пламенем. Страх был ей неведом. Мария не боялась ничего, кроме привидений,
Сатаны, священника и мага, а в темноте боялась еще бога и молнии - как бы та
не настигла ее за богохульными речами, не дав сроку произнести все "ave",
необходимые для расплаты со всевышним. Мария презирала Маргет Реген,
племянницу мастера, и фрау Реген, его несчастную сестру, прикованную к
постели тяжким недугом, вдову, целиком зависимую от мастера. Мария любила
Густава Фишера, высокого белокурого красавца, работавшего по найму, а все
остальные были ей, по-моему, одинаково ненавистны. Добродушный Густав не
отвечал ей взаимностью.
Маргет Реген была ровесницей Марии. Гибкая, грациозная, подвижная, как
рыбка, голубоглазая и белокурая, она отличалась кротким нравом, мягкими
манерами, была наивна и трепетна, нежна и прекрасна, словно чудное виденье,
достойное поклонения и обожания. В этом людском скопище ей было не место.
Она чувствовала себя котенком в зверинце.
Маргет была вторым изданием своей матери в молодости, но из
нерассыпанного набора, не требующего исправления, как говорят печатники.
Бедная безответная мать! Она лежала частично парализованная с тех пор, как
ее брат, мой мастер, привез ее, очаровательную молодую вдову с ребенком,
пятнадцать лет тому назад. Фрау Реген и ее дочь окружили лаской и заботой,
они позабыли про свою нищету и никогда не чувствовали себя бедными
родственниками. Их счастье длилось три года. Потом в доме появилась новая
жена с пятилетним чадом, и все переменилось. Новой жене так и не удалось
вытравить из сердца мастера любовь к сестре, не удалось и выгнать ее из
дому, зато удалось другое. Как только она приучила мужа к упряжке, он, по
настоянию жены, стал реже навещать сестру и проводил у нее все меньше
времени. А фрау Штейн сама часто забегала к вдове - "покуражиться", как она
выражалась.
Членом семьи была и старая Катрина, повариха и экономка. Три или четыре
поколения ее предков служили предкам мастера. Катрине было лет шестьдесят, и
она верно служила мастеру с тех пор, как маленькой девчонкой нянчила его,
спеленутого младенца. Катрина, шести футов ростом, прямая, как жердь, с
солдатской выправкой и походкой, держалась независимо и властно, а если чего
и боялась, так только нечистой силы. Но Катрина верила, что может одолеть и
любую нечисть, и сочла бы искус за честь для себя. Катрина была предана
хозяину всей душой, но ее преданность распространялась лишь на "семью" -
мастера, его сестру и Маргет. Фрау Фогель и Марию она считала чужаками,
вторгшимися в чужой дом, и говорила об этом не таясь.
Под началом у Катрины были две рослые служанки, Сара и Байка
(прозвище), слуга Якоб и грузчик Фриц. Дальше шли мы, печатники:
Адам Бинкс, шестидесяти лет, ученый бакалавр, корректор, бедный,
разочарованный, угрюмый;
Ганс Катценъямер, тридцати шести лет, печатник, здоровенный веснушчатый
рыжий грубиян; в пьяном виде драчлив. Пьян всегда, когда есть возможность
выпить;
Мозес Хаас, двадцати восьми лет, печатник, впередсмотрящий, но только
для себя, любитель говорить колкости в глаза и за глаза, с какой стороны ни
глянь, - неприятный человек;
Барти Лангбейн, пятнадцати лет, калека, мальчик на побегушках,
ласковый, веселый, играет на скрипке;
Эрнест Вассерман, семнадцати лет, подмастерье, хвастун и злюка,
отвратительный трус и лжец, жестокий предатель, строящий козни за спиной у
других; они с Мозесом испытывают почти нежные чувства друг к другу, и
немудрено: у них есть общие черты, и далеко не лучшие;
Густав Фишер, двадцати семи лет, печатник. Высокий, ладный мускулистый
парень; не робкого десятка, но умеет владеть собой, добрый и справедливый.
Нрав у Фишера такой, что его трудно сразу чем-нибудь зажечь, но уж если он
загорелся, можете быть спокойны - не подведет. Густав здесь тоже не ко
двору, как и Маргет, он лучше всех и заслуживает лучшего общества.
И, наконец, Август Фельднер, шестнадцати лет, подмастерье. Это - я.
Глава III
Житье в замке имело и свои преимущества, среди них - обилие топлива и
простор. Простору было хоть отбавляй. Каждый имел свою комнату, большую или
маленькую - на выбор, и по желанию всегда можно было перебраться в другую.
Под кухню мы использовали обширное помещение над массивными мрачными
воротами замка, откуда открывался вид на поросшие лесом кручи и уходящую
вдаль равнину.
Кухня соседствовала с залом-трапезной; здесь мы обедали, пили вино,
ругались - словом, зал был общей семейной комнатой. Огромный камин, по обе
стороны которого возвышались колонны с канелюрами, был облицован до самого
потолка гранитом, богато украшенным орнаментом. Когда в камине горел целый
воз дров, а снаружи мела и завывала пурга, в зале было уютно, все
располагало к довольству, покою и словесной перепалке. Особенно после ужина,
когда рабочий день кончался. В этой компании обычно спать рано не ложились.
Штейны занимали апартаменты к востоку от трапезной по тому же фасаду; в
комнатах к западу от трапезной, за кухней, жила фрау Реген с Маргет. Все
остальные домочадцы расположились на том же этаже, но по другую сторону
большого внутреннего двора - с северного фасада замка, высившегося над
обрывом и рекой.
Типография была запрятана наверху, в круглой башне. Гостей здесь не
ждали, и если бы кто из посторонних решил пробраться в типографию без
проводника, он бы где-нибудь на полпути отложил свой визит до другого раза.
Однажды морозным зимним днем, когда обед подходил к концу, в дверях
появился жалкий парнишка лет шестнадцати-семнадцати на вид и замер, бедняга,
не решаясь войти. Одежда его, грубая и старая, была местами порвана и
припорошена снегом, на ногах - обмотки, перевязанные бечевками. Словесная
война тотчас кончилась, все глаза обратились к пришельцу. Мастер, Маргет,
Густав Фишер и Барти Лангбейн смотрели на него с сочувствием и жалостью,
фрау Штейн и остальные - враждебно и презрительно.
- Что тебе здесь нужно? - спросила фрау Штейн резким голосом.
Парнишка вздрогнул, как от удара. Он не поднял головы и, уставившись в
пол, застенчиво теребил в руках некое подобие шапки.
- Я одинок, милостивая леди, и очень, очень голоден, - произнес он
смиренно.
- Ах, ты очень голоден, - передразнила его хозяйка. - А кто тебя сюда
звал? Как ты попал в замок? Убирайся вон!
Фрау Штейн приподнялась, будто собираясь вытолкать незваного гостя. В
тот же самый миг вскочила Маргет с тарелкой в руках и обратилась к хозяйке с
мольбой в голосе:
- Можно, я отдам ему?
