Александр Солженицын

В круге первом (т.1)



   ОГЛАВЛЕНИЕ. ГЛАВЫ 1 — 52

 
   1. Торпеда
   2. Промах
   3. Шарашка
   4. Протестантское Рождество
   5. Хьюги-Буги
   6. Мирный быт
   7. Женское сердце
   8. Остановись, мгновенье!
   9. Пятого года упряжки
   10. Розенкрейцеры
   11. Зачарованный замок
   12. Семёрка
   13. И надо было солгать...
   14. Синий свет
   15. Девушку! Девушку!
   16. Тройка лгунов
   17. Насчёт кипятка
   18. Сивка-Бурка
   19. Юбиляр
   20. Этюд о великой жизни
   21. Верните нам смертную казнь!
   22. Император Земли
   23. Язык — орудие производства
   24. Бездна зовёт назад
   25. Церковь Никиты Мученика
   26. Пилка дров
   27. Немного методики
   28. Работа младшины
   29. Работа подполковника
   30. Недоуменный робот
   31. Как штопать носки
   32. На путях к миллиону
   33. Штрафные палочки
   34. Звуковиды
   35. Поцелуи запрещаются
   36. Фоноскопия
   37. Немой набат
   38. Изменяй мне!
   39. Красиво сказать — в тайгу
   40. Свидание
   41. Ещё одно
   42. И у молодых
   43. Женщина мыла лестницу
   44. На просторе
   45. Псы империализма
   46. Замок святого Грааля
   47. Разговор три нуля
   48. Двойник
   49. Жизнь — не роман
   50. Старая дева
   51. Огонь и сено
   52. За воскресение мёртвых!

 

 
   Восстановлены подлинные доцензурные тексты, заново проверенные и исправленные автором.
   Судьба современных русских книг: если и выныривают, то ущипанные. Так недавно было с булгаковским «Мастером» — перья потом доплывали. Так и с этим моим романом: чтобы дать ему хоть слабую жизнь, сметь показывать и отнести в редакцию, я сам его ужал и исказил, верней — разобрал и составил заново, и в таком-то виде он стал известен.
   И хотя теперь уже не нагонишь и не исправишь — а вот он подлинный. Впрочем, восстанавливая, я кое-что и усовершил: ведь тогда мне было сорок, а теперь пятьдесят.

