Страница:
Крики: «Горе нам! Горе нам! Останься! Останься!»На расхищение вас не отдам и от рук сильных людей вас избавлю.
Мужик. Батюшка, не тужи, надо будет, – мы подможем.
Третий купец. Ты, государь, только спроси, а уж мы дадим…
Иван (кланяется налево – боярам). Не люб я вам. Хочу рубища вашего али еще чего худого? Припала мне охота есть вас, кровь вашу пить? Так, что ли? Прощайте. А как вам, князьям и боярам, без царя жить не мочно, жалую вам царя. (Дернул за руку и вытащил вперед себя Симеона Бекбулатова.) Вот вам царь всея земщины.[198] (Кланяется ему.) Жалую тебя, государь Симеон Бекбулатович, князьями и боярами моими, уделами и уездами ихними и градом Москвой.
Симеон Бекбулатович, сопя и вращая глазами, поправляет на голове высокий колпак. Бояре пятятся, закрываются руками, ахают, начинают кричать: «Бес, бес».Оболенский. Черт в него вошел, черт!
Репнин. Государь головой занемог!
Ефросинья. Царица его зельем опоила!
Иван. Отходите от меня, изменники, в земщину. (Берет у Грязного метлу.) А мы идем опричь, не щадя отца и матери, брата и сестры, не щадя рода своего, этой метлой мести изменников и лиходеев с земли русской.
Василий (вдруг поднялся, заслоняя собой Ивана). Не надо, не надо! Не отнимайте дыхания его.
Тишина. Звон стрелы. Пронзительный женский крик.Купчиха. Убили!
Василий падает, пронзенный стрелой. Иван наклоняется к нему, схватывает его повисшую голову, прижимает к себе и глядит в толпу страшными глазами.
Картина девятая
Палата нового дворца в Александровской слободе. В замерзших окнах – сумрак раннего рассвета. Басманов, поднимая фонарь, вглядывается в лица сидящих на лавке – дьяка В и с к о в а т о г о, дьяка Новосильцева, Юргена Ференсбаха – молодого человека, ливонца, и князя Воротынского.
Басманов. Висковатый – здесь. Новосильцев – здесь. Юрко Ференсбах.
Ференсбах. Так, так, – списки рыцарей я принес…
Воротынский (заслоняясь рукой). А ты не слепи фонарем в глаза-то, шалун.
Басманов. Мне же отвечать, Михайло Иванович, – государь накрепко приказал прийти всем пораньше.
Новосильцев. Когда он спит только?
Басманов. А почитай, совсем не спит.
Басманов. По-здоровому тебе, Малюта.
Малюта (Басманову). Ефросинья Ивановна опять к царице пошла?
Басманов. Не одна, с внучкой. Царица пожелала осмотреть княжну.
Малюта. Подлинно ли царица пожелала видеть Ефросиньину внучку?
Басманов. Княжну нынче будут принцу Магнусу показывать, не знаешь, что ли…
Басманов. Ты, невежа, на конюшню пришел ногами стучать?
Грязной. Да ведь мороз жа. До костей пробрало и в брюхе со вчерашнего дня петухи поют.
Малюта. А ты привык воевать вокруг ендовы с медом, опричник.
Грязной. Не цепляйся ко мне, Скуратов. Взгляни лучше, каких я коней отобрал двенадцать тысяч голов. Один иноходец, сивый, с черным хвостом, – ну, колыбель.
Малюта (с усмешкой). Колыбель.
Басманов (мигнув ему). Василий, сегодня возвеселимся.
Грязной. Что ты говоришь! Эх, вот бы… Давно что-то не веселились.
Басманов. Приказан большой стол.
Грязной. По какому случаю?
Басманов. Обручать будем принца Магнуса с княжной Старицкой.
Грязной. Ох, я и напьюсь до удивления… Басманов. Да государь-то что-то суров.
Басманов. Это замечалось, государь.
Иван. С чего собаки выли?
Басманов. Зверя чуют, государь. Мороз очень крепок, зверь из лесов вышел.
Иван. Зверя чуют. Зачем Ефросинья ночевала во дворце?
Басманов. Ты сам приказал княжне Старицкой с бабушкой быть наверху.
Иван. А тебе б стать против меня да спросить смело, если чего не понял… Думать ленивы стали…
Басманов. Да где же Ефросинье с княжной ночевать? Все подклети у нас забиты опричниками. Да она нынче тише воды, ниже травы.
Иван. Так, так, вы все правы, один я крив. Давеча кричали громко у ворот и с фонарями бегали, – что случилось?
Басманов. Умора, государь, – из Москвы бояре пожаловали целым обозом, да заблудились в лесу-то. Я их от ворот повернул в слободу – стать на мужицких дворах. Здесь, говорю, не Москва, здесь – опричнина. Так-то обиделись.
Иван. Обедать их позови, а посадить за нижний стол.
Басманов. Воля твоя, – только крику будет много, государь…
Иван. Дьяки…
Висковатый. Кто же сказкам таким поверит, государь!
Иван. Верят! Свидетели моим злодеяниям пересылаются из Москвы в Варшаву и далее. Слухи, как птицы, летят… Грузны седалища у князей удельных, непомерны чрева у бояр моих, языки их остры для клеветы. (Новосильцеву.) Как ты станешь говорить с аглицким королем?..
