Александра Николаевна Болховская мрачным зимним утром сидела в кабинетике своей маленькой квартирки на Васильевском острове и усердно заполняла лист бумаги цифрами.
   Она служила в контроле сборов одного железнодорожного управления я торопилась окончить работу, чтобы попросить перед праздниками аванс в счет жалованья.
   Предстояли экстренные расходы.
   – Ну, мамочка, пора мне в гимназию.
   И подросток, славная девочка с большими темными глазами, крепко поцеловала мать.
   Александра Николаевна любовно взглянула в лицо дочери, внимательно осмотрела ее костюм и сапоги и сказала:
   – На днях, моя крошка, мы поедем купить тебе новые сапоги и шубку. В твоем пальтишке холодно. Мороз большой.
   – Ничего, мама, гимназия близко. Я бегом! – и заботливо прибавила, – да где ты, мама, денег достанешь? Жалованье мы уже взяли.
   – Возьмем вперед, Маруся.
   – Да тебе, мамочка, может быть, неприятно? С шубкой подождем.
   Александра Николаевна особенно нежно и порывисто поцеловала девочку и, улыбаясь ласковой материнской улыбкой, ответила, что приятнее всего знать, что Маруся не простудится.
   – Ну, пора! Уже без четверти девять.
   В прихожей мать осмотрела калоши дочери, надела на нее ватное пальто, еще раз поцеловала гимназистку и закрыла за ней дверь.
   «Конечно, Уржумцев разрешит», – успокаивала себя Болховская. Она имеет полное право взять в счет жалованья.
   Александра Николаевна служит в правлении пять лет, работает усердно, и начальник не смеет обвинить ее в недобросовестности.
   Правда, Уржумцев был ограниченный и влюбленный в себя человек, воображающий, что он гениальный инженер и вдобавок красавец, в которого все женщины влюбляются. Александра Николаевна не пользовалась его расположением. Она не восхищалась им, не проникалась его речами и нередко позволяла себе не соглашаться с его мнениями.
   «Но как он ни безнадежно глуп, а не скотина же он, чтобы отказать в авансе», – подумала Болховская.
   Перед праздниками ей деньги были особенно нужны. Она рассчитывала на то, что жалованье вперед и наградные позволят ей извернуться. И она еще быстрее подсчитывала цифры и щелкала костями счетов.
   Трудно было ей, но она не унывала и работала как вол в своем правлении. Недаром же она получала там высший оклад – семьдесят пять рублей, за вечерние занятия – пятьдесят и, кроме того, давала уроки.
   Еще недавно красивая, свежая и оживленная, Александра Николаевна казалась старее своих тридцати шести лет, больной и хилой.
   Но в лице этой, по-видимому, усталой женщины было что-то упорное и бодрое. В ее прелестных глазах светились ум и энергия. Видно было, что ее сломать не легко.
   Александра Николаевна потянулась, расправляя спину, поморщилась как бы от боли, облегченно вздохнула, взглянув на последние написанные ею цифры, как раздался звонок, и в кабинет вошла кухарка, и, подавая Болховской конверт, сказала:
   – «Кульер», Александра Николаевна.
   – Дожидается?
   – Нет, барыня, ушел.
   Александра Николаевна вскрыла конверт, пробежала письмо и, побледневшая, опустилась на кресло как подкошенная.
   – Да что же это? – прошептала она в тоске. И, словно бы не доверяя только что прочитанным словам письма, она снова прочитала: – «К сожалению, вынужден сообщить вам, что по приказанию управляющего контролем сборов вы с первого ноября не нужны».
   Письмо было подписано правителем дел и хорошим знакомым Александры Николаевны.

