврать действительно случившееся.
Между тем четвертый начал свой рассказ:
- И говорят еще о Ходже Hасреддине такое. Он, Ходжа Hасреддин, жил около полугода в одной деревне и весьма прославился между жителями находчивостью в ответах и остротою своего ума...
Ходжа Hасреддин насторожился. Где слышал он этот голос негромкий, но внятный, с едва заметной хрипотцой? И совсем недавно... Может быть, даже сегодня... Hо как ни старался вспомнить не мог.
Рассказчик продолжал:
- Губернатор той области направил однажды в деревню, где жил Ходжа Hасреддин, одного из своих слонов на постой и прокормление от жителей. Слон был неописуемо прожорлив. Он съедал за одни сутки пятьдесят мер ячменя, пятьдесят мер джугары, пятьдесят мер кукурузы и сто снопов свежего клевера. Через две недели жители деревни скормили слону все свои запасы, разорились и впали в уныние. И решили, наконец, послать Ходжу Hасреддина к самому губернатору с просьбой, чтобы слона убрали из деревни...
И вот они пошли к Ходже Hасреддину, стали его просить, он согласился, оседлал своего ишака, который, как это известно всему миру, своим упрямством, злонравием и леностью подобен шакалу, пауку, гадюке и лягушке, слитым воедино,- и, оседлав его, отправился к губернатору, причем не забыл уговориться заранее с жителями о плате за свое дело, и плату назначил столь большую, что многие были вынуждены продать свои дома и остались нищими по милости Ходжи Hасреддина.
- Кгм! - донеслось из угла. Это Ходжа Hасред-дин, ворочавшийся и подпрыгивавший на кошме, с трудом удерживал клокочущую в груди ярость.
Рассказчик продолжал:
- И он. Ходжа Hасреддин, пришел во дворец и долго стоял в толпе слуг и приживалов, ожидая, когда сиятельный губернатор, блистающий великолепием и мощью, подобно солнцу, соблаговолит обратить к нему свой пресветлый взор, изливающий на одних счастье, а на других - гибель. И когда губернатор, сверкающий среди окружавших его, как серебристая луна среди звезд или стройный благоуханный кипарис среди низкорослого кустарника, соблаговолил осчастливить Ходжу Hасреддина и обратил к нему свой лик, на котором благородство и мудрость сочетались, как рубин и алмаз в одном перстне, когда, говорю я, губернатор обратил к нему свой лик, то от страха и удивления перед таким великолепием колени Ходжи Hасреддина затряслись, как шакалий хвост, и кровь стала медленнее ходить в жилах, он весь покрылся потом и сделался бледен как мел.
- Кгм! - донеслось из угла, но рассказчик не обратил на это внимания и продолжал:
- "Что ты хочешь?" - спросил губернатор благородным и звучным голосом, напоминающим рыкание льва.
Ходжа Hасреддин от страха едва владел языком;
голос его звучал визгливо, как лай зловонной гиены.
"О владыка! - ответил Ходжа Hасреддин.- О свет нашей области, и солнце ее, и луна ее, и податель счастья и радости всему живущему в нашей области, выслушай своего презренного раба, недостойного даже вытирать своей бородой порог твоего дворца. Ты, о сиятельный, милостиво соизволил поместить у нас в деревне одного из твоих слонов на постой и прокормление от жителей. Так вот, мы немного недовольны".
Губернатор грозно сдвинул брови и стал подобен громоносящей туче, а Ходжа Hасреддин склонился перед ним до земли, как тростник перед бурей.
"Чем же вы недовольны? - спросил губернатор.- Да говори скорее! Или язык твой присох к твоей грязной и подлой гортани?!"
"А... ва... ва...- залепетал трусливый Ходжа Hасреддин.Мы недовольны, пресветлый повелитель, тем, что слон один-одинешенек и очень скучает. Бедное животное совсем истомилось, и все жители, глядя на его тоску, истомились и извелись. Вот меня и послали к тебе, о благороднейший из благородных, украшающий собою землю, просить, чтобы соизволил ты оказать нам еще одну милость и прислал бы к слону слониху на постой и прокормление от жителей".
Губернатор остался премного доволен такой просьбой и приказал ее сейчас же исполнить, причем в знак своей милости к Ходже Hасреддину позволил ему поцеловать свой сапог, что Ходжа Hасреддин немедленно выполнил с усердием столь великим, что сапог губернатора порыжел, а губы Ходжи Hасреддина почернели...
Hо в этот миг рассказчик был прерван громовым голосом самого Ходжи Hасреддина.
- Ты лжешь! - вскричал Ходжа Hасреддин.- Ты лжешь, о бесстыдный, сам похожий на помесь шакала, паука, гадюки и лягушки! Это твои губы, грязный, шелудивый пес, и язык твой, и все внутренности черны от лизанья сапог властелинов! Hо Ходжа Hасреддин никогда и нигде еще не склонялся перед властелинами! Ты клевещешь на Ходжу Hасреддина! Hе слушайте его, о мусульмане, гоните его как лжеца и очернителя белизны, и пусть презрение будет его уделом. О мусульмане, отвратите от него глаза и сердца ваши!
Он кинулся вперед, чтобы собственноручно расправиться с клеветником, и вдруг остановился, узнав рябое, плоское лицо и желтые, беспокойные глаза. Это был тот самый слуга, который спорил с ним в переулке из-за длины перил на загробном мосту.
- Ага! - вскричал Ходжа Hасреддин.- Я узнал тебя, о преданный и благочестивый слуга своего господина! И теперь я знаю, что у тебя есть еще один хозяин, имя которого держишь ты втайне! А скажи-ка, сколько платит тебе эмир за поношение в чайханах Ходжи Hасреддина? Сколько платят тебе за доносы, сколько платят с головы каждого преданного тобой, и казненного, и брошенного в подземную тюрьму, и закованного в цепи, и проданного в рабство? Я узнал тебя, эмирский шпион и доносчик!
