Стругацкий Борис. Далёкая радуга

Стругацкий Борис & Аркадий
Далёкая радуга

   Аркадий СТРУГАЦКИЙ
   Борис СТРУГАЦКИЙ
   ДАЛЕКАЯ РАДУГА
   1
   Танина ладонь, теплая и немного шершавая, лежала у него на глазах, и больше ему ни до чего не было дела. Он чувствовал горько-соленый запах пыли, скрипели спросонок степные птицы, и сухая трава колола и щекотала затылок. Лежать было жестко и неудобно, шея чесалась нестерпимо, но он не двигался, слушая тихое, ровное дыхание Тани. Он улыбался и радовался темноте, потому что улыбка была, наверное, до неприличия глупой и довольной.
   Потом не к месту и не ко времени в лаборатории на вышке заверещал сигнал вызова. Пусть! Не первый раз. В этот вечер все вызовы не к месту и не ко времени.
   - Робик, - шепотом сказала Таня. - Слышишь?
   - Совершенно ничего не слышу, - пробормотал Роберт.
   Он помигал, чтобы пощекотать Танину ладонь ресницами. Все было далеко-далеко и совершенно не нужно. Патрик, вечно обалделый от недосыпания, был далеко. Маляев со своими манерами ледяного сфинкса был далеко. Весь их мир постоянной спешки, постоянных заумных разговоров, вечного недовольства и озабоченности, весь этот внечувственный мир, где презирают ясное, где радуются только непонятному, где люди забыли, что они мужчины и женщины, - все это было далеко-далеко... Здесь была только ночная степь, на сотни километров одна только пустая степь, поглотившая жаркий день, теплая, полная темных, возбуждающих запахов.
   Снова заверещал сигнал.
   - Опять, - сказала Таня.
   - Пускай. Меня нет. Я помер. Меня съели землеройки. Мне и так хорошо. Я тебя люблю. Никуда не хочу идти. С какой стати? А ты бы пошла?
   - Не знаю.
   - Это потому, что ты любишь недостаточно. Человек, который любит достаточно, никогда никуда не ходит.
   - Теоретик, - сказала Таня.
   - Я не теоретик. Я практик. И, как практик, я тебя спрашиваю: с какой стати я вдруг куда-то пойду? Любить надо уметь. А вы не умеете. Вы только рассуждаете о любви. Вы не любите любовь. Вы любите о ней рассуждать. Я много болтаю?
   - Да. Ужасно!
   Он снял ее руку с глаз и положил себе на губы. Теперь он видел небо, затянутое облаками, и красные опознавательные огоньки на фермах вышки на двадцатиметровой высоте. Сигнал верещал непрерывно, и Роберт представил себе сердитого Патрика, как он нажимает на клавишу вызова, обиженно выпятив добрые толстые губы.
   - А вот я тебя сейчас выключу, - сказал Роберт невнятно. - Танек, хочешь, он у меня замолчит навеки? Пусть уж все будет навеки. У нас будет любовь навеки, а он замолчит навеки.
   В темноте он видел ее лицо - светлое, с огромными блестящими глазами. Она отняла руку и сказала:
   - Давай я с ним поговорю. Я скажу, что я галлюцинация. Ночью всегда бывают галлюцинации.
   - У него никогда не бывает галлюцинаций. Такой уж это человек, Танечка. Он никогда себя не обманывает.
   - Хочешь, я скажу тебе, какой он? Я очень люблю угадывать характеры по видеофонным звонкам. Он человек упрямый, злой и бестактный. И он ни за какие коврижки не станет сидеть с женщиной ночью в степи. Вот он какой как на ладони. И про ночь он знает только, что ночью темно.
   - Нет, - сказал справедливый Роберт. - Насчет коврижек верно. Но зато он добрый, мягкий и рохля.
   - Не верю, - сказала Таня. - Ты только послушай. - Они послушали. Разве это рохля? Это явный "tenacem propositi virum" <"Муж, упорный в своих намерениях" (Гораций)>.
   - Правда? Я ему скажу.
   - Скажи. Пойди и скажи.
   - Сейчас?
   - Немедленно.
   Роберт встал, а она осталась сидеть, обхватив руками колени.