 
   написан — 1955-1958
   искажён — 1964
   восстановлен — 1968

 
   ПОСВЯЩАЮ ДРУЗЬЯМ ПО ШАРАШКЕ


1


   Кружевные стрелки показывали пять минут пятого.
   В замирающем декабрьском дне бронза часов на этажерке была совсем тёмной.
   Стёкла высокого окна начинались от самого пола. Через них открывалось внизу на Кузнецком торопливое снование улицы и упорная передвижка дворников, сгребавших только что выпавший, но уже отяжелевший, коричнево-грязный снег из-под ног пешеходов.
   Видя всё это и не видя этого всего, государственный советник второго ранга Иннокентий Володин, прислонясь к ребру оконного уступа, высвистывал что-то тонкое-долгое. Концами пальцев он перекидывал пёстрые глянцевые листы иностранного журнала. Но не замечал, что в нём.
   Государственный советник второго ранга, что значило подполковник дипломатической службы, высокий, узкий, не в мундире, а в костюме скользящей ткани, Володин казался скорее состоятельным молодым бездельником, чем ответственным служащим министерства иностранных дел.
   Пора была или зажечь в кабинете свет — но он не зажигал, или ехать домой, но он не двигался.
   Пятый час означал конец не служебного дня, но — его дневной, меньшей части. Теперь все поедут домой — пообедать, поспать, а с десяти вечера снова засветятся тысячи и тысячи окон сорока пяти общесоюзных и двадцати республиканских министерств. Одному единственному человеку за дюжиной крепостных стен не спится по ночам, и он приучил всю чиновную Москву бодрствовать с ним до трёх и до четырёх часов ночи. Зная ночные повадки владыки, все шесть десятков министров, как школьники, бдят в ожидании вызова. Чтоб не клонило в сон, они вызывают заместителей, заместители дёргают столоначальников, справкодатели на лесенках облазывают картотеки, делопроизводители мчатся по коридорам, стенографистки ломают карандаши.
   И даже сегодня, в канун западного рождества (все посольства уже два дня как стихли, не звонят), в их министерстве всё равно будет ночное сиденье.
   А у тех пойдут теперь на две недели каникулы. Доверчивые младенцы. Ослы длинноухие!
   Нервные пальцы молодого человека быстро и бессмысленно перелистывали журнал, а внутри — страшок то поднимался и горячил, то опускался, и становилось холодновато.
   Иннокентий швырнул журнал и, ёжась, прошёлся по комнате.
   Позвонить или не позвонить? Сейчас обязательно? Или не поздно будет там?.. в четверг-в пятницу?..
   Поздно…
   Так мало времени обдумать, и совершенно не с кем посоветоваться!
   Неужели есть средства дознаться, кто звонил из автомата? Если говорить только по-русски? Если не задерживаться, быстро уйти? Неужели узнают по телефонному сдавленному голосу? Не может быть такой техники.
   Через три-четыре дня он полетит туда сам. Логичнее — подождать. Разумнее — подождать.
   Но будет поздно.
   О, чёрт — ознобом повело его плечи, не привычные к тяжестям. Уж лучше б он не узнал. Не знал. Не узнал…
   Он сгрёб всё со стола и понёс в несгораемый шкаф. Волнение расходилось сильней и сильней. Иннокентий опустил лоб на рыжее окрашенное железо шкафа и отдохнул с закрытыми глазами.
   И вдруг, как будто упуская последние мгновения, не позвонив за машиной в гараж, не закрыв чернильницы, Иннокентий метнулся, запер дверь, отдал ключ в конце коридора дежурному, почти бегом сбежал с лестницы, обгоняя постоянных здешних в золотом шитье и позументах, едва натянул внизу пальто, насадил шляпу и выбежал в сыроватый сморкающийся день.
   От быстрых движений полегчало. Французские полуботинки, по моде без галош, окунались в грязно тающий снег.
   Полузамкнутым двориком министерства пройдя мимо памятника Воровскому, Иннокентий поднял глаза и вздрогнул. Новый смысл представился ему в новом здании Большой Лубянки, выходящем на Фуркасовский. Эта серо-чёрная девятиэтажная туша была линкор, и восемнадцать пилястров как восемнадцать орудийных башен высились по правому его борту. И одинокий утлый челночёк Иннокентия так и тянуло туда, под нос тяжёлого быстрого корабля.
   Нет, не тянуло челноком — это он сам шёл на линкор — торпедой!
   Но невозможно было выдержать! Он увернулся вправо, по Кузнецкому. От тротуара собиралось отъехать такси, Иннокентий захватил, погнал его вниз, там велел налево, под первозажжённые фонари Петровки.
   Он ещё колебался — откуда звонить, чтоб не торопили, не стояли над душой, не заглядывали в дверь. Но искать отдельную тихую будку — заметнее. Не лучше ли в самой густоте, только чтоб кабина была глухая, в камне? И как же глупо плутать на такси и брать шофёра в свидетели. Он ещё рылся в кармане, ища пятнадцать копеек, и надеялся не найти. Тогда естественно будет отложить.
