Сомов Орест

Гайдамак


   Орест Михайлович Сомов
   Гайдамак
   Малороссийская быль
   Глава I
   Так, вiчной пам'яти, бувало
   У нас в Гетьманщинi колись
   Котляревский
   Была осень; частые дожди растворили малороссийский чернозем; глубокая и вязкая грязь превращала в топкие болота улицы и проселочные дороги. В это время в Королевце собиралась Воздвиженская ярманка. По грязным улицам небольшого и худо обстроенного поветового городка тянулись длинные обозы; чумаки с батогом на плече шли медленным шагом подле волов своих, которые с терпеливою покорностию тянули ярмом тяжелые возы. Русские извозчики без пощады погоняли усталых лошадей, суетились около телег, навьюченных московскими товарами, кричали и ссорились. В ятках на площади толпились веселые казаки в красных и синих жупанах и те беззаботные головы, кои, уставши чумаковать, пришли к ярманке на родину попить и погулять; одни громко рассуждали о старой гетманщине, другие толковали про дальние свои чумакованья на Дон за рыбою и в Крым за солью. Крик торговок и крамарей, жиды с цимбалами и скрыпками; цыгане с своими песнями, плясками и звонкими ворганами, слепцы-бандуристы с протяжными их напевами - везде шум и движение, везде или отголоски непритворной радости, или звуки поддельного веселья. Огромные груды арбузов, дынь, яблок и других плодов, коими небо благословило Малороссию и Украину, лежа рядами на подстилках по обе стороны площади, манили взор и вкус и свидетельствовали о плодородии края.
   Посереди площади собралась толпа народа. Молодой чумак в синем жупане тонкого сукна, в казачьей шапке с красным верхом, лихо заломанной на голове, с алым шелковым платком на шее, распущенным по груди длинными концами, и в красных сафьянных чеботах шел, приплясывая и припевая, вел за собою музыкантов и ватагу весельчаков и сыпал деньгами в народ. Чтобы показать свое удальство и богатство, он то расталкивал ногою плоды у торговок, то бил нарочно стеклянную посуду в ятках - и платил за всJ вдесятеро. Все: купцы, жиды, цыгане, бандуристы и нищие обступили его; каждый или предлагал свои услуги, или без всяких услуг просил чего-нибудь, и каждый получал или награду, или подаяние. Большой круг составился около молодца: всяк ему дивился и хвалил его; женщины в этом случае были не последние. "Какой завзятый чумак! какой лихой парень! какой статный и пригожий мужчина! какой богатый и тороватый!" - раздавалось отовсюду.
   Поодаль человек среднего роста, в простой чумацкой свите с видлогою стоял, опершись на батог4, и, насвистывая в пальцы, внимательно смотрел на молодого безумца. Вид этого человека с первого взгляда не обращал на себя внимания, но, всмотревшись пристальнее, ие скоро можно было отвести от него глаза. Он стоял без шапки, которую сронил в толпе. Длинный оселедец спускался с бритой его головы и закручивался около уха. Смуглое лицо, правильные черты, орлиный нос, нагибавшийся над черными усами, и быстрые, проницательные глаза обличали в нем ум, сметливость и хитрость, а широкие плечи и грудь, крепкие, жилистые руки и богатырское сложение тела ясно говорили о необыкновенной его силе. В движениях и поступках его, даже в самом спокойном положении, видны были решительность и смелость. Ему казалось от роду не более сорока лет, но или сильные страсти, или заботы побороздили уже чело его морщинами. Он выжидал, пока роскошный молодой чумак, обходивший в это время круг, с ним поравняется. "Здорово, Лесько",- сказал он гуляке, когда наконец тот подошел к нему. "Ба! это ты, Кирьяк? давно, от самой Умани, я с тобою не видался. Здорово, приятель, здорово!" - "Ну, как поживаешь?"- "Как видишь: бью в свою голову, пью да гуляю".- "А волы?" "Всех распродал! Отец отпустил со мною тридцать пар-остался налицо вот этот батог".- "Хорошо же ты отцу припрочиваешь на старость!"- "А, что будет, то будет! Живу, пока звенит в кармане, а перестанет звенеть - тогда или под красную шапку, или в удалую шайку".- "Дело вздумал! то есть: и в том и а другом случае ты будешь спиною отвечать за голову..." Это истолкование рассмешило стеснившуюся вкруг них толпу, и молодой чумак, не находя лучшего ответа, сам рассмеялся.
