Луиза. Уедем.
   Дантон (рассеянно). Да, да, мы поедем домой.
   Камилл. Остановиться на полпути – малодушие.
   Дантон. Бороться? Я устал. Я дал слово этому ребенку стать добрым буржуа. Я устал, вы понимаете это слово? В этом мое преступление. Робеспьер еще борется, еще барахтается в грязи и крови, потому что верит в силу идей и слов. А впрочем, и он не верит. Врет.
   Филиппо (подходит близко к Дантону, говорит так, чтобы другие не слышали). Я пришел тебя предупредить: тебя ищут. Я видел трех сыщиков, – один стоит на углу, другой перед окнами, третий висит на решетке. Тебе нужно бежать.
   Дантон (громко). Мне нужно бежать? Куда? За границу? Что же? Ты думаешь, я могу унести родину на подошвах башмаков?
   Луиза. Вот так всегда он отвечает, когда друзья его предупреждают об опасности. Не нужно было приезжать в Париж. (Закрыла лицо платком.)
   Люси. Разве опасность так велика?
   Филиппо. Да, велика.
   Геро. У меня третий день болит шея от этих разговоров.
   Камилл. В Шарантоне на обеде у Паниса мы устроили встречу его с Робеспьером. Хотели их помирить.
   Дантон (хохочет). Я дал ему понюхать вот эту ладонь: что, Робеспьер, пахнет? Чем пахнет? Кровью? А ведь я только что надушил ее духами Луизы. (Хохочет.) У него еще длиннее вытянулся нос. Он понюхал, ха-ха, понюхал!
   Камилл. Робеспьер сказал: «Хорошими гражданами не могут считаться те, кто пытается разоружить республику в разгар борьбы, и те, кто хочет быть снисходительным и милосердным. Только железная диктатура может спасти Францию».
   Люси. Это правда, Дантон?
   Дантон. Они не посмеют тронуть меня. Мой час еще не настал. О, черт, у меня болит голова, мне надоела политика. Неужели нет места на земле, где можно было бы забыть на минуту самого себя.
   За окнами слышен нарастающий шум голосов, крики.
   Луиза (вскакивает). Боже мой!
   Все прислушиваются. Филиппо подходит и тушит канделябр. Остается одна свеча.
   Дантон. Что это? Вы слышите?
   Камилл. Уличная драка.
   Луиза. Не уходи.
   Дантон. Камилл, ты помнишь эти крики? Эти страшные крики, эти звериные вопли, эту кровь, факелы, пронзительные вопли с той стороны Сены? Ты их забыл? забыл? (Быстро идет к двери, за ним Филиппо.)
   Луиза. Ты уходишь?
   Дантон. Будь здесь, жди, я вернусь.
Занавес

Картина вторая

   Перекресток двух парижских узеньких улиц. Мрачные дома, выступающие вперед этажами. Дверь грязного кабачка. На углу, на железном кронштейне, – фонарь. В дверях кабачка возня, крики.
 
   Симон. Ведьма, ведьма проклятая, ведьма!
   Жена Симона. Помогите, помогите!
   Симон. Нет, я тебя живой не выпущу. Вот тебе, вот тебе!
   Жена Симона в растерзанном платье выскакивает на улицу. Из-за углов, из дверей высовываются граждане.
   Голоса. Симон! Симон! Опять этот Симон! Разнимите их!
   Жена Симона. Граждане, меня убили!
   Симон. Я должен ей расколотить башку, она ведьма!
   Жена Симона. Ты у меня заплатишь за эти слова, старый пьяница!
   Симон. Вы видели, слышали? (Кидается на жену.)
   Граждане оттаскивают его. Гул голосов.
   Граждане, где моя дочь? Пусть она скажет, ведьма, где моя девочка. Нет, она уже теперь не девочка. Ты слышишь, окаянная ведьма? Ни девочка, ни дама и ни женщина. Уличная потаскушка моя дочь!