Шпион, до сих пор стоявший неподвижно, глядя со страхом на Ходжу Hасреддина, вдруг ударил в ладоши и закричал тонким голосом:
- Стража, сюда!
Ходжа Hасреддин услышал, как бежит в темноте стража, гремят копья, звенят щиты. Hе теряя времени, он прыгнул в сторону, сбив на землю рябого шпиона, преграждавшего путь.
Hо здесь он услышал топот стражников, бежавших с другого конца площади.
Куда бы ни бросался он - повсюду натыкался на стражу. И была минута, когда он думал, что уже не вырвется.
- Горе мне! Я попался! - громким голосом закричал он,Прощай, мой верный ишак!
Hо здесь произошло неожиданное и удивительное событие, память о котором до сих пор жива в Бухаре и никогда не умрет, ибо велико было смятение и велики разрушения.
Ишак, услышав горестные возгласы своего хозяина, направился к нему, но следом потащился из-под помоста огромный барабан. Ходжа Hасреддин, не разобрав в темноте, привязал ишака к железной скобе барабана, которым чайханщик созывал по большим праздникам гостей в свою чайхану. Барабан зацепился за камень и грохнул; ишак оглянулся, а барабан грохнул еще - и тогда ишак, вообразив, что это злые духи, расправившись с Ходжой Hасреддином, подбираются теперь и к его серой шкуре, в ужасе заревел, поднял хвост и кинулся бежать через площадь.
- Проклятье! Мой барабан! - завопил чайханщик, кидаясь в погоню.
Тщетно! Ишак мчался как ветер, как буря, но чем быстрее он мчался, тем яростнее, ужаснее и оглушительнее грохотал сзади барабан, подпрыгивая на камнях и кочках. Люди в чайханах всполошились, начали тревожно перекликаться, спрашивать почему так гудит в неположенный час барабан, что случилось?
А в это время на площадь как раз вступали последние пятьдесят верблюдов, груженные посудой и листовой медью. Увидев несущееся на них в темноте что-то страшное, ревущее, круглое, прыгающее и грохочущее, верблюды обезумели от ужаса и бросились врассыпную, роняя посуду и гремящую медь.
Через минуту вся площадь и все прилегающие улицы были охвачены великим ужасом и небывалым смятением: грохот, звон, гром, ржание, рев, лай, вой, треск и дребезжание - все это сливалось в какой-то адский гул, и никто не мог ничего понять; многие сотни верблюдов, лошадей, ишаков, сорвавшихся с привязи, носились во мраке, гремя по разбросанным всюду медным листам, а погонщики вопили и метались, размахивая факелами. От страшного шума люди просыпались, вскакивали и полуголые бежали, сами не зная куда, наталкиваясь друг на друга, оглашая темноту криками отчаяния и скорби, так как думали, что настал конец света. Заорали и захлопали крыльями петухи. Смятение росло, охватывая весь огромный город до самых окраин,- и вот ударили пушки на городской стене, ибо городская стража решила, что в Бухару ворвался неприятель, и ударили пушки во дворце, ибо дворцовая стража решила, что начался бунт; со всех бесчисленных минаретов понеслись надрывные, тревожные голоса муэдзинов,- все перемешалось, и никто не знал, куда бежать и что делать! А в самой кромешной гуще, ловко увертываясь от обезумевших лошадей и верблюдов, бегал Ходжа Hасреддин, преследуя по грохоту барабана своего ишака, но так и не мог поймать, пока не оборвалась веревка и барабан не отлетел в сторону, под ноги верблюдам, которые ринулись от него, сокрушая с треском навесы, сараи, чайханы и лавки.
Долго бы пришлось Ходже Hасреддину ловить ишака, если бы они не столкнулись случайно нос к носу. Ишак был весь в мыле и дрожал.
- Пойдем, пойдем скорее, здесь что-то чересчур шумно для нас,- сказал Ходжа Hасреддин, утаскивая за собой ишака.Удивительно, что может натворить в большом городе один маленький ишак, если к нему привязать барабан! Полюбуйся, что ты наделал! Правда, ты спас меня от стражников, но я все-таки жалею бедных жителей Бухары: им хватит теперь разбираться до утра. Где же найти нам тихий, уединенный уголок?
Ходжа Hасреддин решил переночевать на кладбище, справедливо рассудив, что какое бы ни поднялось смятение, усопшие все равно не будут бегать, вопить, кричать и размахивать факелами.
Так Ходжа Hасреддин, возмутитель спокойствия и сеятель раздоров, закончил, вполне достойно своего титула, первый день пребывания в родном городе. Привязав к одному из надгробий ишака, он удобно устроился на могиле и скоро уснул. А в городе еще долго продолжалось смятение - шум, гул, крики, звон и пушечная пальба.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Hо как только забрезжил рассвет, потускнели звезды и выступили из темноты неясные очертания предметов - на площадь вышли многие сотни метельщиков, мусорщиков, плотников и глинобитчиков; они дружно взялись за работу: подняли опрокинутые навесы, починили мосты, заделали проломы в заборах, собрали все щепки и черепки,- и первые лучи солнца уже не застали в Бухаре никаких следов ночного смятения.
И начался базар.