   "А ты, Кирьяк Максимович,- сказал он после короткого молчания своему знакомцу,- каково чумакуешь? человек ты осторожный и даром копейки не роняешь; я видел тебя в Умани на пятидесяти парах, и ты привез туда бог весть сколько московских товаров! С тобою были лихие купчики: также любили потешиться, как и я грешный!" - "Я и теперь с ними приехал; да переморил своих бедных волов по этой слякоти и даю им отдых. Добрый человек и скотов милует, говорит святое писание".- "Знаю, что ты человек письменный; где же теперь пристал?"-"Я оставил свой табор по Путивльской дороге, над Эсманью, а сам пришел сюда принанять молодцов; мои почти все разбрелись".- "Если тебе надобно лихого погонщика, так возьми меня; батог мой исправен... Гей, цоб!"прикрикнул он, ловко помахивая ременным батогом своим. "Я добрых людей не чураюсь,- отвечал Кирьяк,- хочешь, так сейчас к делу; зайдем ко мне на постоялый двор, а там и к табору". - "Спасибо, что так сговорчив, Кирьяк Максимович! спасибо, что ты не таков, как те седые чубы, которые бранят нас, молодых парней, за шалости и не верят, если раз замотаемся... Прощайте, приятели! вот вам на расставанье". - Тут Лесько метнул в народ последнюю горсть мелкой монеты; все бросились подбирать - и когда оглянулись, то уж обоих чумаков как не бывало.
   Глава II
   То пан Хмелыпщькйй добре учинив,
   Польщу эасмутив,
   Волощину побiдив,
   Гетьманьщину взвеселив.
   Старинная малороссийская песня
   В конце городка стоял маленький полуразвалившийся домишка; в нем приставали приезжавшие на ярманку евреи, которые почти всегда под ветхою кровлею прячут от любопытных и завистливых глаз накопленные ими богатства и часто всякими неправдами добытые драгоценности. Еврей Абрам, заперши двери засовом и наглухо закрыв ставнями окна, отбивал донышки у маленьких бочонков, вынимал из них дорогие жемчуги, перстни, серьги и другие золотые вещи, осыпанные блестящими каменьями, и раскладывал их по ящикам, готовя к ярманке на продажу. Он беспрестанно прислушивался, озирался и при малейшем шуме снаружи бледнел, как Каин.
   Вдруг кто-то дважды стукнул в дверь. Абрам вздрогнул, но вспомня, что это условный знак товарища, накинул про всякий случай толстое полотно на стол, на котором отбирал вещи, и отнял дверной засов.
   - Горе и страх сынам Иуды! - вскрикнул, всплеснув руками, вошедший жид, между тем как товарищ его снова запирал дверь,- горе и страх! я видел его...
   - Кого? - торопливо спросил Абрам.
   - Его, гайдамака, Гаркушу! - отвечал Гершко печальным голосом.- Ты его знаешь, он не посмотрит на город и людство; налетит на нас, как Сеннахерим, заберет и свое, и наше.
   - Я говорил тебе: не водись с этим проклятым моавитом!Долго ли до беды.
   - Знал ли я, ждал ли я, когда он на Волыни отдавал мне для продажи пограбленные им вещи, что через три луны увижу его здесь в Малороссии? Ах! эти большие серебряные стопы, эти богатые золотые цепи, эти яркие дорогие перстни пана Манивельского! сгубят они нас!
   - Опомнись! разве ты не еврей? Бог отнял у нас силу и смелость, а мы поневоле взялись за хитрость и пронырство. Придумаем, как бы спастись от когтей сего месопотам-ского коршуна. Но где и как ты его встретил?