   Гражданин в красном колпаке. Помолчи, помолчи, Симон.
   Симон. У меня больше нет дочери!.. (С воплем валится на мостовую.)
   Жена Симона. Симон, Симон, что с тобой? Он, граждане, очень хороший человек, покуда не напьется.
   Гражданин в черной шапочке. Надо отнести его в дом.
   Гражданин в красном колпаке. Что у вас произошло, я спрашиваю?
   Жена Симона. Моя дочь, видите ли, добрая девочка. Ей жалко видеть, что у ее родителей часто не бывает ни хлеба, ни вина. Она, видите ли, пошла на улицу.
   Симон. Ага, ты призналась!
   Жена Симона. Ах ты, пивная бочка, Иуда, паршивый верблюд! Да ведь если бы моя дочь, ангел кротости и невинности, – я в этом клянусь, граждане, – не приводила с улицы гостей, что бы ты пил, что бы ты жрал, старый грязный вонючка? Нет, подумайте, дочь на него работает, а он…
   Симон. Дайте нож, я зарежу эту сводню!
   Гражданин в красном колпаке. Нож нужен не для твоей несчастной жены, Симон, а для тех нужен острый нож, кто развратничает с твоей дочерью, покупает ее тело.
   Голоса. Верно, верно, верно!
   Гражданин в красном колпаке. Горе бездельникам, горе развратникам, горе богачам! Мы голодны, у нас нет хлеба, нет мяса, нет вина. Когда мы протягиваем руки, стеная от голода и жажды, – эти бездельники, эти развратники, эти нажившиеся на революции богачи, эти негодяи говорят: «Продайте нам ваших дочерей». Вот для кого нужен нож.
   Голоса. Хорошо сказал! Правильно! Резать, резать!
   Гражданин в черной шапочке. Нам говорили: «дворяне пьют народную кровь», – мы повесили аристократов. Нам говорили: «жирондисты заставляют народ голодать», – мы отрубили головы жирондистам. Но мы голодаем не меньше, у нас нет дров, нет хлеба, нет соли. Кто пользуется нашими титаническими трудами, нашими нечеловеческими муками? Долой тех, кто наживается на революции! Долой богачей! Смерть всем, кто одет не в лохмотья!
   Голоса. Смерть, смерть всем, кто одет не в лохмотья.
   Гражданин в черной шапочке. Смерть всем, кто богаче нас!
   Гражданин в красном колпаке. Смерть всем, у кого чистое белье!
   Голоса. Смерть, смерть!..
   Выкатывается из-за угла толпа, тащит к фонарю молодого человека.
   Голоса. У него носовой платок! Смотрите, носовой платок! Он сморкается в носовой платок! Аристократ! На фонарь, на фонарь, на фонарь!
   Молодой человек. Господа!
   Гражданин в красном колпаке. Здесь нет никаких господ. Здесь санкюлоты. На фонарь его!
   Толпа спускает фонарь, поет карманьолу и пляшет.
 
День придет, придет, придет,
Все запляшем карманьолу.
День придет, придет, придет,—
Кто не с нами —
Пусть умрет.
Запляшем карманьолу
Мы все в ряд,
Мы все в ряд.
Запляшем карманьолу —
Пусть пушки гремят.
Все вперед, вперед, вперед,
На фонарь всех, кто не с нами.
Все вперед, вперед, вперед,—
Кто не с нами – пусть умрет.
 
   Молодой человек. Пощадите!
   Гражданин в красном колпаке. Напрасно умоляете нас о милосердии, гражданин, – мы милосердны. Вы убиваете нас медленно – голодом. Мы убиваем вас в несколько секунд на фонаре. Советую вам быть учтивым, и перед тем, как высунется язык, – поблагодарите граждан за великодушие…
   Молодой человек. Черт с вами! Вешайте меня на фонарь, если вам от этого станет светлее.