   Возмущенная Александра Николаевна повторяла:
   – Ведь и прислугу так не рассчитывают. Хоть бы предупредили.
   Через полчаса она уже была в правлении.
   Поднявшись в комнату, где она занималась, Александра Николаевна поздоровалась с несколькими барышнями, сидевшими за столами, и подошла к Стрижову, молодому белокурому господину с пухлым, несколько рыхловатым лицом и большими голубыми глазами.
   Уже при виде его сконфуженного, внезапно отведенного взгляда Александра Николаевна решила, что этот господин замешан в ее увольнении.
   – Здравствуйте, Сергей Александрович, – проговорила возбужденно Александра Николаевна, протягивая молодому человеку руку. – Это что значит?
   – Что, Александра Николаевна? – словно бы не понимая, о чем спрашивает конторщица, мягким, елейным голосом проговорил блондин, и его голубые красивые глаза внимательно разглядывали лежавшую перед ним бумагу.
   Александра Николаевна скорее сразу почувствовала, чем поняла, что этот товарищ лгал.
   – Вы ничего не знаете? Я больше не нужна.
   – Неужели? Да этого не может быть, Александра Николаевна. Верно, какое-нибудь недоразумение. Самое лучшее, объяснитесь с Уржумцевым. А то, может быть, председатель правления устроил эту штуку? Он ведь любит новые, молодые женские лица. Пожалуй, пристроил барышню, чтобы обеспечить любовные расходы на казенный счет. А может, и сам Уржумцев подыскал хорошенькую брюнетку. Ах, Александра Николаевна, не особенно приятно здесь служить! – прибавил Стрижов.
   – Так вы так и не знаете, за что меня увольняют?
   – Честное слово, наверное не знаю. Недаром же Уржумцев – человек настроения и вдобавок… – И, понижая голос до шепота, молодой человек, показав длинным, выхоленным пальцем на свой лоб, сказал: – Знаете, какой фрукт Уржумцев!
   – Однако вы, Сергей Александрович, очень ухаживаете за «фруктом», – с нескрываемой насмешливой иронией проговорила Болховская, и в ее глазах мелькнуло презрение.
   – Поневоле приходится приноравливаться, как это ни противно. Скорее бы уйти отсюда. А вам, Александра Николаевна, Уржумцев верно не посмеет не дать другого места; ведь он ценит вас как работницу. Все у нас знают, как вы работаете.
   – И тем не менее?..
   Александра Николаевна горько усмехнулась, решительно прошла через большую комнату и вошла в кабинет своего непосредственного начальника.

   Приземистый, широкоплечий, довольно некрасивый, лысый инженер в тужурке привстал со своего кресла у письменного стола и, протягивая руку, спросил:
   – Что прикажете, Александра Николаевна?
   – Насчет вот этой бумаги…
   – Ах, да, было позабыл. Уж вы не сердитесь, барынька, служба службой, а дружба дружбой. Председатель требует экономии.
   – За что же она отразилась на мне?
   – Я тут ни при чем. Председатель находит, что вы получаете большое жалованье, и нашел другую барышню на тридцать рублей. Я, конечно, стоял за вас, но вы знаете председателя – он упрям как лошак. Во всяком случае, вы, Александра Николаевна, не тревожьтесь. Я попрошу председателя, чтобы вам при увольнении выдали жалованье за два месяца, а потом постараюсь устроить вас. Пока оставлю за вами вечерние занятия.
   – Это на пятьдесят рублей? На что же я буду жить с дочерью? Подумали вы об этом? – раздраженно бросила Болховская.
   – Я, кажется, не легкомысленный человек, и знаете, сколько мне приходится обо всем думать. Вы не должны быть на меня в претензии. Я и без того смотрел сквозь пальцы, когда вы поздно являлись на службу… И уже не раз слышал из-за вас замечания председателя.
   – Да ведь я с работой не опаздывала. Работала дома.
   – А меня могли обвинить, что я покровительствую вам. Пожалуй, скажут, что пользуюсь особенным вашим благоволением.
   – Это каким? – проговорила, рассмеявшись, Александра Николаевна, взглядывая на широкое, сияющее и тупое лицо с лысиной, которое остряки в правлении находили похожим на колено.
   – Кажется, понятно. Женщины не лишают меня своего особенного внимания.
   И с победоносным видом Уржумцев прибавил:
   – Я не виноват, что нравлюсь женщинам и внушаю им мечты, полные чар, неги и блаженства.
   При всей подавленности, тревоге и страхе за будущее, Александра Николаевна расхохоталась как сумасшедшая в лицо Уржумцеву.
   – Что вы находите смешного? Вы приходите по службе и, кажется, могли бы понимать служебные отношения, – строго и внушительно проговорил Уржумцев.
   Болховская расхохоталась еще больше.
   – Напрасно вы смеетесь. Я не имею чести вам нравиться? Конечно, дело вкуса… Но я мог бы вам доказать, что имею полное основание нравиться женщинам. Они хорошо меня знают и любят не ради одной только души. Разве вы не понимаете, что такое любовь? Это не одна только душа, а нечто совершенно особенное. Прочтете, Александра Николаевна, я пишу в свободное время серьезную статью о любви.
   – Да, вы, кажется, не раз рассказывали об этом интересном предмете барышням правления… С меня довольно.
   – Да вы что сердитесь, Александра Николаевна? Я не сержусь, что не нравлюсь вам, и прошу верить, что я должен был послать вам письмо об увольнении без каких-либо особых намерений.
   – Еще бы смели! – высоко поднимая голову, проговорила Александра Николаевна и, едва поклонившись, вышла из кабинета.