   - Я бродил в толпе этих назареев и высматривал, не удастся ли чего повыгоднее купить или продать. Вкруг одного погибшего сына стеною стеснился народ, и всякий подбирал серебро, расточаемое безумцем. Я также думал пробраться к нему, хотя ползком... Взглянул и вижу в толпе услужника Велиалова. Тогда я притаился за народом, и когда он увел с собою молодого чумака, я шел за ним издали; припав за забором, сторожил его выход из постоялого двора и видел, по какой дороге они вдвоем отправились.
   - Послушай: нам надобно обсудить, как бы и свое спасти, и чужого не выпустить из рук. Благодаря нашим братьям, которые повсюду рассеялись и везде ведут торги, если чего не посмеем выказать здесь, то Польша и немецкая земля велики: там будет простор и нажитому, и добытому.
   - Правда, правда! только как теперь избавиться от гайдамака?
   - Знаешь ли ты здешнего поветового судью?
   - Пана Ладовича? как не знать; добрый пан, честный пан! В нем только три худа: что не слишком жалует евреев, что ему ничего не продашь, а его ничем не подкупишь.
   - Зато у него и своим не лучше наших, когда у них руки или совесть не чисты. Слушай же: ступай ты к нему, расскажи про гайдамака всJ, что знаешь, укажи дорогу, по которой он пустился, - и после спокойно переплавливай в слитки золото и серебро и сбывай алмазы и яхонты пана Мани-вельского.
   - Рабби Рувим! ты умный человек, Абрам. Так к делу, не теряя времени. Сейчас иду к поветовому судье.
   - Не позабудь только взять серебряных ключей: не для него, он ничего не возьмет, а для челяди, которая всегда и везде жадна, как наши праотцы в пустыне.
   Гершко пошел скорым еврейским шагом к дому поветового судьи, согнув шею, заложа обе руки в карманы и бросая вкруг себя недоверчивые, испытующие взгляды.
   На крыльце судейского дома встретил его молодой цыган, живший у пана Ладовича для услуг, а больше для забавы. Он был одет казачком; на шее у него висел на широкой ленте торбан, на котором он обязан был играть перед гостями и веселить их своею пляскою и пеньем. Не по летам был он высок и статен; живое и выразительное лицо его, на которое падали черные самородные кудри, могло бы назваться прекрасным, если б излишняя смуглость не затмевала его пригожества; под широкими сросшимися бровями прыгали быстрые, огненные глаза; во всех его движениях заметны были ловкость, проворство и лукавство.
   - Здравствуй, Жале,- сказал ему Гершко, подойдя к крыльцу.
   - Здравствуй, свиное ушко! - отвечал цыганенок.
   - Как поживаешь, Жале?-продолжал льстивый еврей.
   - Хорошо, твоими молитвами: скачу, пою и щиплю твою братью жидков, когда попадутся. Ты каково поживаешь? всJ ли по-прежнему обманываешь простаков и копишь золото?
   - По-прежнему,- отвечал жид с притворным простосердечием и как бы не вслушавшись. - Пожалуйста, Жале, доложи обо мне пану поветовому судье...
   - Ему не до тебя, у него теперь гости.
   - Крайне важное дело, не терпящее отсрочки...
   - Верно, векселя, которым минули сроки, или покупщик, не заплативший денег?
   - Что тебе до этого; твое дело доложить.
   - Так потерпи ж, пока пану будет время. Постой здесь: вы привыкли стоять без шапок на дворе во всякую погоду, а теперь еще не зима.
   Сколько жид ни упрашивал, но цыганенок только вертелся вокруг его, дразнил, подергивал его за длинные рыжие пейсики и за полы платья и делал ему разные проказы.
   - Душа моя, Жале! перестань и пойди докладывать; я не даром прошу тебя..
   Тут еврей со вздохом вынул из-под полы небольшой изношенный кошелек и начал дрожащею рукою вытаскивать одну по одной мелкие серебряные монеты, как будто боясь обсчитаться. Но резвый цыган не дал ему кончить: подбежал, подставил руку и, вытряхнув в нее все деньги из кошелька, пустился от жида во всю прыть.