- Нет! Сядь на свое место! - приказала фрау Штейн.
Мастер, пожалев парнишку, хотел, видно, вступиться за него, но,
обескураженный этой сценой, так ничего и не сказал. Тем временем из кухни
явилась старая Катрина и остановилась в дверях, заполнив весь дверной проем.
Она тут же разобралась, что к чему, и только парнишка, ссутулившись,
повернул назад, Катрина окликнула его:
- Не уходи, детка, на кухне для тебя найдется место, и еды там хватит.
- Закрой рот, дерзкая служанка, не лезь не в свое дело, - завизжала
фрау Штейн, обернувшись к Катрине.
Та, видя, что бедный парнишка боится и шаг сделать, сама направилась к
нему, не обращая внимания на хозяйку.
- Прикажи ей, Генрих Штейн! Неужели ты допустишь, чтоб служанка не
подчинялась твоей собственной жене?
- Впервой, что ли? - пробурчал мастер, отнюдь не огорченный таким
поворотом событий.
Катрина как ни в чем не бывало прошла мимо хозяйки, взяла парнишку за
руку и повела в свою крепость. На пороге кухни она обернулась и сказала:
- Кому нужен этот мальчик, пусть приходит за ним ко мне, вот так-то!
По-видимому, жаждущих заполучить пришельца такой ценой не нашлось,
поэтому никто не пошел за Катриной. Но разговор о нем начался в тот же миг.
Фрау Штейн пожелала, чтоб оборванца выставили и как можно скорее; так уж и
быть, пусть его покормят, если он и впрямь голоден, как говорит, но это,
конечно, ложь: у парня лживый взгляд, ни о каком приюте для него не может
быть и речи. Неужели не ясно, что он - вор и убийца?
- Ты согласна, Мария?
Мария, разумеется, была согласна, и тогда фрау спросила, что об этом
думают остальные. Ответы последовали незамедлительно - мастер, Маргет и
Густав Фишер не согласились с хозяйкой, все остальные взяли ее сторону, и
война началась. По всему было видно, что терпение мастера иссякает. Обычно,
когда у него на лице появлялось такое выражение, мастер стоял на своем. Вот
и сейчас он вмешался в спор.
- Хватит! - заявил он твердо. - Такой шум подняли из-за пустяков! Если
парню не везет, это вовсе не значит, что он плохой. А если даже плохой, что
тут такого? У плохого живот подводит от голода так же, как у хорошего, а
голодного надо накормить, усталому дать кров. Парнишка выбился из сил - и
слепому видно. Если ему нужна крыша над головой, в этом нет никакого
преступления. Пусть только попросит, уж я ему не откажу; плохой он или
хороший, место здесь всем найдется.
Итак, мастер положил конец скандалу. Фрау Штейн открыла было рот, чтобы
начать его снова, но тут Катрина привела парнишку, поставила его перед
мастером и приободрила:
- Не бойся, хозяин - справедливый человек. А ты, мастер, поверь мне:
хороший он парень, хоть и гол как сокол. Невезучий, вот и все тут. Ты
посмотри ему в лицо, загляни в глаза. Да разве он похож на попрошайку?
Парень работать хочет!
- Работать, - фыркнула фрау Штейн, - этот бродяжка?
- Работать, - фыркнули ее сторонники.
Но мастер смотрел на юношу с интересом и, пожалуй, с одобрением.
- Работать хочешь? - спросил он. - А какая работа тебе по нраву?
- Любая, сэр, - нетерпеливо вставила Катрина, - и никакой платы он не
потребует.
- Как же так - никакой платы?
- Никакой, только пропитание да крыша над головой ему и нужны, бедняге.
- Скажешь, и одежды ему не надо?
- Уж босым да нагим он ходить не станет. Коли вы позволите ему
остаться, за одежду я заплачу из своего жалованья.
Юноша с благодарностью взглянул на обретенного им могущественного
друга, и глаза его засветились нежностью; мастер это заметил.
- Так ты взялся бы за черную работу - тяжелую, нудную?
- Да, сэр, конечно. Поручите мне любое дело, я сильный.
- Дрова таскать наверх можешь?
- Да, сэр.
- Скрести пол, как служанки, разводить огонь в каминах, носить воду в
комнаты, колоть дрова? А еще - помогать по кухне и со стиркой? Присматривать
за собакой?
- Да, сэр, я все могу, любое дело давайте!
- И все за харчи и крышу над головой? Ну да разве кто отка...
- Погоди, Генрих Штейн! Если ты собираешься поселять здесь всякий сброд
без моего разрешения, ты глубоко ошиба...
- Замолчи! - оборвал ее муж. - Так вот, все вы тут высказались об этом
парне, но один голос в расчет не приняли. А для меня он значит больше, чем
все остальные. Я бы взял новичка с испытательным сроком, учитывая лишь этот
голос. Вот вам мое слово. Можете обсуждать что-нибудь другое, с этим делом
решено. Забирай парня, Катрина, дай ему комнату, пусть отдыхает.
Гордясь своей победой, Катрина еще выше подняла голову. Глаза юноши
снова засветились благодарностью, и он сказал:
- Я бы хотел приступить к работе немедля, сэр.
Не дав мужу и слова молвить, фрау Штейн вмешалась в разговор:
- Хотела бы я знать, чей же это голос мы не учли? Я вроде не туга на
ухо, а вот не слышала, кто подал за него голос?
- Собака.
На всех лицах выразилось изумление. Но что правда, то правда: собака не
шевельнулась, когда явился этот парень. Никто, кроме мастера, не заметил
странного поведения собаки. Впервые злющий, как Дьявол, пес встретил чужака
с вежливым безразличием. Пес сидел на цепи в углу и мирно глодал кость,
зажатую между лапами, даже не рычал, как обычно. В глазах фрау Штейн
загорелся злорадный огонек, и она крикнула:
- Эй, ты! Хочешь работы? Есть работа для тебя, как по заказу. Иди,
выгуливай пса!
Даже вовсе очерствевшие сердца дрогнули от такой жестокости, и ужас
отразился на лицах, когда ничего не подозревавший незнакомец проявил
готовность выполнить приказание хозяйки.
- Стой! - крикнул мастер.
Катрина, вспыхнув от возмущения, кинулась к юноше и удержала его.
- Позор! - только и сказала она.
Мастер, не сдерживая больше своего гнева, задал жене такую взбучку, что
она онемела от изумления. Потом он обратился к незнакомцу:
- Можешь отдохнуть, но если хочешь работать, Катрина тебе дело найдет.
Как тебя зовут?
- Э 44, Новая Серия 864962, - спокойно сказал юноша.
У присутствующих глаза на лоб полезли. Еще бы! Мастер решил, что он
ослышался, и повторил свой вопрос.
- Э 44, Новая Серия 864962, - столь же невозмутимо ответил юноша.
- Черт знает что за имя! - воскликнул Ганс Катценъямер, возводя глаза к
небу.
