Виктор Улин
Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин
От автора в нынешнем времени
Этот очерк родился давно.
Как крик мятущейся и не находящей себе опоры души. Которая не видела света в конце тоннеля – точнее свет остался лишь в его начале.
В этом очерке я изложил лишь малую толику своих мыслей и привязанностей к памяти Иосифа Виссарионовича Сталина – точнее, ее эмоциональную часть.
Все рациональное же по-прежнему сидит во мне, находясь во взведенном состоянии, как УСМ пистолет-пулемета, стреляющего «с заднего шептала» и готового к выстрелу при первом нажатии спуска.
Сейчас, по прошествии многих лет с написания этого очерка, я уже не пользуюсь оговорками, а заявляю прямо: Да, я поклоняюсь Иосифу Сталину.
(Как поклоняюсь ряду титанов власти других стран и режимов).
Да, я презираю нынешнюю Российскую власть – эту мышиную возню дегенератов и гидроцефалов, отчаянно делающих вид самостоятельной занятости при том, что пляшут они исключительно на заграничные деньги. Не совсем заграничные – а так называемые «новорусские» – то есть украденные у нас с вами, дорогой читатель, а также у предшествующих поколений – которые строили все это – и у будущих – которые, низведенные до уровня имбецилов, будут совершать простейшие операции работников сырьевых отраслей.
Да, я ненавижу свою нынешнюю «родину», ибо моей Родиной был Союз Советских Социалистических Республик, который жил по совершенно иным законам.
При этом я не примыкаю ни к коммунистам, ни к русским фашистам, ни к прочим, финансируемым Кремлем, партиям игрушечной оппозиции. Ибо вижу их роль и знаю, что силу денег, переведенную в зарубежные авуары, невозможно переломить ничем.
Я не верю в благополучный исход нынешнего существования.
И меня это не волнует.
Ибо я свое уже практически отжил, полагавшихся женщин отымел (некоторых даже не по одному разу), полагавшиеся водку, коньяк, джин, виски и текилу выпил.
А на молодое поколение мне мягко говоря, наплевать: еще великий Бисмарк говаривал, что любой народ заслуживает того правительства, какое имеет – так пусть сами и разгребаются с ним.
Вообще гениальные немцы несколькими фразами предвосхитили все, чем будет определяться жизнь людей в XXI веке.
Адольф Гитлер отметил, что в сравнении с политиком любой сутенер покажется человеком чести.
А мой коллега, доктор философии Пауль-Йозеф Геббельс вообще дал установку всем грядущим политикам, особенно российским новейшего времени:
«Чем беспардоннее ложь, тем легче в нее верят люди».
Мне в общем нечего ждать и не во что верить.
НО.
Когда совершенно неожиданно я получил от ЦК КПРФ награду – памятную медаль, посвященную 130-летию со дня рождения Генералиссимуса, во мне что-то повернулось.
Кому-то я еще могу быть нужен.
И стержень, который еще не удалось во мне сломать, все-таки надежен.
Ну а теперь – читайте.
Как крик мятущейся и не находящей себе опоры души. Которая не видела света в конце тоннеля – точнее свет остался лишь в его начале.
В этом очерке я изложил лишь малую толику своих мыслей и привязанностей к памяти Иосифа Виссарионовича Сталина – точнее, ее эмоциональную часть.
Все рациональное же по-прежнему сидит во мне, находясь во взведенном состоянии, как УСМ пистолет-пулемета, стреляющего «с заднего шептала» и готового к выстрелу при первом нажатии спуска.
Сейчас, по прошествии многих лет с написания этого очерка, я уже не пользуюсь оговорками, а заявляю прямо: Да, я поклоняюсь Иосифу Сталину.
(Как поклоняюсь ряду титанов власти других стран и режимов).
Да, я презираю нынешнюю Российскую власть – эту мышиную возню дегенератов и гидроцефалов, отчаянно делающих вид самостоятельной занятости при том, что пляшут они исключительно на заграничные деньги. Не совсем заграничные – а так называемые «новорусские» – то есть украденные у нас с вами, дорогой читатель, а также у предшествующих поколений – которые строили все это – и у будущих – которые, низведенные до уровня имбецилов, будут совершать простейшие операции работников сырьевых отраслей.