Новосильцев. Скажу, что ты, государь, скорбишь о великих трудах аглицких торговых людей, за то, что им далеко плыть из Лондона в Архангельск, и хочется тебе, чтоб плыли они коротким путем – через Варяжское море в Нарву, в Ревель и Ригу…
Иван. Так, так, так…
Новосильцев. И только любви ради и дружбы к аглицким торговым людям начал ты ливонскую войну…
Иван. Не поверят, дьяк. Они люди умные… Про короткий путь в Москву они лучше тебя знают… Скажешь: воюю я со шведским королем,[201] который запер проливы в Варяжское море, и воюю с польским королем, которому помогают немцы и в Ригу аглицких кораблей пускать не хотят. Не лучше ли будет аглицкому королю не сидеть, сложа руки, дожидаясь конца моих бранных трудов, а послать бы свои корабли – подмочь мне с моря… Вот тогда и заговори с ним о любви-то…
Новосильцев. Понял, государь.
Иван. И еще скажешь: третий король, Христиан Датский, который аглицкому королю больше других досадил, нынче со мной в любви и мире, и я выдаю племянницу мою за сына его принца Магнуса… Вот какой я человекоядец… (Висковатому.) Твоя служба в Вене будет труднее… Как станешь говорить с императором?
Висковатый. Двоесмысленно, государь…
Иван. Так, так… В Вене люди коварны. Там надо пужать да собольими шубами одаривать. Говори, что у нас с императором один враг – турецкий султан, случится беда – ему никто не поможет, помогу один я. А турецкому послу, подарив шубу с моего плеча, скажешь невзначай, что ныне у меня на коней посажены двадцать тысяч опричников, искусных к бою…
Висковатый. Государь, а буде в Вене станут спрашивать, что за диковинка – опричнина?
Иван. Скажи, – бранная сила моя. Скажи, – перестали мы терпеть старый обычай – сидеть царем на Москве без своего войска, а случись война – кланяться удельным князьям, чтоб шли на войну со своими мужиками, с дубьем да рогатиной… Захотели мы – великий государь – войско свое, великое иметь, ибо земля наша велика и замыслы наши велики… И такое войско, опричь всего, мы завели… А впрочем, этого императору не говори, зачем ему знать… Скажи только: государь нынче правит государством один, собирает доходы в одну казну и нашел молодых воинов, любящих смертную игру, и их припускает близко к себе, и во всем им верит. То есть опричнина…
Висковатый. Так, государь.
Иван. Да не уставай повторять турецкому послу, что ныне мы хана Девлет-Гирея не боимся, наш степной воевода Михаил Иванович Воротынский всю Дикую степь сторожами преградил[202] от крымских татар, у него в степи сто тысяч станичников с коней не ссаживаются. (Воротынскому.) Так ли, князь Михаила? (Подходит к Воротынскому и обнимает его.) Михайло Иванович, здравствуй… Здоров ли?
Воротынский. Здоров, государь.
Иван. Экий ты какой седатый стал. Княгиня, княжата, княжны – все здоровы ли?
Воротынский. Здоровы, государь.
Иван. А ты печален? Нужды у тебя нет ли какой?
Воротынский. Есть у меня нужда.
Иван. Говори, проси…
Воротынский. Государь, отпусти меня в монастырь.
Иван. Что ты? В келью хочешь? На покой? А крымский хан пускай лезет через Оку, жжет Москву?
Воротынский. Стар я. Телом еще силен, но головой немощен. Не уразумею, – что творится. К чему, зачем это? Приехал из степи в Москву, иду во дворец, – на твоем отчем троне сидит татарин пучеглазый, усами шевелит, как таракан. И которые бояре ему – царскому чучелу, страшилищу – уж кланяются, деревенек просят.
Иван (громко, весело и злобно засмеялся). А ты не поклонился?
Воротынский (гневно). Нет!
Иван. Обидел, обидел великого царя Симеона. Он же ваш, земский. А я только князек худородный на опричных уделах.
Воротынский. Не пойму! Плач и стенание в Москве: у монастырей земли отбирают, вотчинных князей с древних уделов сводят и с холопами гонят на Дон и далее. Зачем?
Иван. И твой стольный град Воротынск мы в опричнину взяли, прости, Христа ради, да – нужда. По смоленской дороге до Литвы, и по ржевской, и по тверской до самой Ливонии все города и уезды опричникам моим розданы малыми частями. Помнишь ли золотые слова премудрого Ивашки Пересветова:[203] «Вельможи-то мои выезжают на службу цветно и конно и людно, а за отечество крепко не стоят и лютою против недруга смертною игрой играть не хотят. Бедный-то об отечестве радеет, а богатый об утробе». Вот – правда. (Указывает на Ференсбаха.) Вот, поверил ему, пленнику. Он из Ливонии мне семь тысяч юношей привел с огненным боем.
Ференсбах. Так, так. Воины добрые.