   - Только поцелуй меня сначала, - попросила она.
   В кабине лифта он прислонился лбом к холодной стене и некоторое время стоял так, с закрытыми глазами, смеясь и трогая языком губы. В голове не было ни единой мысли, только какой-то торжествующий голос бессвязно вопил: "Любит!.. Меня!.. Меня любит!.. Вот вам, вы!.. Меня!.." Потом он обнаружил, что кабина давно остановилась, и попытался открыть дверь. Дверь нашлась не сразу, а в лаборатории оказалось множество лишней мебели: он ронял стулья, сдвигал столы и ударялся о шкафы до тех пор, пока не сообразил, что забыл включить свет. Заливаясь смехом, он нащупал выключатель, поднял кресло и присел к видеофону.
   Когда на экране появился сонный Патрик, Роберт приветствовал его по-дружески:
   - Добрый вечер, поросеночек! И чего это тебе не спится, синичка ты моя, трясогузочка?
   Патрик озадаченно глядел на него, часто помаргивая воспаленными веками.
   - Что же ты смотришь, песик? Верещал-верещал, оторвал меня от важных занятий, а теперь молчишь!
   Патрик, наконец, открыл рот.
   - У тебя... ты... - он постучал себя по лбу, и на лице его появилось вопросительное выражение. - А?..
   - Еще как! - воскликнул Роберт. - Одиночество! Тоска! Предчувствия! И мало того - галлюцинации! Чуть не забыл!
   - Ты не шутишь? - серьезно спросил Патрик.
   - Нет! На посту не шутят. Но ты не обращай внимания и приступай.
   Патрик неуверенно моргал.
   - Не понимаю, - признался он.
   - Да где уж тебе, - злорадно сказал Роберт. - Это эмоции, Патрик! Знаешь?.. Как бы это тебе попроще, попонятнее?.. Ну, не вполне алгоритмируемые возмущения в сверхсложных логических комплексах. Воспринял?
   - Ага, - сказал Патрик. Он поскреб пальцами подбородок, сосредотачиваясь. - Почему я тебе звоню, Роб? Вот в чем дело: опять где-то утечка. Может быть, это и не утечка, но, может быть, утечка. На всякий случай проверь ульмотроны. Какая-то странная сегодня Волна...
   Роберт растерянно посмотрел в распахнутое окно. Он совсем забыл про извержение. Оказывается, я сижу здесь ради извержений. Не потому, что здесь Таня, а потому что где-то там - Волна.
   - Что ты молчишь? - терпеливо спросил Патрик.
   - Смотрю, как там Волна, - сердито сказал Роберт.
   Патрик вытаращил глаза.
   - Ты видишь Волну?
   - Я? С чего ты взял?
   - Ты только что сказал, что смотришь.
   - Да, смотрю!
   - Ну?
   - И все. Что тебе от меня надо?
   Глаза у Патрика опять посоловели.
   - Я тебя не понял, - сказал он. - О чем это мы говорили? Да! Так ты непременно проверь ульмотроны.
   - Ты понимаешь, что говоришь? Как я могу проверить ульмотроны?
   - Как-нибудь, - сказал Патрик. - Хотя бы подключения... Мы совсем потерялись. Я тебе объясню сейчас. Сегодня в институте послали к Земле массу... впрочем, это ты все знаешь. - Патрик помахал перед лицом растопыренными пальцами. - Мы ждали Волну большой мощности, а регистрируется какой-то жиденький фонтанчик. Понимаешь, в чем соль? Жиденький такой фонтанчик... фонтанчик... - Он придвинулся к своему видеофону вплотную, так что на экране остался только огромный, тусклый от бессонницы глаз. Глаз часто мигал. - Понял? - оглушительно загремело в репродукторе. - Аппаратура у нас регистрирует квази-нуль поле. Счетчик Юнга дает минимум... можно пренебречь. Поля ульмотронов перекрываются так, что резонирующая поверхность лежит в фокальной гиперплоскости, представляешь? Квази-нуль поле двенадцатикомпонентное, и приемник свертывает его по шести четным компонентам. Так что фокус шестикомпонентный.