   Смех в толпе.
   Голоса. Хорошо сказал! Браво, браво! Отпустить его!
   Гражданин в красном колпаке. Граждане, мы не имеем права…
   Входит Робеспьер.
   Робеспьер. Что здесь происходит, граждане?.. Я спрашиваю.
   Голоса. Робеспьер! Робеспьер! Робеспьер!
   Гражданин в черной шапочке. Вот что здесь происходит, гражданин Робеспьер: сентябрьская кровь не дала нам счастья, гильотина работает слишком медленно. Мы голодны, дай нам хлеба.
   Голоса. Хлеба, хлеба, хлеба!
   Гражданин в красном колпаке. Мы требуем, чтобы ты дал нам хлеба, чего бы это ни стоило…
   Голоса. Хлеба, хлеба, хлеба!
   Молодой человек, оставленный толпой, убегает.
   Робеспьер. Именем закона!..
   Гражданин в красном колпаке. Какой закон? Брюхо – вот мой закон.
   Робеспьер. Закон – священная воля народа.
   Вязальщица Робеспьера (женщина с растрепанными волосами, с диким, красным лицом, – на плечах рваная шаль, в руках вязание – чулок). Слушайте, слушайте, что вам скажет Робеспьер. Слушайте Неподкупного. Слушайте справедливого.
   Голоса. Пусть он нам обещает хлеба. Мы хотим жрать. Вина и хлеба!
   Вязальщица Робеспьера. Слушайте, слушайте мессию, слушайте, слушайте призванного управлять народами. В его руке меч справедливости, в его руке весы правосудия.
   Робеспьер. Добрые граждане. Вы своими руками вырвали из земли Франции плевелы зла. Вы отразили врагов на границах и дали пример величия, равного которому не было даже в древности. Вчера вы были рабами, сегодня вы – великий народ. Но помните: нужно много усилий и мужества, чтобы сохранить ваши права, права нового человека – свободу, равенство и братство. Враги не все сломлены. Враги среди вас. Главный враг – анархия и распущенность. Вы кричите: хлеба. Хлеб будет, нужно его добыть. Взгляните на ваши руки, разве они не пахнут хлебом, когда вы их стискиваете в кулаки? Граждане, не уподобляйтесь римской черни времен императоров. Она умела лишь требовать хлеба и зрелищ, и меч выпал из ее изнеженной руки, когда над вечным Римом нависли полчища варваров. Нет, я знаю, Франция умеет, когда нужно, стискивать зубы и военным шарфом подтягивать живот. Будет хлеб, справедливость и слава. Народ, твои законодатели бодрствуют, их глаза во тьме различают твоих врагов.
   Голоса. Да здравствует Робеспьер!
   Робеспьер, уходя, сталкивается с Дантоном, который с усмешкой слушал все это время его слова.
   Робеспьер. А, это ты, Дантон?
   Дантон. Да, это я, Робеспьер.
   Робеспьер. Давно ли в Париже?
   Дантон. Сегодня с утра.
   Робеспьер. Из Севра?
   Дантон. Да, из Севра. Приехал послушать, как ты разговариваешь с народом. Ты сделал большие успехи. Надеюсь, сегодняшняя речь была без подготовки? Или, может быть, ты написал ее сегодня, перед тем как выйти на улицу?
   Робеспьер. Говорят, что ты весело живешь в Севре с женой; говорят, у тебя богатый дом, много друзей собираются каждый вечер, рекою льется вино, играют в карты?
   Дантон. Что это – допрос?
   Робеспьер. Нет, лишь дружеское предупреждение. (Ушел.)
   Дантон (громко захохотал). Римлянин! Неподкупный! Совесть народа!
   Симон (появляясь в дверях кабачка). Кто сказал: римлянин? А, это ты, Дантон? Добрый вечер, старина, давно тебя не было видно.
   Дантон. Как живешь, старое точило?