   Перед светофором в Охотном Ряду его пальцы нащупали и вытянули сразу две пятнадцатикопеечных монеты. Значит, быть по тому.
   Кажется, он успокаивался. Опасно, не опасно — другого решения быть не может.
   Чего-то всегда постоянно боясь — остаёмся ли мы людьми?
   Совсем не задумывал Иннокентий — а ехал по Моховой как раз мимо посольства. Значит, судьба. Он прижался к стеклу, изогнул шею, хотел разглядеть, какие окна светятся. Не успел.
   Минули Университет — Иннокентий кивнул направо. Он будто делал круг на своей торпеде, разворачиваясь получше.
   Взлетели к Арбату, Иннокентий отдал две бумажки и пошёл по площади, стараясь умерять шаг.
   Высохло в горле, во рту — тем высыханьем, когда никакое питьё не поможет.
   Арбат был уже весь в огнях. Перед «Художественным» густо стояли в очереди на «Любовь балерины». Красное «М» над метро чуть затягивало сизоватым туманцем. Чёрная южная женщина продавала маленькие жёлтые цветы.
   Сейчас не видел смертник своего линкора, но грудь распирало светлое отчаяние.
   Только помнить: ни слова по-английски. Ни тем более по-французски. Ни перышка, ни хвостика не оставить ищейкам.
   Иннокентий шёл очень прямой и совсем уже не поспешный. На него вскинула глаза встречная девушка.
   И ещё одна. Очень милая. Пожелай мне уцелеть.
   Как широк мир, и сколько в нём возможностей! — а у тебя ничего не осталось, только вот это ущелье.
   Среди деревянных наружных кабин была пустая, но кажется, с выбитым стеклом. Иннокентий шёл дальше, в метро.
   Здесь четыре, углублённые в стену, были все заняты. Но в левой кончал какой-то простоватый тип, немного пьяненький, уже вешал трубку. Он улыбнулся Иннокентию, что-то хотел говорить. Сменив его в кабине, Иннокентий тщательно притянул и так держал одной рукой толсто-остеклённую дверь; другой же рукой, подрагивающей, не стягивая замши, опустил монету и набрал номер.
   После нескольких долгих гудков трубку сняли.
   — Это секретариат? — он старался изменять голос.
   — Да.
   — Прошу срочно соединить меня с послом.
   — Посла вызвать нельзя, — очень чисто по-русски ответили ему. — А вы по какому вопросу?
   — Тогда — поверенного в делах! Или военного атташе! Прошу не медлить!
   На том конце думали. Иннокентий загадал: откажут
   — пусть так и будет, второй раз не пробовать.
   — Хорошо, соединяю с атташе.
   Переключали.
   За зеркальным стеклом, чуть поодаль от ряда кабин, неслись, торопились, обгоняли. Кто-то откатился сюда и нетерпеливо стал в очередь к кабине Иннокентия. С очень сильным акцентом, голосом сытым, ленивым, в трубку сказали:
   — Слушают вас. Что ви хотел?
   — Господин военный атташе? — резко спросил Иннокентий.
   — Йес, авиэйшн, — проронили с того конца.
   Что оставалось? Экраня рукою в трубку, сниженным голосом, но решительно, Иннокентий внушал:
   — Господин авиационный атташе! Прошу вас, запишите и срочно передайте послу…
   — Ждите момент, — неторопливо отвечали ему. — Я позову переводчик.
   — Я не могу ждать! — кипел Иннокентий. (Уж он не удерживался изменять голос!) — И я не буду разговаривать с советскими людьми! Не бросайте трубку! Речь идёт о судьбе вашей страны! И не только! Слушайте: на этих днях в Нью-Йорке советский агент Георгий Коваль получит в магазине радиодеталей по адресу…
   — Я вас плёхо понимал, — спокойно возразил атташе. Он сидел, конечно, на мягком диване, и за ним никто не гнался. Женский оживлённый говор слышался отдалённо в комнате. — Звоните в посольство оф Кэнеда, там хорошо понимают рюсски.
   Под ногами Иннокентия горел пол будки, и трубка чёрная с тяжёлой стальной цепью плавилась в руке. Но единственное иностранное слово могло его погубить!
   — Слушайте! Слушайте! — в отчаянии восклицал он. — На днях советский агент Коваль получит важные технологические детали производства атомной бомбы в радиомагазине …
   — Как? Какой авеню? — удивился атташе и задумался. — А откуда я знаю, что ви говорить правду?
   — А вы понимаете, чем я рискую? — хлестал Иннокентий.
   Кажется, стучали сзади в стекло.
   Атташе молчал, может быть затянулся сигаретой.
   — Атомная бомба? — недоверчиво повторил он. — А кто такой ви? Назовите ваш фамилия.
   В трубке глухо щёлкнуло, и наступило ватное молчание, без шорохов и гудков.
   Линию разорвали.