   Роберт подумал о Тане, как она терпеливо сидит внизу и ждет. Патрик все бубнил, придвигаясь и отодвигаясь, голос его то громыхал, то становился еле слышен, и Роберт, как всегда, очень скоро потерял нить его рассуждений. Он кивал, он картинно морщил лоб, подымал и опускал брови, но он решительно ничего не понимал и с невыносимым стыдом думал, что Таня сидит там, внизу, уткнув подбородок в колени, и ждет, пока он закончит свой важный и непостижимый для непосвященных разговор с ведущими нуль-физиками планеты, пока он не выскажет ведущим нуль-физикам свою, совершенно оригинальную точку зрения по вопросу, из-за которого его беспокоят так поздно ночью, и пока ведущие нуль-физики, удивляясь и покачивая головами, не занесут эту точку зрения в свои блокноты.
   Тут Патрик замолчал и поглядел на него со странным выражением. Роберт хорошо знал это выражение, оно преследовало его всю жизнь. Разные люди - и мужчины и женщины - смотрели на него так. Сначала смотрели равнодушно или ласково, затем выжидающе, потом с любопытством, но рано или поздно наступал момент, когда на него начинали смотреть вот _т_а_к. И каждый раз он не знал, что ему делать, что говорить и как держать себя. И как жить дальше.
   Он рискнул.
   - Пожалуй, ты прав, - озабоченно заявил он. - Однако все это следует тщательно продумать.
   Патрик опустил глаза.
   - Продумай, - сказал он, неловко улыбаясь. - И не забудь, пожалуйста, проверить ульмотроны.
   Экран погас, и наступила тишина. Роберт сидел сгорбившись, вцепившись обеими руками в холодные шероховатые подлокотники. Кто-то когда-то сказал, что дурак, понимающий, что он дурак, уже тем самым не дурак. Может быть, когда-нибудь так оно и было. Но сказанная глупость - всегда глупость, а я никак по-другому не могу. Я очень интересный человек: все, что я говорю, старо, все, о чем я думаю, банально, все, что мне удалось сделать, сделано в позапрошлом веке. Я не просто дубина, я дубина редкостная, музейная, как гетманская булава. Он вспомнил, как старый Ничепоренко поглядел однажды с задумчивостью в его, Роберта, преданные глаза и промолвил: "Милый Скляров, вы сложены как античный бог. И, как всякий бог, простите меня, вы совершенно не совместимы с наукой..."
   Что-то треснуло. Роберт перевел дух и с изумлением уставился на обломок подлокотника, зажатый в белом кулаке.
   - Да, - сказал он вслух. - Это я могу. Патрик не может. Ничепоренко тоже не может. Один я могу.
   Он положил обломок на стол, встал и подошел к окну. За окном было темно и жарко. Может быть, мне уйти, пока не выгнали? Да, только как я буду без них? И без этого удивительного чувства по утрам, что, может быть, сегодня лопнет, наконец, эта невидимая и непроницаемая оболочка в мозгу, из-за которой я не такой, как они, и я тоже начну понимать их с полуслова и вдруг увижу в каше логико-математических символов нечто совершенно новое, и Патрик похлопает меня по плечу и скажет радостно: "Эт-то эдорово! Как это ты?", а Маляев нехотя выдавит: "Умело, умело... Не лежит на поверхности..." И я начну уважать себя.
   - Урод, - пробормотал он.
   Надо было проверять ульмотроны, а Таня пусть посидит и посмотрит, как это делается. Хорошо еще, что она не видела моей физиономии, когда погас экран.
   - Танюша, - позвал он в окно.
   - Ау?
   - Танек, ты знаешь, что в прошлом году Роджер ваял с меня "Юность Мира"?
   Таня, помолчав, негромко сказала:
   - Подожди, я поднимусь к тебе.
   Роберт знал, что ульмотроны в порядке, он это чувствовал. Но все же он решил проверить все, что можно было проверить в лабораторных условиях, во-первых, для того, чтобы отдышаться после разговора с Патриком, а во-вторых, потому, что он умел и любил работать руками. Это всегда развлекало его и на какое-то время давало ему то радостное ощущение собственной значительности и полезности, без которого совершенно невозможно жить в наше время.