Иван. Васька Грязной двадцать тысяч молодцов собрал по уездам, да таких, что и на кулачки против них не становись, одел их, обул и смертному бою научил. То есть опричнина. Ну, ну, прости, Михаила Иванович, что кричу и ядом слюны на тебя брызгаю. Люблю тебя. Таких-то богатырей у нас мало. Не серчай, на – прими, – теплое с моего тела, – отцов крест медный. (Снимает с себя крест, надевает Воротынскому, целует его в голову.) Поди отдохни. За обедом сядешь со мной.
Воротынский. Государь, отпусти меня в монастырь.
Иван. Курбский в Польшу бежал, ты – к святым старцам? Ужалил, ужалил… Скорпия! Вот вы как ненавидите меня… (Садится на стул, закрывает рукой глаза.) Содрать с него кафтан, дать рубище ему. Нищим захотел быть, – лишь не служить нам. Изменник!
Воротынский. Не изменник я!
Иван. Врешь! Смрад от тебя. Труп живой. Иди от меня прочь! Напяль клобук, сиди на гноище. Не замолить тебе сегодняшнего греха. А я тебя забыл.
Воротынский (стоя перед ним, опустил голову, расставя руки). Трудами, ранами и кельи не заслужил?
Малюта. Уходи, чего стоишь?
Басманов. Уходи, князь, не гневи государя.
Малюта. Все они таковы, государь. Свой – за своего; разворошил древнее гнездо, так уж довершай дело.
Иван. Так, так, Малюта… А я – робок? Доверчив? Да плаксив, что ли? Письма врагам пишу, когда плаха нужна и топор? Чего глаза отвел? Договаривай.
Малюта. Не мне тебя учить, ты – в поднебесье, мы – в днях сущих рассуждаем попросту. Да вот хотя б Василия-то убили на Красной площади. По розыску будто бы ничего не найдено, а ведь дело это большое, тайное, боярское.
Иван (подскочил к нему). Что ведомо тебе о Васильевой деле?
Малюта. Государь, нынче ничего тебе не сказку, жги меня огнем.
Иван. Врещь, лукавый раб. То добро, чтоб верить человеку. А что ж, и обманут. Девять обманут – казни их. Десятый не обманет. За десятого бога благодари. Десятый – найден, люби его. Достаточно у меня темных ночей да собачьего воя, допросов к совести моей. Не для кровопийства утверждаем царство наше в муках. Ты не смей усмехаться, что я много писем пишу врагам моим. К письменному искусству страсть имею, ибо ум человеческий – кремень, а жизнь мимо-текущая – огниво. Жизнь я возлюбил. Я не схимник.[204] (Толкнув в грудь Грязного.) Ну, ты – становись на кулачки.
Грязной. Что ты, государь, я ударю, – умрешь жа…
Иван. А ну – выдержи. (Ударяет его в грудь.)
Грязной. Постой, давай, что ли, додеремся.
Иван. Ну, ну, знай свое место… Поди скажи дьяку, чтобы тебе указ написали – ехать тебе вместо князя Воротынского в степь воеводой.[205]
Грязной. Мне, конюху, большим воеводой в степь? Да батюшки… Честь-та!..
Михаил Темрюкович. Нет, нет!.. Девка ближняя, любимая царицы, упала вдруг да белая стала, забилась, и пена у ней на губах. Падучая, что ли?
Иван. Ефросинья была наверху?..
Басманов. Висковатый – здесь. Новосильцев – здесь. Юрко Ференсбах.
Тот вскакивает.Сиди, сиди смирно. Списки принес?
Ференсбах. Так, так, – списки рыцарей я принес…
Воротынский (заслоняясь рукой). А ты не слепи фонарем в глаза-то, шалун.
Басманов. Мне же отвечать, Михайло Иванович, – государь накрепко приказал прийти всем пораньше.
Новосильцев. Когда он спит только?
Басманов. А почитай, совсем не спит.
Входит М а л ю т а.Малюта. Здорово. (Садится.)
Басманов. По-здоровому тебе, Малюта.
Малюта (Басманову). Ефросинья Ивановна опять к царице пошла?
Басманов. Не одна, с внучкой. Царица пожелала осмотреть княжну.
Малюта. Подлинно ли царица пожелала видеть Ефросиньину внучку?
Басманов. Княжну нынче будут принцу Магнусу показывать, не знаешь, что ли…
Входит Грязной прямо с мороза, трет уши, топает ногами.Грязной. Ох, братцы! Опричнина – потрудней монашеского жития. Полсуток с седла не слезал.
Басманов. Ты, невежа, на конюшню пришел ногами стучать?
Грязной. Да ведь мороз жа. До костей пробрало и в брюхе со вчерашнего дня петухи поют.
Малюта. А ты привык воевать вокруг ендовы с медом, опричник.
Грязной. Не цепляйся ко мне, Скуратов. Взгляни лучше, каких я коней отобрал двенадцать тысяч голов. Один иноходец, сивый, с черным хвостом, – ну, колыбель.
Малюта (с усмешкой). Колыбель.
Басманов (мигнув ему). Василий, сегодня возвеселимся.
Грязной. Что ты говоришь! Эх, вот бы… Давно что-то не веселились.
Басманов. Приказан большой стол.
Грязной. По какому случаю?
Басманов. Обручать будем принца Магнуса с княжной Старицкой.
Грязной. Ох, я и напьюсь до удивления… Басманов. Да государь-то что-то суров.
