---------------------------------------------------------------
1899
OCR "ЛИТ" август-сентябрь, 2001 по изданию:
В.С. Соловьев. Литературная критика. М., "Современник", 1990.
Комментарии доктора ист. наук Н.И. Цимбаева.
Сохранено деление на страницы, номер страницы издания проставлен в
конце каждой страницы. Курсив в книге заменен на выделение двумя
_подчеркиваниями_. Ссылки на комментарии заключены в {фигурные скобки}
---------------------------------------------------------------





В конце нынешнего юбилейного года, после того, как Пушкин освещался и
рассматривался со всяких сторон, осталось еще сказать о нем разве только как
о поэте,- не потому, конечно, чтобы о пушкинской поэзии вовсе не говорилось
при чествовании поэта, а потому, что о ней говорилось или слишком мало, или
недостаточно принципиально, а то и слишком неладно*. В других отношениях эта
столетняя годовщина не прошла бесследно, и было бы неблагодарностью не
помянуть ее добрым словом. Кроме первого тома академического издания
сочинений Пушкина, следует указать еще на очень важные, хотя и не
бросающиеся в глаза данные для личной характеристики поэта - в
биографических исследованиях Л. Н. Майкова о нескольких близких Пушкину
лицах (особенно о его товарище Пущине и об А. П. Керн); затем - на
чрезвычайно полный и обстоятельный труд Ф. Е. Корша об особенностях
пушкинской версификации (по поводу вопроса об окончании "Русалки") {1},
интересный и в некоторых других отношениях; далее, по счастливому
совпадению, в этом году вышел IV том обширной "Истории русской литературы"
А. Н. Пыпина: значительная часть этого тома занята Пушкиным, с приложением
полнейшей библиографии о нем. Из общих взглядов и рассуждений касательно
Пушкина, кроме нескольких прекрасных юбилейных речей в Петербурге и в Москве
(с одною из петербургских читатели "Вестника Европы" хорошо знакомы {2}),-
следует в особенности отметить только что появившуюся статью М. О.
Меньшикова, защищающего Пуш-
_____________
* Образцы _неладных_ речей были мною показаны в заметке об "Особом
чествовании Пушкина".

223

кина от "клеветы обожания"*. Правда, это заглавие, при всем своем
остроумии, есть одна из немногих ошибок в талантливой и симпатичной статье
г. Меньшикова: клевета, как в юридическом, так и в житейском смысле, есть
заведомо ложное, следовательно, злоумышленное приписывание кому-нибудь
дурных свойств, ему не принадлежащих, или постыдных деяний, им не
совершенных. Обожатели Пушкина, конечно, не клеветали и не могли клеветать
на него, когда высказывали о нем свои чрезвычайно неосновательные, хотя
весьма к нему благожелательные и, следовательно, никак не клеветнические
суждения, и г. Меньшиков правильнее бы выразил свой упрек словами:
_нерассудительность_ обожания, _бессмыслица_ обожания и т. п. Ведь если бы
какой-нибудь обожатель Петра Великого стал утверждать, что славнейшее дело
этого государя есть суд над царевичем Алексеем, то состава клеветы тут не
было бы, а была бы лишь нелепая оценка исторических фактов; или если бы
чья-нибудь извращенная мысль подарила нас заявлением, что вся сила и красота
солнца заключается в его пятнах, то и это была бы не клевета, а только
глупость. Кроме неточности заглавия, автор этой примечательной статьи
заслуживает упрека за неверную мысль о ненужности и зловредности Петербурга.
Мнимая ошибка Петра Великого - действительная ошибка г. Меньшикова. Впрочем,
к этому антиисторическому и противопушкинскому взгляду мы еще вернемся.
Никто не скажет, конечно, чтобы и те вопросы касательно Пушкина,
которые внимательно рассматривались в год его столетия, были исчерпаны; но
менее всего это можно сказать об _эстетической_ стороне дела, о значении
пушкинской поэзии по существу. _Поздние пришельцы_ на роскошное словесное
пиршество этого года вместо ожидаемых - по латинской пословице - _костей_, к
удивлению своему, находят лучшее блюдо почти нетронутым. При всей должной
скромности, трудно не воспользоваться таким счастливым случаем. Задачу
эстетического обсуждения пушкинской поэзии я облегчил для себя тем, что
заранее (более двух лет тому назад) рассмотрел с своей точки зрения
важнейший из не-эстетических вопросов касательно Пушкина, именно вопрос о
нравственном смысле той роковой катастрофы, которая прервала земную жизнь
поэта, дав ему, впрочем, время для окончательного душевного очищения и
просветления.
__________
* Книжки "Недели", октябрь 1899 г.