2


   Есть такие учреждения, где натыкаешься на темновато-багровый фонарик у двери: «Служебный». Или, поновей, важную зеркальную табличку: «Вход посторонним категорически воспрещён». А то и грозный вахтер сидит за столиком, проверяет пропуска. И за недоступной дверью рисуется, как всё запретное, невесть что.
   А там — такой же простой коридор, может почище. Средней струёй простелена дорожка красного казённого рядна. В меру натёрт паркет. В меру часто расставлены плевательницы.
   Только безлюдно. Не ходят из двери в дверь.
   Двери же — все под чёрной кожей, под вздувшейся от набивки чёрной кожей с белыми заклёпками и зеркальными же оваликами номеров.
   Даже те, кто работают в одной из таких комнат, знают о событиях в соседней меньше, чем о рыночных новостях острова Мадагаскара.
   В тот же безморозный хмуроватый декабрьский вечер в здании московской центральной автоматической телефонной станции, в одном из таких запретных коридоров, в одной из таких недоступных комнат, которая у коменданта числилась как 194-я, а в XI отделе 6-го управления МГБ как «Пост А-1», — дежурило два лейтенанта. Правда, они были не в форме, а в «гражданском: так приличнее было им входить и выходить из здания телефонной станции.
   Одна стена была занята щитками, сигнальным стендом, тут же чернела пластмасса и блестел металл телефонно-акустической аппаратуры. На другой стене висела на серой бумаге инструкция во многих пунктах.
   По этой инструкции, предусматривавшей и предупреждавшей все возможные случаи нарушений и отклонений при подслушивании и записывании разговоров американского посольства, дежурить долженствовало двоим: одному безотрывно слушать, не снимая наушников, второму же никуда не удаляться из комнаты, кроме как в уборную, и каждые полчаса подменять товарища.
   Невозможно было ошибиться, работая по этой инструкции.
   Но по трагическому противоречию между идеальным совершенством государственных устройств и жалким несовершенством человека, инструкция в этот раз была нарушена. Не потому, что дежурившие были новички, но потому, что имели они опыт и знали, что никогда ничего особенного не случается. Да ещё и канун западного рождества.
   Одного из них, широконосого лейтенанта Тюкина, в понедельник на политучёбе непременно должны были спрашивать, «кто такие друзья народа и как они воюют с социал-демократами», почему на втором съезде надо было размежеваться, и это правильно, на пятом объединиться, и это снова правильно, а с шестого съезда опять всяк себе, и это опять-таки правильно. Нипочём бы Тюкин не стал читать с субботы, мало надеясь запомнить, но в воскресенье после его дежурства намечали они с сестриным мужем крепко заложить, в понедельник утром с опохмелу эта мура тем более в голову не полезет, а парторг уже пенял Тюкину и грозил вызвать на бюро. Да главное-то было не ответить, а представить конспект. За всю неделю Тюкин не выбрал времени и сегодня весь день откладывал, а теперь, попросив товарища дежурить пока без смены, приудобился в уголку при настольной лампе и выписывал из «Краткого курса» к себе в тетрадь то одно место, то другое.
   Верхнего света они ещё не успели зажечь. Горела дежурная лампа у магнитофонов. Кучерявый лейтенант Кулешов с пухленьким подбородком сидел с наушниками и скучал. Ещё с утра заказывали покупки, а после обеда посольство как заснуло, ни одного звонка.
   Долго просидев так, Кулешов надумал посмотреть нарывы на левой ноге. Эти нарывы вспыхивали всё новые и новые от неизвестных причин, их мазали зелёнкой, цинковой и стрептоцидовой мазью, но они не заживали, а расширялись под струнами. Боль уже мешала при ходьбе. В клинике МГБ его уже назначили на консультацию к профессору. А недавно Кулешов получил квартиру новую, и жена ждала ребёнка — и такую складную жизнь эти нарывы отравляли. Кулешов совсем снял тугие наушники, давившие уши, перешёл удобнее к свету, засучил левую трубку брюк и кальсон и стал осторожно ощупывать и обламывать края струпов. При надавливании их насачивалась бурая сукровица. Так больно, что отдавалось в голову, это захватило его внимание. В первый раз его прострельнуло от мысли, что здесь не нарывы, а… а… Какое-то пришло на память где-то слышанное страшное слово: гангрена?.. и ещё как-то…
   Так он не сразу заметил, что катушки магнитофона бесшумно кружатся, включённые автоматически. Не снимая обнажённой ноги с подставки, Кулешов дотянулся до наушников, приложил к одному уху и услышал:
   — А откуда я знаю, что ви говорить правду?
   — А вы понимаете, чем я рискую?
   — Атомная бомба? А кто такой ви? Назовите ваш фамилия.
   АТОМНАЯ БОМБА!!! Повинуясь порыву такому же бессознательному, как схватиться за опору, падая, Кулешов вырвал штырь коммутатора, этим разъединил телефоны — и тут только сообразил, что вопреки инструкции, не засёк номера абонента.
   Первое движение было — обернуться. Тюкин строчил конспект и не видал ничего. Тюкин-то был друг, но ведь Кулешову вменялось контролировать Тюкина, значит и тому.
   Дрожащими пальцами переключив на обратную перемотку, а в цепь посольства включив запасной магнитофон, Кулешов сперва подумал стереть запись и скрыть свою оплошность. Но тут же вспомнил, как начальник не раз говорил, что работа их поста дублируется автоматической записью ещё в одном месте — и откинул вздорную мысль. Конечно дублируется, и за укрытие такого разговора — расстреляют!
   Лента перемоталась. Он включил прослушивание. Преступник очень торопился, волновался. Откуда он мог говорить? Конечно, не из частной квартиры. Да вряд ли и с работы. В посольства всегда стараются из автоматов.
   Раскрыв список автоматов, Кулешов торопливо выбрал телефон на входной лестнице метро «Сокольники».
   — Генка! Генка! — хрипло позвал он, спуская брючину. — Аврал! Звони в оперативку! Может, ещё захватят!..