Да, я ненавижу свою нынешнюю «родину», ибо моей Родиной был Союз Советских Социалистических Республик, который жил по совершенно иным законам.
При этом я не примыкаю ни к коммунистам, ни к русским фашистам, ни к прочим, финансируемым Кремлем, партиям игрушечной оппозиции. Ибо вижу их роль и знаю, что силу денег, переведенную в зарубежные авуары, невозможно переломить ничем.
Я не верю в благополучный исход нынешнего существования.
И меня это не волнует.
Ибо я свое уже практически отжил, полагавшихся женщин отымел (некоторых даже не по одному разу), полагавшиеся водку, коньяк, джин, виски и текилу выпил.
А на молодое поколение мне мягко говоря, наплевать: еще великий Бисмарк говаривал, что любой народ заслуживает того правительства, какое имеет – так пусть сами и разгребаются с ним.
Вообще гениальные немцы несколькими фразами предвосхитили все, чем будет определяться жизнь людей в XXI веке.
Адольф Гитлер отметил, что в сравнении с политиком любой сутенер покажется человеком чести.
А мой коллега, доктор философии Пауль-Йозеф Геббельс вообще дал установку всем грядущим политикам, особенно российским новейшего времени:
«Чем беспардоннее ложь, тем легче в нее верят люди».
Мне в общем нечего ждать и не во что верить.
НО.
Когда совершенно неожиданно я получил от ЦК КПРФ награду – памятную медаль, посвященную 130-летию со дня рождения Генералиссимуса, во мне что-то повернулось.
Кому-то я еще могу быть нужен.
И стержень, который еще не удалось во мне сломать, все-таки надежен.
Ну а теперь – читайте.
1
В последнее время я часто ощущаю странную и в общем беспричинную тоску.
То есть абсолютно беспричинной ее, конечно считать нельзя.
Мое нынешнее состояние достаточно типично и даже имеет соответствующую психологическую классификацию. Оно обычно называется кризисом среднего возраста, который в этой стране настигает практически каждого из нас.
Когда ты мужчина и тебе сорок пять лет, и при этом ты сохранил ясность рассудка, которая заставляет понимать, что ты ничего не достиг в этой жизни – и, скорее всего, уже не достигнешь, поскольку путь спустился с перевала… Чтобы понять все, нужно быть мужчиной сорока пяти лет и так далее… В общем, все это не прибавляет радости.
Все чаще, глядя на себя в зеркало – не будучи нарциссом, а из необходимости, когда бреюсь по утрам – я думаю, насколько прав был Соломон, говоря, что нет прока человеку в трудах его, ибо все есть лишь суета.
Суета сует, пустая мышиная возня. Которая изнуряет, высасывает силы и сокращает время жизни – не давая взамен ничего. Кроме возможности отложить смерть от голода с сегодняшнего дня на завтра.
Хотя с реальной точки зрения это тоже немало.
Зеркало равнодушно констатирует, что несмотря на возраст, я сохранился довольно хорошо. По инерции я держу себя в опрятности. К тому же не имею толстого живота, и не грызу ногти.
И жена всерьез утверждает, что я до сих пор нравлюсь женщинам.
Но сам я в это не верю.
Точнее, не так…
Мне это все равно.
Впрочем, до написания истинных мемуаров я еще не дорос. Хотя уже сейчас мне есть что рассказать, а следы в памяти постепенно тают – теряют очертания, цвет, запахи и звуки…
Однако эту вещь я расцениваю не как попытку мемуаров.
Мне трудно сформулировать цель и смысл ее создания. Но она рвется из меня; и я не могу противостоять нарастающему внутреннему давлению.
Если отбросить стеснения и коснуться сути, то она проста: я ощущаю острейшую необходимость сказать несколько слов о себе.
Вернее, о странном ощущении сдвига места и времени, которое стало меня посещать.
Как говорил обожаемый мною антипод Лев Иваныч Гуров из романов Николая Леонова, первую половину жизни ты работаешь на свое имя, вторую твое имя работает на тебя.
Я не зря назвал любимого литературного героя своим антиподом: мы различны и во взглядах на жизнь, и в результатах самой жизни. Даже приведенное мною высказывание справедливо для счастливых людей, выбравших правильный путь и осуществивших полный подъем.
Увы, я не могу отнести себя к подобным.
Счастливая судьба у меня не сложилась по многим причинам.
