Сильвестр. Князь Дмитрий Петрович, люби слово не сказанное, бойся слова сказанного. Я бил челом княгине Ефросинье Ивановне, смиренно просил ее с сыном, князем Старицким Владимиром Андреевичем, прийти к нам на совет и думу.
   Репнин. Думать нам недолго. Князь Старицкий – кроток и старину почитает, пусть сидит на Москве царьком.
   Сильвестр. Князю Старицкому – первому крест целовать, пусть он нас и рассудит в нашем великом смущении.
   Оболенский. Князь Старицкий пойдет ко кресту по своему месту, – одиннадцатым.
   Репнин. Истинно так.
   Оболенский. И первому идти мне.
   Репнин. Тебе?
   Оболенский. Мне.
   Репнин. Место твое седьмое.
   Оболенский. Чего? Чего? Ах, собачий сын, досадник! Дайте мне разрядную книгу, вон в печурке лежит.
   Один из бояр встает, отсунув кверху рукава, обеими руками с бережением берет из печурки большую книгу в коже с медными застежками и подает ее Оболенскому. Тот так же отсовывает рукава и, сев на скамью, отстегивает застежки, раскрывает книгу и, мусля палец, медленно листает ее. Курбский подходит к Сильвестру.
   Курбский. Поп, ты сам-то тверд?
   Сильвестр. Господь меня не вразумил еще: и так и эдак. Что лучше для твердыни власти? Скорблю, плачу, лоб разбил молясь.
   Курбский. Издревле в великокняжеской избе собирались удельные князья с великим князем, как единокровные, как равные, – думали и сказывали, – войну ли, мир ли. За такое благолепие целую крест.
   Сильвестр. Ты – непобедимый воевода, будь смел, скажи про древний-то обычай князьям и боярам, тебя послушают.
   Курбский. Клятву дал царю Ивану на том, чтобы его сыну помочь возвысить царскую власть – по примеру византийскому, примеру императоров римских. Ужаснулся я, но дал клятву. Поп… В силах тебе клятву мою разрешить? Разорвать ее, как грамоту кабальную? Сильвестр. Клятву разрешает бог да совесть… А я – червь малый.
   Входит княгиня Ефросинья Ивановна Старицкая с с ы н о м. Она тучна, в широких одеждах и в накинутой шубе темного шелка; голова и щеки ее туго обвязаны златотканым платом; в руке – посох, другой рукой она держит за руку сына Владимира Андреевича, – ему лет под тридцать, он среднего роста, нежный, с блуждающей улыбкой. За Ефросиньей – дьяк с кошелем.
   Ефросинья. Преставился? Помер?
   Репнин (сполз с лежанки, поклонился и опять сел). Будь здорова, матушка Ефросинья Ивановна, нет, не помер еще, томится и нас томит.
   Ефросинья. Что за напасть! Третьи сутки не спим, не едим… Кто его душу держит? Уж не когтями ли? Чего ж она не летит ко господу? А я уж поминки принесла. Как быть-то? (Дьяку.) Ивашко, отдай кошель игумену Филиппу, он раздаст, кому надо. Сына моего привела к вам, князья и бояре. Володимир, сядь на печь. Князь Михайло, уступи место сыну моему.
   Репнин. Ефросинья Ивановна, не утягивай моего места.
   Голоса бояр. Не надо, не надо.
   Оболенский (показывая книгу). Ты вот с чего начинай, Ефросинья Ивановна, – с нашей чести…
   Ефросинья. Сядь, Володимир.
   Владимир Андреевич. Матушка, я еще молод, перед старыми людьми постоять – отечеству моему порухи большой не будет.
   Оболенский, Репнин и другие бояре. Добро, добро, добро!
   Ефросинья. Будь по-вашему. Володимир, стой без места. Пришли мы сказать вам, князья и бояре, что ни я, ни Володимир, сын мой, целовать креста Иванову сыну не хотим… Хоть голову на плаху. Голоса бояр. Добро, добро.
   Ефросинья (указывая на дверь). При его, Ивана, малолетстве давно ли ваши головы летели прочь, на Москве Шуйские да Глинские ваши дворы разбивали,[142] шубы с ваших плеч обдирали. Опять того ж хотите? Нужен вам вот какой царь: ты ему шепнул в ухо или ты шепнул. А царь-то кроток, милостив, царское ухо приклончиво. У тебя, князь Ухтомский, али у тебя, князь Мосальский, вотчины-то захудали, обезлюдели. Ай, ай, бедные! На то и царская казна, чтобы своим подсобить. Шепнул, глядь, и опять зажил на вотчине волостелем…[143] Плавай, как блин в масле.
   Голоса бояр. Добро, добро.
   Ефросинья. Филипп, а ты раскрой кошель, не стыдись. Кто возьмет хоть рубль, хоть пятьдесят руб-лев – я на том памятки не беру.
   Входят Михаил Иванович Воротынский и Никита Романович Юрьев – воеводы. Боротынский – с умным, открытым и суровым лицом. Юрьев – средних лет, дородный.
   С чем, воеводы, пришли?
   Воротынский. А тебе, матушка Ефросинья Ивановна, надо бы сначала поклон вести по-ученому да вперед меня слова не молвить.
   Ефросинья. Ох, князь Воротынский, ты, чай, не в поле на коне, а я не татарин. Как напужал.
   Юрьев. Государыня, выдь в сени, послушай: Москва гудит, как бы чего не вышло. Люди царя Ивана любят.
   Ефросинья. И ты с ними заодно?
   Воротынский. Мы с Никитой Романовичем Юрьевым пришли крест целовать сыну царя Ивана. Служили царю Василию и царю Ивану и сыну его будем служить своими головами. А ты, Владимир, не хоронись за материнский подол, служить тебе не хочу… А придется – и драться с тобой готов.
   Ефросинья. Холоп! Смерд смердящий! Вор! Шпынь ненадобный! Как у матери твоей утробу не разорвало!
   Воротынский (отталкивая ее). Пошел молоть бабий язык!..
   Ефросинья. Видели? Убил, убил меня… Что же вы… Бояре!..
   Сидящие в палате зашумели, поднялись с лавок.
   Оболенский (наседая). Воротынской, Воротынской… За чьи деньги крест целуешь?
   Репнин. Захарьиных да Юрьевых денежки. Христопродавец!
   Оболенский. Мятежники!
   Ефросинья. Ободрать обоих да выбить прочь!
   Репнин. Их ко святому кресту нельзя допускать. Юрьев, крошки мясные с бороды смахни, пост ведь.
   Ефросинья. Псарям их отдать! Псарей зовите! Псарей!
   В правой двери появляется царь Иван. На нем длинная белая холщозая, будто смертная, рубаха. Он высок ростом, плечи его подняты. Лицо его с горбатым, большим носом, с остекленевшими глазами пылает и все дрожит.
   Курбский (громким голосом). Царь! Царь Иван!
   Иван. Кого псарям кинуть? Терзать чье тело? Меня кинуть псарям? Сына моего, младенца, из колыбели взять, – псарям, псам на терзание? Настасью, жену, волшбой извели… Меня с сыном, сирот горьких, заживо хороните? Не вижу никого… Свечей зажгите. (Идет к светцу, берет несколько свечей, зажигает, вставляет в светец. Голова его кружится, ноги подкашиваются, он садится на лежанку.) Сильвестр, светец души моей.[144] Ты здесь? Не откликается. Придешь, когда третьи петухи закричат.[145] Воротынский, князь Михаиле Подойди ко мне, стань о правую руку… Никита Юрьев, пришел крест целовать? Я тебя любил. Стань о левую руку. (Нагнув голову, покачиваясь, разглядывает лица, и они, видимо, плывут в глазах его.) Уста жаждут, губы высохли, язык почернел… Пустыня человеческая суха… Душа моя еще здесь, с вами, а уж горит на адском огне злобы вашей. (Опять вскинув голову, глядит.) Курбский, ты здесь? Подойди ко мне, друг. Дай испить последний вздох любовной дружбы.
   Глаза всех устремляются на Курбского. Он кивает кудрявой головой и подходит к Ивану.
   Курбский. Дай на руки тебя возьму, отнесу в постелю.
   Иван. Вынь меч. Сей час нужен меч! (Увидев протискивающегося к нему Сильвестра). Гряди ко мне, гряди, поп…
   Сильвестр. Молился я, государь, и господь тебя воздвиг. Велико милосердие…
   Иван (исказившись, встает во весь рост, бешеным движением срывает крест с груди Сильвестра. Протягивает крест перед собой). Целуйте крест по моей близкой смерти – сыну моему… На верность государству нашему… Володимир, подходи первым… Ефросинья, подводи сына.
   Бояре в смятении. Все молча придвигаются к Ивану.

Картина вторая

   Там же. У дубового стола, с одного края, сидит Сильвестр и пишет, положив бумагу на колено. Около лежат свитки грамот и книги. Другой конец стола покрыт полотенцем, там стоят солонка, чашка с квасом, ковшик и на деревянной тарелке хлебец. Входит Филипп, смиренно кланяется. Сильвестр встает и низко кланяется.
 
   Сильвестр. Садись, Филипп. Что поздно пришел?
   Филипп. Живу далеко, на подворье. Шел пеший. Зачем ко мне послали? Зачем понадобился царю?
   Сильвестр. Не знаю.
   Филипп. Царь, говорят, смирён?
   Сильвестр. Смирён… Ужаснулся смерти. Она, проклятая, бездну разверзла перед его очами, в тьме смрадной все грехи свои прочел… Как встал от одра болезни, наложил на себя сорокадневный пост.
   Филипп. Дешево свои грехи ценит.
   Сильвестр. Строг ты, Филипп… А здесь язык надо бы прикусить.
   Филипп. Чего государь держит меня в Москве? Проелся я на подворье. Впору милостыню просить. Домой хочу, на Соловки…
   Сильвестр. Чай, на Москве каждый боярский двор тебе родня. Только постучись в ворота.
   Филипп. Невместно это мне.
   Сильвестр. Гордыня колычевская – вот где у тебя щель, Филипп.
   Филипп. Ты, поп, знай свое место! Чин на мне ангельский.
   Сильвестр. Прости.
   Филипп. Царь, говорят, войну новую затевает?
   Сильвестр продолжает писать.
   Мало ему вдов горемычных, мало ему сирот… Нужна ему потеха кровавая… С Ливонией война,[146] что ли?
   Сильвестр. Не быть этой войне… И казны у нас нет, и лето было дождливое, весь хлеб сгнил, людишки и без того мрут… Бояре стеной супротив войны стали.
   Филипп. Это хорошо. Жить надо тихо. Пчела ли зазвенит, или птица пропела – вот и весь шум. Да бей себя в перси, не переставая, – кайся… Вот как жить надо.
   Сильвестр. Войны не допустим.
   Слышен заунывный звон колокола. Сильвестр встает.
   Поди, Филипп, посиди в сенях. Царь спросит – я тебя скличу.
   Филипп уходит налево. Из двери в глубине выходят Иван и блаженный Василий. У Ивана темная бородка и усы выделяются на бледном лице. Он в смирном платье. Блаженный Василий – согнутый старичок в рубище.
   Иван. Входи, входи, блаженный, не бойся… (Сильвестру.) На паперти, – вышел я, народ раздался, пропустили ко мне блаженного… Он мне: «Царь, царь, на денежку…» И подает мне милостыню. (Показывает.) И люди все закричали: «Василий блаженный царю денежку подал».
   Василий (оглядывая палату). Высоко живешь, родимый… Солнце красное, месяц ясный, звезды частые – все твое… Красно, пестро… Могучий наш-то… Ай, ай, ай… Наш-то-о, хо-хо.
   Иван. Пожалуй меня, блаженный, откушай со мной хлеба.
   Василий. Ох, как бы твой кусок на моем горбу не отозвался, ты ведь хитрой.
   Иван. Грешен, грешен, хитрый, двоесмысленный.
   Василий. Ну, врешь, ты умной. (Садится.) Ты гордой.
   Иван. Грешен. (Ломает хлеб.) Прими для бога. Посоли покрепче. Я ем хлеб несоленый.
   Василий. Я соль люблю. Дорого соль продаешь, родимый. Слезами куски-то солим.
   Иван. Соль ныне будет дешева.
   Василий. Дешева? О, хо-хо… Соль дешева! Ой, врешь.
   Иван. Я сказал.
   Василий. Ты меня не обманывай… Я ведь все расскажу людям.
   Иван. Блаженный, ты на что мне денежку подал?
   Василий. А я – дурак, я не знаю.
   Иван. Ты меня давно на паперти поджидаешь. Мне все ведомо. Скажи.
   Василий. Боюсь вон энтого.
   Иван. Это – поп. Духовник мой.
   Василий. Духовник! А под рясой хвост у него…
   Сильвестр. Государь, прикажи меня не срамить всякому юроду…
   Иван ударил руками о стол и засмеялся.
   Этот Васька – вор на Москве известный, черный народ дурачит, бегает по площадям, по торговым рядам, нашептывает на добрых людей… Каждую ночь с кабацкой теребенью пьян валяется по кабакам.
   Василий. Обидели.
   Иван. Не ругай его, Вася – мудрый. (Гладит его по голове.) Не пужайся, я в обиду не дам… Скажи, зачем денежку дал?
   Василий. Мне люди велели… Подай, сказали, царю денежку – мимо бояр.
   Иван. Мимо бояр? Так сказали?
   Василий. О, хо-хо…
   Иван. А на что мне денежка?
   Василий. Царь воевать собрался, ему денежка пригодится.
   Иван. Сильвестр, слушаешь?
   Сильвестр. Слушаю, государь.
   Иван (блаженному). С кем я воевать собрался?
   Василий. О, хо-хо…
   Иван. Что люди говорят? (Взял его за плечи, притянул.) Скажешь?
   Василий. Какой ты грозной… Я уйду лучше… Пусти.
   Иван. Что на Москве шепчут?
   Василий. Сам догадайся, родимый, сам… сам… Иван оставляет его, стремительно встает и уходит в правую дверь.
   Сильвестр. Вор, сучий сын, рвань подворотная… Язык тебе отрежу!..
   Василий. Ой, ой! А я ничего не вымолвил… Не режь мне язык, поп, – без языка я страшнее буду.
   Иван возвращается с шапкой, полной денег, подает ее Василию.
   Иван. Шапку прими в дар, милостыню раздай людям – кои ко мне с любовью.
   Василий. Денежек полный колпак!.. О, хо-хо…
   Иван. Иди с миром.
   Василий. Преклони ухо. (Шепчет ему на ухо.)
   Иван криво усмехается.
   Вот как на Москве говорят: наш-то Иван – большая гора.
   Василий блаженный уходит. Иван, нахмуренный, садится у стола.
   Сильвестр. Государь, бояре ближней думы тебя ждут, съехались давно… Ты велел приготовить грамоту к великому магистру ордена Ливонского.[147] Грамоту я набело переписал. Сам будешь читать в думе или прикажешь мне?
   Иван. Пусть бояре ждут. А скучно станет – пусть едут по дворам.
   Сильвестр (страстно). Зачем отсекаешь ветви древа своего? Зачем кручину возвел на ближних своих? Чем тебя прогневили? Чем не угодили? Между князей, бояр, верных слуг, – стоишь ты, как сосуд пресветлый в облацех фимиама славословия…
   Иван (с усмешкой). В облацех фимиама суесловия и празднословия…
   Сильвестр. Ум твой стал как щелок и уксус. Где смирение твое, где кротость? Каким еще несытством горит твое сердце? К совету мудрых ухо твое стало непреклонно, гневно лицо твое даже и во смирении… Ты – победитель, как Иисус Навин, рукой остановил солнце над Казанью и месяц над Астраханью… Все мало тебе… Жить тебе в кротости да в тихости, как бог велел… Ты ж замыслил новую потеху кровавую… И уже ты страшишься совета мудрых.
   Иван. Молчи, поп, не вводи меня в грех… Не подобает священникам царское творити… Филипп пришел?
   Сильвестр. В сенях ждет.
   Иван. Поди позови.
   Сильвестр уходит. Иван берет одну из грамот, читая, качает головой. Присев к столу, пододвигает медную чернильницу, выбирает перо, вытирает кончик о кафтан и начинает черкать грамоту и надписывать. Из левой двери входит Федор Басманов – красивый ленивый юноша с женскими глазами.
   Чего тебе?
   Басманов. Посланный твой Малюта Скуратов прибыл из Пскова. Ждет. Я ему сказал, чтоб шел в баню, уж больно черен с дороги-то.
   Иван. Зови, зови…
   Басманов. Воля твоя.
   Иван (вслед ему). Федька… Скажи, чтоб дали фряжского вина[148] да еды скоромной.
   Басманов. Скажу. (Уходит.)
   Иван (продолжая писать). Ах, поп, поп… Все перекроил, елеем смазал.
   Входит Малюта Скуратов – широкий, красный, со всклокоченной бородой, в валенках, в дорожном сермяжном кафтане. Кланяется в пояс. Иван встает и обнимает его.
   Иван. Малюта… Друг, здравствуй на много лет.
   Малюта. Тебе на много лет здравствовать, Иван Васильевич.
   Иван. Ты вовремя приехал. Я здесь – один, равно как в заточении, меж лютых врагов моих… Видишь, в смирном платье: смирение на себя наложил, чтобы псы-то притихли до времени… Тогда, в смертный час, все понял, все увидел, – у человеков сердца стали явны в груди их, алчность злобную источая…
   Малюта. Что ж Сильвестр твой?
   Иван. Сильвестр мне более не помощник… Он – с ними… Позавчерась в думе говорю: несносно нам более терпеть обиды от магистра ордена Ливонского, от немецких рыцарей, от польского короля да литовского гетмана…[149] Куда там! Думные бояре уперлись брадами в пупы, засопели сердито… Собацкое собранье! Князь Ухтомский отвечает: «Нет-де между нами единения, чтоб начинать войну с Ливонией, то дело несбыточное…» Князь Оболенский-Овчина предерзостно говорит мне: «Сидели-де мы века смирно, бог нас за то возлюбил, все у нас есть – сыты, а ты, царь, по младости лет жить торопишься…» Я и те слова стерпел… Ибо яда и кинжала боюсь…
   Малюта. Что напраслину говоришь на себя, тебе ли бояться, государь… Ты – орел…
   Иван. Верные люди нужны для замыслов моих… Тогда обид мне не терпеть…
   Малюта. А я тебе, Иван Васильевич, обиду новую привез, горше прежних…
   Иван (удивленно, настороженно). Это хорошо. Это – радость. Кто еще нас обидел?
   Входит Федор Басманов и слуги с едой, питьем, миской для мытья и полотенцем.
   Басманов (слугам, держащим миску, кувшин и полотенце). Приступите к нему, кланяйтесь.
   Малюта (Ивану). Ты послал Ганса Шлитена в германские города[150] сведать и промыслить добрых людей, искусных в ремеслах, в пушечном и литейном деле, в зодчестве… (Обернувшись к слугам, сурово.) Отстаньте. Идя к царю, я руки мыл.
 
   Басманов (слугам). Приступайте ближе, кланяйтесь ниже.
   Малюта (покачав головой, засучивается, моет руки). Ганс Шлитен двести семьдесят добрых искусников нашел и отправил их через Ревель в Москву. (Махнув на слуг.) Идите прочь.
   Басманов. Государь, стол накрыт, – фряжское вино и еда скоромная, перец, уксус, мушкатный орех… Иван. Садись, ешь, пей, Малюта. Басманов. Мне быть кравчим аль уйти? Иван. Налей вина ему и мне.
   Басманов. Тебе – грех пить, государь, Сильвестр заругает.
   Иван. Федька, ударю. Басманов. Воля твоя.
   Малюта (садится за стол). Нанятых по твоему приказу искусников и ремесленников – двести семьдесят добрых людей – в Ревеле на морском берегу били и платье на них драли и велели им опять сесть на корабль и плыть обратно, в Любек.
   Иван. По чьему приказу была обида моим людям? Малюта. По приказу великого магистра Ливонского ордена рыцаря Фюрстенберга. Иван. Ну, что ж, это – радость. Малюта. По его же письму в городе Любеке твоего верного слугу Ганса Шлитена заковали в железо и посадили в яму.
   Иван. Радость мне привез… Ну, что ж… Будем и мы в решении тверды! (Взял нож и вдруг с диким криком всадил его в стол.)
   Басманов (обернулся к нему, блуждая улыбкой). Давно бы так. А то все – квас да хлеб без соли…
   Малюта. Государь, уж не хотел тебя кручинить. Слушай: из Ливонии перебежчики мне сказывали, – в Ревеле великий магистр после обедни говорил рыцарям гордые слова: московскому-де войску только на татар ходить, а против нас, рыцарей, оно слабо, пусть к нам сунутся московиты – мы их копейными древками до Пскова и до Новгорода погоним.
   Иван. Дурак!.. Чего меня гневишь? (Закрывает лицо рукой, встает и уже спокойный подходит к аналою,[151] где прикреплена свеча и лежит книга. Страстно втиснув пальцы в пальцы, взглядывает на образ. Глаза его снова возгораются, он оборачивается к столу.) А вам, собакам, то и потеха, то и радость, что огонь из глаз моих и речи с языка несвязные. (Возвращается к столу.) Гнев ум туманит, то-то вам веселье, бесам. (Наливает себе вина.) А нож всадить надо бы в тебя было, Малюта. Впредь остерегайся разжигать мой гнев, я – костер большой, опалю. (Жадно пьет.)
   Басманов. Откушай, государь, на голодное брюхо захмелеешь…
   Иван. Поди скажи думному дьяку, что с боярами говорить буду завтра… Пусть съедутся до заутрени.
   Басманов уходит. Иван разрывает грамоту, которую только что писал, подсаживается к Малюте.
   Тебе откроюсь… Тому пятьсот лет, как прародитель наш, князь Святослав киевский, объехал на коне великие границы русской земли. Нерадивы были правнуки его, измельчили землю, забыли правду. Один род Ивана Калиты ревновал о былом величии. Ныне на меня легла вся тяга русской земли… Ее собрать и вместо скудости богатство размыслить. Мы не беднее царя индийского, бог нас талантами не обидел. О нашей славе золотые трубы вострубят на четыре стороны света… А я, убогий и сирый, мечусь в этой келье… Душно мне, душно, Малюта…
   Малюта. Бог тебе дал ум, и талант, и ревность великую. А уж мы – слуги твои – не поленимся, подсобим…
   Иван. Мало, мало… Мне мудрость змия, лисы лукавство, свирепство пардуса[152] и – члены его… Магистр Фюрстенберг гордо сказал: русских одними копейными древками погоним в дремы лесные да степи песчаные, вранам на съедение… Так они хотят, чтоб с нами было, хотят и на Неметчине, и в Польше, и в Литве. Так не будет… Казань и Астрахань – начало… Коней наших будем поить в Варяжском море,[153] где я захочу! Малюта, не мешкая, надо везти пушечное зелье, свинец, солонину и сухари в Новгород и Псков, ставить ратные запасы близ украин литовской и польской… Новгородским кузнецам – ковать ядра для великих стенобитных пушек… Пошлешь в Казань за войлоком – шить ратникам тегилеи,[154] в Астрахань пошлешь за добрыми татарскими луками…
   Малюта. Так и впрямь – война, государь?
   Иван. Язык свой прибей к нёбу гвоздем… А я покуда боярскую неохоту буду ломать. В Ливонию поведет войско Андрей Курбский. Я сам пойду на Полоцк,[155] добывать нашу древнюю вотчину.[156]