Милдред Тэйлор
И грянул гром, услышь крик мой…

   Посвящается
   памяти любимого отца,
   который в детстве
   пережил те же события,
   что и Стейси,
   и который был
   поистине Человеком,
   как Дэвид.

От автора

   Мой отец был прекрасным рассказчиком. Он умел так преподнести какую-нибудь забавную старинную историю, что я покатывалась со смеху, а по щекам текли счастливые слезы. Но от иного его правдивого рассказа меня бросало в дрожь, и я испытывала благодарность судьбе, что сама нахожусь в тепле и безопасности. В его рассказах были и красота, и сострадание, и сладкие мечты, все в них вставало как живое – и характеры, и диалог. Его память хранила в мельчайших подробностях события десяти-сорокалетней давности, а то и более ранние, словно они случились только вчера.
   У горящего очага нашего дома на Севере и в доме на Юге, где я родилась, я познакомилась с историей моего народа, не записанной в книгах, а той, которая передавалась из уст в уста, от поколения к поколению на ступенях крыльца, освещенного луной, или возле затухающего огня в доме из одной комнаты; с историей наших прародителей, с историей рабства и с событиями после освобождения из рабства; я узнала о тех, кто еще не обрел свободу, однако духом никогда не был рабом. Рассказы моего отца научили меня уважать наше прошлое, традиции нашего народа и себя самое. Но не только. От отца моего, который был поистине Человеком, я узнала много больше. Потому что он был одарен особой милостью, которая позволяла ему возвышаться над людьми. Он был человек мягкий, но умел стоять на своем, никогда не отступал от своих принципов и обладал удивительной внутренней силой, которая поддерживала не только мою сестру, меня и наших близких, но и всех, кто искал у него совета, полагался на его мудрость.
   Он был сложной натурой, что, однако, не помешало ему научить меня многим простейшим вещам, важным для каждого ребенка: как скакать верхом на лошади и кататься на коньках; как пускать мыльные пузыри и каким узлом, как крепить бумажного змея, чтобы он выдержал натиск мартовских ветров; как купать нашу огромную преданную дворнягу по кличке Крошка. Со временем он научил меня и более сложным вещам. Он научил меня разбираться в самой себе и в жизни. Научил меня надеяться и мечтать. И еще научил любви к слову. Без его науки, без его слов мои слова не родились бы.
   Мой отец умер на прошлой неделе. Его рассказы, как умел рассказывать их только он, умерли вместе с ним. Но его призыв к радости и веселью, та уверенность, которую он вселял в других, его принципы и неизменная мудрость живы, они продолжают жить в тех, кто хорошо знал и любил его. Они живут и на страницах этого повествования, они – их ведущая сила и вдохновение.

1

   – Малыш, а поскорей ты не можешь? Ну что ты там мешкаешь? Мы же из-за тебя опоздаем.
   Ноль внимания. Мой младший братишка пропустил мои слова мимо ушей. Он весь был сосредоточен на пыльной дороге и только крепче прижал к себе тетрадь в газетной обертке и консервную банку с завтраком из кукурузной лепешки и сосисок. Он порядочно отстал от меня и других наших братьев – Стейси и Кристофера-Джона, потому что шел, высоко задирая ноги и осторожно опуская их, стараясь не поднимать слишком большие клубы рыжей миссисипской пыли, которая садилась потом на его начищенные черные ботинки и отвороты вельветовых брюк. Завзятый чистюля, наш шестилетний Малыш вообще не терпел на своих вещах грязи, дырок или хотя бы пятнышка. Сегодняшний день не был исключением.
   – Ты еле ползешь, мы из-за этого опоздаем, и мама на тебя рассердится, – попробовала я припугнуть его, дергая себя за высокий воротник выходного платья, которое мама заставила меня надеть по случаю первого дня школьных занятий, будто это и впрямь было ух какое важное событие. Лично я считала, спасибо еще, что мы вообще идем в школу в такое по-августовски яркое октябрьское утро, которое гораздо больше подходит, чтобы бегать по прохладным лесным тропинкам и шлепать босыми ногами по лесному озеру. Кристофер-Джон и Стейси тоже не были в восторге, что им пришлось как следует одеваться и идти на занятия. Один Малыш, который только начинал свою школьную карьеру, был доволен и тем и другим.
