Двое суток русский военный клипер «Жемчуг» штормовал, как говорят моряки.
   Двое суток он выдерживал жестокий ураган в Индийском океане, вблизи западного берега Северной Африки, встретив врага со спущенными стеньгами, под несколькими штормовыми парусами, с наглухо задраенными люками и с протянутыми на верхней палубе леерами.
   Положение было серьезное.
   В те ужасные долгие часы, когда ураган напрягал все свои силы, с диким воем потрясая мачты и завывая в трепыхавшихся снастях, и когда громадные, высокие и пенящиеся волны с бешенством нападали на маленький клипер со всех сторон, вкатываясь верхушками на палубу, и кидали его, словно щепку, готовые его поглотить, — в такие часы, казавшиеся вечностью, смерть витала перед глазами моряков. Эти водяные горы казались неминуемой общей братской могилой. И сердца даже бывалых и мужественных людей замирали в предсмертной тоске, хотя лица их и были сурово-спокойны и напряженно-серьезны.
   К вечеру вторых суток буря несколько затихла, и все на клипере радостно и благодарно вздохнули, понимая, казалось, с большой ясностью, от какой избавились опасности и как были близки к смерти.
   Клипер, хорошо построенный, не особенно пострадал во время трепки. В нескольких местах волны проломали борт; офицерский катер и капитанский вельбот были сорваны с боканцев в океан — вот и всего.
   Несмотря на то, что буря заметно стихала и «Жемчуг» был уже вне опасности, и капитан и старший штурман, видимо, чем-то озабоченные, оба с истомленными, осунувшимися и серьезными лицами, не сходили с мостика, тревожно вглядываясь в мрак наступившей ночи.
   Казалось, теперь можно было бы поставить достаточно парусов и нестись со свежим попутным ветром к югу, но капитан — небольшой сухощавый человек лет под сорок, довольно сурового вида — вместо того приказал на ночь поставить только зарифленные марселя, бизань и фор-стеньги-стаксель и держаться в крутой бейдевинд, чтобы клипер, так сказать, топтался на месте.
   Такое решение принято было капитаном потому, что он не знал точно места, где находится в данное время «Жемчуг». В течение двух суток урагана солнце ни на минуту не показывалось, и, следовательно, нельзя было по высоте солнца определить широту и долготу места. Не видно было ни луны, ни звезд, по которым тоже возможно определиться, как говорят моряки.
   А между тем ураган мог отнести клипер к берегам Африки, берега же эти были негостеприимны. Много рифов и подводных мелей было около них, и «Жемчуг», избавившись от одной опасности, легко мог набежать на другую, едва ли не худшую.
   И теперь ночь была темна. На подернутом облаками небе ни одной звездочки.
   Среди этой тьмы клипер покачивался на волнах, все еще сердито разбивающихся о бока «Жемчуга», и вахтенный офицер, молодой мичман, то и дело вскрикивал часовым на баке:
   — Вперед смотреть!
   Нередко тоже раздавался его молодой звонкий голос:
   — На марса-фалах стоять!
   На эти предупреждающие окрики и часовые на баке и вахтенные матросы, стоящие у марса-фалов, тотчас же отвечали:
   — Есть, смотрим! Есть, стоим!
   — Все равно ничего не увидать в этой проклятой тьме! — сердито проворчал капитан себе под нос, ни к кому не обращаясь.
   И минуту спустя приказал вахтенному офицеру:
   — Велите разводить пары!
   — Есть!
   Мичман послал рассыльного за старшим механиком и вслед за тем дернул ручку машинного телеграфа.
   Капитан почти не спал двое суток, позволяя себе вздремнуть в своей каюте час-другой, во время которых на мостике капитана заменял старший офицер.
   И теперь его жестоко клонило ко сну.
   Но он простоял еще два часа, пока не были готовы пары, и только тогда решил сойти отдохнуть.
   Перед уходом он тихо заметил старшему штурману, стоявшему у компаса:
   — Береженого и бог бережет, Степан Степаныч!
   — Совершенно верно-с, Иван Семеныч! — подтвердил старший штурман.
   — И если, не дай бог, нанесет нас на мель…
   Старший штурман угрюмо сплюнул и сурово сказал:
   — Зачем наносить!
   — Так все же машина поможет. Не так ли, Степан Степаныч?
   Судя по тону голоса капитана, ему очень хотелось слышать от старого, опытного, много плававшего штурмана подтверждение своих слов, которым он и сам едва ли очень верил.