   - Стой! я закричу гвальт, наделаю шуму, стану стучаться в двери! пан судья не даст меня в обиду.
   - А если я доложу ему о тебе, будут ли эти деньги мои?
   - Твои, твои! только скорее.
   Цыганенок опрометью бросился на крыльцо, вошел в комнаты и через несколько минут вышел сказать жиду, что судья его ожидает.
   - Что тебе надобно, еврей? - сказал пан Ладович, когда жид кончил низкие, почти земные свои поклоны.
   - Ваша ясновельможность! я инею вам донести о важной тайне,- отвечал жид, оглядываясь на стоящего тут цыганенка.
   - Так ступай за мною,- сказал судья, ввел его в небольшую боковую комнату и притворил дверь.
   Цыганенок, по свойственному летам и породе его любопытству, а может быть по каким-либо догадкам, приставил к двери внимательное ухо, навыкшее слышать издалека, и не отходил прочь, пока не кончился разговор. Тогда он на цыпочках отошел и стал на прежнее место.
   Судья пошел к гостям своим, а жид отправился домой, отвесив снова несколько поклонов. Цыганенок выбежал за ним на улицу.
   - Послушай, Гершко! ты купил меня своим подарком, и я хочу тебе отплатить по-приятельски. Там, над Эсманью, остановились обозом знакомые мне купцы; они дешево продают разные шелковые товары и другие вещи: видно, провезли их по-твоему - без пошлины. Я давно уже хотел удружить доброму человеку: благо, что ты мне первый попался.
   - Спасибо, спасибо за приязнь! А как их отыскать?
   - Не мудрено: они стали над яром вправе от большой дороги, под леском. Только поспеши, чтоб они всего не распродали; они для того и в город не въезжают, что хотят сбыть с рук всJ лишнее.
   - Сегодня же, хоть и поздно, отправлюсь туда... Прощай!
   Жид пошел скорыми шагами, а цыганенок лукаво покачал вслед ему головою, посмотрел во все стороны, прокрался в боковой лереулок и подал знак свистом.
   На свист его выказался из-за забора высокий и сухой цыган свирепого вида. "Зачем зовешь меня?" - сказал он отрывистым голосом.
   - Понура! не тратя ни минуты,- на коня и скачи в табор гайдамаков; скажи там, что жид Гершко донес поветовому судье о Гаркуше и дал его приметы; что сейчас пошлется за ним погоня; скажи, что я спровадил Гершка к ним в табор за товарами; пусть сладят с ним, как знают. Оттуда опрометью ступай по следам Гаркуши и дай ему осторогу...
   - Славно! ты добрый малый, не выдаешь своих. Мы недаром тебя продали пану Ладовичу...
   - Тс! слышится шум... Прокрадься отсюда, хоть на четвереньках - и давай бог ноги! - С этими словами молодой цыган исчез.
   Он вошел в светлицу, или гостиную комнату, судьи как такое лицо в доме, которому за его дар увеселять многое было позволено и которое позволяло себе еще больше.
   В гостиной было тогда очень шумно. Гайдамак и его дерзкое появление сделались предметом общего разговора.
   Судья, подсудок, подкоморий и возный, уже разославшие гонцов по разным дорогам для задержания Гаркуши,- теперь, отошедши в сторону, совещались о мерах, которые Должно было принять для безопасности города и повета от набега бесстрашной шайки удальцов. Прочие гости все толковали разное, и все об одном.
   - Давно не было вести о гайдамаке,- говорил отставной сотник Ченович,-слух о нем было призамолк, с тех пор как он за Лубнами ограбил богатого и скупого пана Нехворощу и наделил одного бедного казака6...
   - Извините,- перервал речь его войсковой писарь Потяга,- давно ли все жужжали, что Гаркуша на Украине обобрал до нитки тучную ростовщицу Цвинтаревичку и вдобавок сделал ей сильное поучение нагайками за то, что она прогнала из дому простака своего мужа?