Я должен был стать летчиком, но этого не позволило здоровье.
Я стал математиком, совершив главную ошибку всей жизни и убив попусту свои лучшие годы.
…Опять мысль рыскает по курсу, не держась прямо.
Несмотря ни на что, мне выпал период – около двух лет – когда я ощущал себя обеспеченным человеком, уверенным не только в завтрашнем, но и в послезавтрашнем днем. Потом…
Впрочем обо всем, что случилось потом, не хочется вспоминать.
Пережив годы полной безысходности, я вроде снова начал подниматься. Переменил несколько видов деятельности, из которых каждая последующая была еще более унылой и безрадостной, нежели предыдущая.
Однако все-таки вернулась минимальная, согласно моим понятиям, обеспеченность. А по меркам среднего российского гражданина наша семья живет очень хорошо, имея всю необходимую технику вплоть до посудомоечной машины, несколько автомобилей, отдыхая летом за границей – причем не по одному разу – и так далее…
С моей же точки зрения нынешняя жизнь подобна балансированию… нет, не на краю пропасти и даже не на перилах балкона.
Над ямой с жидким навозом.
В которой не утонешь до смерти, рано или поздно выберешься, только запах останется надолго.
Но проблема моя заключается не в безвозвратной потере прежнего спокойного благополучия.
Просто совершенно незаметно, шаг за шагом и ступенька за ступенькой, я опустился вниз и сделался другим человеком в отношении к жизни и самому себе.
Это выражение точно описывает мое внутреннее состояние – как, наверное, и большинства моих ровесников, не имеющих родственников среди высших госструктур и не пробившихся в нефтяные монополии.
Страх перед неизвестностью завтрашнего дня точит душу изнутри.
Неизвестность – в России и с некоторого возраста – по определению всегда означает неприятность.
Даже с том случае, если конкретно сейчас некоторая уверенность все-таки есть.
И дело, пожалуй, не в страхе как элементарной эмоции, испытываемой осознанно.
Этот страх неизбежного завтра обрушился внезапно и ударил, подобно разряду смертоносной молнии.
Он прошел сквозь меня, сжигая нервные клетки и опустошая самые отдаленные уголки сознания.
Убив не меня – а мой собственный интерес к жизни.
Да, именно так.
Оставаясь внешне привлекательным мужчиной и – жене стоит верить – имея некую абстрактную потребительскую ценность в сторонних глазах, я сделался абсолютно безразличным самому себе.
Потому что в жизни исчезла адекватность. Иными словами, я вдруг обнаружил, что не имею дела, без которого не может жить нормальный мужчина.
Я перестал испытывать положительные эмоции; меня уже ничто не радует в выморочном, вялотекущем существовании.
Кроме, пожалуй, двух последних вещей: выпивки и автомобиля.
Однако здоровье мое, отнюдь не улучшенное годами, лишенными радости бытия, не позволяет мне пить достаточно для поддержания минимального тонуса.
А автомобиль, на котором я сейчас езжу, приводит в ужас окружающих. У него хороший двигатель и со светофора я могу уйти метров на сто вперед всех. Но он непрестижен, стар и разбит, от подвески ничего не осталось, а покрашенный кисточкой кузов кажется расстрелянным из крупнокалиберного пулемета.
Сам я не замечаю этого; изнутри ничего не видно, а за рулем я оживаю, ненадолго делаясь иным человеком.
Но в самом деле, мало кто из моих ровесников не постыдился бы ездить на такой машине.
А я езжу и мне наплевать на мнение окружающих. Езжу на ней от отчаяния перед судьбой. И от переполняющей меня злобы к ненавидимому мною обществу. Я шокирую дороги своими маневрами на старой убитой машине и испытываю от этого эпатажа острейшее наслаждение, в сравнении с которым все прочие источники ощущений – не более чем соевая плитка перед настоящим черным шоколадом.
Впрочем, все это эмоции, которыми обманывает себя человек.
Истинная причина проще: я не имею возможности ее поменять. И в общем смирился с тем, что никогда не сумею заработать денег, достаточных, чтобы купить хорошую новую машину.
И даже не смогу найти себе такую работу, на которой нужную сумму можно было бы просто украсть.