   Таня - милый, деликатный человек - сначала молча сидела поодаль, а потом так же молча принялась помогать ему. В три часа ночи снова позвонил Патрик, и Роберт сказал ему, что никакой утечки нет. Патрик был обескуражен. Некоторое время он сопел перед экраном, подсчитывая что-то на клочке бумаги, потом скатал бумагу в трубочку и по обыкновению задал риторический вопрос. "И что мы по этому поводу должны думать, Роб?" спросил он.
   Роберт покосился на Таню, которая только что вышла из душевой и тихонько присела сбоку от видеофона, и осторожно ответил, что вообще не видит в этом ничего особенного. "Обычный очередной фонтан, - сказал он. После вчерашней нуль-транспортировки был такой. И на той неделе такой же". Затем он подумал и добавил, что мощность фонтана соответствует примерно ста граммам транспортированной массы. Патрик все молчал, и Роберту показалось, что он колеблется. "Все дело в массе, - сказал Роберт. Он посмотрел на счетчик Юнга и совсем уже уверенно повторил: - Да, сто - сто пятьдесят граммов. Сколько сегодня запустили?.." - "Двадцать килограммов", - ответил Патрик. "Ах, двадцать кило... Да, тогда не получается. - И тут Роберта осенило: - А по какой формуле вы подсчитывали мощность?" - спросил он. "По Драмбе", - безразлично ответил Патрик. Роберт так и подумал: формула Драмбы оценивала мощность с точностью до порядка, а у Роберта давно уже была припасена собственная, тщательно выверенная и выписанная и даже обведенная цветной рамочкой универсальная формула оценки мощности извержения вырожденной материи. И сейчас, кажется, наступил самый подходящий момент, чтобы продемонстрировать Патрику все ее преимущества.
   Роберт уже взялся было за карандаш, но тут Патрик вдруг уплыл с экрана. Роберт ждал, закусив губу. Кто-то спросил: "Ты собираешься выключать?" Патрик не отзывался. К экрану подошел Карл Гофман, рассеянно-ласково кивнул Роберту и позвал в сторону: "Патрик, ты еще будешь говорить?" Голос Патрика пробубнил издалека: "Ничего не понимаю. Придется этим заняться обстоятельно". - "Я спрашиваю, ты разговаривать будешь еще?" - повторил Гофман. "Да нет же, нет..." - раздраженно откликнулся Патрик. Тогда Гофман, виновато улыбаясь, сказал: "Прости, Роба, мы здесь спать укладываемся. Я выключу, а?"
   Стиснув зубы так, что затрещало за ушами, Роберт нарочито медленным движением положил перед собой лист бумаги, несколько раз подряд написал заветную формулу, пожал плечами и бодро сказал:
   - Я так и думал. Все ясно. Теперь будем пить кофе.
   Он был отвратителен себе до последней степени и сидел перед шкафчиком с посудой до тех пор, пока снова не почувствовал себя в состоянии владеть лицом. Таня сказала:
   - Кофе свари ты, ладно?
   - Почему я?
   - Ты вари, а я посмотрю.
   - Что это ты?
   - Люблю смотреть, как ты работаешь. Ты очень _с_о_в_е_р_ш_е_н_н_о работаешь. Ты не делаешь ни одного лишнего движения.
   - Как кибер, - сказал он, но ему было приятно.
   - Нет. Не как кибер. Ты работаешь совершенно. А совершенное всегда радует.
   - "Юность Мира", - пробормотал он. Он был красен от удовольствия.
   Он расставил чашки и подкатил столик к окну. Они сели, и он разлил кофе. Таня сидела боком к нему, положив ногу на ногу. Она была замечательно красива, и его опять охватили какое-то щенячье изумление и растерянность.
   - Таня, - сказал он. - Этого не может быть. Ты галлюцинация.
   Она улыбалась.
   - Можешь смеяться, сколько угодно. Я и без тебя знаю, что у меня сейчас жалкий вид. Но я ничего не могу с собой поделать. Мне хочется сунуть голову тебе под мышку и вертеть хвостом. И чтобы ты похлопала меня по спине и сказала: "Фу, глупый, фу!.."
   - Фу, глупый, фу! - сказала Таня.
   - А по спине?
   - А по спине потом. И голову под мышку потом.