   В тот же день Александра Николаевна опять пришла в правление.
   Она все еще надеялась, что ее оставят на службе.
   Уржумцев мог испугаться протеста сослуживцев. Они могли бы за нее заступиться. Ведь должны же они были возмутиться поведением Уржумцева и могли бы показать ему его несправедливость.
   Многие из барышень выражали Александре Николаевне участие, но оно казалось далеко не искренним. Молчали и молодые люди.
   Только Ардалион Иванович, старенький помощник бухгалтера, любивший сильно запивать, при встрече с Александрой Николаевной значительно и крепко пожал ей руку и сказал:
   – Говорили с Уржумцевым?
   – Говорила…
   – Одумался?
   – Нет, сегодня совсем ухожу.
   – Мерзавец! – проговорил старенький помощник бухгалтера и куда-то исчез.
   Через пять минут он уже вернулся, значительно раскрасневшийся, и вошел к Уржумцеву.
   – Извините, Василий Васильевич… мне два слова.
   – Что вам?
   – Ведь Александра Николаевна – отличная работница. Другой такой не найдем, и дело хорошо знает, и не из лодарниц-барышень. Нам же будет труднее, если вместо Болховской вы нам дадите какую-нибудь хорошенькую цацу.
   – Это не мое дело… Председатель…
   – Ну, положим, Василий Васильевич, все зависит от вас. Скажите председателю, – он и отменит свое решение.
   – Да вы что? Влюблены, что ли, в Болховскую? Так вы и похлопочите для нее о другом месте. А у нас не благотворительное учреждение.
   – То-то для многих барышень благотворительное… Хотя бы для ваших двух кузин… А порядочную работницу гонят.
   – Прошу вас не читать мне нотаций.
   – Какие нотации? Просто мы по-свински сделали. И попадем в газеты. И поделом…
   Уржумцев очень боялся газет и испуганно спросил:
   – Это кто же может написать такую пасквиль?
   – Да хоть бы и я? Вы думаете, нечего рассказать? Очень даже много, – вызывающе сказал Ардалион Иванович.
   – Вы, верно, закусывали? – с презрительной усмешкой сказал Уржумцев.
   – И закусывал и выпил. А мне обидно, хотя я за Александрой Николаевной не ухаживал. Я ведь не так нравлюсь женщинам, как вы.
   Уржумцев знал, что Ардалион Иванович был знающий и отличный служака, и им дорожил и председатель правления, и его хорошо знал один из крупных акционеров, имевший большое влияние на правление и особенно на председателя. Все знали, что старенький помощник выпивает, но на это смотрели сквозь пальцы. И Уржумцев, слегка понижая тон, сказал:
   – Я попрошу председателя… Только вряд ли… А на газеты мне наплевать… Мало ли врут.
   – Так вы, Василий Васильевич, решительно гоните Болховскую?..
   – Повторяю, я ни при чем.
   – Ну что ж, ловко! Верно, какую-нибудь цацу определите? А я с цацой служить не хочу и пойду объясняться к председателю… Пойду еще закусывать и не побоюсь… И без вашего правления найду место!..
   С этими словами старенький помощник бухгалтера вышел из кабинета и в комнате, где сидели барышни, громко воскликнул:
   – Барышни, Болховскую выгнали! Довольно подло с ней сделали!
   Никто не отвечал. Глаза у всех были опущены. Только одна из самых любопытных спросила:
   – Ардалион Иванович, вы, наверное, знаете, кто вместо Болховской?
   – Верно, к вам новая барышня… И будет стрелять глазами еще лучше вас.
   – И ошиблись, милый Ардалион Иванович, – внезапно сказала только что вошедшая Александра Николаевна.
   – А кто?
   – Да вот этот самый Стрижов, который так ухаживает за «фруктом». Мне только что кассир сказал… Ведь это правда, Сергей Александрович? – обратилась она к молодому человеку с ласковыми глазами.
   Тот вспыхнул и обиженно проговорил:
   – Я ни при чем, Александра Николаевна.
   – Но, однако, вы назначены на мое место?
   – Да… Мне только что сказал Уржумцев.
   – И знали, что меня выгоняют?
   – Хорош товарищ! – воскликнул старенький помощник бухгалтера, и скулы на его лице задвигались. – А вы, Александра Николаевна, не думайте, что все здесь такие же свиньи. Я вот выпил и не хочу быть свиньей. Уйдете вы – и я уйду.
   Сконфуженный молодой человек как будто не слыхал, что ему сказал выпивший Ардалион Иванович, и, наклонив голову, усердно защелкал счетами.
   Несколько минут в комнате царило молчание.
   Вскоре в комнате словно затрещала стайка канареек. Барышни бросили работу и стали болтать о том, действительно ли вместо барышни будет назначен Сергей Александрович.
   – Верно, дадут больше жалованья, чем нам, – заметила барышня в красной хорошенькой блузке.
   – Это бессовестно! Наша комната для барышень.
   Но вдруг все барышни притихли. Защелкали костяшки. Вошел Уржумцев. Обратившись к Стрижову, он сказал:
   – Пока займите место Болховской. Александра Николаевна уходит от нас.
   – И я ухожу, освободится и еще место.
   Александра Николаевна протянула обе руки к Ардалиону Ивановичу и проговорила:
   – Не делайте этого, не делайте, Ардалион Иванович. Ведь у вас семья. А разве ваш поступок повлияет на кого-нибудь? Взгляните кругом… Сергей Александрович, пожалуй, назовет вас сумасшедшим.
   В эту минуту вошел высокий, худощавый старик и, любезно раскланиваясь, прошел в свой кабинет, на ходу сказав Уржумцеву:
   – Василий Васильевич, ко мне на минутку.

