Из цикла "Рассказы о животных"
---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Житков. "Что я видел". Рассказы и сказки
Издательство "Вэсэлка", Киев, 1988
Рисунки А.Брея, В.Курдова, Н.Лапшина,
Н.Петровой, Е.Сафоновой, Н.Тырсы
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 26 января 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Для младшего школьного возраста.
Мне было двенадцать лет, и я учился в школе. Раз на перемене подходит
ко мне товарищ мой Юхименко и говорит:
- Хочешь, я тебе обезьянку дам?
Я не поверил - думал, он мне сейчас штуку какую-нибудь устроит, так что
искры из глаз посыплются, и скажет: вот это и есть "обезьянка". Не таковский
я.
- Ладно, - говорю, - знаем.
- Нет, - говорит, - в самом деле. Живую обезьянку. Она хорошая. Ее
Яшкой зовут. А папа сердится.
- На кого?
- Да на нас с Яшкой. Убирай, говорит, куда знаешь. Я думаю, что к тебе
всего лучше.
После уроков пошли мы к нему. Я все еще не верил. Неужели, думал, живая
обезьянка у меня будет? И все спрашивал, какая она. А Юхименко говорит:
- Вот увидишь, не бойся, она маленькая.
Действительно, оказалась маленькая. Если на лапки встанет, то не больше
полуаршина. Мордочка сморщенная, старушечья, а глазки живые, блестящие.
Шерсть на ней рыжая, а лапки черные. Как будто человечьи руки в перчатках
черных. На ней был надет синий жилет.
Юхименко закричал:
- Яшка, Яшка, иди, что я дам!
И засунул руку в карман. Обезьянка закричала: "Ай! ай!" - и в два
прыжка вскочила Юхименке на руки. Он сейчас же сунул ее в шинель, за пазуху.
- Идем, - говорит.
Я глазам своим не верил. Идем по улице, несем такое чудо, и никто не
знает, что у нас за пазухой.
Дорогой Юхименко мне говорил, чем кормить.
- Все ест, все давай. Сладкое любит. Конфеты - беда! Дорвется -
непременно обожрется. Чай любит жидкий и чтоб сладкий был. Ты ей внакладку.
Два куска. Вприкуску не давай: сахар сожрет, а чай пить не станет.
Я все слушал и думал: я ей и трех кусков не пожалею, миленькая такая,
как игрушечный человек. Тут я вспомнил, что и хвоста у ней нет.
- Ты, - говорю, - хвост ей отрезал под самый корень?
- Она макака, - говорит Юхименко, - у них хвостов не растет.
Пришли мы к нам домой. Мама и девочки сидели за обедом. Мы с Юхименкой
вошли прямо в шинелях.
Я говорю:
- А кто у нас есть!
Все обернулись. Юхименко распахнул шинель. Никто еще ничего разобрать
не успел, а Яшка как прыгнет с Юхименки маме на голову; толкнулся ножками -
и на буфет. Всю прическу маме осадил.
Все вскочили, закричали:
- Ой, кто, кто это?
А Яшка уселся на буфет и строит морды, чавкает, зубки скалит.
Юхименко боялся, что сейчас ругать его будут, и скорей к двери. На него
и не смотрели - все глядели на обезьянку. И вдруг девочки все в один голос
затянули:
- Какая хорошенькая!
А мама все прическу прилаживала.
- Откуда это?
Я оглянулся. Юхименки уже нет. Значит, я остался хозяином. И я захотел
показать, что знаю, как с обезьянкой надо. Я засунул руку в карман и
крикнул, как давеча Юхименко:
- Яшка, Яшка! Иди, я тебе что дам!
Все ждали. А Яшка и не глянул - стал чесаться меленько и часто черной
лапочкой.
До самого вечера Яшка не спускался вниз, а прыгал по верхам: с буфета
на дверь, с двери на шкаф, оттуда на печку.
Вечером отец сказал:
- Нельзя ее на ночь так оставлять, она квартиру вверх дном переворотит.
И я начал ловить Яшку. Я к буфету - он на печь. Я его оттуда щеткой -
он прыг на часы. Качнулись часы и стали. А Яшка уже на занавесках качается.
Оттуда - на картину - картина покосилась, - я боялся, что Яшка кинется на
висячую лампу.
Но тут уже все собрались и стали гоняться за Яшкой. В него кидали
мячиком, катушками, спичками и наконец загнали в угол.
Яшка прижался к стене, оскалился и защелкал языком - пугать начал. Но
его накрыли шерстяным платком и завернули, запутали.
Яшка барахтался, кричал, но его скоро укрутили так, что осталась
торчать одна голова. Он вертел головой, хлопал глазами, и казалось, сейчас
заплачет от обиды.
Не пеленать же обезьяну каждый раз на ночь! Отец сказал:
- Привязать. За жилет и к ножке, к столу.
Я принес веревку, нащупал у Яшки на спине пуговицу, продел веревку в
петлю и крепко завязал. Жилет у Яшки на спине застегивался на три пуговки.
Потом я поднес Яшку, как он был, закутанного, к столу, привязал веревку к
ножке и только тогда размотал платок.
Ух, как он начал скакать! Но где ему порвать веревку! Он покричал,
позлился и сел печально на полу.
Я достал из буфета сахару и дал Яшке. Он схватил черной лапочкой кусок,
заткнул за щеку. От этого вся мордочка у него скривилась.
Я попросил у Яшки лапу. Он протянул мне свою ручку.
Тут я рассмотрел, какие на ней хорошенькие черные ноготки. Игрушечная
живая ручка! Я стал гладить лапку и думаю: совсем как ребеночек. И пощекотал
ему ладошку. А ребеночек-то как дернет лапку - раз - и меня по щеке. Я и
мигнуть не успел, а он надавал мне оплеух и прыг под стол. Сел и скалится.