   – Хотите, сами идите скорей и пачкайтесь на здоровье, – сказал он, продолжая тщательно следить за каждым своим шагом. – А я хочу прийти чистым.
   – Вот мама прочистит тебе мозги, если ты опоздаешь, – пригрозила я.
   – Да оставь ты его в покое, Кэсси, – хмурясь, остановил меня Стейси, сердито вздымая дорожную пыль.
   – А что такого я сказала, я только…
   Свирепым взглядом Стейси заставил меня замолчать. В последнее время у него вообще было плохое настроение, он чуть что лез в бутылку. Если бы я не знала причины, я бы и не вспомнила, что он в свои двенадцать лет – старший среди нас и что я обещала маме прийти в школу не запачкавшись, в пристойном виде.
   – Сам отстань, – буркнула я, однако не удержалась от дальнейших замечаний: – Я не виновата, что ты угодил в мамин класс на этот год.
   Стейси еще больше насупился, стиснул кулаки, сунул руки в карманы, но не сказал ни слова.
   Кристофер-Джон, шедший между мной и Стейси, с тревогой поглядел на нас, но вмешиваться не стал. Этот семилетний толстяк-коротышка терпеть не мог неприятностей и старался со всеми ладить. Правда, он всегда чувствовал настроение других и теперь, передвинув ручку своей коробки с завтраком повыше на кисть правой руки и переложив испачканную тетрадь из левой руки под мышку, тоже сунул освободившиеся руки в карманы и попытался изобразить на своем лице одновременно и уныние Стейси, и мое раздражение. Однако уже вскоре он, наверное, забыл, что должен представляться обиженным и недовольным, и начал весело насвистывать. Надолго ничто не могло вывести Кристофера-Джона из радужного настроения, даже мысль о школе.
   Я опять рванула себя за воротник и загребла ногами дорожную пыль, чтобы она рыжими песчаными хлопьями, словно снег, опустилась на мои носки и башмаки. Платье мне было ненавистно. И башмаки тоже.
   Платье мешало двигаться, а в башмаках мои ноги, привыкшие ощущать свободу и живое тепло земли, были скованы, точно в колодках.
   – Кэсси, перестань! – осадил меня Стейси, когда тучи пыли вихрем закружились над моими ногами.
   Я вскинулась было возражать. Кристофер-Джон от волнения засвистел пронзительно резко, и я скрепя сердце утихомирилась. Дальше уже я тащилась, храня мрачное молчание, братья мои тоже постепенно успокоились.
   Перед нами, точно ленивая красная змея, вилась узкая, пятнистая от солнечных бликов дорога, разделявшая высокую стену леса из притихших старых деревьев, стоявших по левую руку, от хлопкового поля по правую, с торчащими густой чащей зелеными и багровыми стеблями.
   Вдоль тучного поля, протянувшегося на восток с четверть мили[1] до встречи с зеленым пастбищем на косогоре, что означало конец наших семейных четырехсот акров[2], бежала изгородь из колючей проволоки.
   Древний дуб на вершине косогора, все еще не скрывшийся из наших глаз, служил официальной вехой, отделявшей землю Логанов от опушки густого леса. За защитной полосой этого леса тянулись нескончаемые фермерские поля, обрабатываемые многочисленными испольщиками. Они занимали две трети плантации в десять квадратных миль. Хозяином плантации был Харлан Грэйнджер.