(Сделаю не красящее меня признание: я не считаю подобное воровство преступлением. Правительство и государство украли у моего поколения жизнь, и восполнить это морально невозможно, даже если растащить по кирпичикам кремлевскую стену и продать ее на стройматериал для общественных туалетов где-нибудь в Южном Бруклине…)
Нехороший симптом, когда мужчине становится все равно, на какой машине ездить. Факт такого равнодушия еще более удручающ, нежели безразличие к своему отражению в женских глазах.
Но мне в самом деле безразлично. Причем и то и другое.
Я знаю, что это страшно, поскольку означает предел, за которым остается лишь смерть. Пусть ты еще ходишь и дышишь.
Меня не напрягает даже такая мысль.
Констатируя это, я осознаю окончательно: живой снаружи, я давно умер внутри.
Вера, позавчера… неважно. Но умер. И то, что видят знакомые мне люди – тающая тень прежнего меня.
То есть абсолютно беспричинной ее, конечно считать нельзя.
Мое нынешнее состояние достаточно типично и даже имеет соответствующую психологическую классификацию. Оно обычно называется кризисом среднего возраста, который в этой стране настигает практически каждого из нас.
Когда ты мужчина и тебе сорок пять лет, и при этом ты сохранил ясность рассудка, которая заставляет понимать, что ты ничего не достиг в этой жизни – и, скорее всего, уже не достигнешь, поскольку путь спустился с перевала… Чтобы понять все, нужно быть мужчиной сорока пяти лет и так далее… В общем, все это не прибавляет радости.
Все чаще, глядя на себя в зеркало – не будучи нарциссом, а из необходимости, когда бреюсь по утрам – я думаю, насколько прав был Соломон, говоря, что нет прока человеку в трудах его, ибо все есть лишь суета.
Суета сует, пустая мышиная возня. Которая изнуряет, высасывает силы и сокращает время жизни – не давая взамен ничего. Кроме возможности отложить смерть от голода с сегодняшнего дня на завтра.
Хотя с реальной точки зрения это тоже немало.
Зеркало равнодушно констатирует, что несмотря на возраст, я сохранился довольно хорошо. По инерции я держу себя в опрятности. К тому же не имею толстого живота, и не грызу ногти.
И жена всерьез утверждает, что я до сих пор нравлюсь женщинам.
Но сам я в это не верю.
Точнее, не так…
Мне это все равно.
* * *
Моя жизнь, текущая с виду ровно, представляет наслоение разорванных противоречивых периодов.Впрочем, до написания истинных мемуаров я еще не дорос. Хотя уже сейчас мне есть что рассказать, а следы в памяти постепенно тают – теряют очертания, цвет, запахи и звуки…
Однако эту вещь я расцениваю не как попытку мемуаров.
Мне трудно сформулировать цель и смысл ее создания. Но она рвется из меня; и я не могу противостоять нарастающему внутреннему давлению.
Если отбросить стеснения и коснуться сути, то она проста: я ощущаю острейшую необходимость сказать несколько слов о себе.
Вернее, о странном ощущении сдвига места и времени, которое стало меня посещать.
Как говорил обожаемый мною антипод Лев Иваныч Гуров из романов Николая Леонова, первую половину жизни ты работаешь на свое имя, вторую твое имя работает на тебя.
Я не зря назвал любимого литературного героя своим антиподом: мы различны и во взглядах на жизнь, и в результатах самой жизни. Даже приведенное мною высказывание справедливо для счастливых людей, выбравших правильный путь и осуществивших полный подъем.
Увы, я не могу отнести себя к подобным.
Счастливая судьба у меня не сложилась по многим причинам.
Я должен был стать летчиком, но этого не позволило здоровье.
Я стал математиком, совершив главную ошибку всей жизни и убив попусту свои лучшие годы.
…Опять мысль рыскает по курсу, не держась прямо.
Несмотря ни на что, мне выпал период – около двух лет – когда я ощущал себя обеспеченным человеком, уверенным не только в завтрашнем, но и в послезавтрашнем днем. Потом…
Впрочем обо всем, что случилось потом, не хочется вспоминать.
Пережив годы полной безысходности, я вроде снова начал подниматься. Переменил несколько видов деятельности, из которых каждая последующая была еще более унылой и безрадостной, нежели предыдущая.