3


   — Новички!
   — Новичков привезли!
   — Откуда, товарищи?
   — Приятели, откуда?
   — А что это у вас на груди, на шапке — пятна какие-то?
   — Тут наши номера были. Вот на спине ещё, на колене. Когда из лагеря отправляли — спороли.
   — То есть, как — номера?!
   — Господа, позвольте, в каком веке мы живём? На людях — номера? Лев Григорьич, позвольте узнать, это что — прогрессивно?
   — Валентуля, не генерируйте, идите ужинать.
   — Да не могу я ужинать, если где-то люди ходят с номерами на лбу!
   — Друзья! Дают «Беломор» по девять пачек за вторую половину декабря. Имеете шанс! На цырлах!
   — Беломор-«Ява» или Беломор-«Дукат»?
   — Пополам.
   — Вот стервы, «Дукатом» душат. Буду министру жаловаться, клянусь.
   — А что за комбинезоны на вас? Почему вы все здесь как парашютисты?
   — Форму ввели. Раньше шерстяные костюмы выдавали, пальто драповые, теперь зажимают, гады.
   — Смотри, новички!
   — Новичков привезли.
   — Э! орлы! Что вы, живых зэков не видели? Весь коридор загородили!
   — Ба! Кого я вижу! Доф-Донской!? Да где же вы были, Доф? Я вас в сорок пятом году по всей Вене, по всей Вене искал!
   — А ободранные, а небритые! Из какого лагеря, друзья?
   — Из разных. Из Речлага…
   — … из Дубровлага…
   — Что-то я, девятый год сижу — таких не слышал.
   — А это новые, Особлаги. Их учредили только с сорок восьмого.
   — У самого входа в венский Пратер меня загребли и — в воронок.
   — Подожди, Митек, давай новичков послушаем…
   — Гулять, гулять! На свежий воздух! Новичков опросит Лев, не беспокойся.
   — Вторая смена! На ужин!
   — Озёрлаг, Луглаг, Степлаг, Камышлаг…
   — Можно подумать, в МВД сидит непризнанный поэт. На поэму не разгонится, на стихотворение не соберётся, так даёт поэтические названия лагерям.
   — Ха-ха-ха! Смешно, господа, смешно! В каком веке мы живём?
   — Ну, тихо, Валентуля!
   — Простите, как вас зовут?
   — Лев Григорьич.
   — Вы сами тоже инженер?
   — Нет, я филолог.
   — Филолог? Здесь держат даже филологов?
   — Вы спросите, кого здесь не держат? Здесь математики, физики, химики, инженеры-радисты, инженеры по телефонии, конструкторы, художники, переводчики, переплётчики, даже одного геолога по ошибке завезли.
   — И что ж он делает?
   — Ничего, в фотолаборатории пристроился. Даже архитектор есть. Да какой! — самого Сталина домашний архитектор. Все дачи ему строил. Теперь с нами сидит.
   — Лев! Ты выдаёшь себя за материалиста, а пичкаешь людей духовной пищей. Внимание, друзья! Когда вас поведут в столовую, — там на последнем столе у окна мы для вас составили тарелок десятка три. Рубайте от пуза, только не лопните!
   — Большое вам спасибо, но зачем вы отрываете от себя?
   — Ничего не стоит. Кто ж нынче ест селёдку мезенского засола и пшённую кашу! Пошло.
   — Как вы сказали? Пшённая каша — пошло? Да я пять лет пшённой каши не видел!
   — Наверно, не пшённая, наверно магара?