224

Этический взгляд, изложенный в статье "Судьба Пушкина"* и сводящийся к
тому простому положению, что _гений обязывает_, и что _кому много дано, с
того много и взыщется_, вызвал общее неудовольствие и единогласное осуждение
в печати**. Но мотивы такого неудовольствия относились ко всему, что угодно,
только не к тому, что было действительно мною высказано и что осталось
совсем незатронутым в многочисленных статьях и заметках, появлявшихся в эти
два года по поводу статьи "Судьба Пушкина". Не имея никакой разумной причины
останавливаться на такой "критике" или в чем-нибудь изменять те мысли,
которые встретили столько порицаний, но ни одного возражения, мало-мальски
относящегося к делу,- я могу теперь, говоря о поэзии Пушкина, не
возвращаться снова к вопросу о его личной судьбе. В тех случаях, когда мне
придется по естественной связи предметов мимоходом коснуться и этого
вопроса, читатели "Вестника Европы" позволят мне предполагать, что взгляд
мой на дело им известен и не требует повторительного изложения.


    I



Пушкинская поэзия есть поэзия по существу и _по преимуществу_,- не
допускающая никакого частного и одностороннего определения. Самая _сущность
поэзии_,- что, собственно, ее составляет или что поэтично само по себе,-
нигде не проявлялась с такою чистотою, как именно у Пушкина,- хотя были
поэты сильнее его. В самом деле, признавать Пушкина поэтом по преимуществу
еще не значит признавать его величайшим из поэтов. _Сила_ поэтического
творчества может проистекать из разнородных источников, и самое чистое и
полное выражение поэзии как такой может еще и не быть самым сильным и
грандиозным. Не тревожа колоссальных теней Гомера и Данте, Шекспира и Гете,-
можно предпочитать Пушкину и Байрона и Мицкевича. _С известных сторон_ такое
предпочтение не только понятно как личный вкус, но и требуется
беспристрастною оценкой. И _все-таки_ Пушкин остается поэтом по
преимуществу, более беспримесным,- чем все прочие,- выразителем чистой
поэзии. То, чем Байрон и Мицкевич были _зна-
___________
* "Вестник Европы", сентябрь 1897 г. (в следующем году изд. отдельно).
** Точнее - почти единогласное: среди нескольких десятков бранных
отзывов, попавшихся мне на глаза, я помню один не бранный.

225

чителънее_ его, вытекало не из существа поэзии как такой и не из
поэтической стороны их дарования, а зависело от других элементов их душевной
природы. Байрон превосходил Пушкина напряженною силой своего самочувствия и
самоутверждения; это был более сосредоточенный ум и более могучий характер,
что выражалось, разумеется, и в его поэзии, усиливая ее внушающее действие,
делая из поэта "властителя дум". Мицкевич был больше Пушкина глубиною своего
религиозного чувства, серьезностью своих нравственных требований от личной и
народной жизни, высотою своих мистических помыслов, и главное - своим
всегдашним стремлением покорять все личное и житейское тому, что он сознавал
как безусловно должное,- и все это, конечно, звучало и в стихах Мицкевича,-
хотя бы и не имевших прямо религиозного содержания,- сообщая им особую
привлекательность для душ, соответственно настроенных. Но как демоническое
высокомерие Байрона, так и религиозная высота Мицкевича были такие их
свойства, которые проявились бы так или иначе и в том случае, если бы эти
два могучие человека не написали ни одной поэтической строки. А так как они
были при том божию милостью и гениальные поэты, то господствующие стороны их
личности, сверх своего общего значения, естественно нашли себе выражение и в
их поэзии, хотя у Мицкевича стихотворения _намеренно_ религиозные, понятно
слабее других; выражаясь в поэзии, эти особые элементы ведь не выражали ее
собственной эстетической сущности. Байрон и Мицкевич _от себя привносили_
такое содержание, которое при всей своей значительности не было, однако,
существенно, для поэзии как такой: один внес свой демонизм, другой - свою
религиозную мистику. У Пушкина такого господствующего центрального
содержания личности никогда не было; а была просто живая, открытая,
необыкновенно восприимчивая и отзывчивая ко всему душа - и больше ничего.
Единственно крупное и важное, что он знал за собою, был его поэтический дар;
ясно, что он ничего общезначительного не мог _от себя_ заранее внести в
поэзию, которая и оставалась у него _чистою поэзией_, получавшею свое
содержание не извне, а из себя самой. Основной отличительный признак этой
поэзии - ее _свобода_ от всякой предвзятой тенденции и от всякой претензии.
Господствующая тенденция Мицкевича была высока и прекрасна; но когда она
слишком явно выступает в его поэзии, она нарушает ее красоту; ведь потому и
признается по справедливости "Пан Тадеуш" самым лучшим, если и не самым
характерным произведением