   – Терпеть я не могу, когда у нас какие-то неприятные истории, – сказал председатель и брезгливо сморщил свое безбородое и безусое лицо. – Уж вы как-нибудь уладьте.
   – Оставить Болховскую?
   «Кажется, мог бы сам сообразить, а не беспокоить меня. Для чего же он и занимает такое место? А то лезет со всяким пустяком», – подумал председатель и прибавил:
   – Ведь Болховская не из аккуратных барышень?
   – Да, не из аккуратных.
   – Так дайте ей полугодовое жалованье, она и успокоится. По крайней мере, меня не будут беспокоить. И устройте одну барышню. Явится к вам с моей карточкой. Я ее знаю. Вполне порядочная девушка.
   Уржумцев наклонил голову и проговорил:
   – Помощник бухгалтера собирается уходить.
   – Из-за чего?
   – Да из-за этой же неприятности. Сегодня много закусывал и находит, что вы несправедливы к Болховской. Грозит газетами. Конечно, Ардалион Иванович – служащий хороший, но не один же он…
   – Газетами?! Такая неблагодарная скотина! Я его взял сюда, ходил тогда без сапог, а теперь «несправедливость»! Можно и его сплавить!.. У меня в виду есть порядочный человек на его место. Скажите, что если ему кажется, что здесь одни несправедливости, то его удерживать не будем. И прошу вас, Василий Васильевич, чтобы никаких историй… Ужасно не люблю я этих историй…

   На другой день в контроле сборов не было Александры Николаевны и помощника бухгалтера. Место Болховской занял Стрижов. Рядом с ним сидела новенькая – эффектная брюнетка, элегантно одетая, с красивыми кольцами на тонких, длинных, выхоленных пальцах.
   Она со всеми познакомилась. Приветливая, с ласково улыбающимися глазами, новенькая всем понравилась. Барышни весело болтали и примолкли, как только вошел Уржумцев.
   Барышни обратили внимание, что Уржумцев особенно ласково посмотрел на эффектную брюнетку.
 
 
   В то же время Болховская нервно ходила по своей квартире. На душе было жутко. Будущее казалось ей безнадежным. И она повторяла:
   – Выброшена… Выброшена…
   – Ты, мамочка, что же такая грустная? – проговорила девочка, вбегая в комнату, и прижалась к матери.
   Мать мучительно-радостно смотрела на девочку и чувствовала, что энергия и бодрость снова приливают к ее сердцу.
   И она сказала:
   – Я, Маруся, оставила место. Найду другую работу. Не буду уходить из дому. Будем теперь вместе.
   И Александра Николаевна стала безумно целовать девочку.
   А слезы тихо катились по щекам этой затравленной женщины.
 
   1903