   - Хорошо, потом. А сейчас? Хочешь, я сделаю себе ошейник? Или намордник...
   - Не надо намордник, - сказала Таня. - Зачем ты мне в наморднике?
   - А зачем я тебе без намордника?
   - Без намордника ты мне нравишься.
   - Слуховая галлюцинация, - сказал Роберт. - Чем это я могу тебе нравиться?
   - У тебя ноги красивые.
   Ноги были слабым местом Роберта. У него они были мощные, но слишком толстые. Ноги "Юности Мира" были изваяны с Карла Гофмана.
   - Я так и думал, - сказал Роберт. Он залпом выпил остывший кофе. Тогда я скажу, за что я люблю тебя. Я эгоист. Может быть, я последний эгоист на Земле. Я люблю тебя за то, что ты единственный человек, способный привести меня в хорошее настроение.
   - Это моя специальность, - сказала Таня.
   - Замечательная специальность! Плохо только, что от тебя приходят в хорошее настроение и стар и млад. Особенно млад. Какие-то совершенно посторонние люди. С нормальными ногами.
   - Спасибо, Роби.
   - В последний раз в Детском я заметил одного малька. Зовут его Валя... или Варя... Этакий белобрысый, конопатый, с зелеными глазами.
   - Мальчик Варя, - сказала Таня.
   - Не придирайся. Я обвиняю. Этот Варя своими зелеными глазами смел на тебя смотреть так, что у меня руки чесались.
   - Ревность оголтелого эгоиста.
   - Конечно, ревность.
   - А теперь представь, как ревнует он.
   - Что-о?
   - И представь, какими глазами он смотрел на тебя. На двухметровую "Юность Мира". Атлет, красавец, физик-нулевик несет воспитательницу на плече, а воспитательница тает от любви...
   Роберт счастливо засмеялся.
   - Танюша, как же так? Мы же были тогда одни!
   - Это вы были одни. Мы в Детском никогда не бываем одни.
   - Да-а... - протянул Роберт. - Помню я эти времена, помню. Хорошенькие воспитательницы и мы, пятнадцатилетние балбесы... Я до того доходил, что бросал цветы в окно. Слушай, и часто это бывает?
   - Очень, - задумчиво сказала Таня. - Особенно часто с девочками. Они развиваются раньше. А воспитатели у нас, знаешь, какие? Звездолетчики, герои... Это пока тупик в нашем деле.
   Тупик, подумал Роберт. И она, конечно, очень рада этому тупику. Все они радуются тупикам. Для них это отличный предлог, чтобы ломать стены. Так и ломают всю жизнь одну стену за другой.
   - Таня, - сказал он. - Что такое дурак?
   - Ругательство, - ответила Таня.
   - А еще что?
   - Больной, которому не помогают никакие лекарства.
   - Это не дурак, - возразил Роберт. - Это симулянт.
   - Я не виновата. Эта японская пословица: "Нет лекарства, которое излечивает дурака".
   - Ага, - сказал Роберт. - Значит, влюбленный тоже дурак. "Влюбленный болен, он неисцелим". Ты меня утешила.
   - А разве ты влюблен?
   - Я неисцелим.
   Тучи разошлись и открыли звездное небо. Близилось утро.
   - Смотри, вон Солнце, - сказала Таня.
   - Где? - спросил Роберт без особого энтузиазма.
   Таня выключила свет, села к нему на колени и, прижавшись щекой к его щеке, стала показывать.
   - Вот четыре яркие звезды - видишь? Это Коса Красавицы. Левее самой верхней сла-абенькая звездочка. Это наше Солнце...
   Роберт поднял ее на руки, встал, осторожно обогнул столик и только тогда в зеленоватом сумеречном свете приборов увидел длинную человеческую фигуру в кресле перед рабочим столом. Он вздрогнул и остановился.
   - Я думаю, теперь можно включить свет, - сказал человек, и Роберт сразу понял, кто это.
   - И появился третий, - сказала Таня. - Пусти-ка меня, Роб.
   Она высвободилась и нагнулась, ища упавшую туфлю.
   - Знаете что, Камилл, - раздраженно начал Роберт.
   - Знаю, - сказал Камилл.
   - Чудеса, - проговорила Таня, надевая туфлю. - Никогда не поверю, что у нас плотность населения один человек на миллион квадратных километров. Хотите кофе?
   - Нет, благодарю вас, - сказал Камилл.
   Роберт включил свет. Камилл, как всегда, сидел в очень неудобной, удивительно неприятной для глаз позе. Как всегда, на нем была белая пластмассовая каска, закрывающая лоб и уши, и, как всегда, лицо его выражало снисходительную скуку, и ни любопытства, ни смущения не было в его круглых немигающих глазах. Роберт, жмурясь от света, спросил:
   - Вы хоть недавно здесь?
   - Недавно. Но я не смотрел на вас и не слушал, что вы говорите.
   - Спасибо, Камилл, - весело сказала Таня. Она причесывалась. - Вы очень тактичны.
   - Бестактны только бездельники, - сказал Камилл.
   Роберт разозлился.
   - Между прочим, Камилл, что вам здесь надо? И что это за надоевшая манера появляться как привидение?
   - Отвечаю по порядку, - спокойно произнес Камилл. Это тоже была его манера - отвечать по порядку. - Я приехал сюда потому, что начинается извержение. Вы отлично знаете, Роби, - он даже глаза закрыл от скуки, что я приезжаю сюда каждый раз, когда перед фронтом вашего поста начинается извержение. Кроме того... - Он открыл глаза и некоторое время молча смотрел на приборы. - Кроме того, вы мне симпатичны, Роби.
   Роберт покосился на Таню. Таня слушала очень внимательно, замерев с поднятой расческой.
   - Что касается моих манер, - продолжал Камилл монотонно, - то они странны. Манеры любого человека странны. Естественными кажутся только собственные манеры.
   - Камилл, - сказала Таня неожиданно. - А сколько будет шестьсот восемьдесят пять умножить на три миллиона восемьсот тысяч пятьдесят три?
   К своему огромному изумлению, Роберт увидел, как на лице Камилла проступило нечто похожее на улыбку. Зрелище было жутковатое. Так мог бы улыбаться счетчик Юнга.
   - Много, - ответил Камилл. - Что-то около трех миллиардов.
   - Странно, - вздохнула Таня.
   - Что "странно"? - тупо спросил Роберт.
   - Точность маленькая, - объяснила Таня. - Камилл, скажите, почему бы вам не выпить чашку кофе?
   - Благодарю вас, я не люблю кофе.
   - Тогда до свидания. До Детского лететь четыре часа. Робик, ты меня проводишь вниз?
   Роберт кивнул и с досадой посмотрел на Камилла. Камилл разглядывал счетчик Юнга. Словно в зеркало гляделся.
   Как обычно на Радуге, солнце взошло на совершенно чистое небо маленькое белое солнце, окруженное тройным галосом. Ночной ветер утих, и стало еще более душно. Желто-коричневая степь с проплешинами солончаков казалась мертвой. Над солончаками возникли зыбкие туманные холмики - пары летучих солей.
   Роберт закрыл окно и включил кондиционирование, затем не торопясь и со вкусом починил подлокотник. Камилл мягко и бесшумно расхаживал по лаборатории, поглядывая в окно, выходившее на север. Видимо, ему совсем не было жарко, а Роберту жарко было даже смотреть на него - на его толстую белую куртку, на длинные белые брюки, на круглую блестящую каску. Такие каски надевали иногда во время экспериментов нуль-физики: она предохраняла от излучений.
   Впереди был целый день дежурства, двенадцать часов палящего солнца над крышей, пока не рассосутся извержения и не исчезнут все последствия вчерашнего эксперимента. Роберт сбросил куртку и брюки и остался в одних трусах. Кондиционирование работало на пределе, и ничего нельзя было сделать.
   Хорошо бы плеснуть на пол жидкого воздуха. Жидкий воздух есть, но его мало, и он нужен для генератора. Придется пострадать, подумал Роберт покорно. Он снова уселся перед приборами. Как славно, что хотя бы в кресле прохладно и обшивка совсем не липнет к телу!