Вот и ребеночек!
Но тут меня погнали спать.
Я хотел Яшку привязать к своей кровати, но мне не позволили. Я все
прислушивался, что Яшка делает, и думал, что непременно ему надо устроить
кроватку, чтоб он спал, как люди, и укрывался одеяльцем. Голову бы клал на
подушечку. Думал, думал и заснул.
Утром вскочил - и, не одеваясь, к Яшке. Нет Яшки на веревке. Веревка
есть, на веревке жилет привязан, а обезьянки нет. Смотрю, все три пуговицы
сзади расстегнуты. Это он расстегнул жилет, оставил его на веревке, а сам
драла. Я искать по комнате. Шлепаю босыми ногами. Нигде нет. Я перепугался.
А ну как убежал? Дня не пробыл, и вот на тебе! Я на шкафы заглядывал, в
печку - нигде. Убежал, значит, на улицу. А на улице мороз - замерзнет,
бедный! И самому стало холодно. Побежал одеваться. Вдруг вижу, в моей же
кровати что-то возится. Одеяло шевелится. Я даже вздрогнул. Вот он где! Это
ему холодно на полу стало, он удрал и ко мне на кровать. Забился под одеяло.
А я спал и не знал. Яшка спросонья не дичился, дался в руки, и я напялил на
него снова синий жилет.
Когда сели пить чай, Яшка вскочил на стол, огляделся, сейчас же нашел
сахарницу, запустил лапу и прыг на дверь. Он прыгал так легко, что,
казалось, летает, не прыгает. На ногах у обезьяны пальцы, как на руках, и
Яшка мог хватать ногами. Он так и делал. Сидит, как ребенок, на руках у
кого-нибудь и ручки сложил, а сам ногой со стола тянет что-нибудь.
Стащит ножик и ну с ножом скакать. Это чтобы у него отнимали, а он
будет удирать. Чай Яшке дали в стакане. Он обнял стакан, как ведро, пил и
чмокал. Я уж не пожалел сахару.
Когда я ушел в школу, я привязал Яшку к дверям, к ручке. На этот раз
обвязал его вокруг пояса веревкой, чтобы уж не мог сорваться. Когда я пришел
домой, то из прихожей увидал, чем Яшка занимается. Он висел на дверной ручке
и катался на дверях, как на карусели. Оттолкнется от косяка и едет до стены.
Пихнет ножкой в стену и едет назад.
Когда я сел готовить уроки, я посадил Яшку на стол. Ему очень нравилось
греться около лампы. Он дремал, как старичок на солнышке, покачивался и,
прищурясь, глядел, как я тыкаю пером в чернила. Учитель у нас был строгий, и
я чистенько написал страницу. Промокать не хотелось, чтобы не испортить.
Оставил сохнуть. Прихожу и вижу: сидит Яков на тетради, макает пальчик в
чернильницу, ворчит и выводит чернильные вавилоны по моему писанию. Ах ты,
дрянь! Я чуть не заплакал с горя. Бросился на Яшку. Да куда! Он на занавески
- все занавески чернилами перепачкал. Вот оно почему Юхименкин папа на них с
Яшкой сердился...
Но раз и мой папа рассердился на Яшку. Яшка обрывал цветы, что стояли у
нас на окнах. Сорвет лист и дразнит. Отец поймал и отдул Яшку. А потом
привязал его в наказанье на лестнице, что вела на чердак. Узенькая лесенка.
А широкая шла из квартиры вниз.
Вот отец идет утром на службу. Почистился, надел шляпу, спускается по
лестнице. Хлоп! Штукатурка падает. Отец остановился, стряхнул со шляпы.
Глянул вверх - никого. Только пошел - хлоп, опять кусок известки прямо на
голову. Что такое?
А мне сбоку было видно, как орудовал Яшка. Он наломал от стенки
известки, разложил по краям ступенек, а сам прилег, притаился на лестнице,
как раз у отца над головой. Только отец пошел, а Яшка тихонечко толк ножкой
штукатурку со ступеньки и так ловко примерил, что прямо отцу на шляпу, - это
он ему мстил за то, что отец вздул его накануне.
Но когда началась настоящая зима, завыл ветер в трубах, завалило окна
снегом, Яшка стал грустным. Я его все грел, прижимал к себе. Мордочка у Яшки
стала печальная, обвисшая, он подвизгивал и жался ко мне. Я попробовал
сунуть его за пазуху, под куртку. Яшка сейчас же там устроился: он схватился
всеми четырьмя лапками за рубаху и так повис, как приклеился. Он так и спал
там, не разжимая лап. Забудешь другой раз, что у тебя живой набрюшник под
курткой, и обопрешься о стол. Яшка сейчас лапкой заскребет мне бок: дает мне
знать, чтоб осторожней.
Вот раз в воскресенье пришли в гости девочки. Сели завтракать. Яшка
смирно сидел у меня за пазухой, и его совсем не было заметно. Под конец
раздали конфеты. Только я стал первую разворачивать, вдруг из-за пазухи,
прямо из моего живота, вытянулась мохнатая ручка, ухватила конфету и назад.
Девочки взвизгнули от страха. А это Яшка услышал, что бумагой шелестят, и
догадался, что едят конфеты. А я девочкам говорю: "Это у меня третья рука; я
этой рукой прямо в живот конфеты сую, чтоб долго не возиться". Но уж все
догадались, что это обезьянка, и из-под куртки слышно было, как хрустит
конфета: это Яшка грыз и чавкал, как будто я животом жую.