Однако все-таки вернулась минимальная, согласно моим понятиям, обеспеченность. А по меркам среднего российского гражданина наша семья живет очень хорошо, имея всю необходимую технику вплоть до посудомоечной машины, несколько автомобилей, отдыхая летом за границей – причем не по одному разу – и так далее…
С моей же точки зрения нынешняя жизнь подобна балансированию… нет, не на краю пропасти и даже не на перилах балкона.
Над ямой с жидким навозом.
В которой не утонешь до смерти, рано или поздно выберешься, только запах останется надолго.
Но проблема моя заключается не в безвозвратной потере прежнего спокойного благополучия.
Просто совершенно незаметно, шаг за шагом и ступенька за ступенькой, я опустился вниз и сделался другим человеком в отношении к жизни и самому себе.
* * *
Когда-то давно я прочитал фразу, которая меня потрясла и навсегда врезалась в память: «Потерпевшие кораблекрушение в океане умирают обычно не от жажды, голода или холода, а от СТРАХА перед неизвестностью».Это выражение точно описывает мое внутреннее состояние – как, наверное, и большинства моих ровесников, не имеющих родственников среди высших госструктур и не пробившихся в нефтяные монополии.
Страх перед неизвестностью завтрашнего дня точит душу изнутри.
Неизвестность – в России и с некоторого возраста – по определению всегда означает неприятность.
Даже с том случае, если конкретно сейчас некоторая уверенность все-таки есть.
И дело, пожалуй, не в страхе как элементарной эмоции, испытываемой осознанно.
Этот страх неизбежного завтра обрушился внезапно и ударил, подобно разряду смертоносной молнии.
Он прошел сквозь меня, сжигая нервные клетки и опустошая самые отдаленные уголки сознания.
Убив не меня – а мой собственный интерес к жизни.
Да, именно так.
Оставаясь внешне привлекательным мужчиной и – жене стоит верить – имея некую абстрактную потребительскую ценность в сторонних глазах, я сделался абсолютно безразличным самому себе.
Потому что в жизни исчезла адекватность. Иными словами, я вдруг обнаружил, что не имею дела, без которого не может жить нормальный мужчина.
Я перестал испытывать положительные эмоции; меня уже ничто не радует в выморочном, вялотекущем существовании.
Кроме, пожалуй, двух последних вещей: выпивки и автомобиля.
Однако здоровье мое, отнюдь не улучшенное годами, лишенными радости бытия, не позволяет мне пить достаточно для поддержания минимального тонуса.
А автомобиль, на котором я сейчас езжу, приводит в ужас окружающих. У него хороший двигатель и со светофора я могу уйти метров на сто вперед всех. Но он непрестижен, стар и разбит, от подвески ничего не осталось, а покрашенный кисточкой кузов кажется расстрелянным из крупнокалиберного пулемета.
Сам я не замечаю этого; изнутри ничего не видно, а за рулем я оживаю, ненадолго делаясь иным человеком.
Но в самом деле, мало кто из моих ровесников не постыдился бы ездить на такой машине.
А я езжу и мне наплевать на мнение окружающих. Езжу на ней от отчаяния перед судьбой. И от переполняющей меня злобы к ненавидимому мною обществу. Я шокирую дороги своими маневрами на старой убитой машине и испытываю от этого эпатажа острейшее наслаждение, в сравнении с которым все прочие источники ощущений – не более чем соевая плитка перед настоящим черным шоколадом.
Впрочем, все это эмоции, которыми обманывает себя человек.
Истинная причина проще: я не имею возможности ее поменять. И в общем смирился с тем, что никогда не сумею заработать денег, достаточных, чтобы купить хорошую новую машину.
И даже не смогу найти себе такую работу, на которой нужную сумму можно было бы просто украсть.
(Сделаю не красящее меня признание: я не считаю подобное воровство преступлением. Правительство и государство украли у моего поколения жизнь, и восполнить это морально невозможно, даже если растащить по кирпичикам кремлевскую стену и продать ее на стройматериал для общественных туалетов где-нибудь в Южном Бруклине…)
Нехороший симптом, когда мужчине становится все равно, на какой машине ездить. Факт такого равнодушия еще более удручающ, нежели безразличие к своему отражению в женских глазах.
Но мне в самом деле безразлично. Причем и то и другое.
Я знаю, что это страшно, поскольку означает предел, за которым остается лишь смерть. Пусть ты еще ходишь и дышишь.