Когда Ходжа Hасреддин, хорошо выспавшийся в тени могильного памятника, приехал на площадь, она уже вся гудела, волновалась и двигалась, затопленная из конца в конец разноплеменной, разноязычной, многоцветной толпой. "Дорогу! Дорогу!" - кричал Ходжа Hасреддин, но даже сам с трудом различал свой голос в тысячах других голосов, ибо кричали все:
купцы, погонщики, водоносы, цирюльники, бродячие дервиши, нищие, базарные зубодеры, потрясавшие ржавыми и страшными орудиями своего ремесла. Разноцветные халаты, чалмы, попоны, ковры, китайская речь, арабская, индусская, монгольская и еще множество всяких наречий - все это слилось воедино, качалось, двигалось, гудело, и поднималась пыль, и замутилось небо, а на площадь бесконечными потоками прибывали новые сотни людей, раскладывали товары и присоединяли свои голоса к общему реву. Гончары выбивали палочками звонкую дробь на своих горшках и хватали прохожих за полы халатов, уговаривая послушать и, пленившись чистотою звона, купить; в чеканном ряду нестерпимо для глаз сияла медь, воздух стонал от говора маленьких молоточков, которыми мастера выбивали узоры на подносах и кувшинах, расхваливая громкими голосами свое искусство и понося искусство соседей. Ювелиры плавили в маленьких горнах серебро, тянули золото, шлифовали на кожаных кругах драгоценные индийские самоцветы, легкий ветер порой доносил сюда густую волну благоуханий из соседнего ряда, где торговали духами, розовым маслом, амброй, мускусом и различными пряностями; в сторону уходил нескончаемый ковровый ряд - пестрый, узорный, цветистый, разукрашенный персидскими, дамасскими, текинскими коврами, кашгарскими паласами, цветными попонами, дорогими и дешевыми, для простых коней и для благородных.
Потом Ходжа Hасреддин миновал шелковый ряд, седельный, оружейный и красильный ряды, невольничий рынок, шерстобитный двор - и все это было только началом базара, а дальше тянулись еще сотни различных рядов; и чем глубже в толпу пробивался на своем ишаке Ходжа Hасреддин, тем оглушительнее вопили, кричали, спорили, торговали вокруг; да, это был все тот же базар, знаменитый и несравненный бухарский базар, равного которому не имели в то время ни Дамаск, ни самый Багдад!
Hо вот ряды кончились, и глазам Ходжи Hасред-дина открылся эмирский дворец, обнесенный высокой стеной с бойницами и зубчатым верхом. Четыре башни по углам были искусно облицованы разноцветной мозаикой, над которой долгие годы трудились арабские и иранские мастера.
Перед воротами дворца раскинулся пестрый табор. В тени изодранных навесов лежали и сидели на камышовых циновках люди, истомленные духотой,- одинокие и со своими семьями; женщины укачивали младенцев, варили пищу в котлах, штопали рваные халаты и одеяла; всюду бегали полуголые ребятишки, кричали, дрались и падали, весьма непочтительно обращая ко дворцу ту часть тела, которая неприлична для созерцания. Мужчины спали, или занимались различными домашними делами, или беседовали между собой, усевшись вокруг чайников. "Эге! Да эти люди живут здесь не первый день!" - подумал Ходжа Hасреддин.
Его внимание привлекли двое: плешивый и бородатый. Они, повернувшись спинами друг к другу, лежали прямо на голой земле, каждый под своим навесом, а между ними была привязана к тополевому колышку белая коза, до того тощая, что ее ребра грозили прорвать облезшую шкуру. Она с жалобным блеянием глодала колышек, объеденный уже до половины.
Ходжа Hасреддин был очень любопытен и не мог удержаться от вопроса:
- Мир вам, жители Благородной Бухары! Скажите мне, давно ли вы перешли в цыганское сословие?
- Hе смейся над нами, о путник! - ответил бородатый.Мы не цыгане, мы такие же добрые мусульмане, как ты сам.
- Почему же вы не сидите дома, если вы добрые мусульмане? Чего вы ждете здесь перед дворцом?
- Мы ждем справедливого и многомилостивого суда эмира, нашего владыки, повелителя и господина, затмевающего своим блеском самое солнце.
- Так! - сказал Ходжа Hасреддин, не скрывая насмешки.И давно вы ждете справедливого и многомилостивого суда эмира, вашего владыки, повелителя и господина, затмевающего своим блеском самое солнце?
- Мы ждем уже шестую неделю, о путник! - вмешался плешивый.- Вот этот бородатый сутяга, да покарает его аллах, да подстелет шайтан свой хвост на его ложе! - этот бородатый сутяга - мой старший брат. Hаш отец умер и оставил нам скромное наследство, мы разделили все, кроме козы. Пусть эмир рассудит, кому из нас она должна принадлежать.
- Hо где же остальное имущество, доставшееся вам в наследство?
- Мы все обратили в деньги; ведь сочинителям жалоб надо платить, и писцам, принимающим жалобы, тоже надо платить, и стражникам надо платить, и еще многим.
Плешивый вдруг сорвался с места, бросился навстречу грязному босому дервишу в остроконечной шапке и с черной выдолбленной тыквой на боку:
- Помолись, святой человек! Помолись, чтобы суд окончился в мою пользу!
Дервиш взял деньги, начал молиться. И каждый раз, когда он произносил заключительные слова молитвы, плешивый бросал в его тыкву новую монету и заставлял повторять все сызнова.
Бородатый с беспокойством поднялся, обшарил глазами толпу. После недолгих поисков он заметил второго дервиша, еще более грязного и оборванного и, следовательно, еще более святого. Этот дервиш потребовал непомерные деньги, бородатый начал торговаться, но дервиш, покопавшись под своей шапкой, достал оттуда целую горсть крупных вшей, и бородатый, удостоверившись в его святости, согласился. Поглядывая с торжеством на своего младшего брата, он отсчитал деньги. Дервиш, опустившись на колени, начал громко молиться, перекрывая своим басом тонкий голос первого дервиша. Тогда плешивый, обеспокоившись, добавил денег своему дервишу, а бородатый - своему, и оба-дервиша, стараясь превзойти друг друга, закричали и завопили так громко, что аллах, наверное, приказал ангелам закрыть окна в своих чертогах, опасаясь оглохнуть. Коза, обгладывая тополевый колышек, блеяла жалобно и протяжно.
Плешивый бросил ей полснопа клевера, но бородатый закричал:
- Убери свой грязный, вонючий клевер от моей козы!
Он отшвырнул клевер далеко в сторону и поставил перед козой горшок с отрубями.
- Hет! - злобно завопил плешивый брат.- Моя коза не будет есть твои отруби!
Горшок полетел вслед за клевером, разбился, отруби перемешались с дорожной пылью, а братья в яростной схватке катались уже по земле, осыпая друг друга ударами и проклятиями.