- Похоже на тюремный номер, - высказал предположение Мозес Хаас,
ощупывая незнакомца крысиными глазками, теребя и подкручивая жиденькие
усики, что у него было признаком глубокого раздумья.
- Странное имя, - протянул мастер с едва уловимой ноткой сомнения в
голосе. - Кто тебя так назвал?
- Не знаю, сэр, - спокойно отвечал Сорок четвертый, - меня всегда так
звали.
Мастер воздержался от дальнейших расспросов, опасаясь, очевидно, что
ступил на тонкий лед, но Мария Фогель прощебетала:
- Ты был в тюрьме?
- Довольно об этом! - вскипел мастер. - Можешь не отвечать, если не
хочешь, мой мальчик.
Он сделал паузу в надежде... Но Сорок четвертый не воспользовался
случаем сказать что-нибудь в свою пользу. Он будто прирос к месту и не
произнес ни слова. Насмешливые улыбки замелькали на лицах сидевших за
столом, и мастер с трудом скрыл разочарование.
- Забирай его, Катрина, - сказал он как можно дружелюбнее, но в его
голосе чувствовался легкий холодок, порадовавший недоброжелателей.
Катрина увела юношу.
Благоразумно опасаясь новой вспышки, никто не рискнул высказаться
вслух, но едва слышный шепоток пополз вдоль стола, и суть его сводилась к
следующему: промолчал - значит, признался, парень наверняка "тюремная
птаха".
Плачевно начиналась для Сорок четвертого жизнь в замке. Все это
сознавали. Маргет обеспокоенно спросила Густава Фишера, верит ли он в то,
что говорят про новичка.
- Видите ли, фрейлейн, парень мог опровергнуть обвинение, но он
промолчал, - с сожалением ответил Фишер.
- Пусть так, но какое у него славное лицо - честное, открытое и к тому
же красивое.
- Верно, то-то и удивительно! Но он ничего не отрицал - вот в чем
загвоздка. По правде говоря, он даже не проявил интереса к разговору.
- Знаю. Все это непонятно. А вы как считаете?
- Да он, похоже, глуп, раз не понимает, как это серьезно. Но лицо у
него не глупое. И все-таки его молчание в такой решающий момент - косвенное
доказательство, что он был в тюрьме. И вместе с тем, преступник с таким
лицом - непостижимо! Не могу помочь вам, фрейлейн, разгадать его загадку.
Орешек мне не по зубам.
Явился Сорок четвертый, согнувшись под тяжестью большой вязанки дров.
Он кинул их в ящик и тут же ушел. Вскоре он появился опять с такой же ношей,
ушел, и так несколько раз.
- Послушай, парень, - сказал мастер, поднимаясь и выходя из-за стола, -
хватит на сегодня, никто не требует, чтоб ты так надрывался.
- Ну еще вязанку, всего одну, - сказал юноша, будто просил об
одолжении.
- Ну, разве только одну, последнюю, - милостиво разрешил мастер и вышел
из комнаты.
Сорок четвертый принес последнюю вязанку и молча ожидал распоряжений.
Распоряжений не последовало, и тогда он сам спросил, что еще надо сделать.
Фрау Штейн не упустила удобный случай.
- Погуляй с собакой! - приказала она, и в ее желтых глазах сверкнула
злобная радость.
Тут уж на нее ополчились и друзья, и враги. Все ринулись спасать Сорок
четвертого, но было слишком поздно: он стоял на коленях и отвязывал цепь,
почти касаясь лицом собачьей морды. Все оравой кинулись наутек, опасаясь
спущенной с цепи собаки, но юноша поднялся и направился к двери с цепью в
руке, а довольный пес шел за ним следом.
Глава IV
Хотите знать, вызвало ли это смятение? Еще какое! Минуты две вся братия
молчала, будто лишившись дара речи, и, если глаза меня не обманывали, дрожа
и бледнея, потом все разом принялись обсуждать происшествие. Это было бурное
обсуждение, большинство изумлялось: невероятно, ни за что бы не поверили,
если б не видели его воочию. В голосах Маргет, Фишера и Барти звучал
восторг. Фрау Штейн, Катценъямер и Бинкс перемежали возгласы удивления
проклятиями: они проклинали Дьявола, вселившегося в Тюремную Птаху. По их
мнению, чужак, дотронувшись до злющего пса, конечно, остался бы на месте, но
в расчлененном виде; таким образом, над домом теперь нависла большая угроза,
чем прежде, когда в нем поселился вор. Трое из присутствующих молчали;
Эрнест и Мозес своей циничной повадкой и язвительными усмешками показывали,
что ничего особенного не произошло и нет причин поднимать такой шум из-за
пустяка; молчание третьего, мага, было столь многозначительно и весомо, что
наконец привлекло всеобщее внимание. Догадка забрезжила на лицах некоторых
домочадцев, они с благоговейным восхищением перевели взгляд на великого
человека, и Мария Фогель произнесла с ликованием первооткрывателя:
- Вот он перед вами и пусть попробует опровергнуть мои слова! Кто, как
не он, наделил Сорок четвертого сверхъестественной силой, кто заколдовал
его? Я и раньше подозревала, что он - виновник, а теперь знаю наверняка.
Ага, попались, теперь не отвертитесь, признавайтесь же, чудо природы!
Маг жеманно улыбнулся деланно-виноватой улыбкой, и в тот же миг
послышались голоса:
- Попался, попался! Хочет уклониться, да не может! Признайтесь, ну
сделайте милость, признайтесь!
Фрау Штейн и Мария ухватили мага за широченные рукава и, с обожанием
заглядывая ему в глаза, пытались удержать его, но Балтасар Хофман мягко
высвободился и выбежал из комнаты, смущенный и растерянный. Это и решило
дело. Бегство мага было красноречивее слов, и сомневающихся не осталось;
похвалы, расточавшиеся магу, ублаготворили бы и бога. Наш маг и астролог
почитался великим и раньше, перед ним благоговели и раньше, но это было
ничто по сравнению с нынешней репутацией небожителя. Фрау Штейн витала в
облаках. По ее словам, в Европе не наблюдалось еще такого поразительного
проявления магической силы и тот, кто не верит, что маг может совершить
любое чудо, просто дурак. Все согласились, что это - святая правда, и, уходя
с другими дамами, фрау Штейн заявила, что отныне астролог Балтасар Хофман
займет ее место за столом, а она сама - более скромное по правую руку от
него, уж оно-то ей положено по праву.
Завистливому змею Эрнесту Вассерману такие речи были точно соль на
рану: он не выносил, когда хвалили других, и прикидывал, как бы сменить тему
разговора. Тут Фишер сыграл ему на руку, заметив, что Тюремная Птаха, видно,
очень силен: столько дров перетаскал и все ему нипочем; трудно придется
любому парню, его сверстнику, вздумай он померяться с ним силой в кулачном
бою.
- Подумаешь! - фыркнул Эрнест. - Я его сверстник. Держу пари, он
пожалеет, если вздумает тягаться со мной.