Меня не напрягает даже такая мысль.
Констатируя это, я осознаю окончательно: живой снаружи, я давно умер внутри.
Вера, позавчера… неважно. Но умер. И то, что видят знакомые мне люди – тающая тень прежнего меня.
2
Но все-таки я пытаюсь разобраться.
Почему так случилось, что интерес к жизни капля за каплей вытек из меня? Причем столь незаметно что сам я не ощутил своего медленного умирания.
Вроде бы недавно я любил ходить на вечеринки, в гости к друзьям, и принимать друзей у себя. Великолепный, в белоснежной рубашке и очень красивом галстуке с золотой заколкой, я говорил изящные тосты. Играл на гитаре и пел любимые романсы. Ощущая страсть к жизни от этого мимолетного самоосознания: вот, я хорошо выгляжу, и голос мой звучит мощно, и женщины слушают с горящими глазами. И я не просто существую – я живу.
И вдруг оказалось, что давно уже не живу.
Более того, я не помню, когда в последний раз по-настоящему: с друзьями и песнями – отмечал собственный день рождения.
И мне кажется, что дело не в личных неудачах. Что такое состояние симптоматично моим ровесникам вообще.
Конечно, за последние годы очень сильно переменилась сама жизнь. Но течение времени всегда непрерывно, и совсем не обязательно, чтобы медленные перемены резко крушили что-то внутри человека.
Но мне – точнее, нам – не повезло: перелом общества пришелся на лучшую пору жизни моего поколения. И действительно необратимо сломал многих из нас. Меня в том числе.
Я родился всего через шесть лет после смерти Сталина. Дыхание той великой и страшной эпохи, обезглавленной, но отнюдь не сразу прекратившей свои мощные конвульсии, ощущалось на протяжении некоторого периода моего детства.
Шесть лет… Для сравнения – ровно столько отделяет нас сегодняшних от кризиса 1998 года. Очень небольшой срок.
И это прошлое, черное и чужое по сути, преследует меня практически всю жизнь. Именно с раннего детства.
Правда, отпустило ненадолго, когда мое бытие приняло нормальные очертания. Но обрушилось вновь, едва все вернулось на свои убогие круги.
Впрочем, иного просто не могло быть.
Ведь я потерял интерес к настоящей жизни; тем более не вижу ничего в будущем.
Осталось лишь прошлое.
Которое, надо признать, в дни моей молодости было пронизано отголосками Сталинской эпохи.
Я восемь лет прожил в Ленинграде. Эти годы пришли на границу семидесятых и восьмидесятых – квинтэссенции застойного периода, когда в Советском союзе для человеческой жизни простого обывателя не существовало уже вовсе ничего. Начиная от телевизоров и кончая канцелярскими скрепками. И вся государственная пропаганда держалась лишь на памяти минувшей войны. Бесконечно перемалывалось наследие все той же единственной эпохи, как бы ни замалчивалось имя Сталина и ни переиначивались бы песни с его упоминанием.
Впрочем, об этих песнях я еще скажу…
Вероятно, любой мужчина изначально рождается именно для службы; недаром в Древнем Риме у ложа роженицы дежурил воин с мечом. Чтобы в том случае, если появится мальчик, первым ощущением новорожденного стало прикосновение к холодной стали оружия.
Конечно, все это давно изжило себя. Человечество отвоевало положенную ему дозу, как перетерпело эпидемии проказы, чумы и прочих изведенных к нынешнему времени болезней.
Однако…
Я ничего не могу с собой сделать.
С редкими друзьями, которые способны меня понять, могу часами обсуждать, чем сложный телескопический затвор, применявшийся на немецком пистолет-пулемете «МР40», совершеннее стальной болванки нашего примитивного «ППШ».
Студентом я с парой таких же маньяков ездил на бывшую финско-советскую границу 1940 года, где практически целиком сохранилась легендарная линия Маннергейма. Вооружившись веревками и фонариками, мы лазали по старым, на три этажа ушедшим под землю финским дотам. В разросшихся перелесках угадывали оплывшие и почти неразличимые остатки наших окопов и тщательно перерывали песчаный грунт в поисках оружия. Правда, безрезультатно: попадались лишь патроны; в основном от мосинской трехлинейки, изредка от «ТТ» – да стабилизаторы разорвавшихся мин.