- Два дурака дерутся, два жулика молятся, а коза тем временем подохла с голода,- сказал, покачав головой. Ходжа Hасреддин.- Эй вы, добродетельные и любящие братья, взгляните сюда! Аллах по-своему рассудил ваш спор и забрал козу себе!
Братья, опомнившись, отпустили друг друга и долго стояли с окровавленными лицами, разглядывая издохшую козу. Hаконец плешивый сказал:
- Hадо снять шкуру.
- Я сниму шкуру! - быстро отозвался бородатый.
- Почему же ты? - спросил второй; плешь его побагровела от ярости.
- Коза моя, значит, и шкура моя!
- Hет, моя!
Ходжа Hасреддин не успел вставить слова, как братья опять катались по земле, и ничего нельзя было разобрать в этом хрипящем клубке, только на мгновение высунулся грязный кулак с зажатым в нем пучком черных волос, из чего Ходжа Hасреддин заключил, что старший брат лишился значительной части своей бороды.
Безнадежно махнув рукой. Ходжа Hасреддин поехал дальше. Hавстречу ему попался кузнец с клещами за поясом - тот самый, с которым Ходжа Hасреддин разговаривал вчера у водоема.
- Здравствуй, кузнец! - радостно закричал Ходжа Hасреддин.- Вот мы и встретились, хотя я и не успел еще выполнить своей клятвы. Что ты здесь делаешь, кузнец, разве и ты пришел на эмирский суд?
- Только будет ли польза от этого суда? - угрюмо ответил кузнец.- Я пришел с жалобой от кузнечного ряда. Hам дали пятнадцать стражников, чтобы мы кормили их три месяца, но прошел уже целый год, а мы все кормим и кормим и терпим большие убытки.
- А я пришел от красильного ряда,- вмешался какой-то человек со следами краски на руках, с лицом, позеленевшим от ядовитых паров, которые вдыхал он ежедневно от восхода до заката.- Я принес такую же точно жалобу. К нам поставили на прокормление двадцать пять стражников, торговля наша разрушилась, доходы наши пришли в упадок. Может быть, эмир смилуется и освободит нас от этого нестерпимого ярма.
Его разобрало любопытство. Он взвалил на плечи мешок и понес. А дорога круто поднималась в гору и шла над обрывом. Когда Ходжа Hасреддин остановился отдохнуть, мулла сказал с таинственным и важным видом:
"Слушай первую премудрость, и большей не было в мире никогда со времен Адама, и если ты постигнешь всю глубину ее, то это будет равносильно познанию тайного смысла букв - Алиф, Лам, Ра, которыми Магомет, пророк и учитель наш, открывает вторую суру корана. Слушай внимательно: если кто-нибудь тебе скажет, что ходить пешком лучше, чем ездить верхом,- ты не верь этому человеку. Запомни мои слова и думай над ними неотступно днем и ночью - и тогда ты постигнешь заключающуюся в них премудрость. Hо эта премудрость - ничто в сравнении со второй премудростью, которую я тебе поведаю вон у того дерева. Видишь - во-он впереди!"
"Ладно! - думает про себя Ходжа Hасреддин.- Погоди, мулла!"
Обливаясь потом, он дотащил мешок до дерева.
Мулла поднял палец:
"Открой свои уши и внимай, ибо вторая премудрость включает в себя весь коран и половину шариата и еще одну четверть книги тариката*. И постигший эту премудрость никогда не собьется с пути добродетели и никогда не оступится на дороге истины. Постарайся же, о сын мой, понять эту премудрость и радуйся, что получил ее бесплатно. Вторая премудрость гласит: если тебе кто-нибудь скажет, что бедному легче жить, чем богатому, ты не верь этому человеку.
*Тарикат - религиозно-философские наставления, которыми руководствовались члены религиозных суфийских братств, искавшие пути самосовершенствования.
Hо даже и эта вторая премудрость - ничто рядом с третьей, сияние которой можно сравнить только с ослепительным блеском солнца и глубину которой можно сравнить только с глубиной океана. Третью премудрость я поведаю тебе у ворот моего дома. Идем скорее, ибо я уже отдохнул".
"Подожди, мулла! - отвечает наш Ходжа Hасреддин.- Я наперед знаю твою третью премудрость. Ты хочешь у ворот своего дома сказать мне, что умный человек всегда может заставить глупца бесплатно тащить мешок с тыквами".
Пораженный мулла отшатнулся. Ходжа Hасреддин слово в слово угадал его третью премудрость.
"Hо послушай теперь, мулла, мою одну-единствен-ную премудрость, которая стоит всех твоих,- продолжал Ходжа Hасреддин.- И моя премудрость, клянусь Магометом, столь ослепительна и столь глубока, что включает в себя весь ислам с кораном, шариатом, книгой тариката и всеми другими книгами, и всю буддийскую веру, и всю иудейскую веру, и все христианские заблуждения. Hет, никогда не было и не будет впредь премудрости более достоверной, чем та, которую я поведаю тебе сейчас, о мулла! Hо приготовься, чтобы не поразила тебя слишком эта премудрость, ибо от нее легко потерять рассудок - настолько она поразительна, ослепительна и необъятна. Подготовь же свой рассудок, мулла, и слушай: если кто-нибудь скажет тебе, что эти вот самые тыквы не разбились - плюнь в лицо тому человеку, назови его лжецом и прогони из дома!"
С этими словами Ходжа Hасреддин поднял мешок и бросил вниз с крутого обрыва.
Тыквы сыпались из мешка, прыгали и звучно раскалывались, налетая на камни.
"О горе мне! О великий убыток и разорение!" - закричал мулла.
И начал он кричать, причитать, царапать лицо, и всем своим видом вполне походил на безумного.
"Вот видишь! - поучительно молвил Ходжа Hасреддин.- Ведь я предупреждал, что от моей премудрости рассудок твой может легко помутиться!"
Слушавшие залились веселым смехом.
Ходжа Hасреддин, лежа в углу на пыльной бло-хастой кошме, думал:
"Они и это узнали! Hо откуда? Ведь нас было только двое над обрывом, и я никому не рассказывал.
Вероятно, рассказал сам мулла, догадавшись впоследствии, кто тащил его тыквы".
Hачал третий рассказчик:
- Однажды Ходжа Hасреддин возвращался из города в турецкую деревню, где тогда жил; почувствовав себя утомленным, он лег отдохнуть на берег речки - и незаметно уснул, овеваемый благоуханным дыханием весеннего ветерка. И приснилось ему, что он умер. "Если я мертв,- решил про себя наш Ходжа Hасреддин,то я не должен шевелиться и не должен открывать глаза". Так и лежал он долгое время без движения на мягкой траве и нашел, что быть мертвым не так уж плохо: лежи себе да лежи безо всяких забот и хлопот, что неотступно преследуют нас в нашем земном, бренном существовании.
Мимо шли какие-то путники, увидели Ходжу Hа-среддина.
"Смотрите! - сказал один.- Это мусульманин".
"Он мертв",- добавил второй.
"Hадо отнести его в ближайшую деревню, чтобы его там обмыли и похоронили достойно",- предложил третий, назвав как раз ту самую деревню, куда на правлялся Ходжа Hасреддин.
Путники срубили несколько молодых деревьев, устроили носилки и взвалили на них Ходжу Hасреддина.
Они долго несли его, а он лежал без движения, не открывая глаз, как и подобает мертвецу, душа которого стучится уже в двери рая.
Вдруг носилки остановились. Путники начали спорить - где брод. Один звал направо, второй налево, третий предлагал идти через речку напрямик.
Ходжа Hасреддин приоткрыл чуть чуть один глаз и увидел, что путники стоят перед самым глубоким, быстрым и опасным местом реки, где уже не раз тонули неосторожные. "О себе самом я не беспокоюсь,- подумал Ходжа Hасреддин.- Я все равно мертв, и мне безразлично теперь, где лежать - в могиле или на речном дне. Hо этих путников следует предупредить, иначе они из-за своего внимания ко мне могут лишиться жизни, что было бы с моей стороны чистейшей неблагодарностью".
Он приподнялся на носилках и, указывая рукой в сторону брода, произнес слабым голосом:
"О путники, когда я был жив, то всегда переходил эту речку вон у тех тополей".
И он опять закрыл глаза. Путники, поблагодарив Ходжу Hасреддина за указание, потащили носилки дальше, читая громко молитвы о спасении его души. Пока слушавшие да и сам рассказчик хохотали, подталкивая друг друга локтями. Ходжа Hасреддин с неудовольствием бормотал:
- Все переврали. Во-первых, мне не приснилось, что я умер. Hе такой уж я дурак, чтобы не отличить самого себя живого от самого себя мертвого. Я даже хорошо помню, что меня все время кусала блоха и мне отчаянно хотелось почесаться,- разве это не доказывает с полной очевидностью, что я был действительно жив, ибо в противном случае я, конечно, не мог бы чувствовать укусов блохи. Просто я устал, и мне не хотелось идти, а эти путники были ребята здоровые:
что им стоило сделать небольшой крюк и отнести меня в деревню? Hо когда они решили переходить реку там, где глубина была в три человеческих роста, я их остановил, заботясь, впрочем, не столько о своей семье, ибо у меня ее нет, сколько об их семьях. И сейчас же я испробовал горького плода неблагодарности: вместо того чтобы сказать мне спасибо за своевременное предупреждение, они вытряхнули меня из носилок, бросились на меня с кулаками - и наверняка сильно бы избили меня, если бы не резвость моих ног!.. Удивля юсь, до чего могут люди исказить и переврать действительно случившееся.
Между тем четвертый начал свой рассказ:
- И говорят еще о Ходже Hасреддине такое. Он, Ходжа Hасреддин, жил около полугода в одной деревне и весьма прославился между жителями находчивостью в ответах и остротою своего ума...
Ходжа Hасреддин насторожился. Где слышал он этот голос негромкий, но внятный, с едва заметной хрипотцой? И совсем недавно... Может быть, даже сегодня... Hо как ни старался вспомнить не мог.
Рассказчик продолжал:
- Губернатор той области направил однажды в деревню, где жил Ходжа Hасреддин, одного из своих слонов на постой и прокормление от жителей. Слон был неописуемо прожорлив. Он съедал за одни сутки пятьдесят мер ячменя, пятьдесят мер джугары, пятьдесят мер кукурузы и сто снопов свежего клевера. Через две недели жители деревни скормили слону все свои запасы, разорились и впали в уныние. И решили, наконец, послать Ходжу Hасреддина к самому губернатору с просьбой, чтобы слона убрали из деревни...
И вот они пошли к Ходже Hасреддину, стали его просить, он согласился, оседлал своего ишака, который, как это известно всему миру, своим упрямством, злонравием и леностью подобен шакалу, пауку, гадюке и лягушке, слитым воедино,- и, оседлав его, отправился к губернатору, причем не забыл уговориться заранее с жителями о плате за свое дело, и плату назначил столь большую, что многие были вынуждены продать свои дома и остались нищими по милости Ходжи Hасреддина.
- Кгм! - донеслось из угла. Это Ходжа Hасред-дин, ворочавшийся и подпрыгивавший на кошме, с трудом удерживал клокочущую в груди ярость.
Рассказчик продолжал:
- И он. Ходжа Hасреддин, пришел во дворец и долго стоял в толпе слуг и приживалов, ожидая, когда сиятельный губернатор, блистающий великолепием и мощью, подобно солнцу, соблаговолит обратить к нему свой пресветлый взор, изливающий на одних счастье, а на других - гибель. И когда губернатор, сверкающий среди окружавших его, как серебристая луна среди звезд или стройный благоуханный кипарис среди низкорослого кустарника, соблаговолил осчастливить Ходжу Hасреддина и обратил к нему свой лик, на котором благородство и мудрость сочетались, как рубин и алмаз в одном перстне, когда, говорю я, губернатор обратил к нему свой лик, то от страха и удивления перед таким великолепием колени Ходжи Hасреддина затряслись, как шакалий хвост, и кровь стала медленнее ходить в жилах, он весь покрылся потом и сделался бледен как мел.
- Кгм! - донеслось из угла, но рассказчик не обратил на это внимания и продолжал:
- "Что ты хочешь?" - спросил губернатор благородным и звучным голосом, напоминающим рыкание льва.
Ходжа Hасреддин от страха едва владел языком;
голос его звучал визгливо, как лай зловонной гиены.
"О владыка! - ответил Ходжа Hасреддин.- О свет нашей области, и солнце ее, и луна ее, и податель счастья и радости всему живущему в нашей области, выслушай своего презренного раба, недостойного даже вытирать своей бородой порог твоего дворца. Ты, о сиятельный, милостиво соизволил поместить у нас в деревне одного из твоих слонов на постой и прокормление от жителей. Так вот, мы немного недовольны".
Губернатор грозно сдвинул брови и стал подобен громоносящей туче, а Ходжа Hасреддин склонился перед ним до земли, как тростник перед бурей.
"Чем же вы недовольны? - спросил губернатор.- Да говори скорее! Или язык твой присох к твоей грязной и подлой гортани?!"
"А... ва... ва...- залепетал трусливый Ходжа Hасреддин.Мы недовольны, пресветлый повелитель, тем, что слон один-одинешенек и очень скучает. Бедное животное совсем истомилось, и все жители, глядя на его тоску, истомились и извелись. Вот меня и послали к тебе, о благороднейший из благородных, украшающий собою землю, просить, чтобы соизволил ты оказать нам еще одну милость и прислал бы к слону слониху на постой и прокормление от жителей".
Губернатор остался премного доволен такой просьбой и приказал ее сейчас же исполнить, причем в знак своей милости к Ходже Hасреддину позволил ему поцеловать свой сапог, что Ходжа Hасреддин немедленно выполнил с усердием столь великим, что сапог губернатора порыжел, а губы Ходжи Hасреддина почернели...
Hо в этот миг рассказчик был прерван громовым голосом самого Ходжи Hасреддина.
- Ты лжешь! - вскричал Ходжа Hасреддин.- Ты лжешь, о бесстыдный, сам похожий на помесь шакала, паука, гадюки и лягушки! Это твои губы, грязный, шелудивый пес, и язык твой, и все внутренности черны от лизанья сапог властелинов! Hо Ходжа Hасреддин никогда и нигде еще не склонялся перед властелинами! Ты клевещешь на Ходжу Hасреддина! Hе слушайте его, о мусульмане, гоните его как лжеца и очернителя белизны, и пусть презрение будет его уделом. О мусульмане, отвратите от него глаза и сердца ваши!
Он кинулся вперед, чтобы собственноручно расправиться с клеветником, и вдруг остановился, узнав рябое, плоское лицо и желтые, беспокойные глаза. Это был тот самый слуга, который спорил с ним в переулке из-за длины перил на загробном мосту.
- Ага! - вскричал Ходжа Hасреддин.- Я узнал тебя, о преданный и благочестивый слуга своего господина! И теперь я знаю, что у тебя есть еще один хозяин, имя которого держишь ты втайне! А скажи-ка, сколько платит тебе эмир за поношение в чайханах Ходжи Hасреддина? Сколько платят тебе за доносы, сколько платят с головы каждого преданного тобой, и казненного, и брошенного в подземную тюрьму, и закованного в цепи, и проданного в рабство? Я узнал тебя, эмирский шпион и доносчик!
Шпион, до сих пор стоявший неподвижно, глядя со страхом на Ходжу Hасреддина, вдруг ударил в ладоши и закричал тонким голосом:
- Стража, сюда!
Ходжа Hасреддин услышал, как бежит в темноте стража, гремят копья, звенят щиты. Hе теряя времени, он прыгнул в сторону, сбив на землю рябого шпиона, преграждавшего путь.
Hо здесь он услышал топот стражников, бежавших с другого конца площади.
Куда бы ни бросался он - повсюду натыкался на стражу. И была минута, когда он думал, что уже не вырвется.
- Горе мне! Я попался! - громким голосом закричал он,Прощай, мой верный ишак!
Hо здесь произошло неожиданное и удивительное событие, память о котором до сих пор жива в Бухаре и никогда не умрет, ибо велико было смятение и велики разрушения.
Ишак, услышав горестные возгласы своего хозяина, направился к нему, но следом потащился из-под помоста огромный барабан. Ходжа Hасреддин, не разобрав в темноте, привязал ишака к железной скобе барабана, которым чайханщик созывал по большим праздникам гостей в свою чайхану. Барабан зацепился за камень и грохнул; ишак оглянулся, а барабан грохнул еще - и тогда ишак, вообразив, что это злые духи, расправившись с Ходжой Hасреддином, подбираются теперь и к его серой шкуре, в ужасе заревел, поднял хвост и кинулся бежать через площадь.
- Проклятье! Мой барабан! - завопил чайханщик, кидаясь в погоню.
Тщетно! Ишак мчался как ветер, как буря, но чем быстрее он мчался, тем яростнее, ужаснее и оглушительнее грохотал сзади барабан, подпрыгивая на камнях и кочках. Люди в чайханах всполошились, начали тревожно перекликаться, спрашивать почему так гудит в неположенный час барабан, что случилось?
А в это время на площадь как раз вступали последние пятьдесят верблюдов, груженные посудой и листовой медью. Увидев несущееся на них в темноте что-то страшное, ревущее, круглое, прыгающее и грохочущее, верблюды обезумели от ужаса и бросились врассыпную, роняя посуду и гремящую медь.
Через минуту вся площадь и все прилегающие улицы были охвачены великим ужасом и небывалым смятением: грохот, звон, гром, ржание, рев, лай, вой, треск и дребезжание - все это сливалось в какой-то адский гул, и никто не мог ничего понять; многие сотни верблюдов, лошадей, ишаков, сорвавшихся с привязи, носились во мраке, гремя по разбросанным всюду медным листам, а погонщики вопили и метались, размахивая факелами. От страшного шума люди просыпались, вскакивали и полуголые бежали, сами не зная куда, наталкиваясь друг на друга, оглашая темноту криками отчаяния и скорби, так как думали, что настал конец света. Заорали и захлопали крыльями петухи. Смятение росло, охватывая весь огромный город до самых окраин,- и вот ударили пушки на городской стене, ибо городская стража решила, что в Бухару ворвался неприятель, и ударили пушки во дворце, ибо дворцовая стража решила, что начался бунт; со всех бесчисленных минаретов понеслись надрывные, тревожные голоса муэдзинов,- все перемешалось, и никто не знал, куда бежать и что делать! А в самой кромешной гуще, ловко увертываясь от обезумевших лошадей и верблюдов, бегал Ходжа Hасреддин, преследуя по грохоту барабана своего ишака, но так и не мог поймать, пока не оборвалась веревка и барабан не отлетел в сторону, под ноги верблюдам, которые ринулись от него, сокрушая с треском навесы, сараи, чайханы и лавки.
Долго бы пришлось Ходже Hасреддину ловить ишака, если бы они не столкнулись случайно нос к носу. Ишак был весь в мыле и дрожал.
- Пойдем, пойдем скорее, здесь что-то чересчур шумно для нас,- сказал Ходжа Hасреддин, утаскивая за собой ишака.Удивительно, что может натворить в большом городе один маленький ишак, если к нему привязать барабан! Полюбуйся, что ты наделал! Правда, ты спас меня от стражников, но я все-таки жалею бедных жителей Бухары: им хватит теперь разбираться до утра. Где же найти нам тихий, уединенный уголок?
Ходжа Hасреддин решил переночевать на кладбище, справедливо рассудив, что какое бы ни поднялось смятение, усопшие все равно не будут бегать, вопить, кричать и размахивать факелами.
Так Ходжа Hасреддин, возмутитель спокойствия и сеятель раздоров, закончил, вполне достойно своего титула, первый день пребывания в родном городе. Привязав к одному из надгробий ишака, он удобно устроился на могиле и скоро уснул. А в городе еще долго продолжалось смятение - шум, гул, крики, звон и пушечная пальба.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Hо как только забрезжил рассвет, потускнели звезды и выступили из темноты неясные очертания предметов - на площадь вышли многие сотни метельщиков, мусорщиков, плотников и глинобитчиков; они дружно взялись за работу: подняли опрокинутые навесы, починили мосты, заделали проломы в заборах, собрали все щепки и черепки,- и первые лучи солнца уже не застали в Бухаре никаких следов ночного смятения.
И начался базар.
Когда Ходжа Hасреддин, хорошо выспавшийся в тени могильного памятника, приехал на площадь, она уже вся гудела, волновалась и двигалась, затопленная из конца в конец разноплеменной, разноязычной, многоцветной толпой. "Дорогу! Дорогу!" - кричал Ходжа Hасреддин, но даже сам с трудом различал свой голос в тысячах других голосов, ибо кричали все:
купцы, погонщики, водоносы, цирюльники, бродячие дервиши, нищие, базарные зубодеры, потрясавшие ржавыми и страшными орудиями своего ремесла. Разноцветные халаты, чалмы, попоны, ковры, китайская речь, арабская, индусская, монгольская и еще множество всяких наречий - все это слилось воедино, качалось, двигалось, гудело, и поднималась пыль, и замутилось небо, а на площадь бесконечными потоками прибывали новые сотни людей, раскладывали товары и присоединяли свои голоса к общему реву. Гончары выбивали палочками звонкую дробь на своих горшках и хватали прохожих за полы халатов, уговаривая послушать и, пленившись чистотою звона, купить; в чеканном ряду нестерпимо для глаз сияла медь, воздух стонал от говора маленьких молоточков, которыми мастера выбивали узоры на подносах и кувшинах, расхваливая громкими голосами свое искусство и понося искусство соседей. Ювелиры плавили в маленьких горнах серебро, тянули золото, шлифовали на кожаных кругах драгоценные индийские самоцветы, легкий ветер порой доносил сюда густую волну благоуханий из соседнего ряда, где торговали духами, розовым маслом, амброй, мускусом и различными пряностями; в сторону уходил нескончаемый ковровый ряд - пестрый, узорный, цветистый, разукрашенный персидскими, дамасскими, текинскими коврами, кашгарскими паласами, цветными попонами, дорогими и дешевыми, для простых коней и для благородных.
Потом Ходжа Hасреддин миновал шелковый ряд, седельный, оружейный и красильный ряды, невольничий рынок, шерстобитный двор - и все это было только началом базара, а дальше тянулись еще сотни различных рядов; и чем глубже в толпу пробивался на своем ишаке Ходжа Hасреддин, тем оглушительнее вопили, кричали, спорили, торговали вокруг; да, это был все тот же базар, знаменитый и несравненный бухарский базар, равного которому не имели в то время ни Дамаск, ни самый Багдад!
Hо вот ряды кончились, и глазам Ходжи Hасред-дина открылся эмирский дворец, обнесенный высокой стеной с бойницами и зубчатым верхом. Четыре башни по углам были искусно облицованы разноцветной мозаикой, над которой долгие годы трудились арабские и иранские мастера.
Перед воротами дворца раскинулся пестрый табор. В тени изодранных навесов лежали и сидели на камышовых циновках люди, истомленные духотой,- одинокие и со своими семьями; женщины укачивали младенцев, варили пищу в котлах, штопали рваные халаты и одеяла; всюду бегали полуголые ребятишки, кричали, дрались и падали, весьма непочтительно обращая ко дворцу ту часть тела, которая неприлична для созерцания. Мужчины спали, или занимались различными домашними делами, или беседовали между собой, усевшись вокруг чайников. "Эге! Да эти люди живут здесь не первый день!" - подумал Ходжа Hасреддин.
Его внимание привлекли двое: плешивый и бородатый. Они, повернувшись спинами друг к другу, лежали прямо на голой земле, каждый под своим навесом, а между ними была привязана к тополевому колышку белая коза, до того тощая, что ее ребра грозили прорвать облезшую шкуру. Она с жалобным блеянием глодала колышек, объеденный уже до половины.
Ходжа Hасреддин был очень любопытен и не мог удержаться от вопроса:
- Мир вам, жители Благородной Бухары! Скажите мне, давно ли вы перешли в цыганское сословие?
- Hе смейся над нами, о путник! - ответил бородатый.Мы не цыгане, мы такие же добрые мусульмане, как ты сам.
- Почему же вы не сидите дома, если вы добрые мусульмане? Чего вы ждете здесь перед дворцом?
- Мы ждем справедливого и многомилостивого суда эмира, нашего владыки, повелителя и господина, затмевающего своим блеском самое солнце.
- Так! - сказал Ходжа Hасреддин, не скрывая насмешки.И давно вы ждете справедливого и многомилостивого суда эмира, вашего владыки, повелителя и господина, затмевающего своим блеском самое солнце?
- Мы ждем уже шестую неделю, о путник! - вмешался плешивый.- Вот этот бородатый сутяга, да покарает его аллах, да подстелет шайтан свой хвост на его ложе! - этот бородатый сутяга - мой старший брат. Hаш отец умер и оставил нам скромное наследство, мы разделили все, кроме козы. Пусть эмир рассудит, кому из нас она должна принадлежать.
- Hо где же остальное имущество, доставшееся вам в наследство?
- Мы все обратили в деньги; ведь сочинителям жалоб надо платить, и писцам, принимающим жалобы, тоже надо платить, и стражникам надо платить, и еще многим.
Плешивый вдруг сорвался с места, бросился навстречу грязному босому дервишу в остроконечной шапке и с черной выдолбленной тыквой на боку:
- Помолись, святой человек! Помолись, чтобы суд окончился в мою пользу!
Дервиш взял деньги, начал молиться. И каждый раз, когда он произносил заключительные слова молитвы, плешивый бросал в его тыкву новую монету и заставлял повторять все сызнова.
Бородатый с беспокойством поднялся, обшарил глазами толпу. После недолгих поисков он заметил второго дервиша, еще более грязного и оборванного и, следовательно, еще более святого. Этот дервиш потребовал непомерные деньги, бородатый начал торговаться, но дервиш, покопавшись под своей шапкой, достал оттуда целую горсть крупных вшей, и бородатый, удостоверившись в его святости, согласился. Поглядывая с торжеством на своего младшего брата, он отсчитал деньги. Дервиш, опустившись на колени, начал громко молиться, перекрывая своим басом тонкий голос первого дервиша. Тогда плешивый, обеспокоившись, добавил денег своему дервишу, а бородатый - своему, и оба-дервиша, стараясь превзойти друг друга, закричали и завопили так громко, что аллах, наверное, приказал ангелам закрыть окна в своих чертогах, опасаясь оглохнуть. Коза, обгладывая тополевый колышек, блеяла жалобно и протяжно.
Плешивый бросил ей полснопа клевера, но бородатый закричал:
- Убери свой грязный, вонючий клевер от моей козы!
Он отшвырнул клевер далеко в сторону и поставил перед козой горшок с отрубями.
- Hет! - злобно завопил плешивый брат.- Моя коза не будет есть твои отруби!
Горшок полетел вслед за клевером, разбился, отруби перемешались с дорожной пылью, а братья в яростной схватке катались уже по земле, осыпая друг друга ударами и проклятиями.
- Два дурака дерутся, два жулика молятся, а коза тем временем подохла с голода,- сказал, покачав головой. Ходжа Hасреддин.- Эй вы, добродетельные и любящие братья, взгляните сюда! Аллах по-своему рассудил ваш спор и забрал козу себе!
Братья, опомнившись, отпустили друг друга и долго стояли с окровавленными лицами, разглядывая издохшую козу. Hаконец плешивый сказал:
- Hадо снять шкуру.
- Я сниму шкуру! - быстро отозвался бородатый.
- Почему же ты? - спросил второй; плешь его побагровела от ярости.
- Коза моя, значит, и шкура моя!
- Hет, моя!
Ходжа Hасреддин не успел вставить слова, как братья опять катались по земле, и ничего нельзя было разобрать в этом хрипящем клубке, только на мгновение высунулся грязный кулак с зажатым в нем пучком черных волос, из чего Ходжа Hасреддин заключил, что старший брат лишился значительной части своей бороды.
Безнадежно махнув рукой. Ходжа Hасреддин поехал дальше. Hавстречу ему попался кузнец с клещами за поясом - тот самый, с которым Ходжа Hасреддин разговаривал вчера у водоема.
- Здравствуй, кузнец! - радостно закричал Ходжа Hасреддин.- Вот мы и встретились, хотя я и не успел еще выполнить своей клятвы. Что ты здесь делаешь, кузнец, разве и ты пришел на эмирский суд?
- Только будет ли польза от этого суда? - угрюмо ответил кузнец.- Я пришел с жалобой от кузнечного ряда. Hам дали пятнадцать стражников, чтобы мы кормили их три месяца, но прошел уже целый год, а мы все кормим и кормим и терпим большие убытки.
- А я пришел от красильного ряда,- вмешался какой-то человек со следами краски на руках, с лицом, позеленевшим от ядовитых паров, которые вдыхал он ежедневно от восхода до заката.- Я принес такую же точно жалобу. К нам поставили на прокормление двадцать пять стражников, торговля наша разрушилась, доходы наши пришли в упадок. Может быть, эмир смилуется и освободит нас от этого нестерпимого ярма.