Мозес не упустил удобный случай.
- Остерегись! - предупредил он Эрнеста, изображая участие. - Подумай о
своей матери, он же тебя изувечит.
- Обо мне не беспокойся, Мозес Хаас, пусть он остережется связываться
со мной, вот так-то!
- Ох, - Мозес с притворным облегчением перевел дух, - я опасался, что
задираться будешь ты. Значит, ему ничего не угрожает, - и, помедлив, как бы
вскользь, добавил: - И тебе тоже.
Стрела попала в цель.
- Ты думаешь, я его боюсь? Да я с полсотней таких, как он, справлюсь. Я
ему покажу!
Вернулся Сорок четвертый с собакой. Пока он сажал ее на цепь, Эрнест
бочком отходил к двери.
- Детка хочет бай-бай, - просюсюкал Мозес, - спокойной ночи. Я-то
думал, что ты поколотишь Тюремную Птаху.
- Сегодня? Он устал и не в форме. Я бы от стыда сгорел, если...
- Ха-ха-ха! - загрохотал здоровенный бык Ганс Катценъямер, - вы только
послушайте этого благородного труса!
Насмешки, колкости посыпались на Эрнеста градом, и, задетый за живое,
он отбросил всякое благоразумие, решительно подошел к Тюремной Птахе, встал
в боевую позицию и крикнул:
- Готовься, принимай бой, как мужчина, защищайся!
- От кого защищаться? - недоумевал юноша.
- От меня! Слышишь?
- От тебя? Но я тебя не обижал. Почему ты хочешь драться?
Зрители были возмущены и разочарованы. Это прибавило Эрнесту смелости.
- Будто не понимаешь! Драться ты со мной должен, ясно? - петушился он.
- Но зачем мне с тобой драться? Я ничего против тебя не имею.
- Боишься сделать мне больно? - издевался Эрнест. - Так, что ли?
- Нет, но зачем я стану причинять тебе боль? - простодушно ответил
Сорок четвертый. - Я не хочу обижать тебя и не обижу.
- Ну, спасибо, добрый какой нашелся! Получай!
Но удара не последовало. Незнакомец схватил Эрнеста за руки, крепко
стиснув ему запястья. Наш подмастерье вырывался, пытался высвободить руки,
потел, ругался, а мужчины, стоявшие вокруг, хохотали и издевались над
Эрнестом, награждая его обидными кличками. Сорок четвертый держал Эрнеста,
словно в тисках, и, похоже, это ему ничего не стоило: он не пыхтел, не
отдувался, а Эрнест хватал ртом воздух, как рыба, и, вконец выдохшись, не в
силах продолжать борьбу, проворчал:
- Сдаюсь, отпусти.
Сорок четвертый тотчас отпустил его и участливо предложил:
- Хочешь, я разотру тебе руки, и боль пройдет?
- Пошел к черту! - огрызнулся Эрнест и побрел прочь, бурча себе под
нос, что он-де расквитается с Тюремной Птахой, тот больше его врасплох не
застанет, пусть заречется к нему приставать, а то узнает, что не на того
напал. Продолжая бурчать, Эрнест ретировался под насмешливые выкрики
печатников, а Сорок четвертый все стоял на том же месте с недоуменным видом:
происшествие казалось ему неразрешимой загадкой.
Глава V
Обстоятельства складывались против бедного бездомного парня. Он
промолчал, когда надо было доказать, что он вовсе не "тюремная птаха", и это
навредило ему. Обидное прозвище пристало прочно. Мужчины считали его
слюнтяем: пощадил Эрнеста Вассермана, а мог бы вздуть его как следует. В
душе я очень жалел Сорок четвертого, хотел с ним подружиться, но сказать ему
об этом не отваживался: как и большинство людей, я не решался жить своим
умом, если мои желания шли вразрез с волей других. Даже лучшие из нас
поступают, как все, а не по справедливости - я давно понял эту истину. Одна
Катрина оставалась верным и бесстрашным другом Сорок четвертому. Мастер был
добр к юноше, защищал его от обид, но дальше этого не шел, если его не
злили, разумеется, - встречное течение было слишком сильным.
Что касается одежды, Катрина сдержала свое слово. Просидела до поздней
ночи, но сшила Сорок четвертому костюм - грубый и дешевый, но ладный.
Катрина же и обула его. И она была вознаграждена за свои труды: сразу
выявилось, как юноша грациозен и красив, какие у него изумительные глаза.
Сердце старой женщины наполнилось гордостью. Она привязывалась к юноше все
больше и больше. Исконная жажда любви была удовлетворена, Катрина наконец
обрела любимого ребенка, щедро платившего ей любовью за любовь, ведь она
была для него солью земли.
Дни шли своей чередой, а все разговоры по-прежнему вертелись вокруг
Сорок четвертого. С него не сводили глаз, дивились ему и его повадкам, но
всеобщее внимание, видно, ничуть не смущало юношу: ему было все равно, что о
нем думают и говорят. Его безразличие раздражало окружающих, но Сорок
четвертый не обращал внимания и на это.
Самые хитроумные уловки рассердить его, вывести из себя ни к чему не
приводили. Бруски, запущенные ему в голову или в спину, падали незамеченными
на пол. Ему подставляли подножку, и, растянувшись под общий хохот, он
поднимался и, не говоря ни слова, шел себе дальше. Случалось, Сорок
четвертый притаскивал пару тяжеленных ведер воды из колодца, преодолев два
длинных лестничных пролета, и задиры обливали его ледяной водой, но он снова
безропотно отправлялся к колодцу. Не раз в отсутствие мастера фрау Штейн
заставляла парня ужинать в углу, с собакой, но Сорок четвертый не
протестовал. Большую часть пакостей придумывали Мозес и Катценъямер, но
чинил их, как правило, жалкий трус Эрнест.
Теперь вы можете представить себе мое положение. Подружись я с ним,
меня бы тоже презирали и травили. Не все же такие смелые, как Катрина. Она
частенько ловила Мозеса и Эрнеста на месте преступления - один строил козни,
другой приводил его замысел в исполнение - и задавала им хорошую трепку, а
однажды, когда в это дело вмешался Ганс Катценъямер, она колотила грубияна
до тех пор, пока он не повалился на колени и не запросил пощады.
Работал Сорок четвертый, как Дьявол, - от зари до зари. Тот, кто
поднимался раньше всех, заставал его за работой при свете фонаря; тот, кто
ложился после всех, видел, что он работает далеко за полночь. Парень
выполнял самую тяжелую черную работу, и если уставал, то не подавал и виду.
Он был полон энергии и, казалось, испытывал особую радость, растрачивая свою
удивительную, неиссякаемую силу.
С момента своего появления Сорок четвертый сильно укрепил репутацию
нашего астролога и мага. Какую бы шутку ни отколол новичок, слава
доставалась астрологу. Сначала он проявлял осторожность и, когда ему
приписывали разные чудеса, предпочитал отмалчиваться, но в самом молчании
было скорее признание своей причастности, нежели ее отрицание. Вскоре
Сатаны, священника и мага, а в темноте боялась еще бога и молнии - как бы та
не настигла ее за богохульными речами, не дав сроку произнести все "ave",
необходимые для расплаты со всевышним. Мария презирала Маргет Реген,
племянницу мастера, и фрау Реген, его несчастную сестру, прикованную к
постели тяжким недугом, вдову, целиком зависимую от мастера. Мария любила
Густава Фишера, высокого белокурого красавца, работавшего по найму, а все
остальные были ей, по-моему, одинаково ненавистны. Добродушный Густав не
отвечал ей взаимностью.
Маргет Реген была ровесницей Марии. Гибкая, грациозная, подвижная, как
рыбка, голубоглазая и белокурая, она отличалась кротким нравом, мягкими
манерами, была наивна и трепетна, нежна и прекрасна, словно чудное виденье,
достойное поклонения и обожания. В этом людском скопище ей было не место.
Она чувствовала себя котенком в зверинце.
Маргет была вторым изданием своей матери в молодости, но из
нерассыпанного набора, не требующего исправления, как говорят печатники.
Бедная безответная мать! Она лежала частично парализованная с тех пор, как
ее брат, мой мастер, привез ее, очаровательную молодую вдову с ребенком,
пятнадцать лет тому назад. Фрау Реген и ее дочь окружили лаской и заботой,
они позабыли про свою нищету и никогда не чувствовали себя бедными
родственниками. Их счастье длилось три года. Потом в доме появилась новая
жена с пятилетним чадом, и все переменилось. Новой жене так и не удалось
вытравить из сердца мастера любовь к сестре, не удалось и выгнать ее из
дому, зато удалось другое. Как только она приучила мужа к упряжке, он, по
настоянию жены, стал реже навещать сестру и проводил у нее все меньше
времени. А фрау Штейн сама часто забегала к вдове - "покуражиться", как она
выражалась.
Членом семьи была и старая Катрина, повариха и экономка. Три или четыре
поколения ее предков служили предкам мастера. Катрине было лет шестьдесят, и
она верно служила мастеру с тех пор, как маленькой девчонкой нянчила его,
спеленутого младенца. Катрина, шести футов ростом, прямая, как жердь, с
солдатской выправкой и походкой, держалась независимо и властно, а если чего
и боялась, так только нечистой силы. Но Катрина верила, что может одолеть и
любую нечисть, и сочла бы искус за честь для себя. Катрина была предана
хозяину всей душой, но ее преданность распространялась лишь на "семью" -
мастера, его сестру и Маргет. Фрау Фогель и Марию она считала чужаками,
вторгшимися в чужой дом, и говорила об этом не таясь.
Под началом у Катрины были две рослые служанки, Сара и Байка
(прозвище), слуга Якоб и грузчик Фриц. Дальше шли мы, печатники:
Адам Бинкс, шестидесяти лет, ученый бакалавр, корректор, бедный,
разочарованный, угрюмый;
Ганс Катценъямер, тридцати шести лет, печатник, здоровенный веснушчатый
рыжий грубиян; в пьяном виде драчлив. Пьян всегда, когда есть возможность
выпить;
Мозес Хаас, двадцати восьми лет, печатник, впередсмотрящий, но только
для себя, любитель говорить колкости в глаза и за глаза, с какой стороны ни
глянь, - неприятный человек;
Барти Лангбейн, пятнадцати лет, калека, мальчик на побегушках,
ласковый, веселый, играет на скрипке;
Эрнест Вассерман, семнадцати лет, подмастерье, хвастун и злюка,
отвратительный трус и лжец, жестокий предатель, строящий козни за спиной у
других; они с Мозесом испытывают почти нежные чувства друг к другу, и
немудрено: у них есть общие черты, и далеко не лучшие;
Густав Фишер, двадцати семи лет, печатник. Высокий, ладный мускулистый
парень; не робкого десятка, но умеет владеть собой, добрый и справедливый.
Нрав у Фишера такой, что его трудно сразу чем-нибудь зажечь, но уж если он
загорелся, можете быть спокойны - не подведет. Густав здесь тоже не ко
двору, как и Маргет, он лучше всех и заслуживает лучшего общества.
И, наконец, Август Фельднер, шестнадцати лет, подмастерье. Это - я.
Глава III
Житье в замке имело и свои преимущества, среди них - обилие топлива и
простор. Простору было хоть отбавляй. Каждый имел свою комнату, большую или
маленькую - на выбор, и по желанию всегда можно было перебраться в другую.
Под кухню мы использовали обширное помещение над массивными мрачными
воротами замка, откуда открывался вид на поросшие лесом кручи и уходящую
вдаль равнину.
Кухня соседствовала с залом-трапезной; здесь мы обедали, пили вино,
ругались - словом, зал был общей семейной комнатой. Огромный камин, по обе
стороны которого возвышались колонны с канелюрами, был облицован до самого
потолка гранитом, богато украшенным орнаментом. Когда в камине горел целый
воз дров, а снаружи мела и завывала пурга, в зале было уютно, все
располагало к довольству, покою и словесной перепалке. Особенно после ужина,
когда рабочий день кончался. В этой компании обычно спать рано не ложились.
Штейны занимали апартаменты к востоку от трапезной по тому же фасаду; в
комнатах к западу от трапезной, за кухней, жила фрау Реген с Маргет. Все
остальные домочадцы расположились на том же этаже, но по другую сторону
большого внутреннего двора - с северного фасада замка, высившегося над
обрывом и рекой.
Типография была запрятана наверху, в круглой башне. Гостей здесь не
ждали, и если бы кто из посторонних решил пробраться в типографию без
проводника, он бы где-нибудь на полпути отложил свой визит до другого раза.
Однажды морозным зимним днем, когда обед подходил к концу, в дверях
появился жалкий парнишка лет шестнадцати-семнадцати на вид и замер, бедняга,
не решаясь войти. Одежда его, грубая и старая, была местами порвана и
припорошена снегом, на ногах - обмотки, перевязанные бечевками. Словесная
война тотчас кончилась, все глаза обратились к пришельцу. Мастер, Маргет,
Густав Фишер и Барти Лангбейн смотрели на него с сочувствием и жалостью,
фрау Штейн и остальные - враждебно и презрительно.
- Что тебе здесь нужно? - спросила фрау Штейн резким голосом.
Парнишка вздрогнул, как от удара. Он не поднял головы и, уставившись в
пол, застенчиво теребил в руках некое подобие шапки.
- Я одинок, милостивая леди, и очень, очень голоден, - произнес он
смиренно.
- Ах, ты очень голоден, - передразнила его хозяйка. - А кто тебя сюда
звал? Как ты попал в замок? Убирайся вон!
Фрау Штейн приподнялась, будто собираясь вытолкать незваного гостя. В
тот же самый миг вскочила Маргет с тарелкой в руках и обратилась к хозяйке с
мольбой в голосе:
- Можно, я отдам ему?
- Нет! Сядь на свое место! - приказала фрау Штейн.
Мастер, пожалев парнишку, хотел, видно, вступиться за него, но,
обескураженный этой сценой, так ничего и не сказал. Тем временем из кухни
явилась старая Катрина и остановилась в дверях, заполнив весь дверной проем.
Она тут же разобралась, что к чему, и только парнишка, ссутулившись,
повернул назад, Катрина окликнула его:
- Не уходи, детка, на кухне для тебя найдется место, и еды там хватит.
- Закрой рот, дерзкая служанка, не лезь не в свое дело, - завизжала
фрау Штейн, обернувшись к Катрине.
Та, видя, что бедный парнишка боится и шаг сделать, сама направилась к
нему, не обращая внимания на хозяйку.
- Прикажи ей, Генрих Штейн! Неужели ты допустишь, чтоб служанка не
подчинялась твоей собственной жене?
- Впервой, что ли? - пробурчал мастер, отнюдь не огорченный таким
поворотом событий.
Катрина как ни в чем не бывало прошла мимо хозяйки, взяла парнишку за
руку и повела в свою крепость. На пороге кухни она обернулась и сказала:
- Кому нужен этот мальчик, пусть приходит за ним ко мне, вот так-то!
По-видимому, жаждущих заполучить пришельца такой ценой не нашлось,
поэтому никто не пошел за Катриной. Но разговор о нем начался в тот же миг.
Фрау Штейн пожелала, чтоб оборванца выставили и как можно скорее; так уж и
быть, пусть его покормят, если он и впрямь голоден, как говорит, но это,
конечно, ложь: у парня лживый взгляд, ни о каком приюте для него не может
быть и речи. Неужели не ясно, что он - вор и убийца?
- Ты согласна, Мария?
Мария, разумеется, была согласна, и тогда фрау спросила, что об этом
думают остальные. Ответы последовали незамедлительно - мастер, Маргет и
Густав Фишер не согласились с хозяйкой, все остальные взяли ее сторону, и
война началась. По всему было видно, что терпение мастера иссякает. Обычно,
когда у него на лице появлялось такое выражение, мастер стоял на своем. Вот
и сейчас он вмешался в спор.
- Хватит! - заявил он твердо. - Такой шум подняли из-за пустяков! Если
парню не везет, это вовсе не значит, что он плохой. А если даже плохой, что
тут такого? У плохого живот подводит от голода так же, как у хорошего, а
голодного надо накормить, усталому дать кров. Парнишка выбился из сил - и
слепому видно. Если ему нужна крыша над головой, в этом нет никакого
преступления. Пусть только попросит, уж я ему не откажу; плохой он или
хороший, место здесь всем найдется.
Итак, мастер положил конец скандалу. Фрау Штейн открыла было рот, чтобы
начать его снова, но тут Катрина привела парнишку, поставила его перед
мастером и приободрила:
- Не бойся, хозяин - справедливый человек. А ты, мастер, поверь мне:
хороший он парень, хоть и гол как сокол. Невезучий, вот и все тут. Ты
посмотри ему в лицо, загляни в глаза. Да разве он похож на попрошайку?
Парень работать хочет!
- Работать, - фыркнула фрау Штейн, - этот бродяжка?
- Работать, - фыркнули ее сторонники.
Но мастер смотрел на юношу с интересом и, пожалуй, с одобрением.
- Работать хочешь? - спросил он. - А какая работа тебе по нраву?
- Любая, сэр, - нетерпеливо вставила Катрина, - и никакой платы он не
потребует.
- Как же так - никакой платы?
- Никакой, только пропитание да крыша над головой ему и нужны, бедняге.
- Скажешь, и одежды ему не надо?
- Уж босым да нагим он ходить не станет. Коли вы позволите ему
остаться, за одежду я заплачу из своего жалованья.
Юноша с благодарностью взглянул на обретенного им могущественного
друга, и глаза его засветились нежностью; мастер это заметил.
- Так ты взялся бы за черную работу - тяжелую, нудную?
- Да, сэр, конечно. Поручите мне любое дело, я сильный.
- Дрова таскать наверх можешь?
- Да, сэр.
- Скрести пол, как служанки, разводить огонь в каминах, носить воду в
комнаты, колоть дрова? А еще - помогать по кухне и со стиркой? Присматривать
за собакой?
- Да, сэр, я все могу, любое дело давайте!
- И все за харчи и крышу над головой? Ну да разве кто отка...
- Погоди, Генрих Штейн! Если ты собираешься поселять здесь всякий сброд
без моего разрешения, ты глубоко ошиба...
- Замолчи! - оборвал ее муж. - Так вот, все вы тут высказались об этом
парне, но один голос в расчет не приняли. А для меня он значит больше, чем
все остальные. Я бы взял новичка с испытательным сроком, учитывая лишь этот
голос. Вот вам мое слово. Можете обсуждать что-нибудь другое, с этим делом
решено. Забирай парня, Катрина, дай ему комнату, пусть отдыхает.
Гордясь своей победой, Катрина еще выше подняла голову. Глаза юноши
снова засветились благодарностью, и он сказал:
- Я бы хотел приступить к работе немедля, сэр.
Не дав мужу и слова молвить, фрау Штейн вмешалась в разговор:
- Хотела бы я знать, чей же это голос мы не учли? Я вроде не туга на
ухо, а вот не слышала, кто подал за него голос?
- Собака.
На всех лицах выразилось изумление. Но что правда, то правда: собака не
шевельнулась, когда явился этот парень. Никто, кроме мастера, не заметил
странного поведения собаки. Впервые злющий, как Дьявол, пес встретил чужака
с вежливым безразличием. Пес сидел на цепи в углу и мирно глодал кость,
зажатую между лапами, даже не рычал, как обычно. В глазах фрау Штейн
загорелся злорадный огонек, и она крикнула:
- Эй, ты! Хочешь работы? Есть работа для тебя, как по заказу. Иди,
выгуливай пса!
Даже вовсе очерствевшие сердца дрогнули от такой жестокости, и ужас
отразился на лицах, когда ничего не подозревавший незнакомец проявил
готовность выполнить приказание хозяйки.
- Стой! - крикнул мастер.
Катрина, вспыхнув от возмущения, кинулась к юноше и удержала его.
- Позор! - только и сказала она.
Мастер, не сдерживая больше своего гнева, задал жене такую взбучку, что
она онемела от изумления. Потом он обратился к незнакомцу:
- Можешь отдохнуть, но если хочешь работать, Катрина тебе дело найдет.
Как тебя зовут?
- Э 44, Новая Серия 864962, - спокойно сказал юноша.
У присутствующих глаза на лоб полезли. Еще бы! Мастер решил, что он
ослышался, и повторил свой вопрос.
- Э 44, Новая Серия 864962, - столь же невозмутимо ответил юноша.
- Черт знает что за имя! - воскликнул Ганс Катценъямер, возводя глаза к
небу.
- Похоже на тюремный номер, - высказал предположение Мозес Хаас,
ощупывая незнакомца крысиными глазками, теребя и подкручивая жиденькие
усики, что у него было признаком глубокого раздумья.
- Странное имя, - протянул мастер с едва уловимой ноткой сомнения в
голосе. - Кто тебя так назвал?
- Не знаю, сэр, - спокойно отвечал Сорок четвертый, - меня всегда так
звали.
Мастер воздержался от дальнейших расспросов, опасаясь, очевидно, что
ступил на тонкий лед, но Мария Фогель прощебетала:
- Ты был в тюрьме?
- Довольно об этом! - вскипел мастер. - Можешь не отвечать, если не
хочешь, мой мальчик.
Он сделал паузу в надежде... Но Сорок четвертый не воспользовался
случаем сказать что-нибудь в свою пользу. Он будто прирос к месту и не
произнес ни слова. Насмешливые улыбки замелькали на лицах сидевших за
столом, и мастер с трудом скрыл разочарование.
- Забирай его, Катрина, - сказал он как можно дружелюбнее, но в его
голосе чувствовался легкий холодок, порадовавший недоброжелателей.
Катрина увела юношу.
Благоразумно опасаясь новой вспышки, никто не рискнул высказаться
вслух, но едва слышный шепоток пополз вдоль стола, и суть его сводилась к
следующему: промолчал - значит, признался, парень наверняка "тюремная
птаха".
Плачевно начиналась для Сорок четвертого жизнь в замке. Все это
сознавали. Маргет обеспокоенно спросила Густава Фишера, верит ли он в то,
что говорят про новичка.
- Видите ли, фрейлейн, парень мог опровергнуть обвинение, но он
промолчал, - с сожалением ответил Фишер.
- Пусть так, но какое у него славное лицо - честное, открытое и к тому
же красивое.
- Верно, то-то и удивительно! Но он ничего не отрицал - вот в чем
загвоздка. По правде говоря, он даже не проявил интереса к разговору.
- Знаю. Все это непонятно. А вы как считаете?
- Да он, похоже, глуп, раз не понимает, как это серьезно. Но лицо у
него не глупое. И все-таки его молчание в такой решающий момент - косвенное
доказательство, что он был в тюрьме. И вместе с тем, преступник с таким
лицом - непостижимо! Не могу помочь вам, фрейлейн, разгадать его загадку.
Орешек мне не по зубам.
Явился Сорок четвертый, согнувшись под тяжестью большой вязанки дров.
Он кинул их в ящик и тут же ушел. Вскоре он появился опять с такой же ношей,
ушел, и так несколько раз.
- Послушай, парень, - сказал мастер, поднимаясь и выходя из-за стола, -
хватит на сегодня, никто не требует, чтоб ты так надрывался.
- Ну еще вязанку, всего одну, - сказал юноша, будто просил об
одолжении.
- Ну, разве только одну, последнюю, - милостиво разрешил мастер и вышел
из комнаты.
Сорок четвертый принес последнюю вязанку и молча ожидал распоряжений.
Распоряжений не последовало, и тогда он сам спросил, что еще надо сделать.
Фрау Штейн не упустила удобный случай.
- Погуляй с собакой! - приказала она, и в ее желтых глазах сверкнула
злобная радость.
Тут уж на нее ополчились и друзья, и враги. Все ринулись спасать Сорок
четвертого, но было слишком поздно: он стоял на коленях и отвязывал цепь,
почти касаясь лицом собачьей морды. Все оравой кинулись наутек, опасаясь
спущенной с цепи собаки, но юноша поднялся и направился к двери с цепью в
руке, а довольный пес шел за ним следом.
Глава IV
Хотите знать, вызвало ли это смятение? Еще какое! Минуты две вся братия
молчала, будто лишившись дара речи, и, если глаза меня не обманывали, дрожа
и бледнея, потом все разом принялись обсуждать происшествие. Это было бурное
обсуждение, большинство изумлялось: невероятно, ни за что бы не поверили,
если б не видели его воочию. В голосах Маргет, Фишера и Барти звучал
восторг. Фрау Штейн, Катценъямер и Бинкс перемежали возгласы удивления
проклятиями: они проклинали Дьявола, вселившегося в Тюремную Птаху. По их
мнению, чужак, дотронувшись до злющего пса, конечно, остался бы на месте, но
в расчлененном виде; таким образом, над домом теперь нависла большая угроза,
чем прежде, когда в нем поселился вор. Трое из присутствующих молчали;
Эрнест и Мозес своей циничной повадкой и язвительными усмешками показывали,
что ничего особенного не произошло и нет причин поднимать такой шум из-за
пустяка; молчание третьего, мага, было столь многозначительно и весомо, что
наконец привлекло всеобщее внимание. Догадка забрезжила на лицах некоторых
домочадцев, они с благоговейным восхищением перевели взгляд на великого
человека, и Мария Фогель произнесла с ликованием первооткрывателя:
- Вот он перед вами и пусть попробует опровергнуть мои слова! Кто, как
не он, наделил Сорок четвертого сверхъестественной силой, кто заколдовал
его? Я и раньше подозревала, что он - виновник, а теперь знаю наверняка.
Ага, попались, теперь не отвертитесь, признавайтесь же, чудо природы!
Маг жеманно улыбнулся деланно-виноватой улыбкой, и в тот же миг
послышались голоса:
- Попался, попался! Хочет уклониться, да не может! Признайтесь, ну
сделайте милость, признайтесь!
Фрау Штейн и Мария ухватили мага за широченные рукава и, с обожанием
заглядывая ему в глаза, пытались удержать его, но Балтасар Хофман мягко
высвободился и выбежал из комнаты, смущенный и растерянный. Это и решило
дело. Бегство мага было красноречивее слов, и сомневающихся не осталось;
похвалы, расточавшиеся магу, ублаготворили бы и бога. Наш маг и астролог
почитался великим и раньше, перед ним благоговели и раньше, но это было
ничто по сравнению с нынешней репутацией небожителя. Фрау Штейн витала в
облаках. По ее словам, в Европе не наблюдалось еще такого поразительного
проявления магической силы и тот, кто не верит, что маг может совершить
любое чудо, просто дурак. Все согласились, что это - святая правда, и, уходя
с другими дамами, фрау Штейн заявила, что отныне астролог Балтасар Хофман
займет ее место за столом, а она сама - более скромное по правую руку от
него, уж оно-то ей положено по праву.
Завистливому змею Эрнесту Вассерману такие речи были точно соль на
рану: он не выносил, когда хвалили других, и прикидывал, как бы сменить тему
разговора. Тут Фишер сыграл ему на руку, заметив, что Тюремная Птаха, видно,
очень силен: столько дров перетаскал и все ему нипочем; трудно придется
любому парню, его сверстнику, вздумай он померяться с ним силой в кулачном
бою.
- Подумаешь! - фыркнул Эрнест. - Я его сверстник. Держу пари, он
пожалеет, если вздумает тягаться со мной.
Мозес не упустил удобный случай.