Входит Иван со свечой. Взглядывает в окна, гасит свечу и садится на стул у стены – напротив лавки, с которой вскакивают сидящие на ней. К нему подходит Басманов.Иван. Собаки выли всю ночь.
Басманов. Это замечалось, государь.
Иван. С чего собаки выли?
Басманов. Зверя чуют, государь. Мороз очень крепок, зверь из лесов вышел.
Иван. Зверя чуют. Зачем Ефросинья ночевала во дворце?
Басманов. Ты сам приказал княжне Старицкой с бабушкой быть наверху.
Иван. А тебе б стать против меня да спросить смело, если чего не понял… Думать ленивы стали…
Басманов. Да где же Ефросинье с княжной ночевать? Все подклети у нас забиты опричниками. Да она нынче тише воды, ниже травы.
Иван. Так, так, вы все правы, один я крив. Давеча кричали громко у ворот и с фонарями бегали, – что случилось?
Басманов. Умора, государь, – из Москвы бояре пожаловали целым обозом, да заблудились в лесу-то. Я их от ворот повернул в слободу – стать на мужицких дворах. Здесь, говорю, не Москва, здесь – опричнина. Так-то обиделись.
Иван. Обедать их позови, а посадить за нижний стол.
Басманов. Воля твоя, – только крику будет много, государь…
Иван. Дьяки…
Бисковатый и Новосильцев поспешно подходят к нему, кланяются. Иван достает из кармана два свитка.Два послания написал ночью, – императору Священной Римской империи[199] и аглицкому королю.[200] (Висковатому, передавая грамоту.) Тебе ехать в Вену… (Новосильцеву.) Тебе – в Лондон… Пустые слова стали говорить про меня при королевских дворах. Я, вишь, головой занемог… Царство свое разоряю потехи ради… Сажусь пировать – за столом у меня девки срамные песни кричат, а я, распаляясь похотью, им груди ножом порю, кровь пью… Князья и бояре, восстав единодушно, меня за то из Москвы прогнали, как пса бешеного… Укрылся я здесь, в Александровской слободе, с опричниками, сиречь – ворами, скоморохами, разбойниками… Вот и поднялись на меня три короля совершить божеское правосудие. Воеводы мои вместе с Андрюшкою Курбским разбежались, и войска у меня более нет, по лесам хоронится… Ах, ах, как такого царя земля терпит…
Висковатый. Кто же сказкам таким поверит, государь!
Иван. Верят! Свидетели моим злодеяниям пересылаются из Москвы в Варшаву и далее. Слухи, как птицы, летят… Грузны седалища у князей удельных, непомерны чрева у бояр моих, языки их остры для клеветы. (Новосильцеву.) Как ты станешь говорить с аглицким королем?..
Новосильцев. Скажу, что ты, государь, скорбишь о великих трудах аглицких торговых людей, за то, что им далеко плыть из Лондона в Архангельск, и хочется тебе, чтоб плыли они коротким путем – через Варяжское море в Нарву, в Ревель и Ригу…
Иван. Так, так, так…
Новосильцев. И только любви ради и дружбы к аглицким торговым людям начал ты ливонскую войну…
Иван. Не поверят, дьяк. Они люди умные… Про короткий путь в Москву они лучше тебя знают… Скажешь: воюю я со шведским королем,[201] который запер проливы в Варяжское море, и воюю с польским королем, которому помогают немцы и в Ригу аглицких кораблей пускать не хотят. Не лучше ли будет аглицкому королю не сидеть, сложа руки, дожидаясь конца моих бранных трудов, а послать бы свои корабли – подмочь мне с моря… Вот тогда и заговори с ним о любви-то…
Новосильцев. Понял, государь.
Иван. И еще скажешь: третий король, Христиан Датский, который аглицкому королю больше других досадил, нынче со мной в любви и мире, и я выдаю племянницу мою за сына его принца Магнуса… Вот какой я человекоядец… (Висковатому.) Твоя служба в Вене будет труднее… Как станешь говорить с императором?
Висковатый. Двоесмысленно, государь…
Иван. Так, так… В Вене люди коварны. Там надо пужать да собольими шубами одаривать. Говори, что у нас с императором один враг – турецкий султан, случится беда – ему никто не поможет, помогу один я. А турецкому послу, подарив шубу с моего плеча, скажешь невзначай, что ныне у меня на коней посажены двадцать тысяч опричников, искусных к бою…
Висковатый. Государь, а буде в Вене станут спрашивать, что за диковинка – опричнина?
Иван. Скажи, – бранная сила моя. Скажи, – перестали мы терпеть старый обычай – сидеть царем на Москве без своего войска, а случись война – кланяться удельным князьям, чтоб шли на войну со своими мужиками, с дубьем да рогатиной… Захотели мы – великий государь – войско свое, великое иметь, ибо земля наша велика и замыслы наши велики… И такое войско, опричь всего, мы завели… А впрочем, этого императору не говори, зачем ему знать… Скажи только: государь нынче правит государством один, собирает доходы в одну казну и нашел молодых воинов, любящих смертную игру, и их припускает близко к себе, и во всем им верит. То есть опричнина…
Висковатый. Так, государь.