   - Это жужжало только у вас в ушах, господин войсковой писарь,- отвечал ему Ченович,- носился слух, что гайдамак после ушел за Киев...
   Спор загорелся; колкости с обеих сторон посыпались градом, и, как водится в больших собраниях, одни поджигали спорщиков, другие принимали их сторону, все шумели. Но миролюбивый хозяин, предвидя неприятный конец спора, заклял бурю: он ввел в гостиную слепца-бандуриста, давно уже в передней ожидавшего, когда его позовут, и вежливо пригласил гостей своих послушать веселых дедовских песен и стародавних былей.
   Безыскусственная игра на многострунной бандуре и звучный, полный, хотя необработанный голос слепого певца, попеременно унывные и веселые напевы малороссийских песен нравились неизбалованному слуху земляков его, страстных к музыке, одаренных верным ухом и впивающих с чистым воздухом родины способность и склонность к пению. Вдруг вещий слепец переменил строй: пальцы его медленно и торжественно перебегали по звонким струнам бандуры; и он молчал еще, но внимание всех было приготовлено; жадный слух ловил уже в знакомых звуках близкие сердцу напевы и предугадывал смысл самой песни.
   Несколько минут он молча прелюдировал; наконец запел, или лучше, заговорил по музыке следующие слова:
   3 низу Днiпра тихий вiтер вiе, повiвае;
   Вiйсько козацьке в похiд виступае;
   Тiльки бог святий знае,
   Що Хмельницький думае, гадае.
   О тiм не знали нi сотники,
   Нi атамани курiннii, нi поковники,
   Тiльки бог святий знае,
   Що Хмельницький думае, гадаe!
   Певец повествовал о быстром набеге гетмана Хмельницкого на союзную Польше Молдавию, о страхе и жалобах ее господаря Василия Липулы, о робком бегстве ляхов из Сочавы и заключил песнь свою обращением к славе Гетманщины:
   В той час була честь, слава,
   Вiйськовая справа!
   Сама себе на смiх не давала,
   Неприятеля пiд ноги топтала
   Громкие знаки одобрения и восторга раздались по светлице. Между ними прорывались и вздохи на память старой Гетманщине, временам Хмельницкого, временам истинно героическим, когда развившаяся жизнь народа была в полном соку своем, когда закаленные в боях и взросшие на ратном поле казаки бодро и весело бились с многочисленными и разноплеменными врагами, и всех их победили; когда Малороссия почувствовала сладость свободы и самобытности народной и сбросила с себя иго вероломного утеснителя, обещавшего ей равенство прав, но тяжким опытом доказавшего, что горе покоренным!
   Глава III
   Усi звiздi потьмарило,
   Половину ясностi мiсяця заступило;
   3 чорноi хмари
   Буинii вiтри вставали
   Старинная малороссийская песня
   Дул сильный холодный ветер; дождливые облака разносились по небосклону; луна то выплывала из-за туч, то пряталась за мрачными их грядами. В это время жид Гершко шел одинок по дороге; он часто останавливался, вслушивался в вой ветра и шелест желтых осенних листьев, падавших на землю и крутившихся вихрем по дороге; робея при малейшем шорохе, он готов был затаиться в глуши. Но так сильна в еврее страсть к прибытку, что он пошел бы на явную опасность, если бы знал, что, избегнув ее, получит барыш. Из бережливости или по благоразумию Гершко надел самое ветхое платье и по тому же благоразумию взял с собою денег очень немного, в надежде, что, сторговавшись с купцами за товар и дав им задаток, уговорит их принять остальную плату в условленном месте.