   Что, в самом деле, могла сделать машина, да еще не особенно сильная, при таком свежем ветре и громадном волнении!
   — Конечно-с! — лаконически ответил старший штурман.
   Но его лицо, слабо освещенное светом, падавшим от компаса, старое, угрюмо-спокойное лицо, густо поросшее седыми баками, по-видимому нисколько не разделяло надежд капитана на действительность помощи машины.
   И, словно бы желая в свою очередь успокоить свою тайную тревогу и тревогу капитана, он прибавил:
   — Положим, ураган жарил по направлению к берегу, но все же в начале урагана мы были в пятидесяти милях от берега и держались в бейдевинд… Вот, бог даст, завтра определимся… А теперь вам выспаться следует, Иван Семеныч!
   — То-то очень спать хочется… Пойду вздремнуть.
   И, обращаясь к вахтенному офицеру, громко и властно сказал:
   — Хорошенько вперед смотреть!.. Как бы берега близко не было… Чуть что заметите, дайте знать!
   — Есть! — ответил мичман.
   Капитан ушел и, не раздеваясь, бросился, как был, в кожане поверх сюртука и в фуражке, на диван и мгновенно уснул.

   Притулившись на баке у наветренного борта, кучка вахтенных матросов, одетых в кожаны, с зюйдвестками на головах, тихо лясничала.
   Чей-то громкий и насмешливый голос говорил:
   — Ну, разве не дурак ты, Матросик?! Как есть дурак!
   Тот, кого звали Матросиком, тихо засмеялся и простодушно ответил:
   — Дурак, значит, и есть.
   — Да как же не дурак! Сидел бы теперь у себя дома, в деревне, а заместо того взял да и за другого на службу пошел… И хоть бы за деньги, а то дарма! Небось, ничего не дали?
   — Такая причина была, — оправдывался Матросик.
   — Нечего сказать, причина! Вовсе прост ты, вот и причина!
   Тот, кого называли Матросиком, словно бы оправдываясь, проговорил:
   — Этот самый парень, заместо которого я пошел, братцы, только что поженился и очень приверженный к земле был мужик… Коренной в семье. Без его разор был бы. И так, братцы вы мои, убивались по нем отец с матерью да супруга, значит, евойная, что жалость взяла. Мне, думаю, что? Одинокий сирота, живу в работниках… Ну таким родом и явился я к барину и в ноги: «Дозвольте, мол, в некрута вместо Васьки Захарова!» Барин даже очень был доволен… Вот она, братцы, какая причина! — закончил Матросик.
   Он проговорил эти слова необыкновенно просто, словно бы и поступок его был самый простой, и он не сознавал, сколько в нем было доброты и самоотвержения.
   За эту бесконечную доброту и готовность помочь всякому на «Жемчуге» все матросы любили этого первогодка. Звали его не по фамилии — фамилия его была Кушкин, — а Матросиком, вследствие того, что Кушкин однажды, вскоре после назначения его на «Жемчуг», на вопрос боцмана: «Кто ты такой?», вместо того чтобы ответить: «Матрос второй статьи Илья Кушкин», простодушно ответил: «Матросик».
   Так с тех пор на клипере его все прозвали Матросиком.
   И в самом деле, прозвище это подходило к Кушкину.
   Это был маленького роста, худощавый, почти смуглый молодой паренек лет двадцати двух-трех, с пригожим жизнерадостным добрым лицом, главным украшением которого были большие темные глаза, полные какой-то чарующей ласки и привета. Когда Матросик улыбался, широко раскрывая свой рот с красными сочными губами и показывая ослепительно белые зубы, то невольно улыбались и те, на кого он смотрел.
   Вся его маленькая фигурка была ладная и необыкновенно располагающая. Ходил он всегда веселой и легкой походкой и любил одеваться аккуратно и опрятно. Даже его желтоватого цвета руки с тонкими, слегка искривленными пальцами не были пропитаны смолой и грязны, как у других матросов. Матросик, видимо, щеголял опрятностью.
   Уроженец одной из северных губерний, Илья Кушкин еще с отрочества плавал по бурному Ладожскому озеру и, поступивши в матросы и затем назначенный в кругосветное плавание на «Жемчуг», скоро сделался хорошим и исправным матросом.
   Когда Матросик окончил свой рассказ, кто-то из кучки спросил:
   — Так тебе, Матросик, ничего и не дали за твою простоту?
   — Предлагали, братцы. Пятичницу давали.
   — А ты не взял?