Иван. Да не уставай повторять турецкому послу, что ныне мы хана Девлет-Гирея не боимся, наш степной воевода Михаил Иванович Воротынский всю Дикую степь сторожами преградил[202] от крымских татар, у него в степи сто тысяч станичников с коней не ссаживаются. (Воротынскому.) Так ли, князь Михаила? (Подходит к Воротынскому и обнимает его.) Михайло Иванович, здравствуй… Здоров ли?
Воротынский. Здоров, государь.
Иван. Экий ты какой седатый стал. Княгиня, княжата, княжны – все здоровы ли?
Воротынский. Здоровы, государь.
Иван. А ты печален? Нужды у тебя нет ли какой?
Воротынский. Есть у меня нужда.
Иван. Говори, проси…
Воротынский. Государь, отпусти меня в монастырь.
Иван. Что ты? В келью хочешь? На покой? А крымский хан пускай лезет через Оку, жжет Москву?
Воротынский. Стар я. Телом еще силен, но головой немощен. Не уразумею, – что творится. К чему, зачем это? Приехал из степи в Москву, иду во дворец, – на твоем отчем троне сидит татарин пучеглазый, усами шевелит, как таракан. И которые бояре ему – царскому чучелу, страшилищу – уж кланяются, деревенек просят.
Иван (громко, весело и злобно засмеялся). А ты не поклонился?
Воротынский (гневно). Нет!
Иван. Обидел, обидел великого царя Симеона. Он же ваш, земский. А я только князек худородный на опричных уделах.
Воротынский. Не пойму! Плач и стенание в Москве: у монастырей земли отбирают, вотчинных князей с древних уделов сводят и с холопами гонят на Дон и далее. Зачем?
Иван. И твой стольный град Воротынск мы в опричнину взяли, прости, Христа ради, да – нужда. По смоленской дороге до Литвы, и по ржевской, и по тверской до самой Ливонии все города и уезды опричникам моим розданы малыми частями. Помнишь ли золотые слова премудрого Ивашки Пересветова:[203] «Вельможи-то мои выезжают на службу цветно и конно и людно, а за отечество крепко не стоят и лютою против недруга смертною игрой играть не хотят. Бедный-то об отечестве радеет, а богатый об утробе». Вот – правда. (Указывает на Ференсбаха.) Вот, поверил ему, пленнику. Он из Ливонии мне семь тысяч юношей привел с огненным боем.
Ференсбах. Так, так. Воины добрые.
Иван. Васька Грязной двадцать тысяч молодцов собрал по уездам, да таких, что и на кулачки против них не становись, одел их, обул и смертному бою научил. То есть опричнина. Ну, ну, прости, Михаила Иванович, что кричу и ядом слюны на тебя брызгаю. Люблю тебя. Таких-то богатырей у нас мало. Не серчай, на – прими, – теплое с моего тела, – отцов крест медный. (Снимает с себя крест, надевает Воротынскому, целует его в голову.) Поди отдохни. За обедом сядешь со мной.
Воротынский. Государь, отпусти меня в монастырь.
Иван. Курбский в Польшу бежал, ты – к святым старцам? Ужалил, ужалил… Скорпия! Вот вы как ненавидите меня… (Садится на стул, закрывает рукой глаза.) Содрать с него кафтан, дать рубище ему. Нищим захотел быть, – лишь не служить нам. Изменник!
Воротынский. Не изменник я!
Иван. Врешь! Смрад от тебя. Труп живой. Иди от меня прочь! Напяль клобук, сиди на гноище. Не замолить тебе сегодняшнего греха. А я тебя забыл.
Воротынский (стоя перед ним, опустил голову, расставя руки). Трудами, ранами и кельи не заслужил?
Малюта. Уходи, чего стоишь?
Басманов. Уходи, князь, не гневи государя.
Воротынский, со всхлипом, поклонился Ивану, который и не взглянул на него, и, пошатываясь, вышел. Малюта тихонько рукой помахал на дверь Висковатому, Новосильцеву, Ференсбаху; они молча, поклонившись, тоже ушли; за ними вышел Басманов.Иван. На что тогда сказано: возлюби? На что тогда умиление сердца? На что ночи бессонные? У лучшего и храброго поднялась рука поразить меня, когда ему на шею крест теплый с груди надевал.
Малюта. Все они таковы, государь. Свой – за своего; разворошил древнее гнездо, так уж довершай дело.
Иван. Так, так, Малюта… А я – робок? Доверчив? Да плаксив, что ли? Письма врагам пишу, когда плаха нужна и топор? Чего глаза отвел? Договаривай.
Малюта. Не мне тебя учить, ты – в поднебесье, мы – в днях сущих рассуждаем попросту. Да вот хотя б Василия-то убили на Красной площади. По розыску будто бы ничего не найдено, а ведь дело это большое, тайное, боярское.
Иван (подскочил к нему). Что ведомо тебе о Васильевой деле?
Малюта. Государь, нынче ничего тебе не сказку, жги меня огнем.
Иван отходит к окошкам, в которые уже пробился солнечный свет.Грязной. Эх, государь, дал бы ты мне сотни три опричников, – чесанули бы мы боярскую Москву. Такой бы испуг сделали.