226

Мицкевича, что поэт здесь почти не отступает от своей чисто поэтической
задачи и настолько же приближается к Пушкину, насколько отдаляется от
Байрона. А что касается до этого "властителя дум", то ведь он весь был как
бы одною гигантскою _претензией_, обращенной к творцу и к творению. Никакой
предвзятой, сознательной и преднамеренной тенденции и никакой претензии мы у
Пушкина не встретим, если только будем смотреть на него прямо, если только
сами подойдем к нему свободные от предвзятой тенденции и несправедливого
притязания непременно высмотреть у поэта то, что для нас самих особенно
приятно, получить от него не то, что он дает нам - поэтическую красоту - бог
с ней совсем! - а то, что нам нужно от него: авторитетную поддержку в наших
собственных помыслах и заботах. При сильном желании и с помощью вырванных из
целого отдельных кусков и кусочков можно, конечно, приписать Пушкину
всевозможные тенденции, даже прямо противоположные друг другу: крайне
прогрессивные и крайне ретроградные, религиозные и вольнодумные,
западнические и славянофильские, аскетические и эпикурейские. Довольно
трудно разобрать, какой из двух оттенков наивного самолюбия преобладает
здесь в каждом случае: желание ли сделать честь Пущкину причислением его к
таким превосходным людям, как мы, или желание сделать честь себе чрез
единомыслие с нами такого превосходного человека, как Пушкин.
На самом деле в радужной поэзии Пушкина - все цвета, и попытка окрасить
ее в один сама себя обличает явными натяжками и противоречиями, к которым
она приводит. Действительная _разноцветность_ пушкинской поэзии бросается
всякому в глаза, и внешний, поверхностный взгляд видит здесь
бессодержательность, безыдейность, бесхарактерность. На язык просится
выражение: _хамелеон_,- которое не звучит похвалою. Но какой разумный смысл
может иметь такое суждение? Какого рода содержание требуется здесь от
поэзии? Кажется, всякое, кроме только поэтического. Но если вы у химика
будете искать богословских положений, а у богослова - химических опытов, то,
конечно, найдете бессодержательным и того, и другого. С таким же
приблизительно логическим правом можно требовать заранее от поэта
определенного образа мыслей - религиозного, политического, социологического
и т. д. Искать в поэзии непременно какого-то особенного, постороннего ей
содержания - значит не признавать за нею _ее собственного_, а в таком случае
стоит ли и толковать о поэзии? Логичнее