   — То-то не взял. Бедные мужики эти Захаровы… Как с их взять? Однако угощение принимал — страсть угощали, братцы! А молодая баба, Васькина жена, так та мне две рубахи ситцевые справила. «Вовек, — говорит, — не забуду, Илья, что ты моего мужика при мне оставил». Небось, люди добро помнят.
   С мостика то и дело раздавались окрики вахтенного офицера. То он командовал: «Вперед хорошенько смотреть», то: «На марса-фалах стоять».
   Эти частые и громкие окрики среди ночной тишины несколько раздражали матросов.
   — И чего это мичман зря суетится да глотку дерет! — заметил кто-то.
   — А может, не зря, — промолвил Матросик.
   — Коли встречных судов боится, все равно не увидишь скоро. Слава богу, хоть штурма прикончилась, а все-таки нехорошая ночь! — раздался чей-то голос.
   — То-то вахтенный и опасается, что ночь!.. И пары по той же причине… И ходу нам нет! — сказал Матросик.
   — По какой причине?
   — А по той самой, братцы, что неизвестно, в какие места нас буря занесла. Вот он и опаску имеет. В море, братцы, завсегда надо опаску иметь. Я хоть и по озеру ходил, а бога приходилось-таки часто вспоминать! — проговорил Матросик.
   С этими словами он повернул голову к океану и стал зорко всматриваться вперед, в покачивавшийся на волнах клипер.
   Смотрел Матросик минут пять — десять и вдруг крикнул неестественно громким голосом.
   — Бурун под носом!
   — Марса-фалы отдать!.. — тревожно скомандовал вахтенный мичман.
   Марселя бесшумно упали, и в то же мгновение «Жемчуг» остановился, врезавшись в гряду, и беспомощно стал биться, словно птица, попавшая в силки.

   Капитан мгновенно проснулся и через минуту был на мостике. Старший офицер и старший штурман были там же. Все офицеры и все матросы, наскоро одевшись, выскочили наверх.
   Клипер било жестоко о камни, и машина, работавшая полным ходом, не могла его сдвинуть с места. Видно было, что «Жемчуг» засел плотно.
   Все были в подавленном состоянии.
   Ветер дул свежий, и волны кружились вокруг клипера. Кругом кромешная тьма.
   Прошло бесконечных десять минут, и снизу дали знать, что течь увеличивается. Пущены были в ход все помпы, но вода тем не менее все прибывала. Положение было критическое, и не было никакой возможности высвободиться из него. И помощи ожидать было не от кого.
   Однако на всякий случай зарядили орудия, и через каждые пять минут раздавались выстрелы, разносившие по океану весть о бедствии.
   Но никто этих выстрелов, казалось, не слыхал.
   Верхняя и нижняя палубы осветились фонарями. Молчаливые и сосредоточенно-серьезные матросы торопливо вытаскивали рангоут, разные вещи. У денежного сундука, вынесенного из капитанской каюты, стоял часовой.
   Несмотря на работу всех помп, клипер постепенно наполнялся водой через полученные пробоины от ударов о камни гряды, в которой он засел. О спасении клипера нечего было и думать, и потому по приказанию капитана принимались меры для спасения людей и для обеспечения их провизией.
   Но ночью, при громадном волнении, спустить шлюпки и посадить на них людей было бы безумием. Приходилось ждать рассвета.
   И в голове каждого моряка, несмотря на спокойные, по-видимому, голоса капитана и старшего офицера, отдававших приказания, проносилась ужасная мысль:
   «Не исчезнет ли „Жемчуг“ в волнах до рассвета?»
   Наконец забрезжило, и из сотни человеческих грудей вырвался крик радости. Громкое «ура» разнеслось по океану, споря с ревом ветра и гулом бурунов.
   Высокий, казалось, отвесный, берег неясными контурами выделялся близко, совсем близко. Между ним и грядой, на которой бился «Жемчуг», было не более пятидесяти сажен.
   Но радость быстро сменилась отчаянием. Ветер не стихал; волны с грозным ревом разбивались о берег. Буруны пенились вокруг «Жемчуга». Все поняли, что спасение на шлюпках невозможно.
   И близкий берег казался недостижимым, а смерть — неминуемою.
   Выстрелы о помощи раздавались по-прежнему, но не вселяли надежды, хотя и привлекли на берег кучку арабов, которых можно было рассмотреть в бинокли.
   Но что они могли сделать? Как помочь?

   Рассвело.