Иван. Врещь, лукавый раб. То добро, чтоб верить человеку. А что ж, и обманут. Девять обманут – казни их. Десятый не обманет. За десятого бога благодари. Десятый – найден, люби его. Достаточно у меня темных ночей да собачьего воя, допросов к совести моей. Не для кровопийства утверждаем царство наше в муках. Ты не смей усмехаться, что я много писем пишу врагам моим. К письменному искусству страсть имею, ибо ум человеческий – кремень, а жизнь мимо-текущая – огниво. Жизнь я возлюбил. Я не схимник.[204] (Толкнув в грудь Грязного.) Ну, ты – становись на кулачки.
Грязной. Что ты, государь, я ударю, – умрешь жа…
Иван. А ну – выдержи. (Ударяет его в грудь.)
Грязной отлетел на несколько шагов. Иван засмеялся. Входит Басманов.Басманов. Государь, дозволь. Время тебя наряжать. Принц скоро будет.
Грязной. Постой, давай, что ли, додеремся.
Иван. Ну, ну, знай свое место… Поди скажи дьяку, чтобы тебе указ написали – ехать тебе вместо князя Воротынского в степь воеводой.[205]
Грязной. Мне, конюху, большим воеводой в степь? Да батюшки… Честь-та!..
В глубине дворца слышен женский крик, встревоженные голоса, топот ног. Иван весь вытягивается, слушает. Вбегает Михаил Темрюкович.Иван. Царица?
Михаил Темрюкович. Нет, нет!.. Девка ближняя, любимая царицы, упала вдруг да белая стала, забилась, и пена у ней на губах. Падучая, что ли?
Иван. Ефросинья была наверху?..
Картина десятая
Там же. За столом на троне сидит Иван, в царском облачении, направо от него Марья, в царском облачении; налево – принц датский Магнус, длинный молочно-розовый молодой человек, в куртке с прорезными рукавами, в коротком бархатном плаще. Напротив него – Владимир Андреевич. За троном Ивана – Висковатый, который переводит ему слова принца; за стулом принца – толмач, иноземец, приземистый, бритый, остроносый. Столы, где сидят опричники и бояре, не видны зрителю, – они размещены в глубине, по обе стороны столбов, поддерживающих расписные своды палаты. Иван торжественно важен, но говорит с лукавством. Он берет руками с блюда, стоящего перед ним, и накладывает на золотую тарелку, которую держит Басманов.
Иван. Хлеба, мяса и плодов земных у нас достаточно, хотим мы делать со всеми народами любовь. Мужик – паши ниву, понукай лошадку, – с богом! Купец – садись на кораблик, плыви по синему морю, торговых городов для всех хватит, – выноси товары, сняв колпак – зазывай добрых людей, – святое дело. (Кончил накладывать куски на тарелку.)
Иван (вытирая полотенцем руки). Ужаснулись мы, услыхав, как французский король тешился в ночь на святого Варфоломея.[206] В стольном граде Париже по улицам кровавые ручьи текли. Это ли не варварство! В угоду вельможам надменным, князьям да боярам своим зарезать, как баранов, тысячи добрых подданных своих. А вина их в чем? По Мартыну Лютеру хотят богу молиться. Эва, – их грех, их ответ. С богом у них и будет свой расчет. Варвары, ах, варвары – европейские короли!
Магнус (толмачу, который быстро ему переводит). Чего он все проповеди читает! Пил бы да ел спокойно, говорил бы о деле.
Иван (Новосильцеву). Чем недоволен принц?
Новосильцев. Не терпится – о деле хочет слышать.
Иван. Потерпит, пускай привыкает к русскому чину. (Магнусу.) Обижаются на меня короли, будто я хочу Ливонию положить из края в край пусту и копытами коней моих берега Варяжского моря вытоптать… Варвары, варвары, на свою меру меряют меня! На что мне Ливония пуста и безлюдна? Ливония – издревле русская земля, но люди в ней живут нерусские, так что же мне их резать, как французскому королю подданных своих в ночь на святого Варфоломея? Всякая тварь бога любит по-своему, и бог всех любит. Пускай молятся по Мартыну Лютеру, лишь бы жили мирно и исправно. И суд, и расправу, и обычай, и торговое дело оставлю – какие были в Ливонии. Будь ливонское королевство под твоей, Магнус, державной рукой[207] – наш меньшой брат.
Магнус (толмачу). А про деньги на почин моего двора он ничего не сказал?
Толмач. О деньгах не вымолвил.
Магнус (встает – Ивану). Если велишь мне быть королем и правителем Ливонии, – хочу оправдать доверие, завоевать Ревель одной своею шпагой. Отдай мне Ревель.
Иван (Новосильцеву). Экий петух долговязый и глуп к тому же… (Магнусу.) Возьмешь приступом Ревель – отдам город тебе в столицу.
Магнус (которому толмач перевел слова Ивана). Спасибо, спасибо, великий государь… Твой слуга…
Иван. А для начала любовного согласия между нами хотим закрепить его союзом естества, по примеру предков человеческих Иакова и Лии…[208]
Магнус (толмачу). Что за черт, не хочет ли он мне подсунуть дурную да старую девку?
Иван (Новосильцеву). Чего он всполохнулся?
Новосильцев. Испугался, что обманем с девкой.
Иван (засмеялся). А стоило бы его на козе женить. (Громко.) Что же не видно, не слышно суженой-ряженой, или заспалась крепко, или еще чулочки не надела на белые ноги?
Владимир Андреевич (встает). Государь, вели мне пойти за дочерью.
Иван. Поди, поди, скажи: суженый уныл сидит, не пьет, не ест, ножом всю скатерть испорол.
Владимир Андреевич. Иду, государь. (Поклонившись, уходит.)
Иван (Марье). Чего глаза опустила, слова не молвишь, сидишь, как на поминках?
Марья. Государь, прости, буду весела.
Иван. А чего бледна, смутна-то чего?
Марья. Не гневайся на меня, ладо мое.
Иван. Или младенец, что ли, томит тебя?
Марья (тихо, со страхом). Нет, младенец как будто покоен.
Репнин. С мужиками, с конюхами нас посадили, спасибо тебе за честь, за место, великий государь.
Оболенский. Господи! Куда же теперь деться-то, свет клином, все под твоей властью, Иван Васильевич. (Заплакал.)
Магнус. Чего они кричат? Кто эти люди?
Иван. Мои шуты. Великие искусники, – уж рассмешат, так до слез.
Оболенский. Воистину шутами сделал ты нас. Выйдешь на двор-та, измахнешь рукавами, – над опустелой Москвой одни вороны тучами. Добился своего. (Становится на колени.) Делай с нами, что хочешь, только убери от нас царя Симеона. Вернись в Москву.
Репнин. Насмешил Москву. Весь свет насмешил… Уж будет!
Магнус. Мне не смешно, и никто не смеется.
Иван (Оболенскому). Шут, плохо веселишь гостя. (Репнину.) Ну, а ты чем позабавишь?
Репнин. Вот я сел, вот я сел! (Шлепается па пол и, оскалясь, глядит на всех.) Тут мое крайнее место. Уносите меня отсюда, вперед ногами.
Иван (Магнусу). Не смешно?
Магнус (захохотал). Очень смешно.
Иван. Еще смешнее будет. (Опричникам, указывая на князей.) Унесите их, нарядить обоих по чину.
Владимир Андреевич. Принц Магнус, по обычаю, тебе встать, да у юницы покрывало поднять, да в уста ее поцеловать, да чару за ее здравие пить.
Магнус (толмачу). Черт меня возьми, будь что будет!
Ефросинья. Принц-батюшка, девки у нас на Москве красивые, а эта – внученька моя – как ландыш лесной, как ясный месяц среди звезд.
Владимир Андреевич (наливает чару). Принц Магнус, прими-ста от дочери моей поцелуй и чару.
Магнус. Готов исполнить волю великого государя и царя всея России.
Иван (кусая платок). Еще бы ты попятился.
Магнус. Хорош русский обычай! (Целует княжну.)
Магнус. О, я счастлив!
Иван. Что?
Малюта. Девка, которая кричала утром, померла. Была отравлена.
Иван. Хлеба, мяса и плодов земных у нас достаточно, хотим мы делать со всеми народами любовь. Мужик – паши ниву, понукай лошадку, – с богом! Купец – садись на кораблик, плыви по синему морю, торговых городов для всех хватит, – выноси товары, сняв колпак – зазывай добрых людей, – святое дело. (Кончил накладывать куски на тарелку.)
Басманов понес ее принцу и – с поклоном.Басманов. Принц датский Магнус, государь тебя жалует блюдом – лосиной губой в рассоле с огурцами.
Магнус, которому толмач все время переводит на ухо, встает и кланяется Ивану.Магнус. Благодарю, великий государь, за блюдо…
Иван (вытирая полотенцем руки). Ужаснулись мы, услыхав, как французский король тешился в ночь на святого Варфоломея.[206] В стольном граде Париже по улицам кровавые ручьи текли. Это ли не варварство! В угоду вельможам надменным, князьям да боярам своим зарезать, как баранов, тысячи добрых подданных своих. А вина их в чем? По Мартыну Лютеру хотят богу молиться. Эва, – их грех, их ответ. С богом у них и будет свой расчет. Варвары, ах, варвары – европейские короли!
Магнус (толмачу, который быстро ему переводит). Чего он все проповеди читает! Пил бы да ел спокойно, говорил бы о деле.
Иван (Новосильцеву). Чем недоволен принц?
Новосильцев. Не терпится – о деле хочет слышать.
Иван. Потерпит, пускай привыкает к русскому чину. (Магнусу.) Обижаются на меня короли, будто я хочу Ливонию положить из края в край пусту и копытами коней моих берега Варяжского моря вытоптать… Варвары, варвары, на свою меру меряют меня! На что мне Ливония пуста и безлюдна? Ливония – издревле русская земля, но люди в ней живут нерусские, так что же мне их резать, как французскому королю подданных своих в ночь на святого Варфоломея? Всякая тварь бога любит по-своему, и бог всех любит. Пускай молятся по Мартыну Лютеру, лишь бы жили мирно и исправно. И суд, и расправу, и обычай, и торговое дело оставлю – какие были в Ливонии. Будь ливонское королевство под твоей, Магнус, державной рукой[207] – наш меньшой брат.
Магнус (толмачу). А про деньги на почин моего двора он ничего не сказал?
Толмач. О деньгах не вымолвил.