   Симон. Плохо. Пью. Только что избил жену. Клянусь ножиком гильотины, не я ее бил, – колотило ее мое отчаяние. Скучно, Дантон. Я стал много пить, скучно. Даже ты, говорят, становишься милосердным. Берегись. А помнишь, как в сентябре мы чистили республику? Ты был по уши в крови, ты был велик. Веселые были дни. Дантон, я горжусь: я сам вот этими корешками зубов сожрал сердце распутницы Ламбаль.
   Дантон. Грязное животное! (Толкает его и уходит.)
   Симон. Берегись, Дантон, берегись.
Занавес

Картина третья

   Внутренность готической церкви. На месте алтаря – трибуна. Под нею – стол, кругом – скамьи амфитеатром. В люстре зажжено несколько свечей. На трибуне Л е ж а н д р.
 
   Лионец (кричит с места). Лионские братья послали меня узнать, почему вы медлите с казнями?
   Гул голосов.
   Неужели вы забыли, что такое Лион: клоака, гнездо контрреволюции. Нам нужны массовые казни. Мало того, – мы требуем взорвать городские стены, разрушить до основания дворцы и шелковые фабрики. Знайте, если в вас мы не найдем должной жестокости, мы справимся своими средствами.
   Голоса. Да здравствуют лионские якобинцы!
   Лежандр (лионцу). Еще раз повторяю: нет нужды обращать взор к Лиону: здесь, в Париже, в очаге революции, спокойно проживают люди, которые находят возможным носить шелковые платья, разъезжать в каретах, пьянствовать и развратничать и все это делают, – вы слышите, – прикрываясь трехцветным знаменем республики… В ложах в театрах они объедаются шоколадом и разговаривают на языке аристократов.
   Голоса. Позор! Долой! Смерть!
   Лежандр. Граждане, контрреволюция поднимает голову… Я спрашиваю, о чем думает Комитет общественного спасения?
   Колло д'Эрбуа (с места). А я спрашиваю тебя, Лежандр, знаешь ли ты, кто подает пример этим франтам открыто распутничать, кто вдохновляет этих грабителей революции? Знаешь имя этого человека?
   Напряженное молчание.
   Робеспьер. Прошу слова.
   Лежандр. Слово гражданину Робеспьеру.
   Робеспьер, четко стуча каблуками, взбегает на трибуну. Он небольшого роста, в пудреном парике, в коричневом опрятном сюртуке; в руке рукопись, свернутая трубочкой.
   Робеспьер. Мы ждали только криков возмущения, чтобы начать действовать, и вот я слышу уже не крики, а набат. Да, наши глаза были открыты, покуда враг вооружался, и мы дали ему возможность занять позиции. Теперь он весь у нас на виду. Каждый удар вонзится ему в сердце.
   Лакруа (Лежандру). О ком он говорит?
   Лежандр. О врагах республики.
   Робеспьер. Вчера я говорил вам о том, что внутренние враги республики суть двояки: одни – безбожники и анархисты. Они уже уничтожены. Гебер и гебертисты позорили революцию отвратительными эксцессами. Гебер и гебертисты казнены вчера.
   Голоса. Да здравствует революция!
   Робеспьер. Но кто они, кто эти вторые враги, еще не уничтоженные и в ослеплении уже торжествующие? Эти наши вторые враги – чудовища, порожденные революцией. Паразиты. Содержание их жизни – обжорство и сладострастие, их религия – необузданный разврат. Эти люди хотят мира и благополучия, чем бы оно ни было куплено. О, конечно, они кричат о милосердии, они требуют отмены смертных казней, их боевой лозунг – помилование, они хотят смягчить сердца французского народа, обессилить его и снова бросить к ногам короля.
   Голоса. О ком он говорит? Он открыл новый заговор.