   — Да вы с ума сошли — магара! Попробовали б они нам магару! Мы б им…
   — А как сейчас на пересылках кормят?
   — На челябинской пересылке…
   — На челябинской-новой или челябинской-старой?
   — По вашему вопросу видно знатока. На новой…
   — Что там, по-прежнему ватер-клозеты на этажах экономят, а зэки оправляются в параши и носят с третьего этажа?
   — По-прежнему.
   — Вы сказали — шарашка. Что значит — шарашка?
   — А по сколько хлеба здесь дают?
   — Кто ещё не ужинал? Вторая смена!
   — Хлеба белого по четыреста грамм, а чёрный — на столах.
   — Простите, как — на столах ?
   — Ну так, на столах, нарезан, хочешь — бери, хочешь — не бери.
   — Простите, здесь что — Европа, что ли?
   — Почему Европа? В Европе на столах белый, а не чёрный.
   — Да, но за это маслице и за этот «Беломор» мы горбим по двенадцать и по четырнадцать часов в сутки.
   — Горбите? Если за письменным столом сидите, то уже не горбите! Горбит тот, кто киркой машет.
   — Чёрт знает, на этой шарашке сидишь, как в болоте — от всей жизни отрываешься. Вы слышали, господа? — говорят, блатных прижали и даже на Красной Пресне уже не курочат.
   — Масло сливочное профессорам по сорок грамм, инженерам по двадцать. От каждого по способности, каждому по возможности.
   — Так вы работали на Днепрострое?
   — Да, я у Винтера работал. Я за этот Днепрогэс и сижу.
   — То есть, как?
   — А я, видите ли, продал его немцам.
   — Днепрогэс? Его же взорвали!
   — Ну и что ж, что взорвали? А я взорванный им же и продал.
   — Честное слово, как будто вольный ветер подул! Пересылки! этапы! лагеря! движение! Эх, сейчас бы до Сов-гавани прокатиться!
   — И назад, Валентуля, и — назад!
   — Да! И скорей назад, конечно!
   — Вы знаете, Лев Григорьич, от этого наплыва впечатлений, от этой смены обстановки у меня кружится голова. Я прожил пятьдесят два года, я выздоравливал от смертельной болезни, я дважды женился на хорошеньких женщинах, у меня рождались сыновья, я печатался на семи языках, я получал академические премии, — никогда я не был так блаженно счастлив, как сегодня! Куда я попал? Завтра меня не погонят в ледяную воду! Сорок грамм сливочного масла!! Чёрный хлеб — на столах! Не запрещают книг! Можно самому бриться! Надзиратели не бьют зэков! Что за великий день? Что за сияющая вершина? Может быть, я умер? Может быть, мне это снится? Мне чудится, я — в раю!!
   — Нет, уважаемый, вы по-прежнему в аду, но поднялись в его лучший высший круг — в первый. Вы спрашиваете, что такое шарашка? Шарашку придумал, если хотите, Данте. Он разрывался — куда ему поместить античных мудрецов? Долг христианина повелевал кинуть этих язычников в ад. Но совесть возрожденца не могла примириться, чтобы светлоумных мужей смешать с прочими грешниками и обречь телесным пыткам. И Данте придумал для них в аду особое место. Позвольте… это звучит примерно так:

 
«Высокий замок предо мной возник…
… посмотрите, какие здесь старинные своды!
Семь раз обвитый стройными стенами…
Сквозь семь ворот тропа вовнутрь вела…
… вы на воронке въезжали, поэтому ворот не видели…
Там были люди с важностью чела, С неторопливым и спокойным взглядом…
Их облик был ни весел, ни суров…
Я видеть мог, что некий многочестный И высший сонм уединился там…
Скажи, кто эти, не в пример другим Почтенные среди толпы окрестной?..»

 
   — Э-э, Лев Григорьевич, я гораздо доступнее объясню герру профессору, что такое шарашка. Надо читать передовицы «Правды»: «Доказано, что высокие настриги шерсти с овец зависят от питания и от ухода.»


4


   Ёлка была — сосновая веточка, воткнутая в щель табуретки. Плетеница разноцветных маловольтных лампочек, обогнув её дважды, спускалась молочными хлорвиниловыми проводами к аккумулятору на полу.
   Табуретка стояла в проходе между двухэтажными кроватями в углу комнаты, и один из верхних матрасов отенял весь уголок и крохотную ёлку от яркости подпотолочных ламп.
   Шесть человек в плотных синих комбинезонах парашютистов привстали у ёлки и, склонив головы, строго слушали, как один из них, бойкий Макс Адам, читал протестантскую рождественскую молитву.
   Во всей большой комнате, тесно уставленной такими же двухэтажными наваренными в ножках кроватями, больше не было никого: после ужина и часовой прогулки все ушли на вечернюю работу.
   Макс окончил молитву — и шестеро сели. Пятерых из них схлынуло горько-сладкое ощущение родины — устроенной, устоявшейся страны, милой Германии, под черепичными крышами которой был так трогателен и светел этот первый в году праздник. А шестой среди них — крупный мужчина с широкой чёрной бородой, был еврей и коммунист.
   Льва Рубина судьба сплела с Германией и ветвями мира и прутьями войны.
   В миру он был филолог-германист, разговаривал на безупречном современном hoch-Deutsch, обращался при надобности к наречиям средне-, древне— и верхне-германским. Всех немцев, когда-либо подписывавших свои имена в печати, он без напряжения вспоминал как личных знакомых. О маленьких городках на Рейне рассказывал так, как если б хаживал не раз их умытыми тенистыми улочками.
   А побывал он — только в Пруссии, и то — с фронтом.
   Он был майором «отдела по разложению войск противника». Из лагерей военнопленных он выуживал тех немцев, которые не хотели оставаться за колючей проволокой и соглашались ему помогать. Он отбирал их оттуда и безбедно содержал в особой школе. Одних он перепускал через фронт с тринитротолуолом, с фальшивыми рейхсмарками, фальшивыми отпускными свидетельствами и солдатскими книжками. Они могли подрывать мосты, могли прокатиться домой и погулять, пока не поймают. С другими он говорил о Гёте и Шиллере, обсуждал для машин-«звуковок» уговорные тексты, чтоб воюющие братья обернули оружие против Гитлера. Из его помощников самые способные к идеологии, наиболее переимчивые от нацизма к коммунизму, передавались потом в разные немецкие «свободные комитеты» и там готовили себя для будущей социалистической Германии; а кто попроще, посолдатистей — с теми Рубин к концу войны раза два и сам переходил разорванную линию фронта и силой убеждения брал укреплённые пункты, сберегая советские батальоны.