Магнус (встает – Ивану). Если велишь мне быть королем и правителем Ливонии, – хочу оправдать доверие, завоевать Ревель одной своею шпагой. Отдай мне Ревель.
Иван (Новосильцеву). Экий петух долговязый и глуп к тому же… (Магнусу.) Возьмешь приступом Ревель – отдам город тебе в столицу.
Магнус (которому толмач перевел слова Ивана). Спасибо, спасибо, великий государь… Твой слуга…
Иван. А для начала любовного согласия между нами хотим закрепить его союзом естества, по примеру предков человеческих Иакова и Лии…[208]
Магнус (толмачу). Что за черт, не хочет ли он мне подсунуть дурную да старую девку?
Иван (Новосильцеву). Чего он всполохнулся?
Новосильцев. Испугался, что обманем с девкой.
Иван (засмеялся). А стоило бы его на козе женить. (Громко.) Что же не видно, не слышно суженой-ряженой, или заспалась крепко, или еще чулочки не надела на белые ноги?
Владимир Андреевич (встает). Государь, вели мне пойти за дочерью.
Иван. Поди, поди, скажи: суженый уныл сидит, не пьет, не ест, ножом всю скатерть испорол.
Владимир Андреевич. Иду, государь. (Поклонившись, уходит.)
Иван (Марье). Чего глаза опустила, слова не молвишь, сидишь, как на поминках?
Марья. Государь, прости, буду весела.
Иван. А чего бледна, смутна-то чего?
Марья. Не гневайся на меня, ладо мое.
Иван. Или младенец, что ли, томит тебя?
Марья (тихо, со страхом). Нет, младенец как будто покоен.
В глубине появляются Оболенский и Репнин. За ними несколько опричников.Оболенский. Что хотите ее мной делайте, – не сяду и не сяду за нижний стол…
Репнин. С мужиками, с конюхами нас посадили, спасибо тебе за честь, за место, великий государь.
Оболенский. Господи! Куда же теперь деться-то, свет клином, все под твоей властью, Иван Васильевич. (Заплакал.)
Магнус. Чего они кричат? Кто эти люди?
Иван. Мои шуты. Великие искусники, – уж рассмешат, так до слез.
Оболенский. Воистину шутами сделал ты нас. Выйдешь на двор-та, измахнешь рукавами, – над опустелой Москвой одни вороны тучами. Добился своего. (Становится на колени.) Делай с нами, что хочешь, только убери от нас царя Симеона. Вернись в Москву.
Репнин. Насмешил Москву. Весь свет насмешил… Уж будет!
Магнус. Мне не смешно, и никто не смеется.
Иван (Оболенскому). Шут, плохо веселишь гостя. (Репнину.) Ну, а ты чем позабавишь?
Опричники подталкивают Репнина к столу.Басманов. Петухом покричи или в чехарду попрыгай, ну-ка, чего заробел, князь…
Репнин. Вот я сел, вот я сел! (Шлепается па пол и, оскалясь, глядит на всех.) Тут мое крайнее место. Уносите меня отсюда, вперед ногами.
Иван (Магнусу). Не смешно?
Магнус (захохотал). Очень смешно.
Иван. Еще смешнее будет. (Опричникам, указывая на князей.) Унесите их, нарядить обоих по чину.
Опричники с хохотом подхватывают брыкающихся князей и уволакивают их из палаты. Магнус катается от смеха. Иван зло кусает конец шелкового платка.Мы люди простые. Забавы у нас невинные.
Появляются Владимир Андреевич и Ефросинья, которая ведет княжну под покрывалом.Ефросинья. А вот и суженая-ряженая наша.
Владимир Андреевич. Принц Магнус, по обычаю, тебе встать, да у юницы покрывало поднять, да в уста ее поцеловать, да чару за ее здравие пить.
Магнус (толмачу). Черт меня возьми, будь что будет!
Ефросинья. Принц-батюшка, девки у нас на Москве красивые, а эта – внученька моя – как ландыш лесной, как ясный месяц среди звезд.
Владимир Андреевич (наливает чару). Принц Магнус, прими-ста от дочери моей поцелуй и чару.
Магнус. Готов исполнить волю великого государя и царя всея России.
Иван (кусая платок). Еще бы ты попятился.
Магнус поднимает на княжне покрывало и отшатывается, пораженный ее красотой.Магнус. Несказанная красота! Иван. Не обманываем, торгуем честно.
Магнус. Хорош русский обычай! (Целует княжну.)
Княжна, обмерев от страха, как кукла, подставляет губы.Ефросинья. Довольно и одного разика, батюшка, сладкого понемножку.
Магнус. О, я счастлив!
Марья встает, держа обеими руками чашу.Марья. Принц Магнус, хочу пить здравие твое и нареченной невесты. (Идет к принцу и княжне.)
В это время к Ивану подходит встревоженный Малюта и – на ухо.Малюта. Государь, ничего не пей, не ешь и царице не вели ни пить, ни есть.
Иван. Что?
Малюта. Девка, которая кричала утром, померла. Была отравлена.
Иван сходит с трона и идет к Марье.Марья (принцу). Кинжалу подобно красота женская сердце пронзает, и нет покоя сердцу уязвленному, нет ему исцеления, лишь одна ему любовь исцелительница.