- Остерегись! - предупредил он Эрнеста, изображая участие. - Подумай о
своей матери, он же тебя изувечит.
- Обо мне не беспокойся, Мозес Хаас, пусть он остережется связываться
со мной, вот так-то!
- Ох, - Мозес с притворным облегчением перевел дух, - я опасался, что
задираться будешь ты. Значит, ему ничего не угрожает, - и, помедлив, как бы
вскользь, добавил: - И тебе тоже.
Стрела попала в цель.
- Ты думаешь, я его боюсь? Да я с полсотней таких, как он, справлюсь. Я
ему покажу!
Вернулся Сорок четвертый с собакой. Пока он сажал ее на цепь, Эрнест
бочком отходил к двери.
- Детка хочет бай-бай, - просюсюкал Мозес, - спокойной ночи. Я-то
думал, что ты поколотишь Тюремную Птаху.
- Сегодня? Он устал и не в форме. Я бы от стыда сгорел, если...
- Ха-ха-ха! - загрохотал здоровенный бык Ганс Катценъямер, - вы только
послушайте этого благородного труса!
Насмешки, колкости посыпались на Эрнеста градом, и, задетый за живое,
он отбросил всякое благоразумие, решительно подошел к Тюремной Птахе, встал
в боевую позицию и крикнул:
- Готовься, принимай бой, как мужчина, защищайся!
- От кого защищаться? - недоумевал юноша.
- От меня! Слышишь?
- От тебя? Но я тебя не обижал. Почему ты хочешь драться?
Зрители были возмущены и разочарованы. Это прибавило Эрнесту смелости.
- Будто не понимаешь! Драться ты со мной должен, ясно? - петушился он.
- Но зачем мне с тобой драться? Я ничего против тебя не имею.
- Боишься сделать мне больно? - издевался Эрнест. - Так, что ли?
- Нет, но зачем я стану причинять тебе боль? - простодушно ответил
Сорок четвертый. - Я не хочу обижать тебя и не обижу.
- Ну, спасибо, добрый какой нашелся! Получай!
Но удара не последовало. Незнакомец схватил Эрнеста за руки, крепко
стиснув ему запястья. Наш подмастерье вырывался, пытался высвободить руки,
потел, ругался, а мужчины, стоявшие вокруг, хохотали и издевались над
Эрнестом, награждая его обидными кличками. Сорок четвертый держал Эрнеста,
словно в тисках, и, похоже, это ему ничего не стоило: он не пыхтел, не
отдувался, а Эрнест хватал ртом воздух, как рыба, и, вконец выдохшись, не в
силах продолжать борьбу, проворчал:
- Сдаюсь, отпусти.
Сорок четвертый тотчас отпустил его и участливо предложил:
- Хочешь, я разотру тебе руки, и боль пройдет?
- Пошел к черту! - огрызнулся Эрнест и побрел прочь, бурча себе под
нос, что он-де расквитается с Тюремной Птахой, тот больше его врасплох не
застанет, пусть заречется к нему приставать, а то узнает, что не на того
напал. Продолжая бурчать, Эрнест ретировался под насмешливые выкрики
печатников, а Сорок четвертый все стоял на том же месте с недоуменным видом:
происшествие казалось ему неразрешимой загадкой.
Глава V
Обстоятельства складывались против бедного бездомного парня. Он
промолчал, когда надо было доказать, что он вовсе не "тюремная птаха", и это
навредило ему. Обидное прозвище пристало прочно. Мужчины считали его
слюнтяем: пощадил Эрнеста Вассермана, а мог бы вздуть его как следует. В
душе я очень жалел Сорок четвертого, хотел с ним подружиться, но сказать ему
об этом не отваживался: как и большинство людей, я не решался жить своим
умом, если мои желания шли вразрез с волей других. Даже лучшие из нас
поступают, как все, а не по справедливости - я давно понял эту истину. Одна
Катрина оставалась верным и бесстрашным другом Сорок четвертому. Мастер был
добр к юноше, защищал его от обид, но дальше этого не шел, если его не
злили, разумеется, - встречное течение было слишком сильным.
Что касается одежды, Катрина сдержала свое слово. Просидела до поздней
ночи, но сшила Сорок четвертому костюм - грубый и дешевый, но ладный.
Катрина же и обула его. И она была вознаграждена за свои труды: сразу
выявилось, как юноша грациозен и красив, какие у него изумительные глаза.
Сердце старой женщины наполнилось гордостью. Она привязывалась к юноше все
больше и больше. Исконная жажда любви была удовлетворена, Катрина наконец
обрела любимого ребенка, щедро платившего ей любовью за любовь, ведь она
была для него солью земли.
Дни шли своей чередой, а все разговоры по-прежнему вертелись вокруг
Сорок четвертого. С него не сводили глаз, дивились ему и его повадкам, но
всеобщее внимание, видно, ничуть не смущало юношу: ему было все равно, что о
нем думают и говорят. Его безразличие раздражало окружающих, но Сорок
четвертый не обращал внимания и на это.
Самые хитроумные уловки рассердить его, вывести из себя ни к чему не
приводили. Бруски, запущенные ему в голову или в спину, падали незамеченными
на пол. Ему подставляли подножку, и, растянувшись под общий хохот, он
поднимался и, не говоря ни слова, шел себе дальше. Случалось, Сорок
четвертый притаскивал пару тяжеленных ведер воды из колодца, преодолев два
длинных лестничных пролета, и задиры обливали его ледяной водой, но он снова
безропотно отправлялся к колодцу. Не раз в отсутствие мастера фрау Штейн
заставляла парня ужинать в углу, с собакой, но Сорок четвертый не
протестовал. Большую часть пакостей придумывали Мозес и Катценъямер, но
чинил их, как правило, жалкий трус Эрнест.
Теперь вы можете представить себе мое положение. Подружись я с ним,
меня бы тоже презирали и травили. Не все же такие смелые, как Катрина. Она
частенько ловила Мозеса и Эрнеста на месте преступления - один строил козни,
другой приводил его замысел в исполнение - и задавала им хорошую трепку, а
однажды, когда в это дело вмешался Ганс Катценъямер, она колотила грубияна
до тех пор, пока он не повалился на колени и не запросил пощады.
Работал Сорок четвертый, как Дьявол, - от зари до зари. Тот, кто
поднимался раньше всех, заставал его за работой при свете фонаря; тот, кто
ложился после всех, видел, что он работает далеко за полночь. Парень
выполнял самую тяжелую черную работу, и если уставал, то не подавал и виду.
Он был полон энергии и, казалось, испытывал особую радость, растрачивая свою
удивительную, неиссякаемую силу.
С момента своего появления Сорок четвертый сильно укрепил репутацию
нашего астролога и мага. Какую бы шутку ни отколол новичок, слава
доставалась астрологу. Сначала он проявлял осторожность и, когда ему
приписывали разные чудеса, предпочитал отмалчиваться, но в самом молчании
было скорее признание своей причастности, нежели ее отрицание. Вскоре