   В таборе его ждали. Шайка кочевала при дуброве, в месте пустынном, над глубоким, крутым оврагом, примыкавшим к самому берегу Эсмани. Гайдамаки, отогнав волов на пастбище, сделали из возов своих род стана или каре и обвешали их непроницаемыми для взора полстями, чтобы любопытному прохожему не видно было, что делается внутри табора. Чтоб еще более отклонить подозрения, часть гайдамаков была одета чумаками, другая русскими купцами, у которых будто бы первые нанялись везти товары на ярманку. Сторожевые стояли повсюду: по дороге, над оврагом, по берегу Эсмани и по опушке леса. Внутри табора гайдамаки поделились на кружки: одни старались в вине затопить воспоминание грозившей им и атаману их опасности, другие, самые беззаботные, курили табак и играли в кости и карты; но самые заботливые рассуждали, как избыть беды и спасти атамана. Кони их были уже готовы в ближнем лесу; табором они не дорожили: тем, что было навьючено на конях, могли б они скупить все чумацкие обозы в Малороссии.
   - Вот вам честный еврей, который спрашивал у меня русских купцов над Эсманью,- сказал гайдамак, стороживший на большой дороге, ведя за собою Гершка, который кланялся, сложа руки на грудь и бросая недоверчивые взгляды. Как рой шмелей, гайдамаки сыпнули к нему со всех сторон.
   - Узнаешь ли меня, земляк? - сказал ему выкрест Лемет,- я хочу на тебе доказать благодарность свою тебе и всему бердичевскому еврейскому обществу. По милости вашей - я крестился, и по вашей же милости, бедный Лейба теперь в честной компании.
   - Святые праотцы!-вскричал несчастный Гершко, предвидя участь, его ожидавшую, и разгадав, в какие сети завлек его коварный цыганенок.
   - Не до праотцев, а до нашего отца атамана! - закричали ему многие голоса.- Сказывай, злодей, что с ним сделалось?
   - Что хотите, честные господа! хоть замучьте меня - не знаю.
   - Запираться не время: мы сами не меньше тебя знаем, что ты продал Гаркушу поветовому начальству, что за ним разосланы поиски. Если ты не знаешь, где он теперь, - то для тебя ж хуже.
   - Как бог свят, не знаю.
   - Ну, делать нечего, товарищи, - сказал гайдамак Несувид, занимавший должность атамана в его отсутствие, - прировариваите, какую казнь положить ему за измену.
   - Прежде всего,- подхватил Лемет,- поджарить его, как тарань, на тихом огне и допросить, где он упрятал дорогие вещи, данные ему атаманом на продажу.
   - Досуг толковать о такой безделице, когда дело идет о жизни Гаркуши! видно, ты и теперь еще такой же жид: у тебя всJ для золота... Товарищи! к голосам.
   - Повесить его на осине: на ней и брат его Иуда повесился,- сказал один гайдамак.
   - Отдайте его мне,- перебил цыган Паливода,- я расплющу его молотом на наковальне глаже, чем он расплющивал медные кружки для фальшивых червонцев.
   Злобный смех раздался во всей шайке; бедный Гершко был ни жив, ни мертв: холодный пот проступал по всему его телу; все члены были в судорожной лихорадке.
   - Не лучше ли,- подал свой голос гайдамак Товпега,- кончить с ним без затей: Эсмань близко, жернов у нас есть... Пустим его греться по месяцу.
   Предложение принято, жернов прикачен и крепкою веревкою привязан к шее несчастного жида; его потащили к берегу и покатили за ним жернов. Тогда, вдруг вышед из бесчувствия и видя, что ни просьбы, ни слезы не помогут и не смягчат злодеев, закричал он жалким, пронзительным голосом, раздиравшим душу и возвещавшим последнее, отчаянное усилие существа, расстающегося с жизнию.
   Ветер разносил вопли еврея. Луна вышла из-за облак и в полном сиянии катилась по темно-синей тверди. В, это время старец Питирим, инок П***ского монастыря, ходивший навещать больного в одном отдаленном хуторе, возвращался береговою тропинкою в смиренную свою обитель. Голос погибающего человека проник ему в сердце, и он поспешил на помощь, забыв свою старость и слабосилие, забыв, что сам может сделаться жертвою христианского сострадания. Он увидел свирепые лица и зверскую радость гайдамаков, увидел жалкого иноверца - и ревность к добру придала ему крылья.
   - Стой! - закричали разбойники, - руку на нож!