Яшка долго злился на отца. Примирился Яшка с ним из-за конфет. Отец мой
как раз бросил курить и вместо папирос носил в портсигаре маленькие
конфетки. И каждый раз после обеда отец открывал тугую крышку портсигара
большим пальцем, ногтем, и доставал конфетки. Яшка тут как тут: сидит на
коленях и ждет - ерзает, тянется. Вот отец раз и отдал весь портсигар Яшке;
Яшка взял его в руку, а другой рукой, совершенно как мой отец, стал
подковыривать большим пальцем крышку. Пальчик у него маленький, а крышка
тугая и плотная, и ничего не выходит у Яшеньки. Он завыл с досады. А конфеты
брякают. Тогда Яшка схватил отца за большой палец и его ногтем, как
стамеской, стал отковыривать крышку. Отца это рассмешило, он открыл крышку и
поднес портсигар Яшке. Яшка сразу запустил лапу, награбастал полную горсть,
скорей в рот и бегом прочь. Не каждый же день такое счастье!
Был у нас знакомый доктор. Болтать любил - беда. Особенно за обедом.
Все уж кончили, у него на тарелке все простыло, тогда он только хватится -
поковыряет, наспех глотнет два куска:
- Благодарю вас, я сыт.
Вот раз обедает он у нас, ткнул вилку в картошку и вилкой этой
размахивает - говорит. Разошелся - не унять. А Яша, вижу, по спинке стула
поднимается, тихонько подкрался и сел у доктора за плечом. Доктор говорит:
- И понимаете, тут как раз... - И остановил вилку с картошкой возле уха
- на один момент всего. Яшенька лапочкой тихонько за картошку и снял ее с
вилки - осторожно, как вор.
А доктор дальше:
- И представьте себе... - И тык пустой вилкой себе в рот. Сконфузился -
думал, стряхнул картошку, когда руками махал, оглядывается. А Яшки уж нет -
сидит в углу и прожевать картошку не может, всю глотку забил.
Доктор сам смеялся, а все-таки обиделся на Яшку.
Яшке устроили в корзинке постель: с простыней, одеяльцем, подушкой. Но
Яшка не хотел спать по-человечьи: все наматывал на себя клубком и таким
чучелом сидел всю ночь. Ему сшили платьице, зелененькое, с пелеринкой, и
стал он похож на стриженую девочку из приюта.
Вот раз я слышу звон в соседней комнате. Что такое? Пробираюсь тихонько
и вижу: стоит на подоконнике Яшка в зеленом платьице, в одной руке у него
ламповое стекло, а в другой - ежик, и он ежиком с остервенением чистит
стекло. В такую ярость пришел, что не слыхал, как я вошел. Это он видел, как
стекла чистили, и давай сам пробовать.
А то оставишь его вечером с лампой, он отвернет огонь полным пламенем -
лампа коптит, сажа летает по комнате, а он сидит и рычит на лампу.
Беда стало с Яшкой, хоть в клетку сажай! Я его и ругал и бил, но долго
не мог на него сердиться. Когда Яшка хотел понравиться, он становился очень
ласковым, залезал на плечо и начинал в голове искать. Это значит, он вас уже
очень любит.
Надо ему выпросить что-нибудь - конфет там или яблоко, - сейчас залезет
на плечо и заботливо начинает лапками перебирать в волосах: ищет и ноготком
поскребывает. Ничего не находит, а делает вид, что поймал зверя: выкусывает
с пальчиков чего-то.
Вот раз пришла к нам в гости дама. Она считала, что она раскрасавица.
Разряженная. Вся так шелком и шуршит. На голове не прическа, а прямо целая
беседка из волос накручена - в завитках, в локончиках. А на шее, на длинной
цепочке, зеркальце в серебряной оправе.
Яшка осторожно к ней по полу подскочил.
- Ах, какая обезьянка миловидная! - говорит дама. И давай зеркальцем с
Яшкой играть.
Яшка поймал зеркальце, повертел - прыг на колени к даме и стал
зеркальце на зуб пробовать.
Дама отняла зеркальце, зажала в руке. А Яшке хочется зеркало получить.
Дама погладила небрежно Яшку перчаткой и потихоньку спихивает с колен. Вот
Яшка и решил понравиться, подольститься к даме. Прыг ей на плечо. Крепко
ухватился за кружева задними лапками и взялся за прическу. Раскопал все
завитки и стал искать.
Дама покраснела.
- Пошел, пошел! - говорит.
Не тут-то было! Яшка еще больше старается: скребет ноготками, зубками
щелкает.
Дама эта всегда против зеркала садилась, чтоб на себя полюбоваться, и
видит в зеркале, что взлохматил ее Яшка, - чуть не плачет. Я двинулся на
выручку. Куда там! Яшка вцепился что было силы в волосы и на меня глядит
дико. Дама дернула его за шиворот, и своротил ей Яшка прическу. Глянула на
себя в зеркало - чучело чучелом. Я замахнулся, спугнул Яшку, а гостья наша
схватилась за голову и - в дверь.
- Безобразие, - говорит, - безобразие! - И не попрощалась ни с кем.
"Ну, - думаю, - держу до весны и отдам кому-нибудь, если Юхименко не
возьмет. Уж столько мне попадало за эту обезьянку!"
И вот настала весна. Потеплело. Яшка ожил и еще больше проказил. Очень
ему хотелось на двор, на волю. А двор у нас был огромный, с десятину.
Посреди двора был сложен горой казенный уголь, а вокруг склады с товаром. И
от воров сторожа держали на дворе целую свору собак. Собаки большие, злые. А
всеми собаками командовал рыжий пес Каштан. На кого Каштан зарычит, на того
все собаки бросаются. Кого Каштан пропустит, и собаки не тронут. А чужую
собаку бил Каштан с разбегу грудью. Ударит, с ног собьет и стоит над ней,
рычит, а та уж и шелохнуться боится.
Я посмотрел в окно - вижу, нет собак во дворе. Дай, думаю, пойду,
выведу Яшеньку погулять первый раз. Я надел на него зелененькое платьице,
чтобы он не простудился, посадил Яшку к себе на плечо и пошел. Только я
двери раскрыл, Яшка - прыг наземь и побежал по двору. И вдруг, откуда ни
возьмись, вся стая собачья, и Каштан впереди, прямо на Яшку. А он, как
зелененькая куколка, стоит маленький. Я уж решил, что пропал Яшка, - сейчас
разорвут. Каштан сунулся к Яшке, но Яшка повернулся к нему, присел,
прицелился. Каштан стал за шаг от обезьянки, оскалился и ворчал, но не
решался броситься на такое чудо. Собаки все ощетинились и ждали, что Каштан.
Я хотел броситься выручать. Но вдруг Яшка прыгнул и в один момент
уселся Каштану на шею. И тут шерсть клочьями полетела с Каштана. По морде и
глазам бил Яшка, так что лап не видно было. Взвыл Каштан, и таким ужасным
голосом, что все собаки врассыпную бросились. Каштан сломя голову пустился
бежать, а Яшка сидит, вцепился ногами в шерсть, крепко держится, а руками
рвет Каштана за уши, щиплет шерсть клочьями. Каштан с ума сошел: носится
вокруг угольной горы с диким воем. Раза три обежал Яшка верхом вокруг двора
и на ходу спрыгнул на уголь. Взобрался не торопясь на самый верх. Там была
деревянная будка; он влез на будку, уселся и стал чесать себе бок как ни в
чем не бывало. Вот, мол, я - мне нипочем!
А Каштан - в ворота от страшного зверя.
С тех пор я смело стал выпускать Яшку во двор: только Яшка с крыльца -
все собаки в ворота. Яшка никого не боялся.
Приедут во двор подводы, весь двор забьют, пройти негде. А Яшка с воза
на воз перелетает. Вскочит лошади на спину - лошадь топчется, гривой трясет,
фыркает, а Яшка не спеша на другую перепрыгивает. Извозчики только смеются и
удивляются:
- Смотри, какая сатана прыгает. Ишь ты! У-ух!
А Яшка - на мешки. Ищет щелочки. Просунет лапку и щупает, что там.
Нащупает, где подсолнухи, сидит и тут же на возу щелкает. Бывало, что и
орехи нащупает Яшка. Набьет за щеки и во все четыре руки старается нагрести.
Но вот нашелся у Якова враг. Да какой! Во дворе был кот. Ничей. Он жил
при конторе, и все его кормили объедками. Он разжирел, стал большой, как
собака. Злой был и царапучий.
И вот раз под вечер гулял Яшка по двору. Я его никак не мог дозваться
домой. Вижу, вышел на двор котище и прыг на скамью, что стояла под деревом.
Яшка, как увидел кота, - прямо к нему. Присел и идет не спеша на четырех
лапах. Прямо к скамье и глаз с кота не спускает. Кот подобрал лапы, спину
нагорбил, приготовился. А Яшка все ближе ползет. Кот глаза вытаращил,
пятится. Яшка на скамью. Кот все задом на другой край, к дереву. У меня
сердце замерло. А Яков по скамье ползет на кота. Кот уж в комок сжался,
подобрался весь. И вдруг - прыг, да не на Яшку, а на дерево. Уцепился за
ствол и глядит сверху на обезьянку. А Яшка все тем же ходом к дереву. Кот
поцарапался выше - привык на деревьях спасаться. А Яшка на дерево, и все не
спеша, целится на кота черными глазками. Кот выше, выше, влез на ветку и сел
с самого краю. Смотрит, что Яшка будет делать. А Яков по той же ветке
ползет, и так уверенно, будто он сроду ничего другого не делал, а только
котов ловил. Кот уж на самом краю, на тоненькой веточке еле держится,
качается. А Яков ползет и ползет, цепко перебирая всеми четырьмя ручками.
Вдруг кот прыг с самого верху на мостовую, встряхнулся и во весь дух прочь
без оглядки. А Яшка с дерева ему вдогонку: "Йау, йау", - каким-то страшным,
звериным голосом - я у него никогда такого не слышал.
Теперь уж Яков стал совсем царем во дворе. Дома он уж есть ничего не
хотел, только пил чай с сахаром. И раз так на дворе изюму наелся, что
еле-еле его отходили. Яшка стонал, на глазах слезы, и на всех капризно
смотрел. Всем было сначала очень жалко Яшку, но когда он увидел, что с ним
возятся, стал ломаться и разбрасывать руки, закидывать голову и подвывать на
разные голоса. Решили его укутать и дать касторки. Пусть знает!
А касторка ему так понравилась, что он стал орать, чтобы ему еще дали.
Его запеленали и три дня не пускали на двор.
Яшка скоро поправился и стал рваться на двор. Я за него не боялся:
поймать его никто не мог, и Яшка целыми днями прыгал по двору. Дома стало
спокойнее, и мне меньше влетало за Яшку. А как настала осень, все в доме в
один голос:
- Куда хочешь убирай свою обезьянку или сажай в клетку, а чтоб по всей
квартире эта сатана не носилась.
То говорили, какая хорошенькая, а теперь, думаю, сатана стала. И как
только началось ученье, я стал искать в классе, кому бы сплавить Яшку.
Подыскал наконец товарища, отозвал в сторону и сказал:
- Хочешь, я тебе обезьянку подарю? Живую.
Не знаю уж, кому он потом Яшку сплавил. Но первое время, как не стало
Яшки в доме, я видел, что все немного скучали, хоть признаваться и не
хотели.
---------------------------------------------------------------------
Книга: Б.Житков. "Что я видел". Рассказы и сказки
Издательство "Вэсэлка", Киев, 1988
Рисунки А.Брея, В.Курдова, Н.Лапшина,
Н.Петровой, Е.Сафоновой, Н.Тырсы
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 26 января 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Для младшего школьного возраста.
Мне было двенадцать лет, и я учился в школе. Раз на перемене подходит
ко мне товарищ мой Юхименко и говорит:
- Хочешь, я тебе обезьянку дам?
Я не поверил - думал, он мне сейчас штуку какую-нибудь устроит, так что
искры из глаз посыплются, и скажет: вот это и есть "обезьянка". Не таковский
я.
- Ладно, - говорю, - знаем.
- Нет, - говорит, - в самом деле. Живую обезьянку. Она хорошая. Ее
Яшкой зовут. А папа сердится.
- На кого?
- Да на нас с Яшкой. Убирай, говорит, куда знаешь. Я думаю, что к тебе
всего лучше.
После уроков пошли мы к нему. Я все еще не верил. Неужели, думал, живая
обезьянка у меня будет? И все спрашивал, какая она. А Юхименко говорит:
- Вот увидишь, не бойся, она маленькая.
Действительно, оказалась маленькая. Если на лапки встанет, то не больше
полуаршина. Мордочка сморщенная, старушечья, а глазки живые, блестящие.
Шерсть на ней рыжая, а лапки черные. Как будто человечьи руки в перчатках
черных. На ней был надет синий жилет.
Юхименко закричал:
- Яшка, Яшка, иди, что я дам!
И засунул руку в карман. Обезьянка закричала: "Ай! ай!" - и в два
прыжка вскочила Юхименке на руки. Он сейчас же сунул ее в шинель, за пазуху.
- Идем, - говорит.
Я глазам своим не верил. Идем по улице, несем такое чудо, и никто не
знает, что у нас за пазухой.
Дорогой Юхименко мне говорил, чем кормить.
- Все ест, все давай. Сладкое любит. Конфеты - беда! Дорвется -
непременно обожрется. Чай любит жидкий и чтоб сладкий был. Ты ей внакладку.
Два куска. Вприкуску не давай: сахар сожрет, а чай пить не станет.
Я все слушал и думал: я ей и трех кусков не пожалею, миленькая такая,
как игрушечный человек. Тут я вспомнил, что и хвоста у ней нет.
- Ты, - говорю, - хвост ей отрезал под самый корень?
- Она макака, - говорит Юхименко, - у них хвостов не растет.
Пришли мы к нам домой. Мама и девочки сидели за обедом. Мы с Юхименкой
вошли прямо в шинелях.
Я говорю:
- А кто у нас есть!
Все обернулись. Юхименко распахнул шинель. Никто еще ничего разобрать
не успел, а Яшка как прыгнет с Юхименки маме на голову; толкнулся ножками -
и на буфет. Всю прическу маме осадил.
Все вскочили, закричали:
- Ой, кто, кто это?
А Яшка уселся на буфет и строит морды, чавкает, зубки скалит.
Юхименко боялся, что сейчас ругать его будут, и скорей к двери. На него
и не смотрели - все глядели на обезьянку. И вдруг девочки все в один голос
затянули:
- Какая хорошенькая!
А мама все прическу прилаживала.
- Откуда это?
Я оглянулся. Юхименки уже нет. Значит, я остался хозяином. И я захотел
показать, что знаю, как с обезьянкой надо. Я засунул руку в карман и
крикнул, как давеча Юхименко:
- Яшка, Яшка! Иди, я тебе что дам!
Все ждали. А Яшка и не глянул - стал чесаться меленько и часто черной
лапочкой.
До самого вечера Яшка не спускался вниз, а прыгал по верхам: с буфета
на дверь, с двери на шкаф, оттуда на печку.
Вечером отец сказал:
- Нельзя ее на ночь так оставлять, она квартиру вверх дном переворотит.
И я начал ловить Яшку. Я к буфету - он на печь. Я его оттуда щеткой -
он прыг на часы. Качнулись часы и стали. А Яшка уже на занавесках качается.
Оттуда - на картину - картина покосилась, - я боялся, что Яшка кинется на
висячую лампу.
Но тут уже все собрались и стали гоняться за Яшкой. В него кидали
мячиком, катушками, спичками и наконец загнали в угол.
Яшка прижался к стене, оскалился и защелкал языком - пугать начал. Но
его накрыли шерстяным платком и завернули, запутали.
Яшка барахтался, кричал, но его скоро укрутили так, что осталась
торчать одна голова. Он вертел головой, хлопал глазами, и казалось, сейчас
заплачет от обиды.
Не пеленать же обезьяну каждый раз на ночь! Отец сказал:
- Привязать. За жилет и к ножке, к столу.
Я принес веревку, нащупал у Яшки на спине пуговицу, продел веревку в
петлю и крепко завязал. Жилет у Яшки на спине застегивался на три пуговки.
Потом я поднес Яшку, как он был, закутанного, к столу, привязал веревку к
ножке и только тогда размотал платок.
Ух, как он начал скакать! Но где ему порвать веревку! Он покричал,
позлился и сел печально на полу.
Я достал из буфета сахару и дал Яшке. Он схватил черной лапочкой кусок,
заткнул за щеку. От этого вся мордочка у него скривилась.
Я попросил у Яшки лапу. Он протянул мне свою ручку.
Тут я рассмотрел, какие на ней хорошенькие черные ноготки. Игрушечная
живая ручка! Я стал гладить лапку и думаю: совсем как ребеночек. И пощекотал
ему ладошку. А ребеночек-то как дернет лапку - раз - и меня по щеке. Я и
мигнуть не успел, а он надавал мне оплеух и прыг под стол. Сел и скалится.
Вот и ребеночек!
Но тут меня погнали спать.
Я хотел Яшку привязать к своей кровати, но мне не позволили. Я все
прислушивался, что Яшка делает, и думал, что непременно ему надо устроить
кроватку, чтоб он спал, как люди, и укрывался одеяльцем. Голову бы клал на
подушечку. Думал, думал и заснул.
Утром вскочил - и, не одеваясь, к Яшке. Нет Яшки на веревке. Веревка
есть, на веревке жилет привязан, а обезьянки нет. Смотрю, все три пуговицы
сзади расстегнуты. Это он расстегнул жилет, оставил его на веревке, а сам
драла. Я искать по комнате. Шлепаю босыми ногами. Нигде нет. Я перепугался.
А ну как убежал? Дня не пробыл, и вот на тебе! Я на шкафы заглядывал, в
печку - нигде. Убежал, значит, на улицу. А на улице мороз - замерзнет,
бедный! И самому стало холодно. Побежал одеваться. Вдруг вижу, в моей же
кровати что-то возится. Одеяло шевелится. Я даже вздрогнул. Вот он где! Это
ему холодно на полу стало, он удрал и ко мне на кровать. Забился под одеяло.
А я спал и не знал. Яшка спросонья не дичился, дался в руки, и я напялил на
него снова синий жилет.
Когда сели пить чай, Яшка вскочил на стол, огляделся, сейчас же нашел
сахарницу, запустил лапу и прыг на дверь. Он прыгал так легко, что,
казалось, летает, не прыгает. На ногах у обезьяны пальцы, как на руках, и
Яшка мог хватать ногами. Он так и делал. Сидит, как ребенок, на руках у
кого-нибудь и ручки сложил, а сам ногой со стола тянет что-нибудь.
Стащит ножик и ну с ножом скакать. Это чтобы у него отнимали, а он
будет удирать. Чай Яшке дали в стакане. Он обнял стакан, как ведро, пил и
чмокал. Я уж не пожалел сахару.
Когда я ушел в школу, я привязал Яшку к дверям, к ручке. На этот раз
обвязал его вокруг пояса веревкой, чтобы уж не мог сорваться. Когда я пришел
домой, то из прихожей увидал, чем Яшка занимается. Он висел на дверной ручке
и катался на дверях, как на карусели. Оттолкнется от косяка и едет до стены.
Пихнет ножкой в стену и едет назад.
Когда я сел готовить уроки, я посадил Яшку на стол. Ему очень нравилось
греться около лампы. Он дремал, как старичок на солнышке, покачивался и,
прищурясь, глядел, как я тыкаю пером в чернила. Учитель у нас был строгий, и
я чистенько написал страницу. Промокать не хотелось, чтобы не испортить.
Оставил сохнуть. Прихожу и вижу: сидит Яков на тетради, макает пальчик в
чернильницу, ворчит и выводит чернильные вавилоны по моему писанию. Ах ты,
дрянь! Я чуть не заплакал с горя. Бросился на Яшку. Да куда! Он на занавески
- все занавески чернилами перепачкал. Вот оно почему Юхименкин папа на них с
Яшкой сердился...
Но раз и мой папа рассердился на Яшку. Яшка обрывал цветы, что стояли у
нас на окнах. Сорвет лист и дразнит. Отец поймал и отдул Яшку. А потом
привязал его в наказанье на лестнице, что вела на чердак. Узенькая лесенка.
А широкая шла из квартиры вниз.
Вот отец идет утром на службу. Почистился, надел шляпу, спускается по
лестнице. Хлоп! Штукатурка падает. Отец остановился, стряхнул со шляпы.
Глянул вверх - никого. Только пошел - хлоп, опять кусок известки прямо на
голову. Что такое?
А мне сбоку было видно, как орудовал Яшка. Он наломал от стенки
известки, разложил по краям ступенек, а сам прилег, притаился на лестнице,
как раз у отца над головой. Только отец пошел, а Яшка тихонечко толк ножкой
штукатурку со ступеньки и так ловко примерил, что прямо отцу на шляпу, - это
он ему мстил за то, что отец вздул его накануне.
Но когда началась настоящая зима, завыл ветер в трубах, завалило окна
снегом, Яшка стал грустным. Я его все грел, прижимал к себе. Мордочка у Яшки
стала печальная, обвисшая, он подвизгивал и жался ко мне. Я попробовал
сунуть его за пазуху, под куртку. Яшка сейчас же там устроился: он схватился
всеми четырьмя лапками за рубаху и так повис, как приклеился. Он так и спал
там, не разжимая лап. Забудешь другой раз, что у тебя живой набрюшник под
курткой, и обопрешься о стол. Яшка сейчас лапкой заскребет мне бок: дает мне
знать, чтоб осторожней.
Вот раз в воскресенье пришли в гости девочки. Сели завтракать. Яшка
смирно сидел у меня за пазухой, и его совсем не было заметно. Под конец
раздали конфеты. Только я стал первую разворачивать, вдруг из-за пазухи,
прямо из моего живота, вытянулась мохнатая ручка, ухватила конфету и назад.
Девочки взвизгнули от страха. А это Яшка услышал, что бумагой шелестят, и
догадался, что едят конфеты. А я девочкам говорю: "Это у меня третья рука; я
этой рукой прямо в живот конфеты сую, чтоб долго не возиться". Но уж все
догадались, что это обезьянка, и из-под куртки слышно было, как хрустит
конфета: это Яшка грыз и чавкал, как будто я животом жую.
Яшка долго злился на отца. Примирился Яшка с ним из-за конфет. Отец мой
как раз бросил курить и вместо папирос носил в портсигаре маленькие
конфетки. И каждый раз после обеда отец открывал тугую крышку портсигара
большим пальцем, ногтем, и доставал конфетки. Яшка тут как тут: сидит на
коленях и ждет - ерзает, тянется. Вот отец раз и отдал весь портсигар Яшке;
Яшка взял его в руку, а другой рукой, совершенно как мой отец, стал
подковыривать большим пальцем крышку. Пальчик у него маленький, а крышка
тугая и плотная, и ничего не выходит у Яшеньки. Он завыл с досады. А конфеты
брякают. Тогда Яшка схватил отца за большой палец и его ногтем, как
стамеской, стал отковыривать крышку. Отца это рассмешило, он открыл крышку и
поднес портсигар Яшке. Яшка сразу запустил лапу, награбастал полную горсть,
скорей в рот и бегом прочь. Не каждый же день такое счастье!
Был у нас знакомый доктор. Болтать любил - беда. Особенно за обедом.
Все уж кончили, у него на тарелке все простыло, тогда он только хватится -
поковыряет, наспех глотнет два куска:
- Благодарю вас, я сыт.
Вот раз обедает он у нас, ткнул вилку в картошку и вилкой этой
размахивает - говорит. Разошелся - не унять. А Яша, вижу, по спинке стула
поднимается, тихонько подкрался и сел у доктора за плечом. Доктор говорит:
- И понимаете, тут как раз... - И остановил вилку с картошкой возле уха
- на один момент всего. Яшенька лапочкой тихонько за картошку и снял ее с
вилки - осторожно, как вор.
А доктор дальше:
- И представьте себе... - И тык пустой вилкой себе в рот. Сконфузился -
думал, стряхнул картошку, когда руками махал, оглядывается. А Яшки уж нет -
сидит в углу и прожевать картошку не может, всю глотку забил.
Доктор сам смеялся, а все-таки обиделся на Яшку.
Яшке устроили в корзинке постель: с простыней, одеяльцем, подушкой. Но
Яшка не хотел спать по-человечьи: все наматывал на себя клубком и таким
чучелом сидел всю ночь. Ему сшили платьице, зелененькое, с пелеринкой, и
стал он похож на стриженую девочку из приюта.
Вот раз я слышу звон в соседней комнате. Что такое? Пробираюсь тихонько
и вижу: стоит на подоконнике Яшка в зеленом платьице, в одной руке у него
ламповое стекло, а в другой - ежик, и он ежиком с остервенением чистит
стекло. В такую ярость пришел, что не слыхал, как я вошел. Это он видел, как
стекла чистили, и давай сам пробовать.
А то оставишь его вечером с лампой, он отвернет огонь полным пламенем -
лампа коптит, сажа летает по комнате, а он сидит и рычит на лампу.
Беда стало с Яшкой, хоть в клетку сажай! Я его и ругал и бил, но долго
не мог на него сердиться. Когда Яшка хотел понравиться, он становился очень
ласковым, залезал на плечо и начинал в голове искать. Это значит, он вас уже
очень любит.
Надо ему выпросить что-нибудь - конфет там или яблоко, - сейчас залезет
на плечо и заботливо начинает лапками перебирать в волосах: ищет и ноготком
поскребывает. Ничего не находит, а делает вид, что поймал зверя: выкусывает
с пальчиков чего-то.
Вот раз пришла к нам в гости дама. Она считала, что она раскрасавица.
Разряженная. Вся так шелком и шуршит. На голове не прическа, а прямо целая
беседка из волос накручена - в завитках, в локончиках. А на шее, на длинной
цепочке, зеркальце в серебряной оправе.
Яшка осторожно к ней по полу подскочил.
- Ах, какая обезьянка миловидная! - говорит дама. И давай зеркальцем с
Яшкой играть.
Яшка поймал зеркальце, повертел - прыг на колени к даме и стал
зеркальце на зуб пробовать.
Дама отняла зеркальце, зажала в руке. А Яшке хочется зеркало получить.
Дама погладила небрежно Яшку перчаткой и потихоньку спихивает с колен. Вот
Яшка и решил понравиться, подольститься к даме. Прыг ей на плечо. Крепко
ухватился за кружева задними лапками и взялся за прическу. Раскопал все
завитки и стал искать.
Дама покраснела.
- Пошел, пошел! - говорит.
Не тут-то было! Яшка еще больше старается: скребет ноготками, зубками
щелкает.
Дама эта всегда против зеркала садилась, чтоб на себя полюбоваться, и
видит в зеркале, что взлохматил ее Яшка, - чуть не плачет. Я двинулся на
выручку. Куда там! Яшка вцепился что было силы в волосы и на меня глядит
дико. Дама дернула его за шиворот, и своротил ей Яшка прическу. Глянула на
себя в зеркало - чучело чучелом. Я замахнулся, спугнул Яшку, а гостья наша
схватилась за голову и - в дверь.
- Безобразие, - говорит, - безобразие! - И не попрощалась ни с кем.
"Ну, - думаю, - держу до весны и отдам кому-нибудь, если Юхименко не
возьмет. Уж столько мне попадало за эту обезьянку!"
И вот настала весна. Потеплело. Яшка ожил и еще больше проказил. Очень
ему хотелось на двор, на волю. А двор у нас был огромный, с десятину.
Посреди двора был сложен горой казенный уголь, а вокруг склады с товаром. И
от воров сторожа держали на дворе целую свору собак. Собаки большие, злые. А
всеми собаками командовал рыжий пес Каштан. На кого Каштан зарычит, на того
все собаки бросаются. Кого Каштан пропустит, и собаки не тронут. А чужую
собаку бил Каштан с разбегу грудью. Ударит, с ног собьет и стоит над ней,
рычит, а та уж и шелохнуться боится.
Я посмотрел в окно - вижу, нет собак во дворе. Дай, думаю, пойду,
выведу Яшеньку погулять первый раз. Я надел на него зелененькое платьице,
чтобы он не простудился, посадил Яшку к себе на плечо и пошел. Только я
двери раскрыл, Яшка - прыг наземь и побежал по двору. И вдруг, откуда ни
возьмись, вся стая собачья, и Каштан впереди, прямо на Яшку. А он, как
зелененькая куколка, стоит маленький. Я уж решил, что пропал Яшка, - сейчас
разорвут. Каштан сунулся к Яшке, но Яшка повернулся к нему, присел,
прицелился. Каштан стал за шаг от обезьянки, оскалился и ворчал, но не
решался броситься на такое чудо. Собаки все ощетинились и ждали, что Каштан.
Я хотел броситься выручать. Но вдруг Яшка прыгнул и в один момент
уселся Каштану на шею. И тут шерсть клочьями полетела с Каштана. По морде и
глазам бил Яшка, так что лап не видно было. Взвыл Каштан, и таким ужасным
голосом, что все собаки врассыпную бросились. Каштан сломя голову пустился
бежать, а Яшка сидит, вцепился ногами в шерсть, крепко держится, а руками
рвет Каштана за уши, щиплет шерсть клочьями. Каштан с ума сошел: носится
вокруг угольной горы с диким воем. Раза три обежал Яшка верхом вокруг двора
и на ходу спрыгнул на уголь. Взобрался не торопясь на самый верх. Там была
деревянная будка; он влез на будку, уселся и стал чесать себе бок как ни в
чем не бывало. Вот, мол, я - мне нипочем!
А Каштан - в ворота от страшного зверя.
С тех пор я смело стал выпускать Яшку во двор: только Яшка с крыльца -
все собаки в ворота. Яшка никого не боялся.
Приедут во двор подводы, весь двор забьют, пройти негде. А Яшка с воза
на воз перелетает. Вскочит лошади на спину - лошадь топчется, гривой трясет,
фыркает, а Яшка не спеша на другую перепрыгивает. Извозчики только смеются и
удивляются:
- Смотри, какая сатана прыгает. Ишь ты! У-ух!
А Яшка - на мешки. Ищет щелочки. Просунет лапку и щупает, что там.
Нащупает, где подсолнухи, сидит и тут же на возу щелкает. Бывало, что и
орехи нащупает Яшка. Набьет за щеки и во все четыре руки старается нагрести.
Но вот нашелся у Якова враг. Да какой! Во дворе был кот. Ничей. Он жил
при конторе, и все его кормили объедками. Он разжирел, стал большой, как
собака. Злой был и царапучий.
И вот раз под вечер гулял Яшка по двору. Я его никак не мог дозваться
домой. Вижу, вышел на двор котище и прыг на скамью, что стояла под деревом.
Яшка, как увидел кота, - прямо к нему. Присел и идет не спеша на четырех
лапах. Прямо к скамье и глаз с кота не спускает. Кот подобрал лапы, спину
нагорбил, приготовился. А Яшка все ближе ползет. Кот глаза вытаращил,
пятится. Яшка на скамью. Кот все задом на другой край, к дереву. У меня
сердце замерло. А Яков по скамье ползет на кота. Кот уж в комок сжался,
подобрался весь. И вдруг - прыг, да не на Яшку, а на дерево. Уцепился за
ствол и глядит сверху на обезьянку. А Яшка все тем же ходом к дереву. Кот
поцарапался выше - привык на деревьях спасаться. А Яшка на дерево, и все не
спеша, целится на кота черными глазками. Кот выше, выше, влез на ветку и сел
с самого краю. Смотрит, что Яшка будет делать. А Яков по той же ветке
ползет, и так уверенно, будто он сроду ничего другого не делал, а только
котов ловил. Кот уж на самом краю, на тоненькой веточке еле держится,
качается. А Яков ползет и ползет, цепко перебирая всеми четырьмя ручками.
Вдруг кот прыг с самого верху на мостовую, встряхнулся и во весь дух прочь
без оглядки. А Яшка с дерева ему вдогонку: "Йау, йау", - каким-то страшным,
звериным голосом - я у него никогда такого не слышал.
Теперь уж Яков стал совсем царем во дворе. Дома он уж есть ничего не
хотел, только пил чай с сахаром. И раз так на дворе изюму наелся, что
еле-еле его отходили. Яшка стонал, на глазах слезы, и на всех капризно
смотрел. Всем было сначала очень жалко Яшку, но когда он увидел, что с ним
возятся, стал ломаться и разбрасывать руки, закидывать голову и подвывать на
разные голоса. Решили его укутать и дать касторки. Пусть знает!
А касторка ему так понравилась, что он стал орать, чтобы ему еще дали.
Его запеленали и три дня не пускали на двор.
Яшка скоро поправился и стал рваться на двор. Я за него не боялся:
поймать его никто не мог, и Яшка целыми днями прыгал по двору. Дома стало
спокойнее, и мне меньше влетало за Яшку. А как настала осень, все в доме в
один голос:
- Куда хочешь убирай свою обезьянку или сажай в клетку, а чтоб по всей
квартире эта сатана не носилась.
То говорили, какая хорошенькая, а теперь, думаю, сатана стала. И как
только началось ученье, я стал искать в классе, кому бы сплавить Яшку.
Подыскал наконец товарища, отозвал в сторону и сказал:
- Хочешь, я тебе обезьянку подарю? Живую.
Не знаю уж, кому он потом Яшку сплавил. Но первое время, как не стало
Яшки в доме, я видел, что все немного скучали, хоть признаваться и не
хотели.