227

будет махнуть на них рукою, как на пустых и бесполезных людей.
Но есть в поэзии свое содержание и своя польза. Поэзия может и должна
служить делу истины и добра на земле,- но только _по-своему_, только своею
_красотою_ и ничем другим. Красота уже сама по себе находится в должном
соотношении с истиной и добром, как их ощутительное проявление.
Следовательно, не все действительно поэтичное - значит, прекрасное - будет
тем самым содержательно и полезно в лучшем смысле этого слова.
Ни в чем, кроме красоты, _настоящая_ поэзия не нуждается: в красоте -
ее смысл и ее польза. Правда, истекающий XIX век определился к своему концу
как эпоха подделок. Подделываются молоко и вино. Но тут если не собственная
стыдливость, то страх перед полицией и покупателями внушает виновным
некоторую умеренность и приличие; ведь никакой фальсификатор не решится
утверждать, что молоко и вино по самому назначению своему могут и должны
быть бесполезны и даже вредны. Другое дело фальсификация красоты: этому
"вольному художеству" закон не писан. Вечная красота объявляется _старою_
красотою, и на ее руинах водружается знамя _новой_ красоты, на котором лица,
похожие на разных героев не то Щедрина, не то Достоевского, пишут свои
девизы: "Дерзай!", "Посягнем!", "Плюй на все и торжествуй!" Между старою и
новою красотою - то различие, что первая жила в тесном естественном союзе с
добром и правдой, а вторая нашла такой союз для себя не только излишним, но
и прямо неподходящим, нежелательным. Тут всего любопытнее вот что: сначала
объявляется, что красота свободна от противоположности добра и зла, истины и
лжи, что она выше этого _дуализма_ и равнодушна к нему, а под конец вдруг
оказывается, что эта свобода и красота и божественное как будто
беспристрастие к обеим сторонам незаметно перешло в какую-то враждебность к
одной стороне (именно правой: к истине и добру) и в какое-то неодолимое
"влеченье - род недуга" к другой стороне (левой: к злу и лжи),- в какой-то
пифизм, демонизм, сатанизм и прочие "новые красоты", в сущности столь же
старые, как "черт и его бабушка" {3}.
Но почему я говорю тут о _подделке_? Разве нет в действительной жизни
красивого зла, изящной лжи, эстетического ужаса? Конечно, есть; без этого
нечем было бы и подделывать красоту. Но что же отсюда следует? Блеск олова
по природе похож на блеск серебра, и желтая медь своим натуральным цветом
напоминает золото; но если мне

228

поднесут оловянный полтинник или медный империал, то я, кажется, имею
право назвать их фальшивыми. Действительные свойства ложной красоты даются
природой, но выдавать ее за настоящую - это уже дело людей, и дело
фальшивое. Такой обман, как всякий другой, обличается невыгодностью своих
действий. И гнилушка светится, но такое освещение годится только для сов и
филинов; и на болоте вспыхивают огоньки, но на таком огне не согреться и
лягушкам.
Свет и огонь пушкинской поэзии шли не из гниющего болота. Ее
неподдельная красота была внутренне нераздельна с добром и правдой. Может
быть, семиствольная цевница, которую дала ему муза, была сделана из
болотного тростника, но -
Тростник был оживлен божественным дыханьем
И душу наполнял святым очарованьем {4}-

и ничего не говорил о "новой красоте". Служителям последней приходится,
таким образом, или насильно навязывать Пушкину свои вожделения, вовсе ему
чуждые, или объявлять его поэзию бессодержательною, неинтересною, ненужною.


    II



Настоящая чистая поэзия требует от своего жреца лишь неограниченной
восприимчивости душевного чувства, чутко послушного высшему вдохновению. Ум,
как начало самодеятельности в человеке, тут ни при чем. Лично Пушкин был
бесспорно умнейший человек; блестящие искры его ума рассеяны в его письмах,
записках, статьях, эпиграммах и т. д. Все это очень ценно, но не здесь
_бесценное_ достоинство и значение Пушкина; он нам _безусловно_ дорог не
своими _умными_, а своими _вдохновенными_ произведениями. Перед вдохновением
ум молчит. Острый и ясный ум Пушкина в соединении с тонким вкусом, с верным
словесным тактом и с широким литературным образованием - все это выступало
вперед и вступало в свои права, когда исчезал "быстрый холод вдохновенья",
когда приходилось окончательно обрабатывать, отделывать по суждению ума то,
что было сделано не от ума, а создано под высшим наитием. Не все, написанное
Пушкиным, даже в стихах, принадлежит к пушкинской поэзии: ведь и человек, в
высо-

229

кой степени способный к вдохновению, не всегда испытывает его действие,
когда берется за перо. Но если дело идет о настоящих пушкинских стихах, то
всякий чуткий к поэзии читатель так же забудет про то, что Пушкин был умен,
как и про то, что у него был изящный почерк. Ну, из какого ума мог выйти тот
божественный вздох, которым живут и дышат вот такие простейшие и
обыкновеннейшие слова {5}:

Еще кого не досчитались вы?
Кто изменил пленительной привычке?
Кого из вас увлек холодный свет?
Чей глас умолк на братской перекличке?
Кто не пришел? Кого меж нами нет?..

Искусство ума человеческого может из простой глины сделать
прекраснейший горшок, но вложить в глину живую душу - не его дело. И какой
ум в нескольких словах может воплотить такой захватывающий душу образ:

Сидишь ли ты в кругу друзей,
Чужих небес любовник беспокойный,
Иль снова ты проходишь тропик знойный,
И вечный лед полуночных морей?
..........................................
Ты простирал из-за моря к нам руку,
Ты нас одних в младой душе носил
И повторял: на долгую разлуку
Нас тайный рок, быть может, осудил...

Где же тут работа ума? Как можно _придумать_ эту гениальную простоту?
Здесь веет "дух песен" из светлого отрочества, здесь воскресает материнская
ласка Музы:

С младенчества дух песен в нас горел,
И дивное волненье мы познали;
С младенчества две Музы к нам летали,
И сладок был их лаской наш удел.

Но "дух песен" и "ласка Музы", это все - метафоры. Положим. Но вот
совершенно трезвое, точное, можно сказать, наукообразное, чуть не
протокольное описание той наличной реальности, которую эти метафоры
объясняют, а на иной взгляд - только затемняют. Вот простое описание самим
поэтом его творческого процесса,- описание, подходящее, конечно, и к
внутреннему опыту всех других поэтов, насколько они сами близки к Пушкину,
как чистому поэту,- поэту по преимуществу. Первое условие: _полное
уединение_,- и, к счастью, оно нередко выпадало на долю невольного и
вольного изгнанника. Лучшее место - глухая

230

деревня; лучшее время - глухая осень - дни _поздней_ осени, когда...

Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле...

Весною мешает смутное, физиологическое, а не поэтическое, волнение
крови: "Я не люблю весны, весной я болен",- высшая сторона человеческой души
тяготится материальною солидарностью с бессловесною природой, с растениями и
животными. Летом тоже выступает, хотя с другой стороны, зависимость человека
от внешней физической среды {6}:

Ох, лето красное,- любил бы я тебя,
Когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи.
Ты, все душевные способности губя,
Нас мучишь; как поля, мы страждем от засухи;
Лишь как бы напоить, да освежить себя -
Иной в нас мысли нет...

Наивность или эстетическое непонимание могут сказать: "Разве это
серьезно? Разве можно придавать такое значение временам года? Откуда такая
легкая капитуляция духовной силы перед силою внешних влияний? Неужели, в
самом деле, летней температуры в союзе с комарами да мухами достаточно,
чтобы "губить все душевные способности" в великом поэте? Неужели его высокий
ум не мог подняться над высотой термометра, а крылатый стих не мог унести
его далеко от крылатых насекомых?" Конечно, мог,- да и поднимался, и
уносился: разные эпиграммы, шутливые послания, альбомная лесть дамам и
девицам,- все, что сочиняется умом с помощью формального стихотворческого
искусства,- все это, наверное, Пушкин писал и летнею, весеннею порой; а вот
настоящих-то своих чисто поэтических произведений - не писал. Если бы Пушкин
в самом деле был только, или хотя главным образом, "огромный ум", то,
конечно, этот огромный ум сумел бы освободиться от силы телесных воздействий
и производил бы свое дело по собственным намерениям, независимо от
впечатлений извне. Мог же Демосфен с камешками во рту ораторствовать над
шумящим морем; мог же Архимед решать задачи механики под грохот
неприятельского штурма. В ораторском искусстве, как и в точных науках,
действует по преимуществу ум, активное, самодеятельное начало в человеке,
которое, при известной степени силы и при соответственном

231

характере, может до некоторой степени успешно сопротивляться всяким
телесным воздействиям. И если бы творения Пушкина были делом ума и
формального словесного искусства, если бы он был только оратором в стихах,
подобно Ломоносову или Ламартину, то, конечно, его ум был достаточно силен,
чтобы производить свою работу независимо от изменений во внешней природе и
от своих собственных телесных состояний. Но какой бы величины ни был ум
Пушкина, настоящая пушкинская поэзия не была делом ума, а зависела от
восприимчивости его души к воздействиям из _над сознательной_ области; а
восприимчивость к ним, во-первых, не имеет того характера самодеятельности,
который принадлежит уму, а во-вторых, она глубже, теснее и разностороннее
связана с материальною, физиологическою подкладкою человеческой жизни.
Поэтому темные и смутные впечатления из внешней среды должны быть уже
ослаблены и нейтрализованы в соответствующей им низшей, чувственной области
душевной жизни, чтобы они не могли вторгаться в иную, высшую область,
отвращая силы души от их лучшего назначения. Животные голоса в человеке
должны затихнуть, умолкнуть, чувственная пестрота и яркость должны
побледнеть, чтобы поэт мог слышать "божественные глаголы" и видеть "виденья
первоначальных, лучших дней".
Но голоса животной природы - в самом человеке, как и вокруг него,- не
молчат ни тогда, когда она весною, возбужденная, ликует и светло радуется
новым приливам темной жизни, ни тогда, когда она, удрученная, изнывает и
томится летним зноем. Вот причина той на первый взгляд странности, что
кипучая и жизнерадостная душа Пушкина тяготилась не только красным летом, но
и животворною весною. Как поэт жизни, он ощущал, конечно, и жизнь природы,
но его крылатая поэзия не любила медлить на этих первых ступенях. Раскрытие
поэтического смысла природной жизни Пушкин как бы предоставил своему
глубокомысленному современнику - Тютчеву, а лирическую живопись ее явлений -
одному из главных птенцов своего "лебединого" гнезда - Фету. Поэзию же
самого Пушкина тянуло от природы к жизни человеческой и отсюда - ввысь и
вдаль. Усиленное биение земного пульса весною и летом тяготило его, мешало
свободе его лучших вдохновений :

Суровою зимой я более доволен,..

Но если зимний сон природы не нарушает тишины и уединения в деревне, то
в обычной городской жизни является

232

тут новая помеха для творческих настроений - со стороны среды
общественной: возбуждение низшей, страстной души "суетным светом", или
"светскою суетой". Да и в деревне частая смена "жгучего" мороза с
искусственным жаром волнуют кровь не хуже вешнего солнца. Всего лучше осень:

Унылая пора, очей очарованье,
Приятна мне твоя прощальная краса!
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и золото одетые леса.
В их сенях ветра шум и свежее дыханье,
И мглой волнистою покрыты небеса,
И редкий солнца луч, и первые морозы,
И отдаленные седой зимы угрозы.

С увяданием природы расцветает в душе поэзия. Вот -

...гаснет краткий день, и в камельке забытом
Огонь опять горит,- то яркий свет лиет,
То тлеет медленно; а я над ним читаю,
Иль думы долгие в душе моей питаю.
И _забываю мир_, и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем,
И _пробуждается поэзия во мне:
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет, и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться, наконец, свободным проявленьем._
И тут ко мне идет незримый рой гостей,
Знакомцы давние, плоды мечты моей.
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо - к бумаге,
Минута и стихи свободно потекут.
Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,
Но чу!.. матросы вдруг кидаются, ползут
Вверх, вниз - и паруса надулись, ветра полны:
Громада двинулась и рассекает волны:
Плывет... Куда ж нам плыть?

Этот отчет поэта о процессе своего творчества говорит сам за себя;
никто, я полагаю, не усомнится в его полнейшей правдивости. Ну и что же тут
описывается? Какие-нибудь тонкие изобретения и сложные комбинации огромного
ума? Ничуть не бывало. Успение природы, успение телесной жизни в поэте - и
пробуждение в нем поэзии не как _деятельности_ ума, а как _состояния_ души,
охваченной лирическим волнением и стремящейся излиться в свободном
проявлении - свободном, значит, не придуманном, не сочиненном. Тут поэт уже
ничего не _ищет_: все - и звуки, и образы - приходят к нему само собой.
Никакой преднамеренности и даже никакого предвидения: "Плывет... Куда
ж нам плыть?"

233

Правдивое описание настоящего творчества прекрасно оттеняется в другом
стихотворении таким же описанием безнадежно-тщетной попытки _намеренного_
сочинительства в поэзии:

Беру перо, сижу, насильно вырываю
У музы дремлющей несвязные слова.
Ко звуку звук... Теряю все права
Над рифмой, над моей прислужницею странной:
Стих вяло тянется, холодный и туманный...