   Но старец Питирим не робко подошел к ним, и гайдамаки, из невольного уважения к его сану и летам, остановились. Тогда инок начал свое увещание, представил им всю важность преступления и гнев небесный, постигающий убийц.
   - Безумцы! - заключил он речь свою.- Кто дал вам право разрушать превосходнейший дар божества - жизнь человеческую? Кто дал вам право быть судиями чужих поступков, когда карающий меч правосудия висит уже иад преступными вашими головами, и муки ада, стократ лютейшие всех терзаний телесных, ждут вас после бесчестной смерти от руки палача?..
   Гайдамаки, в которых вдохновенное красноречие старца минутно пробудило совесть, поникли головами, не смели поднять на него глаз и, спустя руки, стояли в нерешимости. Бедный Гершко, чувствуя, что его не держат, упал к ногам монаха, обнимал его колена, стирал лицом пыль с его ног и заклинал спасти ему жизнь.
   - Я сделаюсь христианином,- говорил он с плачем,- отдам на ваш монастырь всJ... всJ, что имею, очень немного; несколько серебряных монет...
   Инок, не могши победить внутреннего презрения к человеку, в котором корыстные склонности пересиливали даже мысль о самохранении, невольно отвратил от него лицо свое.
   - Честный отец! иди своею дорогой,- сказал тогда суровый Несувид. - Мы знаем, на что решились - знаем, к чему осуждаемся на том и на этом свете. Но если б одним волосом сего негодяя могли искупить свою жизнь или души, то и тогда б не миновать ему петли и песчаного дна эсманского... Товарищи! дружней за работу.
   Монах вздрогнул от слов закоснелого злодея. Между тем одни из гайдамаков принялись раскачивать жида, другие жернов, чтоб лучше и дале бросить их от берега. Отчаянный вой несчастливца перерывался быстротою и силою качки. Монах стоял, как в онемении, возведя глаза и воздев руки к небу. Крик бедной жертвы мщения терзал его душу; и вдруг крик умолк - вода расплеснулась и скрыла свою добычу.
   Глава IV
   На конях iхали чинненько,
   3 люльок тютюн тягли смачненько.
   А хто на конику куняв
   Котляревский
   Утро было ясно и свежо. Рассыльные казаки и понятые ехали по Глуховской дороге от Путивля и везли в середине человека, у которого руки и ноги были связаны. Казалось, однако ж, что бодрость и надежда не совсем его покинули; он весело разговаривал с окружавшими, шутил с ними, рассказывал были и небылицы и приковывал жадное их внимание умным и живым своим разговором.
   "Молодец! весельчак! нечего сказать: скручен, как теленок, которого везут на убой, - а всJ не унывает!" - "Мне все не верится, чтоб это был Гаркуша; посмотри: человек как человек, нет семи пядей во лбу!" - Так разговаривали двое из понятых, ехавшие позади. "Да как его поймали?"-продолжал последний.
   - На всякого мудреца много простоты. Вот видишь, у него было похоронище, в глухом месте, над Сеймом, близ Клепала; там он прятал награбленные им богатства. Вчерась, когда удалый королевецкий рассыльный казак Моторный следил за ним с четырьмя своими товарищами, заметили они, что гайдамак пробирается к тому месту. Они видели, как он сошел с коня, и сами, оставя лошадей за ивняком, почти ползком прокрались к кустарнику, за которым Гаркуша, отыскав заступ, начал разрывать землю. Вдруг они на него бросились и, не дав опомниться, свалили с ног, связали ему руки и ноги, завязали рот, прикрутили молодца к седлу его же коня и вскачь пустились с ним к селению за понятыми. Остальное ты знаешь.
   Конвой между тем приближался к Клевенскому перевозу. Сквозь просеки приятной рощицы видны были вдали, на высоком прелестном месте, большой помещичий дом и купол церкви села В***на; внизу текла излучинами быстрая Клевень, сливающая воды свои с Эсманью; по долине, за тундрами и сагами, мелькали купы дерев, хутора и мельницы. Узник, казалось, любовался видами и любопытно расспрашивал о всем своих проводников; в таких разговорах подъехали они к перевозу.