   Утро было серое и печальное. Низкие темные тучи заволакивали небо. Ветер не стихал. Волны по-прежнему были громадны.
   «Жемчуг» по временам трещал от ударов, но еще держался на воде.
   Бледный, казавшийся стариком капитан, не сомневавшийся почти, что жена и трое его детей, оставшихся в Кронштадте, сегодня сделаются сиротами, все-таки не показывал ни перед кем своего отчаяния и распоряжался, словно бы надеялся на спасение.
   И он обошел палубу и говорил, ободряя матросов:
   — Скоро ветер стихнет, и мы на шлюпках доберемся до берега. Не робей, молодцы ребята!
   И «молодцы ребята» как будто верили — так им хотелось верить! — и отвечали:
   — Рады стараться, вашескобродие!
   Вернувшись на мостик, капитан сказал старшему офицеру:
   — Если бы конец подать на берег и на этом конце укрепить канат!.. Это единственная возможность спасти людей. Но как подать? Шлюпку немедленно зальет. Ветер не стихает. Барометр падает.
   — Разве вплавь, Иван Семеныч?
   — Вплавь? Но кто решится? Это верная гибель. Если чудом и доплывет, то разобьется о камни… Весь берег ими усеян… Но, во всяком случае, надо попробовать… Арабы могут перехватить конец, и тогда мы спасены. Прикажите поставить людей во фронт. Я вызову охотников.
   Когда люди выстроились, капитан подошел к фронту и, объяснив, в чем дело, крикнул:
   — Есть ли охотники выручить всех нас, ребята? Если есть, выходи.
   Никто не шелохнулся. Всякий с ужасом взглядывал на пенистые волны, гребешки которых вкатывались на палубу.
   Только маленький чернявый Матросик вышел из фронта, решительно подошел к капитану и, застенчиво краснея, проговорил:
   — Я желаю, вашескобродие!
   — Ты, Матросик? — удивленно воскликнул капитан, невольно оглядывая маленькую, тщедушную на вид фигурку Матросика.
   — Точно так, вашескобродие.
   — Куда тебе!.. Ты сейчас же утонешь!
   — Не извольте беспокоиться, вашескобродие… Я к воде способен. Плаваю, вашескобродие!
   — И хорошо?
   — Порядочно, вашескобродие! — скромно ответил Матросик, бывший превосходным пловцом.
   — Но ты знаешь, чем рискуешь?
   — Точно так, вашескобродие!
   — И все-таки желаешь?
   — Буду стараться, вашескобродие! Как для людей не постараться! — просто прибавил он.
   — Ты будешь нашим спасителем, если подашь конец… От имени всех спасибо тебе, Матросик! — проговорил взволнованно капитан.
   Матросик разделся догола, одел пробковый пояс и обвязался концом.
   Когда все было готово, он низко поклонился всем и дрогнувшим голосом произнес:
   — Прощайте, братцы!
   — Прощай, Матросик!
   Все смотрели на него как на обреченного.
   Он бросился в волны.

   Все бинокли и подзорные трубы были устремлены на бесстрашного пловца. Голова его в виде черной точки то показывалась на гребнях, то исчезала между волнами.
   — Молодец! Хорошо плывет! — говорил про себя капитан, не отрывая глаз от бинокля.
   Действительно, Матросик плыл хорошо, подгоняемый попутной волной… Уже близко. Несколько размахов — и он у берега. Арабы ему что-то кричат, указывая вправо от взятого им направления. Но он ничего не понимает, довольный и радостный, что сейчас доплывет, укрепит к берегу конец и люди будут спасены.
   Но вдруг набежавшая волна с силой бросает Матросика, и он всей грудью ударяется о прибрежный острый камень.
   Ужасная боль и слабость мгновенно охватывают его. К нему подбегают арабы, и он им указывает на конец уже потускневшими глазами.
   Смерть Матросика была почти моментальная.

   Арабы вытащили труп Матросика на песок и стали вытягивать конец.
   Через полчаса за одну из скал, правее, был прикреплен канат, и по этому канату стали переправляться с «Жемчуга» люди. К полудню ветер заметно стих, так что возможно было продолжать переправу при помощи каната на шлюпках.
   Когда все переправились на пустынный берег, капитан, указывая на труп маленького чернявого Матросика, сказал:
   — Вот кто пожертвовал собою, чтобы спасти нас, братцы!
   И, обнажив голову, приложился к покойнику.
   Все крестились и отдавали последнее целование Матросику.
   А в это время «Жемчуг» исчезал под волнами.