OCR: Phiper
Перевод с английского В. БАБКОВА
У дяди Уолтера была своя теория насчет ценности зоопарков. Сидя во
главе стола и озирая нас всех, он говорил: "Зоопарки смиряют нашу гордыню.
Приходя туда, мы -- всего-навсего люди, случайные фавориты эволюции --
должны думать о том, что у нас никогда не будет скорости гепарда, силы
медведя, красоты газели, проворства гиббона, зоопарки не дают нам
зазнаваться; они показывают, как мы несовершенны..."
Заговорив на излюбленную тему, он неумолимо продолжал в том же духе, со
смаком перечисляя достоинства одного животного за другим, так что я,
развитой мальчишка, почти круглый отличник, для которого зоопарки были в
первую очередь царством отвратительной вульгарности -- подсовывания слонам
оберток от мороженого, ухмылок перед совокупляющимися обезьянами, -- не мог
не откликнуться на его дифирамбы одним словом: "Клетки".
Но дядю Уолтера это не обескураживало. Он продолжал свою речь, потом
завершал ее тем же рефреном: "...показывают, как мы несовершенны", -- и,
предоставляя нам возможность спокойно поглощать домашнее печенье и лимонный
пирог-меренгу, приготовленные его женой, откидывался на спинку кресла, точно
его правота не подлежала никакому сомнению.
Насколько я знал, мой дядя не был верующим человеком; но иногда, после
подобных разглагольствований почти в библейском стиле, на его лицо ложилась
аскетическая безмятежность, как у византийского святого. Это заставляло вас
на мгновенье забыть о настоящем дядином облике: бледная кожа, глаза
навыкате, пальцы и зубы в табачных пятнах -- ни дать ни взять школьник,
перепачканный чернилами, -- рот, имевший склонность подергиваться и
вырабатывать больше слюны, чем он мог удержать, и менее заметная общая
неуклюжесть, как будто ему было неловко в собственном теле. Каждое
воскресенье, когда мы приходили к нему на чай, -- эти чаепития устраивались
в тесной комнате, заваленной книгами, фотографиями, аттестатами и старыми
чучелами насекомоядных, словно викторианская гостиная, где регулярно
собираются "энтузиасты", -- он обязательно угощал нас очередной проповедью
об этическом значении зоопарков. Дойдя до конца, он принимался раскуривать
трубку, а его жена (моя тетка Мэри), маленькая, похожая на мышку, но не
лишенная привлекательности женщина, смущенно вставала и начинала убирать
тарелки.
Жил он в Финчли, а работал помощником старшего смотрителя в одной из
секций городского зоопарка, где содержались млекопитающие. Фанатик своей
профессии, он в любой момент был готов оставить родной дом ради совсем иного
мира. После двадцати пяти лет брака он обходился с женой так, словно до сих
пор не слишком хорошо уяснил себе, какого обращения она требует.
Мы жили в сельской местности, под Нориджем. Возможно, я так скептически
относился к этому изобретению -- зоопаркам -- лишь оттого, что был, по моим
понятиям, более близок к природе, чем дядя Уолтер. Недалеко от нашего дома
росли леса, остатки прежних королевских охотничьих угодий, где иногда можно
было мельком увидеть дикую лань. Но потом, еще в пору моего детства, лани
исчезли. Примерно раз в полтора месяца мы ездили в Лондон навестить деда с
бабкой, которые жили в Хайгейте. Эти уикэнды непременно завершались визитом
к дяде, который обычно встречал нас в зоопарке, а потом вел к себе домой
пить чай.
Я презирал Лондон по той же причине, какая заставляла меня насмехаться
над зоопарками и хранить верность своим деревенским корням. На самом деле я
любил животных -- и не мог отрицать, что мой дядя знает о них многое. Однако
мои увлечения вряд ли позволили бы мне надолго остаться в провинции. Я
получил степень по математике. В одно из таких воскресений дядя Уолтер и
познакомил нас, своих гостей, с антилопами Хоффмейера. В зоопарке была пара
этих редких и очень изящных животных, которая как раз тогда, к великому
восторгу персонала (и дяди особенно), произвела на свет потомство -- одну
самочку. Широкая публика еще не допускалась ни к родителям, ни к
новорожденной, но мы получили-специальное разрешение.
Рыжевато-коричневые, на ножках-прутиках, даже взрослые не выше
восемнадцати дюймов от пола, эти нежные создания глядели на нас снизу вверх
своими темными, кроткими глазами; бока их постоянно вздрагивали, и дядя
Уолтер велел нам не подходить слишком близко и делать только самые плавные
движения. Новорожденная самочка, дрожащая рядом с матерью, была не крупнее
щенка, но казалась гораздо более хрупкой. Дядя Уолтер пояснил нам, что они
принадлежат к одному из многих видов крошечных антилоп, которые водятся в
густых лесах Западной и Центральной Африки. Этот конкретный вид был открыт и
описан как имеющий уникальные особенности лишь в конце сороковых годов.
Двадцать лет спустя исследования показали, что на воле этих животных больше
не существует.
Мы осмотрели троих грустных уцелевших пленников и были соответствующим
образом тронуты.
-- Ох, какие душечки! -- воскликнула моя мать, пожалуй слегка нарушив
правила
этикета.
-- И заметьте, -- сказал дядя Уолтер, сидевший на корточках внутри
клетки, -- крошечные рожки, большие глаза -- ночной образ жизни,
естественно, -- а ноги, ниже колен, не толще моего пальца, но позволяют им
прыгать в высоту на целых десять футов.
Он вытер уголок рта и вызывающе поглядел на меня.
Причина дядиной привязанности к этим животным крылась не только в их
исключительной редкости, но и в его личном знакомстве с их тезкой и
первооткрывателем -- самим Хоффмейером.
Этот зоолог, уроженец Германии, работал и писал свои труды во
Франкфурте, пока его не вынудили уехать оттуда в Лондон (это случилось в
тридцатые годы). Он планировал экспедиции в Конго и Камерун, которые из-за
войны пришлось отложить, но в 1948-м Хоффмейер все-таки попал в Африку и
вернулся с триумфом, обнаружив еще не описанный вид карликовой антилопы. До
этого он успел осесть в Лондоне и свести дружбу с моим дядей, начавшим
работать в зоопарке приблизительно в ту пору, когда Хоффмейер появился в
Англии. Чтобы серьезный, одаренный зоолог стал якшаться с пусть даже
ревностным, но необразованным смотрителем -- это, конечно, было далеко не в
порядке вещей.
В течение следующих десяти лет Хоффмейер совершил еще три путешествия в
Африку и подробно изучил как новооткрытый, так и некоторые другие виды
лесных антилоп. Затем, в 1960 году, опасаясь, что местные охотники совсем
истребят уже и без того редких антилоп Хоффмейера (их мясо и шкуры ценились
весьма высоко), он привез три пары этих животных с собой в Европу.
В те дни черные жители Конго и европейцы безжалостно убивали друг
друга. Спасение Хоффмейером не только собственной шкуры, но и шкур шести его
драгоценных спутников было научным подвигом, имеющим мало параллелей. Две
пары были отправлены в Лондон, а третья во Франкфурт -- в тот зоопарк, где
Хоффмейер работал до прихода к власти нацистов. Животных оказалось очень
трудно содержать в неволе, но второе поколение -- хотя, увы, и более мелкое
-- все же удалось вырастить. История этого достижения (в которое внес свою
лепту и мой дядя), постоянной и хлопотливой переписки между соответствующими
секциями Франкфуртского и Лондонского зоопарков не менее удивительна, чем
отчет о приключениях Хоффмейера в Конго.
Однако у этого вида было мало шансов на выживание. Спустя четыре года
после того, как дядя Уолтер показал нам свое маленькое трио, численность
всей искусственной популяции, когда-то достигавшая десяти особей, упала до
трех -- той самочки, которую мы видели еще в младенчестве и с которой трудно
было связывать большие надежды, и пары во Франкфурте. Потом, как-то зимой,
франкфуртская самка умерла; а ее друга-самца, тоже не очень сильного и
никогда не знавшего лесных дебрей, где жили его предки, посадили в
герметическую клетку и реактивным самолетом, в сопровождении опытных
ветеринаров, отправили в Лондон.
Так дядя Уолтер стал хранителем последней пары антилоп Хоффмейера, а
следовательно, несмотря на свой низкий статус, фигурой довольно значительной
и истинным наследником Хоффмейера -- если и не в академическом плане, то в
личном.
"Хоффмейер, -- повторял мой дядя в те вечера, когда мы пили у него чай,
-- Хоффмейер... мой друг Хоффмейер..." Его жена поднимала глаза и поспешно
пыталась сменить тему. И мне чудилось, будто я вижу щель в его не так уж
ладно сидящих доспехах.
Когда я впервые приехал в Лондон после получения степени, мне
предстояло прожить с дядей около четырех месяцев (возможно, вернее было бы
сказать "последние четыре месяца"). Это произошло вскоре после кончины тети
Мэри, вызванной каким-то скоротечным недугом. Я получил работу в
политехническом институте на севере Лондона, и родители договорились с дядей
Уолтером, что, пока я не встану на ноги и не подыщу себе квартиру, его
наполовину опустевший дом в Финчли будет также и моим. Я принял это
одолжение, но на душе у меня было неспокойно.
Дядя Уолтер встретил меня с угрюмой вежливостью. Во всем доме с его
многочисленными следами женского присутствия, рассеянными среди книг и
пепельниц, витал дух невосполнимой утраты. Мы никогда не говорили о тетке.
Мне не хватало ее печенья и лимонных пирогов. Дядя, все кулинарные познания
которого были связаны с приготовлением корма для его любимых копытных,
поглощал огромные количества недоваренных или вовсе сырых овощей. По ночам
-- наши спальни выходили в один коридор -- я слышал, как он рыгает и
переливчато храпит в большой двуспальной кровати, которую прежде делил с
женой, а позже, под утро, что-то торжественно бормочет во сне -- или не во
сне, поскольку теперь у него все время был отрешенный вид человека, ведущего
непрерывный внутренний разговор с самим собой.
Однажды в три часа утра, заметив свет в ванной, я услыхал, как он
плачет за дверью.
Дядя Уолтер уходил в зоопарк раньше, чем я просыпался; каждые вторые
сутки он дежурил там допоздна, так что в иные дни мы не виделись совсем. При
встречах же он говорил со мной холодно и коротко, точно застигнутый на
чем-то постыдном и пытающийся скрыть свое замешательство. Однако порой мы
оба оказывались более расположены к общению; тогда он набивал трубочку и,
забыв раскурить ее, начинал рассуждать в своей важной, педантичной, чуть ли
не пророческой манере, довольный, что ему есть с кем поспорить. Иногда я
тоже бывал рад -- потому что дядя Уолтер раздобыл мне бесплатный пропуск в
зоопарк -- улизнуть от машин, от расплывчатой многоликости до сих пор
чуждого мне города в еще более странный, но и более уютный мирок на берегах
Риджентс-канала. Дядя встречал меня в своем рабочем комбинезоне, и я,
привилегированный посетитель, которому полагалось надевать специальные
резиновые боты, шел вслед за ним в закрытый для публики питомник, дабы
увидеть безутешно посапывающих в своей бетонной каморке пару хрупких,
робких, изнуренных неволей антилоп Хоффмейера.
-- Но какой в этом смысл, -- однажды сказал я дяде Уолтеру, --
говорить, что существует вид, которого еще никто не обнаружил? -- Мы сидели
в его гостиной и беседовали о неоткрытых видах (каким некогда была антилопа
Хоффмейера) и, наоборот, о почти вымерших видах и о важности их сохранения.
-- Если вид существует, но никто об этом не знает -- разве это не то же
самое, как если бы он не существовал вовсе?
Он посмотрел на меня с опаской, почти глуповато. Где-то в его душе, я
знал, еще теплится слабая надежда на то, что в сердце африканских джунглей
до сих пор живут антилопы Хоффмейера.
-- Итак, -- продолжал я, -- если нечто заведомо существующее перестает
существовать, не уравнивается ли оно, по сути, с тем, что существует, но о
чьем существовании никому не известно?
Дядя наморщил свой бледный лоб и выдвинул вперед нижнюю губу. Два
вечера в неделю, чтобы немного подработать, я читал лекции по философии (на
что не имел формального права) взрослым вольнослушателям и любил подобным
образом побаловаться с реальностями. Я мог бы заставить дядю принять
недоказуемую возможность существования додо.
-- Факты, -- откликнулся он, выбивая трубку, -- научные данные...
добросовестные исследования... как те, что проводил Хоффмейер... -- скачущим
пунктиром, выдававшим его внутренний дискомфорт.
Я знал, что в душе он не ученый. Он был достаточно начитан для того,
чтобы стать профессиональным зоологом, но никогда не пошел бы на это,
поскольку любил, по его словам, работать с животными, а не "над" ними. Тем
не менее, если ему грозила опасность проиграть спор, он -- пусть неохотно и
виновато -- все же прибегал к помощи всесильной науки.
-- Наука... имеет дело только с известным, -- выпалил он со
страдальческим, чуть ли не обиженным видом, хотя далекий огонек в его глазах
сказал мне, что он уже тщательно рассмотрел и взвесил мои аргументы и,
несмотря на все старания, не в силах противиться их соблазну.
-- Пускай мы что-то обнаружили или что-то прекратило свое
существование, -- продолжал я, -- от этого ничего не меняется, так как сумма
всего существующего остается суммой всего существующего.
-- Вот именно! -- сказал дядя, словно это было решающим возражением. Он
откинулся на спинку кресла и поднес к губам стакан пенистого портера,
стоявший на подлокотнике ("Гиннесс" был единственным баловством, которое
позволял себе мой дядя).
Я попытался подвести его к тяжелому вопросу о том, почему -- если мы
готовы допустить, что иные виды могут навсегда остаться неизвестными, могут
появляться и исчезать без следа в далеких лесах и тундре, -- почему мы
все-таки считаем, что должны спасать от небытия виды, которым грозит
вымирание, только потому, что знаем о них; почему мы должны забирать их
представителей из привычной среды обитания, сажать в самолеты, заключать,
как антилоп Хоффмейера, в стерильные клетки.
Но у меня не повернулся язык. Это было бы чересчур -- я не хотел так
грубо наступать дяде на больную мозоль. Кроме того, я сам чувствовал
оборотную сторону собственного вопроса. Мысль, что на свете могут
существовать животные, о которых мы ничего не знаем, волновала меня -- я
относился к этому далеко не так равнодушно, как, например, к существованию в
математике мнимых чисел. Дядя Уолтер наблюдал за мной, без помощи рук
передвигая трубку из одного угла рта в другой. Я подумал о зоологическом
термине "жвачное" и о выражении "пережевывать мысли". И сказал совсем не то,
что собирался сказать:
-- Главное не в том, какие виды существуют и какие нет, а в том, что
при всем разнообразии известных видов нам нравится изобретать новые. Подумай
о мифологических существах -- грифонах, драконах, единорогах...
-- Ха! -- сказал дядя, внезапно угадав мои сокровенные чувства, что
прямо-таки потрясло меня. -- Да ты завидуешь тому, что у меня есть мои
антилопы.
Но я ответил с такой же проницательностью, удивившей меня в равной
степени:
-- А ты завидуешь Хоффмейеру.
К тому времени положение двух антилоп стало вызывать серьезное
беспокойство. Они не спарились, когда их впервые свели вместе, и теперь, по
наступлении второго брачного сезона, снова не проявляли к этому никакой
охоты. Поскольку самец был сравнительно слабой особью, возникли опасения,
что утеряны последние шансы добиться потомства и таким образом уберечь вид
от вымирания, пусть лишь ненадолго. В этот период дядя Уолтер, как и прочие
служители зоопарка, пытался склонить животных к брачному союзу. Я гадал,
можно ли это сделать. Антилопы казались мне двумя одинокими, неприкаянными
существами, абсолютно безразличными друг к другу, хотя они и составляли
вдвоем целый вид.
Но дядя был явно поглощен своей задачей -- помочь новому поколению
антилоп появиться на свет. После теткиной смерти прошло много недель, а с
лица его не сходило выражение глубокой внутренней сосредоточенности; трудно
было сказать, то ли он скорбит по жене, то ли переживает за своих бесплодных
питомцев. Мне впервые пришло в голову -- почему-то мальчишкой, несмотря на
все наши воскресные чаепития, я никогда об этом не думал, -- что у них с
теткой не было детей. Представить моего дядю -- долговязого и слюнявого, с
вечно желтыми от никотина зубами и пальцами, источающего запахи портера и
сырого лука -- в роли производителя потомства было нелегко. Однако в
некотором другом смысле этот человек, способный по вашей просьбе с ходу
перечислить все известные виды Cervinae или Hippotraginae, был полон жизни.
В те поздние мартовские вечера, когда он возвращался домой с унынием на лице
и я спрашивал его, теперь уже с едва уловимым следом сарказма в голосе:
"Нет?" -- а он отвечал, снимая сырой плащ, качая понурой головой: "Нет", я
начал подозревать, сам не зная отчего, что он по-настоящему любил мою тетку.
Хотя он толком не умел проявлять свои нежные чувства, хотя он бросил ее, как
муж, проводящий все уик-энды на рыбалке, ради своих животных -- все-таки
где-то в этом доме в Финчли, втайне от меня, существовал целый мир
посмертной любви к его жене.
Как бы там ни было, в ту пору меня достаточно занимала моя собственная
личная жизнь. Один в незнакомом городе, я изредка заводил себе полуслучайных
подруг и иногда приходил с ними в дядин дом. Не зная, какой будет его
реакция, опасаясь духа научного целомудрия, гнездящегося среди книг по
зоологии и чучел животных, я следил за тем, чтобы эти визиты совершались в
отсутствие дяди1 Уолтера, и убирал из своей спальни все мелочи, которые
могли бы меня выдать. Но вскоре я почувствовал, что мои шалости не остались
для дяди секретом. Возможно, у него был нюх на такие вещи, как у его
питомцев. Более того -- мои развлечения подтолкнули его к редкому по
искренности признанию. Ибо однажды вечером, после нескольких бутылок
портера, мой дядя, который не моргнув глазом стал бы изучать с близкого
расстояния половые органы гну или окапи, промолвил дрожащими губами, что за
тридцать лет брака он ни разу не смог "без душевного трепета" приблизиться к
тому, что он назвал "укромными уголками" своей жены. Но это случилось позже,
когда дела повернули к худшему.
-- Завидую Хоффмейеру? -- сказал дядя. -- С чего это я стал бы
завидовать Хоффмейеру? -- Его рот дернулся. Спинку его кресла украшала
салфеточка-подголовник: тетка любила вязать крючком.
-- С того, что он открыл новый вид.
Произнося эти слова, я уже понял, что называю не единственную причину
для зависти. Другой причиной было то, что Хоффмейер в некотором роде
обеспечил себе бессмертие. Человек может умереть, но -- во всяком случае,
пока существуют открытые им животные -- имя его не погибнет.
-- Но... Хоффмейер... зоолог. А я? Знай навоз убираю. -- Дядя Уолтер
вернулся к своему самоуничижительному стаккато.
-- Расскажи мне о Хоффмейере.
Имя Хоффмейера, его подвиги не сходили с языка у моего дяди, но о самом
человеке не складывалось практически никакого представления.
-- О Хоффмейере? Ну... признанный специалист в своей области.
Бесспорный...
-- Нет -- какой он был? -- Я сказал "был", хотя и не знал наверняка,
что Хоффмейер умер.
-- Какой?.. -- Дядя, уже поднявший трубку для расстановки ударений и
изготовившийся перечислять научные заслуги Хоффмейера, поднял глаза, на
мгновение приоткрыв свой влажный рот. Затем, резко сунув трубку обратно в
зубы и сжав рукой ее чашечку, стал вымучивать из себя чуть ли не пародию на
воспоминания об "ушедшем товарище". -- Как человек, ты имеешь в виду?
Отличный малый. Кипучая энергия, неугасимый энтузиазм. Никогда не встречал
более славного... Мой закадычный друг...
Я начал сомневаться в реальности Хоффмейера. Его действительная жизнь
казалась столь же призрачной и неуловимой, как жизнь антилоп, которых он
спас от безымянности. Я не мог представить себе этого доблестного ученого. У
него была фамилия еврейского импресарио. Я вообразил, как мой дядя приходит
к нему и получает антилоп в качестве атрибута для исполнения некоего
уникального эстрадного номера.
Я спросил себя: да существовал ли Хоффмейер вообще?
Дядя, странно набычив голову -- одна из тех поз, которые заставляли
меня думать, что он может видеть мои мысли, -- сказал:
-- Он ведь и сюда приезжал, гостил у меня. Много раз. Сидел в кресле,
где ты сейчас сидишь, ел за этим столом, спал...
Но тут он внезапно оборвал себя и принялся свирепо сосать трубку.
Мои попытки найти подходящую квартиру не имели успеха. По мере моего
привыкания к Лондону он становился еще более безликим, более неумолимым.
Видимо, этот город не был создан для того, чтобы в нем преподавали
математику. Мои уроки философии приобрели более эзотерическую окраску.
Особенно мне удавались лекции о Пифагоре, который не только был математиком,
но и верил, что следует воздерживаться от мяса и что души людей могут
переселяться в животных.
Через месяц после нашей беседы о Хоффмейере дела неожиданно приняли
дурной оборот. Самец антилопы заболел чем-то вроде пневмонии, и судьба пары,
а также -- насколько нам было известно -- всего вида казалась решенной. Дядя
возвращался из зоопарка поздно, молчаливый, с вытянутым лицом. Спустя две
недели больное животное умерло. Уцелевшая самочка, которую я после этого
видел, наверное, раза три, робко, тревожно глядела из своего одинокого
загончика, точно сознавала собственную уникальность.
Дядя Уолтер привязался к этой последней антилопе со всем пылом
овдовевшей матери, изливающей свою любовь на единственное чадо. Его взгляд
стал отсутствующим взглядом мученика. Однажды, во время моего воскресного
визита в зоопарк (бывало, что между этими визитами я вовсе не встречался с
дядей Уолтером), старший смотритель из его секции, грузный, добродушный
человек по фамилии Хеншо, отвел меня в сторонку и заметил, что дяде хорошо
бы взять отпуск. Похоже, дядя просил разрешения устроить в клетке антилопы
постель, чтобы можно было никуда не отлучаться. Ему довольно простого
соломенного тюфяка, сказал он.
Хеншо выглядел обеспокоенным. Я обещал как-нибудь повлиять на дядю. Но,
насколько я мог судить, у меня было мало шансов сдержать свое обещание. Дядя
являлся домой за полночь и, наполнив прихожую тяжелым портерным духом, сразу
прокрадывался наверх. Я чувствовал, что он меня избегает. Даже в свои
выходные он отсиживался у себя в комнате. Иногда я слышал его бормотание и
шаги; в другие часы там царила тишина, как в тюремной одиночке, так что я
начинал подумывать, не пора ли мне, ради него самого, заглянуть в замочную
скважину или оставить у двери поднос с его любимой клетчаткой. Временами мы
все же сталкивались, как бы случайно, на кухне или в гостиной среди его
книг. Я спросил у него (поскольку считал, что сквозь его защитную оболочку
может проникнуть лишь агрессивный юмор), не думает ли он, что его роман с
самкой антилопы зашел чересчур далеко. Он обратил на меня глубоко
уязвленный, страдальческий взгляд, его мокрые от слюны губы подрагивали;
затем сказал горько, но вызывающе: "Ты говорил с Хеншо?"
Все вокруг словно объединились против него. В те дни он был удручен еще
одним обстоятельством: городские власти собирались проложить новую дорогу
между двумя магистралями, которая должна была преобразить микрорайон, пройдя
по соседству с дядиным домом. Дядя Уолтер получил предупреждение от властей
и вступил в группу местных активистов, борющихся против этого строительства.
Он называл городских проектировщиков "засранцами". Это удивляло меня. Мне
всегда казалось, что он живет в каком-то особом, старозаветном мире, где
царит непререкаемый авторитет Зоологического общества, являющегося
единственной святыней и единственным судией. Я считал, что, покуда его
периодически окутывают теплые ароматы меха и навоза, он не способен замечать
грохот движения на Северной кольцевой, визг реактивных самолетов над Хитроу,
высотки и эстакады -- или обращать внимание на то, что творится около его
дома. Но в одно субботнее утро, когда мы (редкий случай) завтракали вместе
под рев экскаваторов за кухонным окном, я осознал свою неправоту. В тот раз
дядя поднял глаза от своей овсянки с отрубями и пристально посмотрел на
меня.
-- Не нравится здесь, а? Хочешь небось обратно в Норфолк? -- сказал он.
Его взгляд был пронизывающим. Возможно, на моем лице отражалось
разочарование Лондоном -- или напряжение, которое было вызвано
необходимостью делить с ним крышу. Я что-то уклончиво пробормотал в ответ.
Снаружи включили какую-то мощную тарахтелку, и чашки на столе задрожали.
Дядя повернулся к окну.
-- Подонки, -- сказал он. -- Знаешь, сколько я здесь живу? Сорок лет.
Вырос здесь. Твоя тетя и я... А теперь они хотят...
Его голос поднялся, в нем зазвенел пафос. И я увидел в этом человеке,
которого уже начал считать почти свихнувшимся, нелепой жертвой его
собственных причуд, проблеск истинной жизни, безвозвратно утерянной, словно
на миг приоткрылась дверь в камеру.
Я стал гадать, каков же мой настоящий дядя. В этом доме обитал некто,
но этот некто не был моим дядей. Приходя из зоопарка, он все более неслышно
пробирался в свою комнату. Он начал уносить к себе в спальню отдельные книги
по зоологии из своей "библиотеки" в углу гостиной. Еще он забрал снимки
жены, стоявшие в рамочках на книжной полке. В три-четые часа утра я слышал,
как он читает нараспев, точно Псалтирь или поэмы Мильтона, пассажи из
"Редких видов" Лейна, "Африканских копытных" Эриксдорфа и из труда, на
который я уже давно привык смотреть как на дядину библию, -- "Карликовых и
лесных антилоп" Эрнста Хоффмейера. В промежутках раздавались тирады,
направленные против каких-то воображаемых оппонентов, среди которых были
члены комитета по градостроительству и "этот дерьмоед" Хеншо.
Им явно овладела параноидальная вера в то, что весь мир настроен
враждебно по отношению к антилопе Хоффмейера и стремится ее уничтожить. У
него возникла иллюзия -- так позже объяснил мне Хеншо, -- что, подобно
детям, считающим, будто младенцы рождаются лишь благодаря "крепкой любви",
он может только силой своей нежной привязанности к самке антилопы продлить
существование ее рода. Он стал избегать меня, словно я тоже участвовал во
вселенском заговоре. Мы сторонились друг дру-
Рассказы
га на лестнице, как чужие. Наверное, я должен был бороться против его
мании, но что-то говорило мне, что я вовсе не враг ему, а напротив -- его
последний истинный защитник. Я помнил его слова "скорость гепарда, сила
медведя..." Позвонил Хеншо и осторожно намекнул, что дяде следовало бы
показаться врачу. Я спросил у Хеншо, вправду ли он любит животных.
Как-то ночью мне приснился Хоффмейер. У него была сигара, галстук
бабочкой и театральный бинокль, и он шествовал по джунглям, роскошным и
фантастическим, как джунгли на картинах Таможенника Руссо. За ним шли двое
носильщиков, в руках у них была клетка, а в ней -- жалкая фигура моего дяди.
Из подлеска опасливо выглядывало четвероногое существо с лицом моей тетки.
Посещаемость моих лекций по философии падала. Я посвятил два занятия
монтеневской "Апологии Раймона Себона". Студенты жаловались, что я веду их
странными и обрывистыми тропами. Я пропускал их жалобы мимо ушей. Я уже
решил, что летом уеду из Лондона.
Дядя Уолтер вдруг снова стал коммуникабельным. Однажды поутру я
услыхал, как он поет на кухне. Высокий, пронзительный тенорок -- в нем было
что-то удивительно юношеское -- негромко выводил "Мы сохраним любовь
навеки". Дядя собирался на послеполуденное дежурство и перед уходом в
зоопарк готовил себе ранний ленч. До меня доносился запах жареного лука.
Когда я вошел, дядя приветствовал меня, как по воскресеньям во время оно,
будто я еще не вырос из коротких штанишек: "А, Дерек! Привет, дружок, выпей
пива", -- сказал он, точно сегодня было что отметить. Он подал мне "Гиннесс"
и открывалку. Четыре пустые бутылочки уже стояли на подоконнике. Я не знал,
что это -- чудесное исцеление или последнее гулянье вроде тех, которые люди
устраивают, чтобы потом выброситься с балкона. "Дядя?" -- сказал я. Но его
липкие губы приоткрылись в загадочной усмешке; лицо выражало сдержанную
целеустремленность, словно готовое вот-вот исчезнуть; глаза блестели, точно
стоило мне вглядеться в них пристальнее, и я увидел бы там отражение картин
и пейзажей, знакомых ему одному.
У меня была с собой папка студенческих работ: вечером предстояло идти
на семинар по математике. Он посмотрел на нее с презрением. "Все это... --
сказал он. -- Стал бы лучше смотрителем в зоопарке".
Он вытер рот. Его длинное желтоватое лицо было в морщинах. Я понял, что
на свете нет никого, похожего на моего дядю. Я улыбнулся ему.
Той ночью -- кажется, около часу -- мне позвонил Хеншо. По его голосу
чувствовалось, что он на грани паники. Он спросил меня, видел ли я дядю
Уолтера. Я ответил, что нет: после занятий в институте я скоротал остаток
вечера в пабе и, вернувшись, сразу лег спать. Возможно, дядя лег еще раньше
меня. Хеншо объяснил мне, что охранник в зоопарке обнаружил двери в
специальное отделение открытыми; что клетка антилопы Хоффмейера была найдена
пустой. Сразу же начались поиски в ближайших окрестностях зоопарка, но
никаких следов пропавшего животного замечено не было.
-- Позовите дядю! -- отчаянно выкрикнул Хеншо. -- Найдите его!
Я попросил не вешать трубку. Я стоял в коридоре босиком, в пижаме. На
миг безотлагательность моего поручения отступила на задний план: я мысленно
увидел, как крошечное создание пересекает Принс-Альберт-роуд, трусит по
Финчли-роуд, постукивая раздвоенными копытцами по булыжной мостовой, и в его
кротких глазах отражаются лучи фонарей, отбрасывая на лондонские улицы
печальное мерцание прошлого его лесных предков. И нет ему пары на свете.
Я пошел к комнате дяди Уолтера. Постучал в дверь (которую он нередко
запирал), затем открыл ее. Я увидел разбросанные по полу книги, сгнившие
остатки сырых овощей, клочки фотографий его жены... Но дядя Уолтер -- я уже
знал это -- исчез
Перевод с английского В. БАБКОВА
У дяди Уолтера была своя теория насчет ценности зоопарков. Сидя во
главе стола и озирая нас всех, он говорил: "Зоопарки смиряют нашу гордыню.
Приходя туда, мы -- всего-навсего люди, случайные фавориты эволюции --
должны думать о том, что у нас никогда не будет скорости гепарда, силы
медведя, красоты газели, проворства гиббона, зоопарки не дают нам
зазнаваться; они показывают, как мы несовершенны..."
Заговорив на излюбленную тему, он неумолимо продолжал в том же духе, со
смаком перечисляя достоинства одного животного за другим, так что я,
развитой мальчишка, почти круглый отличник, для которого зоопарки были в
первую очередь царством отвратительной вульгарности -- подсовывания слонам
оберток от мороженого, ухмылок перед совокупляющимися обезьянами, -- не мог
не откликнуться на его дифирамбы одним словом: "Клетки".
Но дядю Уолтера это не обескураживало. Он продолжал свою речь, потом
завершал ее тем же рефреном: "...показывают, как мы несовершенны", -- и,
предоставляя нам возможность спокойно поглощать домашнее печенье и лимонный
пирог-меренгу, приготовленные его женой, откидывался на спинку кресла, точно
его правота не подлежала никакому сомнению.
Насколько я знал, мой дядя не был верующим человеком; но иногда, после
подобных разглагольствований почти в библейском стиле, на его лицо ложилась
аскетическая безмятежность, как у византийского святого. Это заставляло вас
на мгновенье забыть о настоящем дядином облике: бледная кожа, глаза
навыкате, пальцы и зубы в табачных пятнах -- ни дать ни взять школьник,
перепачканный чернилами, -- рот, имевший склонность подергиваться и
вырабатывать больше слюны, чем он мог удержать, и менее заметная общая
неуклюжесть, как будто ему было неловко в собственном теле. Каждое
воскресенье, когда мы приходили к нему на чай, -- эти чаепития устраивались
в тесной комнате, заваленной книгами, фотографиями, аттестатами и старыми
чучелами насекомоядных, словно викторианская гостиная, где регулярно
собираются "энтузиасты", -- он обязательно угощал нас очередной проповедью
об этическом значении зоопарков. Дойдя до конца, он принимался раскуривать
трубку, а его жена (моя тетка Мэри), маленькая, похожая на мышку, но не
лишенная привлекательности женщина, смущенно вставала и начинала убирать
тарелки.
Жил он в Финчли, а работал помощником старшего смотрителя в одной из
секций городского зоопарка, где содержались млекопитающие. Фанатик своей
профессии, он в любой момент был готов оставить родной дом ради совсем иного
мира. После двадцати пяти лет брака он обходился с женой так, словно до сих
пор не слишком хорошо уяснил себе, какого обращения она требует.
Мы жили в сельской местности, под Нориджем. Возможно, я так скептически
относился к этому изобретению -- зоопаркам -- лишь оттого, что был, по моим
понятиям, более близок к природе, чем дядя Уолтер. Недалеко от нашего дома
росли леса, остатки прежних королевских охотничьих угодий, где иногда можно
было мельком увидеть дикую лань. Но потом, еще в пору моего детства, лани
исчезли. Примерно раз в полтора месяца мы ездили в Лондон навестить деда с
бабкой, которые жили в Хайгейте. Эти уикэнды непременно завершались визитом
к дяде, который обычно встречал нас в зоопарке, а потом вел к себе домой
пить чай.
Я презирал Лондон по той же причине, какая заставляла меня насмехаться
над зоопарками и хранить верность своим деревенским корням. На самом деле я
любил животных -- и не мог отрицать, что мой дядя знает о них многое. Однако
мои увлечения вряд ли позволили бы мне надолго остаться в провинции. Я
получил степень по математике. В одно из таких воскресений дядя Уолтер и
познакомил нас, своих гостей, с антилопами Хоффмейера. В зоопарке была пара
этих редких и очень изящных животных, которая как раз тогда, к великому
восторгу персонала (и дяди особенно), произвела на свет потомство -- одну
самочку. Широкая публика еще не допускалась ни к родителям, ни к
новорожденной, но мы получили-специальное разрешение.
Рыжевато-коричневые, на ножках-прутиках, даже взрослые не выше
восемнадцати дюймов от пола, эти нежные создания глядели на нас снизу вверх
своими темными, кроткими глазами; бока их постоянно вздрагивали, и дядя
Уолтер велел нам не подходить слишком близко и делать только самые плавные
движения. Новорожденная самочка, дрожащая рядом с матерью, была не крупнее
щенка, но казалась гораздо более хрупкой. Дядя Уолтер пояснил нам, что они
принадлежат к одному из многих видов крошечных антилоп, которые водятся в
густых лесах Западной и Центральной Африки. Этот конкретный вид был открыт и
описан как имеющий уникальные особенности лишь в конце сороковых годов.
Двадцать лет спустя исследования показали, что на воле этих животных больше
не существует.
Мы осмотрели троих грустных уцелевших пленников и были соответствующим
образом тронуты.
-- Ох, какие душечки! -- воскликнула моя мать, пожалуй слегка нарушив
правила
этикета.
-- И заметьте, -- сказал дядя Уолтер, сидевший на корточках внутри
клетки, -- крошечные рожки, большие глаза -- ночной образ жизни,
естественно, -- а ноги, ниже колен, не толще моего пальца, но позволяют им
прыгать в высоту на целых десять футов.
Он вытер уголок рта и вызывающе поглядел на меня.
Причина дядиной привязанности к этим животным крылась не только в их
исключительной редкости, но и в его личном знакомстве с их тезкой и
первооткрывателем -- самим Хоффмейером.
Этот зоолог, уроженец Германии, работал и писал свои труды во
Франкфурте, пока его не вынудили уехать оттуда в Лондон (это случилось в
тридцатые годы). Он планировал экспедиции в Конго и Камерун, которые из-за
войны пришлось отложить, но в 1948-м Хоффмейер все-таки попал в Африку и
вернулся с триумфом, обнаружив еще не описанный вид карликовой антилопы. До
этого он успел осесть в Лондоне и свести дружбу с моим дядей, начавшим
работать в зоопарке приблизительно в ту пору, когда Хоффмейер появился в
Англии. Чтобы серьезный, одаренный зоолог стал якшаться с пусть даже
ревностным, но необразованным смотрителем -- это, конечно, было далеко не в
порядке вещей.
В течение следующих десяти лет Хоффмейер совершил еще три путешествия в
Африку и подробно изучил как новооткрытый, так и некоторые другие виды
лесных антилоп. Затем, в 1960 году, опасаясь, что местные охотники совсем
истребят уже и без того редких антилоп Хоффмейера (их мясо и шкуры ценились
весьма высоко), он привез три пары этих животных с собой в Европу.
В те дни черные жители Конго и европейцы безжалостно убивали друг
друга. Спасение Хоффмейером не только собственной шкуры, но и шкур шести его
драгоценных спутников было научным подвигом, имеющим мало параллелей. Две
пары были отправлены в Лондон, а третья во Франкфурт -- в тот зоопарк, где
Хоффмейер работал до прихода к власти нацистов. Животных оказалось очень
трудно содержать в неволе, но второе поколение -- хотя, увы, и более мелкое
-- все же удалось вырастить. История этого достижения (в которое внес свою
лепту и мой дядя), постоянной и хлопотливой переписки между соответствующими
секциями Франкфуртского и Лондонского зоопарков не менее удивительна, чем
отчет о приключениях Хоффмейера в Конго.
Однако у этого вида было мало шансов на выживание. Спустя четыре года
после того, как дядя Уолтер показал нам свое маленькое трио, численность
всей искусственной популяции, когда-то достигавшая десяти особей, упала до
трех -- той самочки, которую мы видели еще в младенчестве и с которой трудно
было связывать большие надежды, и пары во Франкфурте. Потом, как-то зимой,
франкфуртская самка умерла; а ее друга-самца, тоже не очень сильного и
никогда не знавшего лесных дебрей, где жили его предки, посадили в
герметическую клетку и реактивным самолетом, в сопровождении опытных
ветеринаров, отправили в Лондон.
Так дядя Уолтер стал хранителем последней пары антилоп Хоффмейера, а
следовательно, несмотря на свой низкий статус, фигурой довольно значительной
и истинным наследником Хоффмейера -- если и не в академическом плане, то в
личном.
"Хоффмейер, -- повторял мой дядя в те вечера, когда мы пили у него чай,
-- Хоффмейер... мой друг Хоффмейер..." Его жена поднимала глаза и поспешно
пыталась сменить тему. И мне чудилось, будто я вижу щель в его не так уж
ладно сидящих доспехах.
Когда я впервые приехал в Лондон после получения степени, мне
предстояло прожить с дядей около четырех месяцев (возможно, вернее было бы
сказать "последние четыре месяца"). Это произошло вскоре после кончины тети
Мэри, вызванной каким-то скоротечным недугом. Я получил работу в
политехническом институте на севере Лондона, и родители договорились с дядей
Уолтером, что, пока я не встану на ноги и не подыщу себе квартиру, его
наполовину опустевший дом в Финчли будет также и моим. Я принял это
одолжение, но на душе у меня было неспокойно.
Дядя Уолтер встретил меня с угрюмой вежливостью. Во всем доме с его
многочисленными следами женского присутствия, рассеянными среди книг и
пепельниц, витал дух невосполнимой утраты. Мы никогда не говорили о тетке.
Мне не хватало ее печенья и лимонных пирогов. Дядя, все кулинарные познания
которого были связаны с приготовлением корма для его любимых копытных,
поглощал огромные количества недоваренных или вовсе сырых овощей. По ночам
-- наши спальни выходили в один коридор -- я слышал, как он рыгает и
переливчато храпит в большой двуспальной кровати, которую прежде делил с
женой, а позже, под утро, что-то торжественно бормочет во сне -- или не во
сне, поскольку теперь у него все время был отрешенный вид человека, ведущего
непрерывный внутренний разговор с самим собой.
Однажды в три часа утра, заметив свет в ванной, я услыхал, как он
плачет за дверью.
Дядя Уолтер уходил в зоопарк раньше, чем я просыпался; каждые вторые
сутки он дежурил там допоздна, так что в иные дни мы не виделись совсем. При
встречах же он говорил со мной холодно и коротко, точно застигнутый на
чем-то постыдном и пытающийся скрыть свое замешательство. Однако порой мы
оба оказывались более расположены к общению; тогда он набивал трубочку и,
забыв раскурить ее, начинал рассуждать в своей важной, педантичной, чуть ли
не пророческой манере, довольный, что ему есть с кем поспорить. Иногда я
тоже бывал рад -- потому что дядя Уолтер раздобыл мне бесплатный пропуск в
зоопарк -- улизнуть от машин, от расплывчатой многоликости до сих пор
чуждого мне города в еще более странный, но и более уютный мирок на берегах
Риджентс-канала. Дядя встречал меня в своем рабочем комбинезоне, и я,
привилегированный посетитель, которому полагалось надевать специальные
резиновые боты, шел вслед за ним в закрытый для публики питомник, дабы
увидеть безутешно посапывающих в своей бетонной каморке пару хрупких,
робких, изнуренных неволей антилоп Хоффмейера.
-- Но какой в этом смысл, -- однажды сказал я дяде Уолтеру, --
говорить, что существует вид, которого еще никто не обнаружил? -- Мы сидели
в его гостиной и беседовали о неоткрытых видах (каким некогда была антилопа
Хоффмейера) и, наоборот, о почти вымерших видах и о важности их сохранения.
-- Если вид существует, но никто об этом не знает -- разве это не то же
самое, как если бы он не существовал вовсе?
Он посмотрел на меня с опаской, почти глуповато. Где-то в его душе, я
знал, еще теплится слабая надежда на то, что в сердце африканских джунглей
до сих пор живут антилопы Хоффмейера.
-- Итак, -- продолжал я, -- если нечто заведомо существующее перестает
существовать, не уравнивается ли оно, по сути, с тем, что существует, но о
чьем существовании никому не известно?
Дядя наморщил свой бледный лоб и выдвинул вперед нижнюю губу. Два
вечера в неделю, чтобы немного подработать, я читал лекции по философии (на
что не имел формального права) взрослым вольнослушателям и любил подобным
образом побаловаться с реальностями. Я мог бы заставить дядю принять
недоказуемую возможность существования додо.
-- Факты, -- откликнулся он, выбивая трубку, -- научные данные...
добросовестные исследования... как те, что проводил Хоффмейер... -- скачущим
пунктиром, выдававшим его внутренний дискомфорт.
Я знал, что в душе он не ученый. Он был достаточно начитан для того,
чтобы стать профессиональным зоологом, но никогда не пошел бы на это,
поскольку любил, по его словам, работать с животными, а не "над" ними. Тем
не менее, если ему грозила опасность проиграть спор, он -- пусть неохотно и
виновато -- все же прибегал к помощи всесильной науки.
-- Наука... имеет дело только с известным, -- выпалил он со
страдальческим, чуть ли не обиженным видом, хотя далекий огонек в его глазах
сказал мне, что он уже тщательно рассмотрел и взвесил мои аргументы и,
несмотря на все старания, не в силах противиться их соблазну.
-- Пускай мы что-то обнаружили или что-то прекратило свое
существование, -- продолжал я, -- от этого ничего не меняется, так как сумма
всего существующего остается суммой всего существующего.
-- Вот именно! -- сказал дядя, словно это было решающим возражением. Он
откинулся на спинку кресла и поднес к губам стакан пенистого портера,
стоявший на подлокотнике ("Гиннесс" был единственным баловством, которое
позволял себе мой дядя).
Я попытался подвести его к тяжелому вопросу о том, почему -- если мы
готовы допустить, что иные виды могут навсегда остаться неизвестными, могут
появляться и исчезать без следа в далеких лесах и тундре, -- почему мы
все-таки считаем, что должны спасать от небытия виды, которым грозит
вымирание, только потому, что знаем о них; почему мы должны забирать их
представителей из привычной среды обитания, сажать в самолеты, заключать,
как антилоп Хоффмейера, в стерильные клетки.
Но у меня не повернулся язык. Это было бы чересчур -- я не хотел так
грубо наступать дяде на больную мозоль. Кроме того, я сам чувствовал
оборотную сторону собственного вопроса. Мысль, что на свете могут
существовать животные, о которых мы ничего не знаем, волновала меня -- я
относился к этому далеко не так равнодушно, как, например, к существованию в
математике мнимых чисел. Дядя Уолтер наблюдал за мной, без помощи рук
передвигая трубку из одного угла рта в другой. Я подумал о зоологическом
термине "жвачное" и о выражении "пережевывать мысли". И сказал совсем не то,
что собирался сказать:
-- Главное не в том, какие виды существуют и какие нет, а в том, что
при всем разнообразии известных видов нам нравится изобретать новые. Подумай
о мифологических существах -- грифонах, драконах, единорогах...
-- Ха! -- сказал дядя, внезапно угадав мои сокровенные чувства, что
прямо-таки потрясло меня. -- Да ты завидуешь тому, что у меня есть мои
антилопы.
Но я ответил с такой же проницательностью, удивившей меня в равной
степени:
-- А ты завидуешь Хоффмейеру.
К тому времени положение двух антилоп стало вызывать серьезное
беспокойство. Они не спарились, когда их впервые свели вместе, и теперь, по
наступлении второго брачного сезона, снова не проявляли к этому никакой
охоты. Поскольку самец был сравнительно слабой особью, возникли опасения,
что утеряны последние шансы добиться потомства и таким образом уберечь вид
от вымирания, пусть лишь ненадолго. В этот период дядя Уолтер, как и прочие
служители зоопарка, пытался склонить животных к брачному союзу. Я гадал,
можно ли это сделать. Антилопы казались мне двумя одинокими, неприкаянными
существами, абсолютно безразличными друг к другу, хотя они и составляли
вдвоем целый вид.
Но дядя был явно поглощен своей задачей -- помочь новому поколению
антилоп появиться на свет. После теткиной смерти прошло много недель, а с
лица его не сходило выражение глубокой внутренней сосредоточенности; трудно
было сказать, то ли он скорбит по жене, то ли переживает за своих бесплодных
питомцев. Мне впервые пришло в голову -- почему-то мальчишкой, несмотря на
все наши воскресные чаепития, я никогда об этом не думал, -- что у них с
теткой не было детей. Представить моего дядю -- долговязого и слюнявого, с
вечно желтыми от никотина зубами и пальцами, источающего запахи портера и
сырого лука -- в роли производителя потомства было нелегко. Однако в
некотором другом смысле этот человек, способный по вашей просьбе с ходу
перечислить все известные виды Cervinae или Hippotraginae, был полон жизни.
В те поздние мартовские вечера, когда он возвращался домой с унынием на лице
и я спрашивал его, теперь уже с едва уловимым следом сарказма в голосе:
"Нет?" -- а он отвечал, снимая сырой плащ, качая понурой головой: "Нет", я
начал подозревать, сам не зная отчего, что он по-настоящему любил мою тетку.
Хотя он толком не умел проявлять свои нежные чувства, хотя он бросил ее, как
муж, проводящий все уик-энды на рыбалке, ради своих животных -- все-таки
где-то в этом доме в Финчли, втайне от меня, существовал целый мир
посмертной любви к его жене.
Как бы там ни было, в ту пору меня достаточно занимала моя собственная
личная жизнь. Один в незнакомом городе, я изредка заводил себе полуслучайных
подруг и иногда приходил с ними в дядин дом. Не зная, какой будет его
реакция, опасаясь духа научного целомудрия, гнездящегося среди книг по
зоологии и чучел животных, я следил за тем, чтобы эти визиты совершались в
отсутствие дяди1 Уолтера, и убирал из своей спальни все мелочи, которые
могли бы меня выдать. Но вскоре я почувствовал, что мои шалости не остались
для дяди секретом. Возможно, у него был нюх на такие вещи, как у его
питомцев. Более того -- мои развлечения подтолкнули его к редкому по
искренности признанию. Ибо однажды вечером, после нескольких бутылок
портера, мой дядя, который не моргнув глазом стал бы изучать с близкого
расстояния половые органы гну или окапи, промолвил дрожащими губами, что за
тридцать лет брака он ни разу не смог "без душевного трепета" приблизиться к
тому, что он назвал "укромными уголками" своей жены. Но это случилось позже,
когда дела повернули к худшему.
-- Завидую Хоффмейеру? -- сказал дядя. -- С чего это я стал бы
завидовать Хоффмейеру? -- Его рот дернулся. Спинку его кресла украшала
салфеточка-подголовник: тетка любила вязать крючком.
-- С того, что он открыл новый вид.
Произнося эти слова, я уже понял, что называю не единственную причину
для зависти. Другой причиной было то, что Хоффмейер в некотором роде
обеспечил себе бессмертие. Человек может умереть, но -- во всяком случае,
пока существуют открытые им животные -- имя его не погибнет.
-- Но... Хоффмейер... зоолог. А я? Знай навоз убираю. -- Дядя Уолтер
вернулся к своему самоуничижительному стаккато.
-- Расскажи мне о Хоффмейере.
Имя Хоффмейера, его подвиги не сходили с языка у моего дяди, но о самом
человеке не складывалось практически никакого представления.
-- О Хоффмейере? Ну... признанный специалист в своей области.
Бесспорный...
-- Нет -- какой он был? -- Я сказал "был", хотя и не знал наверняка,
что Хоффмейер умер.
-- Какой?.. -- Дядя, уже поднявший трубку для расстановки ударений и
изготовившийся перечислять научные заслуги Хоффмейера, поднял глаза, на
мгновение приоткрыв свой влажный рот. Затем, резко сунув трубку обратно в
зубы и сжав рукой ее чашечку, стал вымучивать из себя чуть ли не пародию на
воспоминания об "ушедшем товарище". -- Как человек, ты имеешь в виду?
Отличный малый. Кипучая энергия, неугасимый энтузиазм. Никогда не встречал
более славного... Мой закадычный друг...
Я начал сомневаться в реальности Хоффмейера. Его действительная жизнь
казалась столь же призрачной и неуловимой, как жизнь антилоп, которых он
спас от безымянности. Я не мог представить себе этого доблестного ученого. У
него была фамилия еврейского импресарио. Я вообразил, как мой дядя приходит
к нему и получает антилоп в качестве атрибута для исполнения некоего
уникального эстрадного номера.
Я спросил себя: да существовал ли Хоффмейер вообще?
Дядя, странно набычив голову -- одна из тех поз, которые заставляли
меня думать, что он может видеть мои мысли, -- сказал:
-- Он ведь и сюда приезжал, гостил у меня. Много раз. Сидел в кресле,
где ты сейчас сидишь, ел за этим столом, спал...
Но тут он внезапно оборвал себя и принялся свирепо сосать трубку.
Мои попытки найти подходящую квартиру не имели успеха. По мере моего
привыкания к Лондону он становился еще более безликим, более неумолимым.
Видимо, этот город не был создан для того, чтобы в нем преподавали
математику. Мои уроки философии приобрели более эзотерическую окраску.
Особенно мне удавались лекции о Пифагоре, который не только был математиком,
но и верил, что следует воздерживаться от мяса и что души людей могут
переселяться в животных.
Через месяц после нашей беседы о Хоффмейере дела неожиданно приняли
дурной оборот. Самец антилопы заболел чем-то вроде пневмонии, и судьба пары,
а также -- насколько нам было известно -- всего вида казалась решенной. Дядя
возвращался из зоопарка поздно, молчаливый, с вытянутым лицом. Спустя две
недели больное животное умерло. Уцелевшая самочка, которую я после этого
видел, наверное, раза три, робко, тревожно глядела из своего одинокого
загончика, точно сознавала собственную уникальность.
Дядя Уолтер привязался к этой последней антилопе со всем пылом
овдовевшей матери, изливающей свою любовь на единственное чадо. Его взгляд
стал отсутствующим взглядом мученика. Однажды, во время моего воскресного
визита в зоопарк (бывало, что между этими визитами я вовсе не встречался с
дядей Уолтером), старший смотритель из его секции, грузный, добродушный
человек по фамилии Хеншо, отвел меня в сторонку и заметил, что дяде хорошо
бы взять отпуск. Похоже, дядя просил разрешения устроить в клетке антилопы
постель, чтобы можно было никуда не отлучаться. Ему довольно простого
соломенного тюфяка, сказал он.
Хеншо выглядел обеспокоенным. Я обещал как-нибудь повлиять на дядю. Но,
насколько я мог судить, у меня было мало шансов сдержать свое обещание. Дядя
являлся домой за полночь и, наполнив прихожую тяжелым портерным духом, сразу
прокрадывался наверх. Я чувствовал, что он меня избегает. Даже в свои
выходные он отсиживался у себя в комнате. Иногда я слышал его бормотание и
шаги; в другие часы там царила тишина, как в тюремной одиночке, так что я
начинал подумывать, не пора ли мне, ради него самого, заглянуть в замочную
скважину или оставить у двери поднос с его любимой клетчаткой. Временами мы
все же сталкивались, как бы случайно, на кухне или в гостиной среди его
книг. Я спросил у него (поскольку считал, что сквозь его защитную оболочку
может проникнуть лишь агрессивный юмор), не думает ли он, что его роман с
самкой антилопы зашел чересчур далеко. Он обратил на меня глубоко
уязвленный, страдальческий взгляд, его мокрые от слюны губы подрагивали;
затем сказал горько, но вызывающе: "Ты говорил с Хеншо?"
Все вокруг словно объединились против него. В те дни он был удручен еще
одним обстоятельством: городские власти собирались проложить новую дорогу
между двумя магистралями, которая должна была преобразить микрорайон, пройдя
по соседству с дядиным домом. Дядя Уолтер получил предупреждение от властей
и вступил в группу местных активистов, борющихся против этого строительства.
Он называл городских проектировщиков "засранцами". Это удивляло меня. Мне
всегда казалось, что он живет в каком-то особом, старозаветном мире, где
царит непререкаемый авторитет Зоологического общества, являющегося
единственной святыней и единственным судией. Я считал, что, покуда его
периодически окутывают теплые ароматы меха и навоза, он не способен замечать
грохот движения на Северной кольцевой, визг реактивных самолетов над Хитроу,
высотки и эстакады -- или обращать внимание на то, что творится около его
дома. Но в одно субботнее утро, когда мы (редкий случай) завтракали вместе
под рев экскаваторов за кухонным окном, я осознал свою неправоту. В тот раз
дядя поднял глаза от своей овсянки с отрубями и пристально посмотрел на
меня.
-- Не нравится здесь, а? Хочешь небось обратно в Норфолк? -- сказал он.
Его взгляд был пронизывающим. Возможно, на моем лице отражалось
разочарование Лондоном -- или напряжение, которое было вызвано
необходимостью делить с ним крышу. Я что-то уклончиво пробормотал в ответ.
Снаружи включили какую-то мощную тарахтелку, и чашки на столе задрожали.
Дядя повернулся к окну.
-- Подонки, -- сказал он. -- Знаешь, сколько я здесь живу? Сорок лет.
Вырос здесь. Твоя тетя и я... А теперь они хотят...
Его голос поднялся, в нем зазвенел пафос. И я увидел в этом человеке,
которого уже начал считать почти свихнувшимся, нелепой жертвой его
собственных причуд, проблеск истинной жизни, безвозвратно утерянной, словно
на миг приоткрылась дверь в камеру.
Я стал гадать, каков же мой настоящий дядя. В этом доме обитал некто,
но этот некто не был моим дядей. Приходя из зоопарка, он все более неслышно
пробирался в свою комнату. Он начал уносить к себе в спальню отдельные книги
по зоологии из своей "библиотеки" в углу гостиной. Еще он забрал снимки
жены, стоявшие в рамочках на книжной полке. В три-четые часа утра я слышал,
как он читает нараспев, точно Псалтирь или поэмы Мильтона, пассажи из
"Редких видов" Лейна, "Африканских копытных" Эриксдорфа и из труда, на
который я уже давно привык смотреть как на дядину библию, -- "Карликовых и
лесных антилоп" Эрнста Хоффмейера. В промежутках раздавались тирады,
направленные против каких-то воображаемых оппонентов, среди которых были
члены комитета по градостроительству и "этот дерьмоед" Хеншо.
Им явно овладела параноидальная вера в то, что весь мир настроен
враждебно по отношению к антилопе Хоффмейера и стремится ее уничтожить. У
него возникла иллюзия -- так позже объяснил мне Хеншо, -- что, подобно
детям, считающим, будто младенцы рождаются лишь благодаря "крепкой любви",
он может только силой своей нежной привязанности к самке антилопы продлить
существование ее рода. Он стал избегать меня, словно я тоже участвовал во
вселенском заговоре. Мы сторонились друг дру-
Рассказы
га на лестнице, как чужие. Наверное, я должен был бороться против его
мании, но что-то говорило мне, что я вовсе не враг ему, а напротив -- его
последний истинный защитник. Я помнил его слова "скорость гепарда, сила
медведя..." Позвонил Хеншо и осторожно намекнул, что дяде следовало бы
показаться врачу. Я спросил у Хеншо, вправду ли он любит животных.
Как-то ночью мне приснился Хоффмейер. У него была сигара, галстук
бабочкой и театральный бинокль, и он шествовал по джунглям, роскошным и
фантастическим, как джунгли на картинах Таможенника Руссо. За ним шли двое
носильщиков, в руках у них была клетка, а в ней -- жалкая фигура моего дяди.
Из подлеска опасливо выглядывало четвероногое существо с лицом моей тетки.
Посещаемость моих лекций по философии падала. Я посвятил два занятия
монтеневской "Апологии Раймона Себона". Студенты жаловались, что я веду их
странными и обрывистыми тропами. Я пропускал их жалобы мимо ушей. Я уже
решил, что летом уеду из Лондона.
Дядя Уолтер вдруг снова стал коммуникабельным. Однажды поутру я
услыхал, как он поет на кухне. Высокий, пронзительный тенорок -- в нем было
что-то удивительно юношеское -- негромко выводил "Мы сохраним любовь
навеки". Дядя собирался на послеполуденное дежурство и перед уходом в
зоопарк готовил себе ранний ленч. До меня доносился запах жареного лука.
Когда я вошел, дядя приветствовал меня, как по воскресеньям во время оно,
будто я еще не вырос из коротких штанишек: "А, Дерек! Привет, дружок, выпей
пива", -- сказал он, точно сегодня было что отметить. Он подал мне "Гиннесс"
и открывалку. Четыре пустые бутылочки уже стояли на подоконнике. Я не знал,
что это -- чудесное исцеление или последнее гулянье вроде тех, которые люди
устраивают, чтобы потом выброситься с балкона. "Дядя?" -- сказал я. Но его
липкие губы приоткрылись в загадочной усмешке; лицо выражало сдержанную
целеустремленность, словно готовое вот-вот исчезнуть; глаза блестели, точно
стоило мне вглядеться в них пристальнее, и я увидел бы там отражение картин
и пейзажей, знакомых ему одному.
У меня была с собой папка студенческих работ: вечером предстояло идти
на семинар по математике. Он посмотрел на нее с презрением. "Все это... --
сказал он. -- Стал бы лучше смотрителем в зоопарке".
Он вытер рот. Его длинное желтоватое лицо было в морщинах. Я понял, что
на свете нет никого, похожего на моего дядю. Я улыбнулся ему.
Той ночью -- кажется, около часу -- мне позвонил Хеншо. По его голосу
чувствовалось, что он на грани паники. Он спросил меня, видел ли я дядю
Уолтера. Я ответил, что нет: после занятий в институте я скоротал остаток
вечера в пабе и, вернувшись, сразу лег спать. Возможно, дядя лег еще раньше
меня. Хеншо объяснил мне, что охранник в зоопарке обнаружил двери в
специальное отделение открытыми; что клетка антилопы Хоффмейера была найдена
пустой. Сразу же начались поиски в ближайших окрестностях зоопарка, но
никаких следов пропавшего животного замечено не было.
-- Позовите дядю! -- отчаянно выкрикнул Хеншо. -- Найдите его!
Я попросил не вешать трубку. Я стоял в коридоре босиком, в пижаме. На
миг безотлагательность моего поручения отступила на задний план: я мысленно
увидел, как крошечное создание пересекает Принс-Альберт-роуд, трусит по
Финчли-роуд, постукивая раздвоенными копытцами по булыжной мостовой, и в его
кротких глазах отражаются лучи фонарей, отбрасывая на лондонские улицы
печальное мерцание прошлого его лесных предков. И нет ему пары на свете.
Я пошел к комнате дяди Уолтера. Постучал в дверь (которую он нередко
запирал), затем открыл ее. Я увидел разбросанные по полу книги, сгнившие
остатки сырых овощей, клочки фотографий его жены... Но дядя Уолтер -- я уже
знал это -- исчез