   Когда-то наша земля тоже принадлежала Грэйнджеру, но в годы реконструкции у Грэйнджеров откупил ее за налоги какой-то янки.[3]
   Когда в 1887 году земля эта пошла снова на продажу, наш дедушка купил двести акров, а в 1918, как только за двести акров было все выплачено, он прикупил еще двести. Земля оказалась хорошая, плодородная, большая часть ее была покрыта девственным лесом, да к тому же за половину ее уже было выплачено.
   Однако вторую половину, купленную в 1918 году, пришлось заложить, так как последние три года не было большой выручки за хлопок и денег не хватало на жизнь и на налоги. И теперь все четыреста акров были обложены налогом.
   Вот почему папе пришлось идти на заработки на железную дорогу.
   Цены на хлопок упали в 1930 году. И когда пришла весна 1931-го, папа и отправился искать, где бы подработать. На север он дошел до Мемфиса, на юг до окрестностей Делты. На запад он тоже ходил, вплоть до штата Луизиана. Именно там он получил работу по прокладке железнодорожных путей. Он жил и работал вдали от нас большую часть года и вернулся лишь в разгар зимы, когда земля стояла замерзшая и бесплодная. А весной, как только посадки закончились, отправился снова. Сейчас шел 1933 год, и папа снова ушел в Луизиану прокладывать пути.
   Однажды я спросила его, почему он должен уходить, почему для нас так важна эта земля. Он взял мою руку и сказал, как всегда, тихо и спокойно:
   – Посмотри вокруг, Кэсси, девочка моя! Все это твое. Тебе никогда не приходилось жить на чужой земле. И пока жив я и сохраняется наша семья, не придется. Это очень важно. Сейчас ты, может быть, не понимаешь этого, но придет день, поймешь. Вот увидишь.
   Я с удивлением посмотрела на папу: ведь я-то знала, что вовсе не вся земля принадлежит мне. Что-то принадлежит Стейси, что-то Кристоферу-Джону и Малышу, не говоря уже о той части, которой владели бабушка, мама и дядя Хэммер, папин старший брат, живший в Чикаго. Но папа никогда не делил нашу землю даже в уме; это была просто земля Логанов. Ради нее он и готов был все долгое жаркое лето забивать рельсы, а мама преподавать в школе и управлять фермой, а бабушка в свои шестьдесят лет, словно двадцатилетняя, работать в поле и хозяйничать дома; а мы, мои братья и я, ходить в поношенной, застиранной одежде. Зато закладные и налоги на землю были всегда вовремя оплачены. Папа сказал мне, что когда-нибудь я пойму, как это важно.
   Я только пожала плечами.
   Когда поля кончились и грэйнджеровский лес с обеих сторон украсил дорогу опахалами из низко свесившихся длинных еловых веток, из чащи вынырнул тщедушный мальчишка и обвил худой рукой Стейси. Это был Т. Дж. Эйвери. Его младший братишка Клод возник секундой позже, робко улыбаясь, словно ему было от этого больно. Оба мальчика были без башмаков, а праздничная одежда, замусоленная и потрепанная, свободно свисала с их тощих фигур. Эйвери были испольщиками на земле Грэйнджера.
   – Привет, – сказал весело Т. Дж., приноравливаясь идти в ногу со Стейси. – Стало быть, открываем новый учебный год, а?
   – Да-а, – вздохнул Стейси.
   – Брось, парень, не вешай носа. – Т. Дж. явно веселился. – Твоя мама и в самом деле мировая училка. Уж я-то знаю.
   Еще бы не знать. Он провалился у мамы в прошлом году и теперь шел к ней в класс второгодником.
   – Отвали! Тебе легко говорить! – взвыл Стейси. – Не тебе придется сидеть весь день в классе у собственной матери.
   – Легче смотри на вещи, – посоветовал Т. Дж. – Подумай, какая у тебя выгода. Ты же обо всем будешь узнавать раньше нас. – Он криво ухмыльнулся: – Всякие там контрольные…
   Стейси сбросил руку Т. Дж. со своего плеча.
   – Если ты об этом, ты не знаешь нашу ма.