   В конце концов говорят, что главное - это быть на своем месте. Мое место здесь. И я не хуже других выполняю свои маленькие обязанности. И в конце концов не моя вина, что я не способен на большее. И между прочим, дело даже не в том, на месте я или нет. Просто я не могу уйти отсюда, если бы даже и захотел. Я просто прикован к этим людям, которые так меня раздражают, и к этой грандиозной затее, в которой я так мало понимаю.
   Он вспомнил, как еще в школе поразила его эта задача: мгновенная переброска материальных тел через пропасти пространства. Эта задача была поставлена вопреки всему, вопреки всем сложившимся представлениям об абсолютном пространстве, о пространстве-времени, о каппа-пространстве... Тогда это называли "проколом Римановой складки". Потом "гиперпросачиванием", "сигма-просачиванием", "нуль-сверткой". И, наконец, нуль-транспортировкой или, коротко, "нуль-Т". "Нуль-Т-установка". "Нуль-Т-проблематика". "Нуль-Т-испытатель". Нуль-физик. "Где вы работаете?" - "Я нуль-физик". Изумленно-восхищенный взгляд. "Слушайте, расскажите, пожалуйста, что это такое - нуль-физика? Я никак не могу понять". - "Я тоже". Н-да...
   В общем-то кое-что рассказать было бы можно. И об этой поразительной метаморфозе элементарных законов сохранения, когда нуль-переброска маленького платинового кубика на экваторе Радуги вызывает на полюсах ее почему-то именно на полюсах! - гигантские фонтаны вырожденной материи, огненные гейзеры, от которых слепнут, и страшную черную Волну, смертельно опасную для всего живого...
   И о свирепых, пугающих своей непримиримостью схватках в среде самих нуль-физиков, об этом непостижимом расколе среди замечательных людей, которым, казалось бы, работать и работать плечом к плечу, но они таки раскололись (хотя знают об этом немногие), и если Этьен Ламондуа упрямо ведет нуль-физику в русле нуль-транспортировки, то школа молодых считает самым важным в нуль-проблеме Волну, этого нового джинна науки, рвущегося из бутылки.
   И о том, что по неясным причинам до сих пор никак не удается осуществить нуль-транспортировку живой материи, и несчастные собаки, вечные мученицы, прибывают на финиш комьями органического шлака... И о нуль-перелетчиках, об этой "ревущей десятке" во главе с великолепным Габой, об этих здоровых, сверхтренированных ребятах, которые вот уже три года слоняются по Радуге в постоянной готовности войти в стартовую камеру вместо собаки...
   - Скоро мы расстанемся, Роби, - сказал вдруг Камилл.
   Задремавший было Роберт встрепенулся. Камилл стоял спиной к нему у северного окна. Роберт выпрямился и провел рукой по лицу. Ладонь стала мокрой.
   - Почему? - спросил он.
   - Наука. Как это безнадежно, Роби!
   - Я это давно знаю, - проворчал Роберт.
   - Для вас наука - это лабиринт. Тупики, темные закоулки, внезапные повороты. Вы ничего не видите, кроме стен. И вы ничего не знаете о конечной цели. Вы заявили, что ваша цель - дойти до конца бесконечности, то есть вы попросту заявили, что цели нет. Мера вашего успеха не путь до финиша, а путь от старта. Ваше счастье, что вы не способны реализовать абстракции. Цель, вечность, бесконечность - это только лишь слова для вас. Абстрактные философские категории. В вашей повседневной жизни они ничего не значат. А вот если бы вы увидели весь этот лабиринт сверху...
   Камилл замолчал. Роберт подождал и спросил:
   - А вы видели?
   Камилл не ответил, и Роберт решил не настаивать. Он вздохнул, положил подбородок на кулаки и закрыл глаза. Человек говорит и действует, думал он. И все это внешние проявления каких-то процессов в глубине его натуры. У большинства людей натура довольно мелкая, и поэтому любые ее движения немедленно проявляются внешне, как правило в виде пустой болтовни и бессмысленного размахивания руками. А у таких людей, как Камилл, эти процессы должны быть очень мощными, иначе они не пробьются к поверхности. Заглянуть бы в него хоть одним глазком. Роберту представилась зияющая бездна, в глубине которой стремительно проносятся бесформенные фосфоресцирующие тени.