   Робеспьер. Я не устану повторять: священная задача французского народа – восстановить в мире высшую справедливость, свободу, равенство и братство, – вырвать, как плевелы с корнем, отвратительные пороки, в которые погружено человечество. Вот великая цель Франции. Для этого была совершена революция, для этого был создан республиканский строй. Оружие республики – страх. Мощь республики – добродетель. Но добродетель невозможна без суровости. Беспощадность к проявлениям порока есть высшая добродетель. Террор есть чистота республики. Нас называют кровожадными. За границей чрезвычайно популярен отвратительный рисунок, изображающий меня с чашей, в которую я выжимаю кровь из человеческого сердца. В гнусном лицемерии нас ненавидят за то, что мы не хотим быть порабощены. Каждый раз, когда мы террором отвечаем на происки врагов республики, за границей подымается вопль ужаса и негодования. Террор – наша сила, наша чистота, наша справедливость, наше милосердие! Говорить за уничтожение террора – значит говорить о гибели республики и Франции.
   Голоса. Да здравствует Робеспьер! Да здравствует Комитет общественного спасения! Да здравствует террор!
   Робеспьер. И вот эти наши новые враги, обжоры с чувствительными сердцами, кричат: «Долой режим казней, долой террор! Амнистия всем заключенным в тюрьмах, всем спекулирующим на народном бедствии, всем аристократам и роялистам!» Когда мы стоим лицом к лицу перед вооруженной с ног до головы Европой, перед бандами австрийского императора и прусского короля, перед душителями свободы – эмигрантами Кобленца,[28] когда с запада над нами нависла Англия, а на востоке поднимается страшный призрак русской императрицы, – в это грозное время у нас хотят вышибить из рук оружие! Мало того, эти обжоры, эти развратники заражают пороками всю нацию, отравляют источники сил. Вот это, быть может, самое вероломное и страшное покушение на свободу республики, адский план: разложить и обессилить нацию. Мне еще не достаточно известно, – быть может, этот план зародился бессознательно в мозгу человека… Но дело не в умысле, – опасность все равно остается грозной. Порок – не только моральное, но и политическое преступление. И тем опаснее порочный человек, чем значительнее были услуги, оказанные им когда-то республике… (Пауза, пьет воду.)
   Лакруа (Лежандру). Ты понимаешь теперь? Это чудовищно!
   Робеспьер. Вы легче поймете меня, если представите себе человека, который еще недавно носил вязаный колпак и рваные сапоги, съедал свой завтрак наспех за прилавком рядом с солдатом, ремесленником и санкюлотом, – и вот теперь этот человек разъезжает в стеклянной карете, играет в карты у бывших аристократок, покупает загородные виллы, одевается в шелковый кафтан, устраивает великолепные ужины, где рекою льется вино и остатки хлеба и мяса швыряются собакам.
   На амфитеатре рычание.
   Да, этот человек живет, как принц крови. Довольно, портрет готов. Я спрашиваю: почему до сих пор не отрублены эти руки, грабящие народную казну? Не брошено в яму с известью это тело, заражающее нас всех миазмами разврата? Но – будьте покойны, граждане, – никакой пощады к тем, для кого республика – только средство для спекуляции, а революция – ремесло. И ты, брат из Лиона, вернись к своим и скажи: меч закона не заржавел в руках тех, кому вы его доверили. Мы покажем миру великий и страшный пример правосудия.
   Бурное рукоплескание на скамьях. Робеспьер спускается с трибуны и уходит деловитой мелкой походкой.
   Лакруа (Лежандру). Теперь ты понял, о ком говорил Робеспьер?
   Лежандр. Да.
   Лакруа. Вы губите республику, вы губите самих себя! Ты увидишь: скоро сам Комитет общественного спасения сложит головы на площади Революции! Это безумие – бросать народу такую страшную жертву.
   Лежандр. Где сейчас Дантон?
   Лакруа. В Париже.
   Лежандр. Пойдем, нужно его увидеть во что бы то ни стало.
Занавес

Картина четвертая

   Внутренний сад Пале-Рояля. Под опущенной маркизой кафе у столика сидит Геро де Сешель. Проходят мужчины и женщины.
 
   Геро (проходящей девушке). Послушай, Нинон, советую тебе разодрать пошире дыру на юбке, тогда по крайней мере будет видно все бедро.
   Нинон. Ну, не дурак ли ты?
   Геро. Ого, что это у тебя на шее?
   Нинон. Гильотиночка.
   Геро. Ты стала якобинкой?
   Нинон. Третьего дня вся наша секция перешла к якобинцам. Послушай, Геро, говорю тебе как честная женщина, уходи из Горы, переходи к якобинцам. Жалко, если тебе отрубят голову.
   Геро. Подойди ближе, я тебя поцелую.
   Нинон (вырываясь от него). Некогда мне с тобой целоваться. (Убегает.)
   Геро. Юбку-то, юбку раздери пошире. (Смеется.)
   Появляется Дантон, держа за плечи Розалию и Жанну.
   Дантон. Геро, знаешь, кто эти девчонки? Это дриады из Тюильри. Я бегал за ними, как фавн. Представь, чем они занимались? Розалия кормила воробьев и называла их по именам: Марат, Филемон, Вольтер, Бриссо.[29]
   Розалия. Врешь, я не говорила Бриссо, в июле я сама подавала голос за казнь жирондистов.
   Дантон. А Жанна раскачивалась на ветке и во все горло орала фальшивым голосом карманьолу.
   Геро. Девочки, приветствую вас. Я и мой старый друг Дантон решили сегодня с утра покончить с политикой. К черту политику! Мы решили как можно ближе подойти к природе. Мы долго с ним обдумывали, как это сделать. Наконец нас озарила гениальная мысль – отыскать в Тюильри двух девчонок. Они должны быть глупы, легкомысленны и смешливы.
   Розалия. Ну да, это мы самые.
   Жанна. Розалия, что они хотят с нами делать?
   Розалия. Я думаю, что они хотят играть с нами в животных.
   Дантон (смеется). Мы будем играть в животных! Великолепно! Мы будем играть в животных.
   Жанна. Мы уедем за город?
   Дантон. О да, мы куда-нибудь уедем. Хотя в животных можно играть, не уезжая из города.
   Геро (таинственно). Мы будем все четверо ходить совершенно голые.
   Жанна (живо). Ай, клянусь тебе, Розалия за сто су никогда днем не согласится снять платье.
   Геро. Этому я никогда не поверю.
   Розалия (Жанне). Почему это я не соглашусь снять платье, моя милая? У меня кривые ноги, или отвислый живот, или торчат, как у тебя, лопатки?
   Жанна. Пожалуйста, не кричи, – мои лопатки знает весь Париж.
   Дантон. Жанна, ты отважная женщина.
   Жанна (Розалии). Чем кричать о моих лопатках, лучше о себе подумай. Еще в прошлом году была хорошенькая девочка, а теперь у нее лицо похоже на фиговый лист.
   Дантон и Геро хохочут.
   Геро (Розалии). Прикрой им свою невинность, дитя.
   Розалия. Только не фиговым листом.
   Дантон. Девочки, ни слова больше, пейте.
   Геро. Сейчас мы закажем венки из роз.
   Дантон. Нет, венки из апельсиновых цветов. Пусть они будут сделаны из воска. (Берет руку Жанны и гладит.)
   Жанна. Венки из воска бывают только для покойников.
   Дантон. Вот именно. Разве мы не мертвецы? Посмотри на этот нежный атлас, на эти синие жилы. Ты никогда не думала, что эти синие жилки – дороги для червей.
   Жанна (выдергивает руку). Оставь меня.
   Дантон. Мы, здесь сидящие вчетвером, давно мертвецы, Жанна. Разве ты этого не знаешь? Мы только грезим о жизни. Прислушайся к словам, к звуку голоса, взгляни на солнечный свет. Ты слышишь, – голос звучит издалека? Все сон.
   Геро. Поэтому – да здравствует вино и любовь!
   Входит Л а к р у а. Садится невдалеке у столика, опирается на трость и озабоченно смотрит на Дантона.
   Дантон. Вино и твоя горячая кожа, Жанна, это пленительный обман.
   Лакруа. Добрый день, Дантон.
   Дантон. А, добрый день, добрый день, Лакруа!
   Лакруа. После того, что говорят о тебе в клубах, не стоило бы на глазах у всего Парижа пьянствовать с девчонками. Сейчас вон там, у ворот, двое рабочих показывали на тебя пальцами.
   Жанна. Нам, может быть, лучше уйти?
   Розалия. Скажите, мы сейчас же уйдем.
   Дантон. Сидите и пейте вино. Лакруа, ты сел и мрачно завернулся в тогу. Ну, бросай меня с Тарпейской скалы.[30] Жанна, хочешь – умрем вместе, – ведь и это будет тоже только сон: вино, поцелуи и смерть.
   Жанна. Я сейчас заплачу…
   Лакруа. Будь добр, на минутку.
   Дантон встает и подсаживается к нему.
   Сообщение крайней важности. Я только что из клуба якобинцев. Лежандр призывал к избиению франтов и богачей. Колло д'Эрбуа требовал назвать имена. Лионцы прочли чудовищную прокламацию, с нее так и валились сгустки крови. Все это дало Робеспьеру прекрасный повод спустить собак.
   Дантон. На кого?
   Лакруа. На тебя.
   Дантон. Ого, так он все же осмелился?
   Лакруа. Они сами в панике, дрожат за собственную шкуру. Им нужно плеснуть в глаза народу такой кровью, чтобы вся Франция затрепетала, иначе Комитет общественного спасения попадет на фонарь. Им нужно отрубить очень тяжелую голову.
   Дантон. Они не посмеют.
   Лакруа (всплескивая руками). Ты спишь, ты болен? Они все посмеют. Их несет поток революции, они уничтожают все, что становится им на пути. Разве ты не понял до сих пор, что только тот овладевает революцией, кто впереди нее, кто предваряет ее замыслы, ее вожделения. Робеспьер овладел революцией, потому что он впереди нее. Он летит вперед, как голова чудовищного потока. Но ты, Дантон, остановился среди волн и надеешься, что они разобьются о твое подножке. Тебя сомнут, и опрокинут, и растопчут без сожаления. Народ выдаст тебя как отступника. Ты мертвая реликвия.
   Дантон. Народ – как дитя. Чтобы узнать, что скрыто внутри вещи, он ее разбивает. Чтобы увенчать гения, он должен его сначала замучить. Старая истина. Хочешь вина?
   Лакруа. Робеспьер построил обвинение на том, что ты, изменив республике и народу, бросился в спекуляцию и в разврат. Во время голода в Париже ты задавал пиры.
   Дантон. Во всяком обвинении есть доля истины. Вообще, Лакруа, ты говоришь сегодня, как Сократ. Ты едва не заставил меня быть серьезным. Жанна, иди сюда, оставь Геро. (Сажает Жанну на колени.) У тебя нет истинной философской мысли, девочка. Тебе нравится красивый профиль, томный взгляд, тонкие руки: от всего этого еще больнее, девочка. Чем красивее тот, кого ты любишь, тем ты больше будешь страдать. Слушай, я научу тебя, как нужно любить. Люби уходящее солнце, – оно страшное, огромное, заливает кровью полнеба, и в небе начинаются чудеса заката. Люби солнце в минуту смерти. Люби смертельно раненного льва, – перед смертью он кричит так, что далеко, далеко страусы прячут голову в песок и у крокодилов начинается нервная икота от Геро. Браво, это очень мило сказано.