   – Не психуй, – отпарировал бесстрашно Т. Дж. – Мне просто стукнуло в голову. – На миг он смолк, потом предложил: – Хотите, расскажу все про вчерашний поджог?
   – Поджог? Какой поджог? – вскинулся Стейси.
   – Уж не хочешь ли ты сказать, парень, будто ничего не знаешь об этом? Поджог у Бэррисов. А я-то думал, твоя Ба отправилась туда ночью, чтоб лечить их.
   Мы, само собой, знали, что бабушку ночью вызвали к больному. Она умела лечить, и когда кто-нибудь из соседей болел, чаще звали ее, чем доктора. Но про поджог мы ничего не слышали, да и кто такие Бэррисы, я знать не знала.
   – Стейси, о каких Бэррисах он говорит? Я что-то никаких Бэррисов не знаю.
   – Да они не здесь живут, а на том берегу Смеллингс Крика. Иногда приходят в нашу церковь, – заметил рассеянно Стейси. И тут же снова обратился к Т. Дж.: – И правда, было уж поздно, когда за ней пришел мистер Лэньер. Сказал, мистеру Бэррису сильно худо и хорошо бы, бабушка пошла помочь ему, только про поджог он ничего не сказал.
   – Сильно худо? Хуже некуда, его ж чуть заживо не сожгли! И его и двоих его племянников. А знаете, чьих это рук дело?
   – Чьих? – воскликнули мы со Стейси вместе.
   – Нет уж, раз вам ничего про это не известно, мне тоже следует держать язык за зубами, чтобы не ранить ваши нежные ушки. – Т. Дж. с обычной своей мерзкой привычкой оборвал рассказ на самом интересном месте.
   – Брось свои штучки, Ти-Джей![4] – Я вообще недолюбливала Т. Дж., а уж когда он начинал ходить вокруг да около, и вовсе.
   – Давай выкладывай, – сказал Стейси. – Раз начал, выкладывай все до конца.
   – Понимаешь… – шепотом начал было Т. Дж., но замолчал, словно раздумывая, стоит ли нам все рассказывать.
   В это время мы как раз дошли до первого из двух перекрестков и свернули на север; еще миля – и мы доберемся до второго перекрестка и тогда снова повернем на восток.
   Наконец Т. Дж. открыл рот:
   – Ладно, слушайте. Этот пожар у Бэррисов вспыхнул не случайно.
   Кое-кто из белых поднес им спичку.
   – Т-ты думаешь, их подожгли вроде как полено? – заикаясь, пробормотал Кристофер-Джон; от удивления глаза у него полезли на лоб.
   – Но за что? – спросил Стейси.
   Т. Дж. пожал плечами.
   – Откуда мне знать, за что? Просто знаю, что это сделали, и все.
   – А откуда ты знаешь? – с подозрением спросила я.
   Он самодовольно улыбнулся.
   – Потому что твоя мама заходила к нам по дороге в школу и рассказала об этом моей маме.
   – Моя мама?
   – Да! И видела б ты ее лицо, когда она вышла от нас.
   – А что у нее было на лице? – спросил Малыш, впервые оторвав взгляд от дороги: так его заинтересовал этот разговор.
   Т. Дж. с мрачным видом огляделся вокруг и прошептал:
   – Смерть…
   Потом с минуту подождал, чтобы слова его произвели ошеломляющий эффект, однако весь эффект был испорчен наивным вопросом Малыша:
   – А на что смерть похожа?
   Т. Дж. раздраженно повернулся к нам:
   – У него что, совсем котелок не варит?
   – Почему ты не говоришь, на что она похожа? – Малыш требовал ответа на свой вопрос. Ему тоже не нравился Т. Дж.
   – На моего дедушку, как раз перед тем как его положили в гроб, – объяснил со знанием дела Т. Дж.
   – А-а, – произнес Малыш, теряя всякий интерес к разговору и снова весь сосредоточиваясь на дороге.
   – Нет, право, Стейси, – насупившись, покачал головой Т. Дж., – у вас что, все того, в вашем драгоценном семействе?
   Стейси приостановился: он хотел решить, принимать слова Т. Дж. за оскорбление или нет; но Т. Дж. поспешил замять этот вопрос и продолжал уже в ином, дружеском тоне:
   – Честное слово, Стейси, я ничего плохого не хотел сказать.
   Пусть ваши детки украшение семьи, но по милости Кэсси меня чуть не выпороли сегодня утром.
   – Так тебе и надо! – обрадовалась я.
   – По милости Кэсси? – Стейси даже засмеялся.
   – На моем месте тебе было бы не до смеха. Она наябедничала своей маме, что я ходил на танцы к Уоллесам, а миссис Логан сказала про это моей ма. – Он бросил на меня презрительный взгляд и продолжал: – Но ты не волнуйся, я вывернулся. Когда ма спросила, так ли это, я сказал, что наш крошка Клод вечно бегает туда, чтобы получить хоть горсточку конфет, которые мистер Калеб Уоллес иногда раздает бесплатно, и мне, стало быть, пришлось тащиться за ним, потому как я знаю прекрасно, что ма не любит, чтобы мы туда ходили. Ха, и выпороли в результате его! – Т. Дж. засмеялся. – Ну, мама ему задала!
   Я уставилась на притихшего Клода.
   – И ты ему позволил? – воскликнула я.
   Но Клод, как всегда, лишь жалко улыбнулся в ответ. Конечно, позволил, я и сама знала. Он в сто раз больше боялся братца Т. Дж., чем маму.
   Малыш снова оторвал взгляд от дороги, и в его глазах я прочла, что отныне он еще больше невзлюбил Т. Дж. А наш дружелюбный ко всем Кристофер-Джон только глянул на Т. Дж., а потом обнял своей короткой ручкой Клода за плечи и сказал:
   – Пошли, Клод, будем первыми.
   И вместе с Клодом они поспешили вперед по дороге, подальше от Т. Дж. Стейси, не обращавший обычно внимания на выходки Т. Дж., на этот раз покачал головой:
   – Ну и свинья ты!
   – Да? А что я должен был, по-твоему, делать? Пускай бы ма догадалась, что я хожу туда потому, что мне самому хочется, да? Да она убила б меня за это!
   «И правильно бы сделала!» – подумала я, поклявшись себе, что если когда-нибудь он меня вот так подставит, я башку ему сверну.
   К тому времени мы как раз приблизились ко второму перекрестку, где по обе стороны дороги тянулись глубокие рвы и лесная чаща подбиралась к самому краю высокого, крутого и скользкого обрыва.
   Вдруг Стейси обернулся.
   – Живо! – крикнул он, – Все с дороги!
   Не теряя времени, мы все, кроме Малыша, стали карабкаться вверх по красному глинистому склону, под укрытие леса.
   – Малыш, ползи наверх! – приказал Стейси.
   Но Малыш лишь бросил короткий взгляд на неровный глинистый обрыв, тут и там покрытый общипанными кустами побуревшего шиповника, и продолжал шагать по дороге.
   – Быстро! Слушай, что я говорю!
   – Я же весь перепачкаюсь! – запротестовал Малыш.
   – Ты еще хуже перепачкаешься, если останешься на дороге. Гляди!
   Малыш обернулся и круглыми от ужаса глазами увидел, как на него, вздымая тучи багряной пыли, словно огромный желтый огнедышащий дракон, надвигается автобус. Малыш кинулся к обочине, но она была слишком крутая. Он как ужаленный бросился вперед по дороге, мечтая найти хотя бы какой-нибудь выступ. Нашел и вспрыгнул на него, но поздно – автобус уже настиг его и промчался, окутав красной мглой, а к окнам автобуса приникли смеющиеся лица белых школьников.
   Малыш показал взметнувшемуся облаку кулак, потом уныло оглядел себя.
   – Хи, у нашего Крошки-Малышки испачкался нарядный костюмчик! – осклабился Т. Дж., когда мы все спустились с обрыва на дорогу.
   На глаза Малыша навернулись слезы ярости, но он поспешил смахнуть их, чтобы Т. Дж. не увидел.
   – А ну, заткнись, Ти-Джей! – вскинулся Стейси.
   – Заткнись ты, Ти-Джей! – повторила я.
   – Пошли, Малыш! – позвал Стейси. – В другой раз делай, как я велю.
   Малыш спрыгнул с выступа.
   – Стейси, а зачем они так? – спросил он, стряхивая с себя пыль. – Почему они не остановились, чтобы подсадить нас?
   – Потому что им больше нравится глазеть, как мы убегаем. А потом, это не наш автобус, – сжав кулаки, Стейси засунул их поглубже в карманы.
   – А где же наш автобус? – не унимался Малыш.
   – У нас нет своего.
   – А почему?
   – Спроси у мамы, – посоветовал Стейси.
   Как раз в это время по лесной тропинке нам навстречу выбежал светловолосый босой мальчишка. Белый. Он быстро догнал нас и зашагал рядом со Стейси и Т. Дж.
   – Привет, Стейси, – застенчиво поздоровался он.
   – Привет, Джереми, – сказал Стейси.
   Наступила минута неловкого молчания.
   – Вы первый день в школу сегодня?
   – Да, – ответил Стейси.
   – Вот бы и нам так начинать, – вздохнул Джереми. – А то мы уж с конца августа ходим.
   Глаза у Джереми были ясно-голубые и, когда он говорил, казалось, из них вот-вот брызнут слезы.
   Джереми вдруг пнул ногой пыль и поглядел на север. Ну и чудак он. С того дня, как я стала ходить в школу, он каждое утро шел с нами до перекрестка, а после школы встречал нас на том же месте. За дружбу с нами ему часто приходилось держать ответ перед ребятами в его школе, и не раз он показывал нам широкие красные рубцы, которые с тайным удовлетворением оставляла на его руках его старшая сестра Лилиан Джин. Но Джереми все равно продолжал искать встреч с нами.
   Когда мы достигли перекрестка, нас стремительно обогнали еще трое школьников: девочка лет двенадцати-тринадцати и два мальчика, вылитая копия Джереми. Девочка была Лилиан Джин.
   – Идем, Джереми! – кинула она на ходу, не оборачиваясь.
   И Джереми, смущенно улыбаясь, робко помахал нам на прощание и не спеша последовал за ней.
   А мы остались на перекрестке и смотрели им вслед. Один раз Джереми обернулся, но Лилиан Джин так злобно прикрикнула на него, что больше он не оглядывался. Они держали путь в окружную школу имени Джефферсона Дэвиса – вытянутое светлое деревянное строение, видневшееся впереди. Позади здания школы была большая спортивная площадка, вокруг которой ярусами расположились посеревшие скамьи.
   Перед школой стояло два желтых автобуса – наш преследователь и другой, привезший учеников с противоположной стороны. Слоняющиеся туда-сюда ученики ждали, когда раздастся сердитый голос утреннего звонка. В самом центре широкой лужайки при входе развевался красно-бело-голубой флаг штата Миссисипи с гербом в верхнем левом углу. Прямо под ним виднелся американский флаг. Только когда Джереми с сестрой и братьями поспешили к вывешенным флагам, мы повернули на восток и направились к нашей школе.
   Начальная и средняя школа Грэйт Фейс – самая большая в округе школа для черных – и была конечной, хотя не такой уж заманчивой, целью нашего часового путешествия. Ее представляли четыре побитых непогодой деревянных строения на кирпичных подпорках, триста двадцать учеников, семь учителей, директор, смотритель и корова смотрителя, которая всяким летом дочиста общипывала большую зеленую лужайку.
   Расположена школа была в окружении трех плантаций; ближайшая и самая обширная принадлежала Грэйнджеру. Родители большинства учеников были испольщиками на земле Грэйнджера, остальные – на плантациях Монтьера и Гаррисона. Все школьники вместе с родителями выходили в поле ранней весной, когда хлопок только еще сеяли, и работали до глубокой осени, пока основной урожай хлопка не был собран. Соответственно подгонялись и занятия в школе, которые начинались в октябре и кончались в марте.
   Но все равно кое-кто из учеников старших классов еще месяц-другой после начала занятий не появлялся в классе, пока последняя кипа хлопка не была убрана с поля, а многие и совсем уходили из школы.
   Потому-то в старших классах с каждым годом оставалось все меньше учеников.
   Помещения для занятий, тыльной стороной обращенные к лесному массиву, образовывали полукруг и смотрели на маленькую, без боковых приделов церковь, расположенную как раз напротив, внутри огороженного участка земли. Большинство учеников и их родители посещали именно эту церковь. Когда мы пришли, большой чугунный колокол на церковной колокольне надрывно звонил, предупреждая собравшихся учеников, что у них остались последние пять минут свободы.
   Малыш, не теряя времени, пересек лужайку и остановился у колодца. Стейси и Т. Дж., как только очутились на школьном дворе, перестали обращать на нас внимание и направились к другим семиклассникам. Кристофер-Джон и Клод тоже поспешили присоединиться к своим прошлогодним друзьям-однокашникам. Оставшись одна, я не спеша потащилась к корпусу, предназначенному для первых четырех классов, и уселась на нижней ступеньке. Швырнув карандаши и тетрадь на землю, я уперлась локтями в колени, а подбородком в ладони.
   – Привет, Кэсси! – окликнула меня Мэри Лу Уэллевер, дочка директора, пробегая мимо меня в новом желтом платье.
   – И тебе привет, – буркнула я так сердито, что она не рискнула остановиться.
   Я глядела ей вслед и думала: «Ну, конечно, кому, как не ей, красоваться в новом платье». Само собой, больше ни у кого не было обновок. Выгоревшие брюки и платья всех остальных мальчиков и девочек, пестревшие бесчисленными заплатами, носили следы совсем недавнего общения со зноем хлопкового поля. Девочки стояли, боясь присесть, и чувствовали себя неловко, а мальчики в нетерпении теребили свои высокие накрахмаленные воротники. Счастливцы, обутые в тесные башмаки, переминались с ноги на ногу. Сегодня же вечером эта праздничная одежда будет завернута в газету и повешена до следующего праздника, а башмаки упакованы и спрятаны до того дня, когда уж так похолодает, что босыми ногами не походишь по обледенелым дорогам. Но сегодня все мы были страдальцами.
   В дальнем конце лужайки я заметила Мо Тёрнера, который быстро шел по направлению к зданию семиклассников. И откуда у него столько прыти? Мо дружил со Стейси. Жил он на плантации Монтьера в трех с половиною часах ходьбы от школы. Из-за такого расстояния многие дети с плантации Монтьера, окончив начальную школу возле Смеллингс Крика, в Грэйт Фейс уже не ходили. И все-таки нашлось несколько девочек и мальчиков вроде Мо, которые совершали такое путешествие ежедневно, выходя из дому затемно и возвращаясь в полной тьме. Какое счастье, что я жила не так далеко. А то я бы не поручилась за свои бедные ноги, что они согласятся помочь мне получить приличное образование.
   Зазвенел второй звонок. Я поднялась и стала стряхивать с платья пыль, пока первый, второй, третий и четвертый классы гурьбой направились по лестнице наверх в вестибюль. Промелькнул Малыш с гордым видом, лицо и руки у него были чистые, черные башмаки снова сверкали. Я глянула на свои ботинки, припудренные красной глиной, и, подняв правую ногу, вытерла ее о лодыжку левой, затем проделала это по второму разу, только поменяв ноги. Когда во дворе стихли последние звуки школьного звонка, я подхватила свои карандаши и тетрадь и побежала внутрь здания.