Почему так случилось, что интерес к жизни капля за каплей вытек из меня? Причем столь незаметно что сам я не ощутил своего медленного умирания.
Вроде бы недавно я любил ходить на вечеринки, в гости к друзьям, и принимать друзей у себя. Великолепный, в белоснежной рубашке и очень красивом галстуке с золотой заколкой, я говорил изящные тосты. Играл на гитаре и пел любимые романсы. Ощущая страсть к жизни от этого мимолетного самоосознания: вот, я хорошо выгляжу, и голос мой звучит мощно, и женщины слушают с горящими глазами. И я не просто существую – я живу.
И вдруг оказалось, что давно уже не живу.
Более того, я не помню, когда в последний раз по-настоящему: с друзьями и песнями – отмечал собственный день рождения.
И мне кажется, что дело не в личных неудачах. Что такое состояние симптоматично моим ровесникам вообще.
Конечно, за последние годы очень сильно переменилась сама жизнь. Но течение времени всегда непрерывно, и совсем не обязательно, чтобы медленные перемены резко крушили что-то внутри человека.
Но мне – точнее, нам – не повезло: перелом общества пришелся на лучшую пору жизни моего поколения. И действительно необратимо сломал многих из нас. Меня в том числе.
* * *
Любопытно и как-то странно представить себе масштаб прошедшего времени.Я родился всего через шесть лет после смерти Сталина. Дыхание той великой и страшной эпохи, обезглавленной, но отнюдь не сразу прекратившей свои мощные конвульсии, ощущалось на протяжении некоторого периода моего детства.
Шесть лет… Для сравнения – ровно столько отделяет нас сегодняшних от кризиса 1998 года. Очень небольшой срок.
И это прошлое, черное и чужое по сути, преследует меня практически всю жизнь. Именно с раннего детства.
Правда, отпустило ненадолго, когда мое бытие приняло нормальные очертания. Но обрушилось вновь, едва все вернулось на свои убогие круги.
Впрочем, иного просто не могло быть.
Ведь я потерял интерес к настоящей жизни; тем более не вижу ничего в будущем.
Осталось лишь прошлое.
Которое, надо признать, в дни моей молодости было пронизано отголосками Сталинской эпохи.
Я восемь лет прожил в Ленинграде. Эти годы пришли на границу семидесятых и восьмидесятых – квинтэссенции застойного периода, когда в Советском союзе для человеческой жизни простого обывателя не существовало уже вовсе ничего. Начиная от телевизоров и кончая канцелярскими скрепками. И вся государственная пропаганда держалась лишь на памяти минувшей войны. Бесконечно перемалывалось наследие все той же единственной эпохи, как бы ни замалчивалось имя Сталина и ни переиначивались бы песни с его упоминанием.
Впрочем, об этих песнях я еще скажу…
* * *
Любопытно признать, глядя с высоты возраста уже как бы посторонним глазом, что я, родившийся хилым очкариком в глубоко интеллигентной семье, всегда ощущал себя человеком военным.Вероятно, любой мужчина изначально рождается именно для службы; недаром в Древнем Риме у ложа роженицы дежурил воин с мечом. Чтобы в том случае, если появится мальчик, первым ощущением новорожденного стало прикосновение к холодной стали оружия.
Конечно, все это давно изжило себя. Человечество отвоевало положенную ему дозу, как перетерпело эпидемии проказы, чумы и прочих изведенных к нынешнему времени болезней.
Однако…
Я ничего не могу с собой сделать.
С редкими друзьями, которые способны меня понять, могу часами обсуждать, чем сложный телескопический затвор, применявшийся на немецком пистолет-пулемете «МР40», совершеннее стальной болванки нашего примитивного «ППШ».
Студентом я с парой таких же маньяков ездил на бывшую финско-советскую границу 1940 года, где практически целиком сохранилась легендарная линия Маннергейма. Вооружившись веревками и фонариками, мы лазали по старым, на три этажа ушедшим под землю финским дотам. В разросшихся перелесках угадывали оплывшие и почти неразличимые остатки наших окопов и тщательно перерывали песчаный грунт в поисках оружия. Правда, безрезультатно: попадались лишь патроны; в основном от мосинской трехлинейки, изредка от «ТТ» – да стабилизаторы разорвавшихся мин.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента