---------------------------------------------------------------
OCR "ЛИТ" август, 2001 по изданию:
В.С. Соловьев. Литературная критика. М., "Современник", 1990.
Комментарии доктора ист. наук Н.И. Цимбаева.
Сохранено деление на страницы, номер страницы издания проставлен в
конце каждой страницы. Курсив в книге заменен на выделение двумя
_подчеркиваниями_. Ссылки на комментарии заключены в {фигурные скобки}
---------------------------------------------------------------
К числу многих литературных реакций последнего времени,- частью
вызванных противоположными крайностями, а частью ничем положительным не
вызванных,- присоединилась и реакция в пользу "чистого" искусства, или
"искусства для искусства". Она несомненно принадлежит к первому разряду - к
разряду реакций _извинительных_; противоположная крайность, которою она
вызвана, у всех в памяти {1}. Но неужели это такая неотвратимая для нас
судьба - одну неправду уравновешивать другою и подчинить наше умственное
развитие дурно и "жестокосердно" понятному закону возмездия: око за око и
зуб за зуб? Если, как обыкновенно говорят, одно заблуждение _естественно_
вызывает другое, противоположное, то подчиняться такому естественному
процессу заблуждений не совсем естественно для человека, как существа
разумного,- для него гораздо естественнее всякому заблуждению
противопоставить простую и чистую правду; это к тому же и плодотворнее.
Когда, например, писатели, объявившие Пушкина "пошляком", в
подтверждение этой мысли спрашивали: "Какую же пользу приносила и приносит
поэзия Пушкина?" - а им на это с негодованием возражали: "Пушкин - жрец
чистого искусства, прекрасной формы; поэзия не должна быть полезна, поэзия
выше пользы!" - то такие слова не отвечают ни противнику, ни правде, и в
результате оставляют только взаимное непонимание и презрение. А между тем
настоящий, справедливый ответ так прост и близок: "Нет, поэзия Пушкина,
взятая в _целом_ (ибо нужно мерить "доброю мерою"), приносила и приносит
большую пользу, потому что совершенная красота ее формы усиливает действие
того духа, который в ней воплощается, а дух этот - живой,
59
благой и возвышенный, как он сам свидетельствует в известных стихах:
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в сей жестокий век я прославлял свободу
И милость к падшим призывал...{1}"
Такой справедливый ответ был бы уместен и убедителен даже в том случае,
если бы противник в своем увлечении под пользою разумел только пользу
материальную и требовал бы от поэзии "печных горшков"; ибо в таком случае
нетрудно было бы растолковать, что хотя добрые чувства сами по себе и
недостаточны для снабжения всех людей необходимою домашнею утварью, однако
_без_ таких чувств не могло бы быть даже речи о подобном полезном
предприятии за отсутствием внутренних к нему побуждений,- тогда возможна
была бы только непрерывная война за горшки, а никак не справедливое их
распределение на пользу общую.
Если бы сторонники "искусства для искусства" разумели под этим только,
что художественное творчество есть особая деятельность человеческого духа,
удовлетворяющая особенной потребности и имеющая собственную область, то они,
конечно, были бы правы, но тогда им нечего бы было и поднимать реакцию во
имя такой истины, против которой никто не станет серьезно спорить. Но они
идут гораздо дальше; они не ограничиваются справедливым утверждением
специфической особенности искусства или самостоятельности тех _средств_,
какими оно действует, а отрицают всякую существенную связь его с другими
человеческими деятельностями и необходимое _подчинение_ его общим жизненным
целям человечества, считая его чем-то в себе замкнутым и безусловно
самодовлеющим; вместо законной _автономии_ для художественной области они
проповедуют _эстетический сепаратизм_. Но хотя бы даже искусство было точно
так же необходимо для всего человечества, как дыхание для отдельного
человека, то ведь и дыхание существенно зависит от кровообращения, от
деятельности нервов и мускулов, и оно подчинено жизни целого; и самые
прекрасные легкие не оживят его, когда поражены другие существенные органы.
Жизнь целого не исключает, а, напротив, требует и предполагает относительную
самостоятельность частей и их функций,- но безусловно самодовлеющею никакая
частная функция в своей отдельности не бывает и быть не может.
Бесполезно для сторонников эстетического сепаратизма и следующее тонкое
различие, делаемое некоторыми. Допустим, говорят они, что в общей жизни
искусство связано
60
с другими деятельностями и все они вместе подчинены окончательной цели
исторического развития; но эта связь и эта цель, находясь за пределами
нашего сознания, осуществляются сами собою, помимо нас,- и следовательно, не
могут определять наше отношение к той или другой человеческой деятельности;
отсюда заключение: пускай художник будет только художником, думает только об
эстетически прекрасном, о красоте формы, пусть для него, кроме этой формы,
не существует ничего важного на свете.
Подобное рассуждение, имеющее в виду превознести искусство, на самом
деле глубоко его унижает,- оно делает его похожим на ту работу фабричного,
который всю жизнь должен выделывать только известные колесики часового
механизма, а до целого механизма ему нет никакого дела. Конечно, служение
псевдохудожественной форме гораздо _приятнее_ фабричной работы, но для
разумного сознания одной приятности мало.
И на чем же основывается это убеждение в роковой бессознательности
исторического процесса, в безусловной непознаваемости его цели? Если
требовать определенного и адекватного представления об окончательном
состоянии человечества, представления конкретного и реального, то, конечно,
оно никому не доступно,- и не столько по ограниченности ума человеческого,
сколько потому, что самое понятие _абсолютно окончательного_ состояния, как
заключения _временного_ процесса,- содержит в себе _логические_ трудности,
едва ли устранимые. Но ведь такое невозможное представление о немыслимом
предмете ни к чему и не нужно. Для сознательного участия в историческом
процессе совершенно достаточно общего понятия о его направлении, достаточно
иметь идеальное представление о той, говоря математически, _предельной_
величине, к которой несомненно и непрерывно приближаются _переменные_
величины человеческого прогресса, хотя по природе вещей никогда не могут
совпасть с нею. А об этом идеальном пределе, к которому _реально_ двигается
история, всякий, не исключая и эстетического сепаратиста, может получить
совершенно ясное понятие, если только он обратится за указаниями не к
предвзятым мнениям и дурным инстинктам, а к тем выводам из исторических
фактов, за которые ручается разум и свидетельствует совесть.
Несмотря на все колебания и зигзаги прогресса, несмотря на нынешнее
обострение милитаризма, национализма, антисемитизма, динамизма и проч., и
проч., все-таки остается несомненным, что _равнодействующая_ истории идет от
людо-
61
едства к человеколюбию, от бесправия к справедливости и от враждебного
разобщения частных групп к _всеобщей солидарности_. Доказывать это - значило
бы излагать сравнительный курс всеобщей истории. Но для добросовестных
пессимистов, смущаемых ретроградными явлениями настоящей эпохи, достаточно
будет напомнить, что самые эти явления ясно показывают бесповоротную силу
общего исторического движения {3}.
Вот два примера из совершенно различных областей, но приводящие к одной
и той же морали. Явился в Германии талантливый писатель {4} (к сожалению,
оказавшийся душевнобольным), который стал проповедовать, что сострадание
есть чувство низкое, недостойное уважающего себя человека; что
нравственность годится только для рабских натур; что человечества нет, а
есть господа и рабы, полубоги и полускоты, что первым все позволено, а
вторые обязаны служить орудием для первых и т. п. И что же? Эти идеи, в
которые некогда верили и которыми жили подданные египетских фараонов и царей
ассирийских,- идеи, за которые еще и теперь из последних сил бьются Беганзин
в Дагомее и Лобэнгула в земле Матэбельской {5},- они были встречены в нашей
Европе как что-то необыкновенное оригинальное и свежее и в этом качестве
повсюду имели grand succes de surprise*. He доказывает ли это, что мы успели
не только пережить, а даже забыть то, чем жили наши предки, так что их
миросозерцание получило для нас прелесть новизны? А что подобное никогда и
нигде не предусмотренное воскрешение мертвых идей вовсе не страшно для
живых,- это видно уже из одного фактического соображения: кроме двух классов
людей, упоминаемых Ницше,- гордых господ и смиренных рабов,- повсюду
развился еще третий - рабов несмиренных, т. е. переставших быть рабами,- и,
благодаря распространению книгопечатания и множеству других неизбежных и
неотвратимых зол, этот третий класс (который не ограничивается одним
tiers-etat**) так разросся, что уже почти поглотил два другие. Вернуться
добровольно к смирению и рабской покорности эти люди не имеют никакого
намерения, а принудить их некому и нечем,- по крайней мере, до пришествия
антихриста и пророка его с ложными чудесами и знамениями; да и этой
последней замаскированной реакции дагомейских идеалов хватит только
ненадолго.
Второй пример того, как реакционные явления свиде-
__________
* Неожиданный большой успех (фр.).- Ред.
** Третье сословие (фр.).- Ред.
62
тельствуют об истинном прогрессе,- это характер нынешнего милитаризма:
при таких огромных вооружениях и при таком чрезвычайном обострении
национального соперничества и вражды - такая небывалая нерешительность
начать войну! Всякий невольно чувствует и понимает, что при нынешней
всесторонней _связности_ между различными частями человечества невозможно
будет локализовать вооруженного столкновения и что небывалая громадность сил
по численности войск и смертоносности вооружений представит войну во всем
ее, еще никогда прежде не виданном, ужасе и сделает нравственно и
материально невозможным ее повторение. Значит, одно из двух: или, несмотря
на весь милитаризм, война все-таки не начнется, или же если начнется, то
будет _последнею_. Милитаризм съест войну. Вооруженные политические усобицы
между нациями неизбежно прекратятся, как прекратились постоянные усобицы их
между отдельными внутри стран областями и городами.
Местная история показывает, как здесь или там тяжелыми, запутанными и
нередко кривыми путями собиралась земля вокруг народных вождей, и как
мало-помалу росло и развивалось национальное сознание. Но и всеобщая история
также показывает нам, как еще более трудными и сложными путями _собирается
вся земля_, целое человечество вокруг невидимого, но могучего центра
христианской культуры и как, несмотря ни на какие препятствия, все растет и
крепнет сознание всемирного единства и солидарности. Эту аналогию между
национальным и всемирным "собиранием земли" можно было бы провести еще
дальше, но я ограничиваюсь только очевидными и бесспорными чертами.
Итак, у истории (а следовательно, и у всего мирового процесса) есть
цель, которую мы несомненно знаем,- цель всеобъемлющая и вместе с тем
достаточно определенная для того, чтобы мы могли сознательно участвовать в
ее достижении; ибо относительно всякой идеи, всякого чувства и всякого дела
человеческого всегда можно по разуму и совести решить, согласно ли оно с
идеалом всеобщей солидарности или противоречит ему, направлено ли оно к
осуществлению истинного всеединства* или противоречит ему. А если так, то
где же право для какой-нибудь человеческой
_________
* Я называю истинным, или положительным, всеединством такое, в котором
единое существует не за счет всех или в ущерб им, а в пользу всех. Ложное,
отрицательное единство подавляет или поглощает входящие в него элементы и
само оказывается, таким образом, _пустотою_; истинное единство сохраняет и
усиливает свои элементы, осуществляясь в них как _полнота_ бытия.
63
деятельности отделяться от общего движения, замыкаться в себе,
объявлять себя своею собственною и единственною целью? И в частности, где
права эстетического сепаратизма? Нет: искусство не для искусства, а для
осуществления той полноты жизни, которая необходимо включает в себя и особый
элемент искусства - красоту, но включает не как что-нибудь отдельное и
самодовлеющее, а в существенной и внутренней связи со всем остальным
содержанием жизни.
Отвергнуть фантастическое отчуждение красоты и искусства от общего
движения мировой жизни, признать, что художественная деятельность не имеет в
себе самой какого-то особого высшего предмета, а лишь _по-своему_, своими
средствами служит общей жизненной цели человечества,- вот первый шаг к
истинной положительной эстетике. Этот шаг в русской литературе сделан около
сорока лет тому назад автором эстетического трактата, который (вместе с
другими, менее важными, но также не лишенными интереса этюдами того же
писателя) весьма кстати перепечатан был именно теперь - ввиду возрождения у
нас эстетического сепаратизма. Желая указать положительное значение и
заслугу этого старого, но не устаревшего трактата, я вовсе не закрываю глаза
ни на многие его частные недостатки, ни на общую неполноту представляемого
им воззрения. В свое время многие были уверены, что автор "Эстетических
отношений искусства к действительности" сказал последнее слово в этой
области {6}. Я так далек от подобной мысли, что утверждаю как раз обратное:
он сказал вовсе не последнее, а только _первое_ слово истинной эстетики. Но
я считаю несправедливым от сделавшего нечто требовать, чтобы он сделал все,
и думаю, что неизбежная недостаточность первого шага сама собою устранится,
когда будут сделаны дальнейшие шаги.
Если наш автор подчиняет искусство действительности, то, конечно, не в
том смысле, в каком иные современные ему писатели объявляли, что "сапоги
важнее Шекспира". Он утверждает только, что _красота_ действительной жизни
выше красоты созданий художественной фантазии*. Вместе с тем он отстаивает
реальность красоты против гегельянской эстетики, для которой прекрасное
"является только призраком", проистекающим от непроницательности взгляда, не
просветленного философским мышлением, перед которым
___________
* "Эстетика и поэзия" ("Современник", 1854-1861), издание М. Н.
Чернышевского. СПб., 1893, стр. 81.
64
исчезает кажущаяся полнота проявления идеи в отдельном предмете (т. е.
красота), так что "чем выше развито мышление, тем более исчезает перед ним
прекрасное, и, наконец, для вполне развитого мышления есть только истинное,
а прекрасного нет"*.
В противоположность такому взгляду наш автор признает красоту
существенным свойством действительных предметов и настаивает на ее
фактической реальности - не для человека только, но и в природе, и для
природы. "Понимая прекрасное как полноту жизни, мы должны будем признать,
что стремление к жизни, проникающее всю природу, есть вместе и стремление к
произведению прекрасного. Если мы должны вообще видеть в природе не цели, а
только результаты, и потому не можем назвать красоту целью природы, то не
можем не назвать ее существенным результатом, к произведению которого
направлены силы природы. Непреднамеренность, бессознательность этого
направления нисколько не мешает его реальности, как бессознательность
геометрического стремления в пчеле, бессознательность к симметрии в
растительной силе нисколько не мешает правильности шестигранного строения
ячеек сота, симметрии двух половин листа"**.
Значительную часть своего трактата автор посвятил подробному
доказательству той мысли, "что произведение искусства может иметь
преимущество перед действительностью разве в двух-трех ничтожных отношениях
и по необходимости остается далеко ниже ее в существенных своих
качествах"***. В этой обширной аргументации (стр. 38-81) много наивного (не
нужно забывать, что это - юношеская диссертация), иные спорные вещи
голословно утверждаются, а другие, бесспорные, доказываются с педантичною
полнотою; но все эти недостатки и излишества не должны закрывать от нас
того, что доказываемая мысль _верна_,- до такой степени верна, что читатель,
недовольный пространною прозой автора, может найти краткое, но точное
выражение того же самого воззрения на противоположном полюсе нашей
литературы в следующем стихотворении Фета:
Кому венец: богине ль красоты,
_Иль в зеркале ее изображенью_?
_________________
* Там же, стр. 2-3. В этих словах гегельянская точка зрения более
"выводится на свежую воду", нежели просто излагается; но сущность дела
передана совершенно верно.
** Там же, стр. 42-43.
*** Там же, стр. 80.
65
Поэт смущен, когда дивишься ты
Богатому его воображенью.
Не я, мой друг, а Божий мир богат:
В пылинке он лелеет _жизнь_ и множит,
И что один твой выражает взгляд,
Того поэт пересказать не может {7}.
Но если так, то в чем же значенье и задача искусства? Наш автор
подходит к этому вопросу с настоящей стороны. Опровергнув то мнение, будто
художество создает совершенную красоту, какой нет в действительности, он
замечает: "В произведениях искусства нет совершенства; кто недоволен
действительною красотою, тот еще меньше может удовлетвориться красотою,
создаваемою искусством. Итак, невозможно согласиться с обыкновенным
объяснением значения искусства; но в этом объяснении есть намеки, которые
могут быть названы справедливыми, если будут истолкованы надлежащим образом.
Человек не удовлетворяется прекрасным в действительности, ему мало этого
прекрасного - вот в чем сущность и правдивость обыкновенного объяснения,
которая, будучи ложно понимаема сама, нуждается в объяснении"*.
Собственное объяснение автора неудовлетворительно, и я не буду на нем
останавливаться. Я не стану также защищать все те 17 тезисов, которыми
заканчивается его диссертация. Главное ее содержание сводится к двух
положениям: 1) существующее искусство есть лишь слабый суррогат
действительности, и 2) красота в природе имеет объективную реальность,- и
_эти_ тезисы _останутся_. Их утверждение в трактате, стесненное пределами
особого философского кругозора автора (он был в то время крайним
приверженцем Фейербаха), не разрешает, а только ставит настоящую задачу; но
верная постановка есть первый шаг к разрешению. Только на основании этих
истин (объективность красоты и недостаточность искусства), а никак не чрез
возвращение к артистическому дилетантизму, возможна будет дальнейшая
плодотворная работа в области эстетики, которая должна связать
художественное творчество с высшими целями человеческой жизни.
___________
* Там же, стр. 89.
66
Впервые напечатана в "Вестнике Европы", 1894, No 1, с. 294-302.
Основное содержание работы Соловьев определил в письме известному
публицисту К. К. Арсеньеву: "...защищаю известный Вам, вероятно, трактат об
отношениях искусства к действительности - это дает некоторый интерес статье"
(Письма, 2, 89). Редактору "Вестника Европы" Стасюлевичу Соловьев сообщил об
обстоятельствах, вызвавших появление статьи: "Ее очень удобно связать с
недавними эстетическими толками... к тому же в ней есть нечто специально
приятное для нашего приятеля А. Н. Пыпина, именно некоторое заступничество
за Чернышевского против Боборыкина, который недавно боборыкнул покойного в
нашем московском философ-
388
ском журнале" (Письма, 1, 114). В 1893 г. был издан сборник статей Н.
Г. Чернышевского, и имя, долго находившееся под запретом, вновь появилось на
страницах русской печати. Редакцией "Вестника Европы", куда входил
двоюродный брат Чернышевского Пыпин, статья Соловьева понималась как
признание заслуг публициста-шестидесятника в создании "истинной эстетики" и
как выступление против новейших последователей теории "искусства для
искусства". При таком подходе, усвоенном и русскими читателями, эстетические
воззрения самого Соловьева отходили на второй план, стушевывалось их
принципиальное отличие от взглядов Чернышевского.
{1} Под "реакцией в пользу "чистого" искусства" Соловьев разумеет
выступления П. Д. Боборыкина (Боборыкин П. Д. "Красота, жизнь и творчество
// Вопросы философии и психологии. 1893. No 1, 2) и С. М. Волконского
(Волконский С. М. Искусство и нравственность // Вестник Европы, 1893. No 4),
которые послужили непосредственным поводом к его работе над статьей.
"Противоположная крайность" - писаревское "разрушение эстетики", находившее
многочисленных последователей в демократической журналистике 1860-1880-х гг.
{2} Неточная цитата из стихотворения А. С. Пушкина "Я памятник себе
воздвиг нерукотворный..." (1836).
{3} Здесь Соловьев разделяет теорию необратимости исторического
прогресса, которую в иных случаях он резко и остроумно критиковал.
{4} Речь идет о Фридрихе Ницше.
{5} Неожиданно высокомерное отношение к африканским владетелям, которые
вели упорную борьбу с французскими (Беганзин) и английскими (Лобенгула)
колонизаторами, связано у Вл. Соловьева с глубоко укоренившимся
европоцентризмом.
{6} Первое издание магистерской диссертации Н. Г. Чернышевского вышло в
1855 г.
{7} А. А. Фет, "Кому венец: богине ль красоты..." (1865). Курсив Вл.
Соловьева.
389
OCR "ЛИТ" август, 2001 по изданию:
В.С. Соловьев. Литературная критика. М., "Современник", 1990.
Комментарии доктора ист. наук Н.И. Цимбаева.
Сохранено деление на страницы, номер страницы издания проставлен в
конце каждой страницы. Курсив в книге заменен на выделение двумя
_подчеркиваниями_. Ссылки на комментарии заключены в {фигурные скобки}
---------------------------------------------------------------
К числу многих литературных реакций последнего времени,- частью
вызванных противоположными крайностями, а частью ничем положительным не
вызванных,- присоединилась и реакция в пользу "чистого" искусства, или
"искусства для искусства". Она несомненно принадлежит к первому разряду - к
разряду реакций _извинительных_; противоположная крайность, которою она
вызвана, у всех в памяти {1}. Но неужели это такая неотвратимая для нас
судьба - одну неправду уравновешивать другою и подчинить наше умственное
развитие дурно и "жестокосердно" понятному закону возмездия: око за око и
зуб за зуб? Если, как обыкновенно говорят, одно заблуждение _естественно_
вызывает другое, противоположное, то подчиняться такому естественному
процессу заблуждений не совсем естественно для человека, как существа
разумного,- для него гораздо естественнее всякому заблуждению
противопоставить простую и чистую правду; это к тому же и плодотворнее.
Когда, например, писатели, объявившие Пушкина "пошляком", в
подтверждение этой мысли спрашивали: "Какую же пользу приносила и приносит
поэзия Пушкина?" - а им на это с негодованием возражали: "Пушкин - жрец
чистого искусства, прекрасной формы; поэзия не должна быть полезна, поэзия
выше пользы!" - то такие слова не отвечают ни противнику, ни правде, и в
результате оставляют только взаимное непонимание и презрение. А между тем
настоящий, справедливый ответ так прост и близок: "Нет, поэзия Пушкина,
взятая в _целом_ (ибо нужно мерить "доброю мерою"), приносила и приносит
большую пользу, потому что совершенная красота ее формы усиливает действие
того духа, который в ней воплощается, а дух этот - живой,
59
благой и возвышенный, как он сам свидетельствует в известных стихах:
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в сей жестокий век я прославлял свободу
И милость к падшим призывал...{1}"
Такой справедливый ответ был бы уместен и убедителен даже в том случае,
если бы противник в своем увлечении под пользою разумел только пользу
материальную и требовал бы от поэзии "печных горшков"; ибо в таком случае
нетрудно было бы растолковать, что хотя добрые чувства сами по себе и
недостаточны для снабжения всех людей необходимою домашнею утварью, однако
_без_ таких чувств не могло бы быть даже речи о подобном полезном
предприятии за отсутствием внутренних к нему побуждений,- тогда возможна
была бы только непрерывная война за горшки, а никак не справедливое их
распределение на пользу общую.
Если бы сторонники "искусства для искусства" разумели под этим только,
что художественное творчество есть особая деятельность человеческого духа,
удовлетворяющая особенной потребности и имеющая собственную область, то они,
конечно, были бы правы, но тогда им нечего бы было и поднимать реакцию во
имя такой истины, против которой никто не станет серьезно спорить. Но они
идут гораздо дальше; они не ограничиваются справедливым утверждением
специфической особенности искусства или самостоятельности тех _средств_,
какими оно действует, а отрицают всякую существенную связь его с другими
человеческими деятельностями и необходимое _подчинение_ его общим жизненным
целям человечества, считая его чем-то в себе замкнутым и безусловно
самодовлеющим; вместо законной _автономии_ для художественной области они
проповедуют _эстетический сепаратизм_. Но хотя бы даже искусство было точно
так же необходимо для всего человечества, как дыхание для отдельного
человека, то ведь и дыхание существенно зависит от кровообращения, от
деятельности нервов и мускулов, и оно подчинено жизни целого; и самые
прекрасные легкие не оживят его, когда поражены другие существенные органы.
Жизнь целого не исключает, а, напротив, требует и предполагает относительную
самостоятельность частей и их функций,- но безусловно самодовлеющею никакая
частная функция в своей отдельности не бывает и быть не может.
Бесполезно для сторонников эстетического сепаратизма и следующее тонкое
различие, делаемое некоторыми. Допустим, говорят они, что в общей жизни
искусство связано
60
с другими деятельностями и все они вместе подчинены окончательной цели
исторического развития; но эта связь и эта цель, находясь за пределами
нашего сознания, осуществляются сами собою, помимо нас,- и следовательно, не
могут определять наше отношение к той или другой человеческой деятельности;
отсюда заключение: пускай художник будет только художником, думает только об
эстетически прекрасном, о красоте формы, пусть для него, кроме этой формы,
не существует ничего важного на свете.
Подобное рассуждение, имеющее в виду превознести искусство, на самом
деле глубоко его унижает,- оно делает его похожим на ту работу фабричного,
который всю жизнь должен выделывать только известные колесики часового
механизма, а до целого механизма ему нет никакого дела. Конечно, служение
псевдохудожественной форме гораздо _приятнее_ фабричной работы, но для
разумного сознания одной приятности мало.
И на чем же основывается это убеждение в роковой бессознательности
исторического процесса, в безусловной непознаваемости его цели? Если
требовать определенного и адекватного представления об окончательном
состоянии человечества, представления конкретного и реального, то, конечно,
оно никому не доступно,- и не столько по ограниченности ума человеческого,
сколько потому, что самое понятие _абсолютно окончательного_ состояния, как
заключения _временного_ процесса,- содержит в себе _логические_ трудности,
едва ли устранимые. Но ведь такое невозможное представление о немыслимом
предмете ни к чему и не нужно. Для сознательного участия в историческом
процессе совершенно достаточно общего понятия о его направлении, достаточно
иметь идеальное представление о той, говоря математически, _предельной_
величине, к которой несомненно и непрерывно приближаются _переменные_
величины человеческого прогресса, хотя по природе вещей никогда не могут
совпасть с нею. А об этом идеальном пределе, к которому _реально_ двигается
история, всякий, не исключая и эстетического сепаратиста, может получить
совершенно ясное понятие, если только он обратится за указаниями не к
предвзятым мнениям и дурным инстинктам, а к тем выводам из исторических
фактов, за которые ручается разум и свидетельствует совесть.
Несмотря на все колебания и зигзаги прогресса, несмотря на нынешнее
обострение милитаризма, национализма, антисемитизма, динамизма и проч., и
проч., все-таки остается несомненным, что _равнодействующая_ истории идет от
людо-
61
едства к человеколюбию, от бесправия к справедливости и от враждебного
разобщения частных групп к _всеобщей солидарности_. Доказывать это - значило
бы излагать сравнительный курс всеобщей истории. Но для добросовестных
пессимистов, смущаемых ретроградными явлениями настоящей эпохи, достаточно
будет напомнить, что самые эти явления ясно показывают бесповоротную силу
общего исторического движения {3}.
Вот два примера из совершенно различных областей, но приводящие к одной
и той же морали. Явился в Германии талантливый писатель {4} (к сожалению,
оказавшийся душевнобольным), который стал проповедовать, что сострадание
есть чувство низкое, недостойное уважающего себя человека; что
нравственность годится только для рабских натур; что человечества нет, а
есть господа и рабы, полубоги и полускоты, что первым все позволено, а
вторые обязаны служить орудием для первых и т. п. И что же? Эти идеи, в
которые некогда верили и которыми жили подданные египетских фараонов и царей
ассирийских,- идеи, за которые еще и теперь из последних сил бьются Беганзин
в Дагомее и Лобэнгула в земле Матэбельской {5},- они были встречены в нашей
Европе как что-то необыкновенное оригинальное и свежее и в этом качестве
повсюду имели grand succes de surprise*. He доказывает ли это, что мы успели
не только пережить, а даже забыть то, чем жили наши предки, так что их
миросозерцание получило для нас прелесть новизны? А что подобное никогда и
нигде не предусмотренное воскрешение мертвых идей вовсе не страшно для
живых,- это видно уже из одного фактического соображения: кроме двух классов
людей, упоминаемых Ницше,- гордых господ и смиренных рабов,- повсюду
развился еще третий - рабов несмиренных, т. е. переставших быть рабами,- и,
благодаря распространению книгопечатания и множеству других неизбежных и
неотвратимых зол, этот третий класс (который не ограничивается одним
tiers-etat**) так разросся, что уже почти поглотил два другие. Вернуться
добровольно к смирению и рабской покорности эти люди не имеют никакого
намерения, а принудить их некому и нечем,- по крайней мере, до пришествия
антихриста и пророка его с ложными чудесами и знамениями; да и этой
последней замаскированной реакции дагомейских идеалов хватит только
ненадолго.
Второй пример того, как реакционные явления свиде-
__________
* Неожиданный большой успех (фр.).- Ред.
** Третье сословие (фр.).- Ред.
62
тельствуют об истинном прогрессе,- это характер нынешнего милитаризма:
при таких огромных вооружениях и при таком чрезвычайном обострении
национального соперничества и вражды - такая небывалая нерешительность
начать войну! Всякий невольно чувствует и понимает, что при нынешней
всесторонней _связности_ между различными частями человечества невозможно
будет локализовать вооруженного столкновения и что небывалая громадность сил
по численности войск и смертоносности вооружений представит войну во всем
ее, еще никогда прежде не виданном, ужасе и сделает нравственно и
материально невозможным ее повторение. Значит, одно из двух: или, несмотря
на весь милитаризм, война все-таки не начнется, или же если начнется, то
будет _последнею_. Милитаризм съест войну. Вооруженные политические усобицы
между нациями неизбежно прекратятся, как прекратились постоянные усобицы их
между отдельными внутри стран областями и городами.
Местная история показывает, как здесь или там тяжелыми, запутанными и
нередко кривыми путями собиралась земля вокруг народных вождей, и как
мало-помалу росло и развивалось национальное сознание. Но и всеобщая история
также показывает нам, как еще более трудными и сложными путями _собирается
вся земля_, целое человечество вокруг невидимого, но могучего центра
христианской культуры и как, несмотря ни на какие препятствия, все растет и
крепнет сознание всемирного единства и солидарности. Эту аналогию между
национальным и всемирным "собиранием земли" можно было бы провести еще
дальше, но я ограничиваюсь только очевидными и бесспорными чертами.
Итак, у истории (а следовательно, и у всего мирового процесса) есть
цель, которую мы несомненно знаем,- цель всеобъемлющая и вместе с тем
достаточно определенная для того, чтобы мы могли сознательно участвовать в
ее достижении; ибо относительно всякой идеи, всякого чувства и всякого дела
человеческого всегда можно по разуму и совести решить, согласно ли оно с
идеалом всеобщей солидарности или противоречит ему, направлено ли оно к
осуществлению истинного всеединства* или противоречит ему. А если так, то
где же право для какой-нибудь человеческой
_________
* Я называю истинным, или положительным, всеединством такое, в котором
единое существует не за счет всех или в ущерб им, а в пользу всех. Ложное,
отрицательное единство подавляет или поглощает входящие в него элементы и
само оказывается, таким образом, _пустотою_; истинное единство сохраняет и
усиливает свои элементы, осуществляясь в них как _полнота_ бытия.
63
деятельности отделяться от общего движения, замыкаться в себе,
объявлять себя своею собственною и единственною целью? И в частности, где
права эстетического сепаратизма? Нет: искусство не для искусства, а для
осуществления той полноты жизни, которая необходимо включает в себя и особый
элемент искусства - красоту, но включает не как что-нибудь отдельное и
самодовлеющее, а в существенной и внутренней связи со всем остальным
содержанием жизни.
Отвергнуть фантастическое отчуждение красоты и искусства от общего
движения мировой жизни, признать, что художественная деятельность не имеет в
себе самой какого-то особого высшего предмета, а лишь _по-своему_, своими
средствами служит общей жизненной цели человечества,- вот первый шаг к
истинной положительной эстетике. Этот шаг в русской литературе сделан около
сорока лет тому назад автором эстетического трактата, который (вместе с
другими, менее важными, но также не лишенными интереса этюдами того же
писателя) весьма кстати перепечатан был именно теперь - ввиду возрождения у
нас эстетического сепаратизма. Желая указать положительное значение и
заслугу этого старого, но не устаревшего трактата, я вовсе не закрываю глаза
ни на многие его частные недостатки, ни на общую неполноту представляемого
им воззрения. В свое время многие были уверены, что автор "Эстетических
отношений искусства к действительности" сказал последнее слово в этой
области {6}. Я так далек от подобной мысли, что утверждаю как раз обратное:
он сказал вовсе не последнее, а только _первое_ слово истинной эстетики. Но
я считаю несправедливым от сделавшего нечто требовать, чтобы он сделал все,
и думаю, что неизбежная недостаточность первого шага сама собою устранится,
когда будут сделаны дальнейшие шаги.
Если наш автор подчиняет искусство действительности, то, конечно, не в
том смысле, в каком иные современные ему писатели объявляли, что "сапоги
важнее Шекспира". Он утверждает только, что _красота_ действительной жизни
выше красоты созданий художественной фантазии*. Вместе с тем он отстаивает
реальность красоты против гегельянской эстетики, для которой прекрасное
"является только призраком", проистекающим от непроницательности взгляда, не
просветленного философским мышлением, перед которым
___________
* "Эстетика и поэзия" ("Современник", 1854-1861), издание М. Н.
Чернышевского. СПб., 1893, стр. 81.
64
исчезает кажущаяся полнота проявления идеи в отдельном предмете (т. е.
красота), так что "чем выше развито мышление, тем более исчезает перед ним
прекрасное, и, наконец, для вполне развитого мышления есть только истинное,
а прекрасного нет"*.
В противоположность такому взгляду наш автор признает красоту
существенным свойством действительных предметов и настаивает на ее
фактической реальности - не для человека только, но и в природе, и для
природы. "Понимая прекрасное как полноту жизни, мы должны будем признать,
что стремление к жизни, проникающее всю природу, есть вместе и стремление к
произведению прекрасного. Если мы должны вообще видеть в природе не цели, а
только результаты, и потому не можем назвать красоту целью природы, то не
можем не назвать ее существенным результатом, к произведению которого
направлены силы природы. Непреднамеренность, бессознательность этого
направления нисколько не мешает его реальности, как бессознательность
геометрического стремления в пчеле, бессознательность к симметрии в
растительной силе нисколько не мешает правильности шестигранного строения
ячеек сота, симметрии двух половин листа"**.
Значительную часть своего трактата автор посвятил подробному
доказательству той мысли, "что произведение искусства может иметь
преимущество перед действительностью разве в двух-трех ничтожных отношениях
и по необходимости остается далеко ниже ее в существенных своих
качествах"***. В этой обширной аргументации (стр. 38-81) много наивного (не
нужно забывать, что это - юношеская диссертация), иные спорные вещи
голословно утверждаются, а другие, бесспорные, доказываются с педантичною
полнотою; но все эти недостатки и излишества не должны закрывать от нас
того, что доказываемая мысль _верна_,- до такой степени верна, что читатель,
недовольный пространною прозой автора, может найти краткое, но точное
выражение того же самого воззрения на противоположном полюсе нашей
литературы в следующем стихотворении Фета:
Кому венец: богине ль красоты,
_Иль в зеркале ее изображенью_?
_________________
* Там же, стр. 2-3. В этих словах гегельянская точка зрения более
"выводится на свежую воду", нежели просто излагается; но сущность дела
передана совершенно верно.
** Там же, стр. 42-43.
*** Там же, стр. 80.
65
Поэт смущен, когда дивишься ты
Богатому его воображенью.
Не я, мой друг, а Божий мир богат:
В пылинке он лелеет _жизнь_ и множит,
И что один твой выражает взгляд,
Того поэт пересказать не может {7}.
Но если так, то в чем же значенье и задача искусства? Наш автор
подходит к этому вопросу с настоящей стороны. Опровергнув то мнение, будто
художество создает совершенную красоту, какой нет в действительности, он
замечает: "В произведениях искусства нет совершенства; кто недоволен
действительною красотою, тот еще меньше может удовлетвориться красотою,
создаваемою искусством. Итак, невозможно согласиться с обыкновенным
объяснением значения искусства; но в этом объяснении есть намеки, которые
могут быть названы справедливыми, если будут истолкованы надлежащим образом.
Человек не удовлетворяется прекрасным в действительности, ему мало этого
прекрасного - вот в чем сущность и правдивость обыкновенного объяснения,
которая, будучи ложно понимаема сама, нуждается в объяснении"*.
Собственное объяснение автора неудовлетворительно, и я не буду на нем
останавливаться. Я не стану также защищать все те 17 тезисов, которыми
заканчивается его диссертация. Главное ее содержание сводится к двух
положениям: 1) существующее искусство есть лишь слабый суррогат
действительности, и 2) красота в природе имеет объективную реальность,- и
_эти_ тезисы _останутся_. Их утверждение в трактате, стесненное пределами
особого философского кругозора автора (он был в то время крайним
приверженцем Фейербаха), не разрешает, а только ставит настоящую задачу; но
верная постановка есть первый шаг к разрешению. Только на основании этих
истин (объективность красоты и недостаточность искусства), а никак не чрез
возвращение к артистическому дилетантизму, возможна будет дальнейшая
плодотворная работа в области эстетики, которая должна связать
художественное творчество с высшими целями человеческой жизни.
___________
* Там же, стр. 89.
66
Впервые напечатана в "Вестнике Европы", 1894, No 1, с. 294-302.
Основное содержание работы Соловьев определил в письме известному
публицисту К. К. Арсеньеву: "...защищаю известный Вам, вероятно, трактат об
отношениях искусства к действительности - это дает некоторый интерес статье"
(Письма, 2, 89). Редактору "Вестника Европы" Стасюлевичу Соловьев сообщил об
обстоятельствах, вызвавших появление статьи: "Ее очень удобно связать с
недавними эстетическими толками... к тому же в ней есть нечто специально
приятное для нашего приятеля А. Н. Пыпина, именно некоторое заступничество
за Чернышевского против Боборыкина, который недавно боборыкнул покойного в
нашем московском философ-
388
ском журнале" (Письма, 1, 114). В 1893 г. был издан сборник статей Н.
Г. Чернышевского, и имя, долго находившееся под запретом, вновь появилось на
страницах русской печати. Редакцией "Вестника Европы", куда входил
двоюродный брат Чернышевского Пыпин, статья Соловьева понималась как
признание заслуг публициста-шестидесятника в создании "истинной эстетики" и
как выступление против новейших последователей теории "искусства для
искусства". При таком подходе, усвоенном и русскими читателями, эстетические
воззрения самого Соловьева отходили на второй план, стушевывалось их
принципиальное отличие от взглядов Чернышевского.
{1} Под "реакцией в пользу "чистого" искусства" Соловьев разумеет
выступления П. Д. Боборыкина (Боборыкин П. Д. "Красота, жизнь и творчество
// Вопросы философии и психологии. 1893. No 1, 2) и С. М. Волконского
(Волконский С. М. Искусство и нравственность // Вестник Европы, 1893. No 4),
которые послужили непосредственным поводом к его работе над статьей.
"Противоположная крайность" - писаревское "разрушение эстетики", находившее
многочисленных последователей в демократической журналистике 1860-1880-х гг.
{2} Неточная цитата из стихотворения А. С. Пушкина "Я памятник себе
воздвиг нерукотворный..." (1836).
{3} Здесь Соловьев разделяет теорию необратимости исторического
прогресса, которую в иных случаях он резко и остроумно критиковал.
{4} Речь идет о Фридрихе Ницше.
{5} Неожиданно высокомерное отношение к африканским владетелям, которые
вели упорную борьбу с французскими (Беганзин) и английскими (Лобенгула)
колонизаторами, связано у Вл. Соловьева с глубоко укоренившимся
европоцентризмом.
{6} Первое издание магистерской диссертации Н. Г. Чернышевского вышло в
1855 г.
{7} А. А. Фет, "Кому венец: богине ль красоты..." (1865). Курсив Вл.
Соловьева.
389