Александр Валентинович Усенко
О ВРЕМЕНИ И О СЕБЕ
Рассказы
ДЕЖУРСТВО ПО ТИШИНЕ
Коммунисты не выдумывают влияния общества на воспитание; они лишь изменяют характер воспитания…
К.Маркс и Ф.Энгельс «Манифест коммунистической партии»
Моё поколение просто обязано было вырасти настоящими советскими людьми. Система общественного воспитания делала для этого всё. В возрасте 4-5 лет мы бодро маршировали строем, а команду «В колонну по четыре становись!» выполняли в считанные секунды. И каждый точно находил своё место, за исключением самых тупых, которых обычно было не больше одного-двух.
Мы в этом возрасте уже чётко усвоили, что значит «надо». Глазом не моргнув, мы говорили о том, как мы любим детский сад, хотя в душе каждый его ненавидел. Но так было «надо»! Если вдруг во время обеда на столах появлялись салфетки в красивых подставках, мы знали, что их трогать нельзя. Потому что это салфетки не для нас, а для комиссии, которая сегодня проверяет наш садик. «Гости» уйдут, и салфетки заберут. Так «надо»! А если находился кто-то наивный, который тянулся к салфетке, грубый окрик воспитательницы «Куда ле зешь!?» приводил его в чувство. Мы не задавали дурацких вопросов, зачем на полках стоят игрушки, которые не разрешается брать в руки, и куда девались апельсины, которые разгружали во дворе сегодня утром. Так «надо»!
Вы не подумайте: мы не были только пассивными наблюдателями. Мы сами были активными участниками воспитательного процесса. Конечно, любая воспитательница сама могла поставить каждого из нас в угол или отвесить подзатыльник. Но это было неинтересно. Поэтому активно применялась система общественных наказаний.
Приходит, например, группа с прогулки на обед. Все только что разделись и ещё не расселись за столы. Воспитательница громко объявляет:
– Дети, сегодня, как всегда, плохо себя вёл Зайцев! Подходим и бьём Зайцева!
Детям не нужно два раза повторять. Дружной толпою они окружают Виталика Зайцева, известного хулигана и забияку, и начинают его молотить. Удары наносятся только рукой и только сверху вниз сжатым кулаком. Так положено. Это давно установленное правило, и другого не допускается. Группу избивающих возглавляет Валера Кац, тоже довольно хулиганистый малый, постоянный соперник Зайцева за лидерство в группе. Он активно работает кулаком, призывая товарищей следовать его примеру.
– Хватит! – командует воспитательница.
Толпа расступается. Красный, как помидор, Зайцев, глотая слёзы и бормоча что-то сквозь зубы, отправляется на своё место. Ему больно, но, судя по всему, хорошо себя вести он в дальнейшем не собирается. Толпа начинает разбредаться по углам, и тут воспитательница снова объявляет:
– А ещё сегодня плохо себя вёл Кац! Теперь бьём Каца!
Все, кто остался, уже меньшим числом, окружают изумлённого Каца. Опускаются кулаки.
– А-а-а-а! – сразу же доносится из толпы истошный крик.
– Хватит! – звучит команда.
Все послушно расходятся. Валера Кац сидит на корточках и оглашает комнату надрывным рыданием. Вряд-ли, чтобы его так сильно побили. Очевидно, это – шок, обида. Слишком резкая смена статуса. Только что он был предводителем избивающих, душа пела, и вдруг он – ничто, мишень для ударов! Это трудно переварить!
Один раз и до меня дошла очередь. Но здесь воспитательницу ждало разочарование. Я оказался не очень чувствительным к боли. Я покорно стоял, втянув голову в плечи, и как-то отстранёно ощущал град ударов, сыпавшихся на меня. А, может быть, били не очень сильно,- никто не имел на меня зла. Прямо передо мною работала пухленькой ручкой скромная, застенчивая девочка Валя Ярош. Тоже без всякого зла, просто исполняла свою обязанность легко и с улыбкой. После экзекуции я вышел из толпы угрюмый, но не плачущий, и покорно поплёлся на своё место. Поэтому больше меня такому наказанию не подвергали, – не тот эффект! Персонально для меня придумали новое средство – так называемое «сбрасывание». Со словами «Сейчас Усенко будем сбрасывать!» воспитательница подхватывала меня под мышки и, перенеся через перила, держала над лестничным пролётом на уровне второго этажа. Высоты я боялся, так что изобретение попало в самую точку. Закрыв глаза от страха, я дрыгал ногами и орал не своим голосом. Воспитательницы из других групп приходили перенимать опыт.
Кстати, наказывали меня довольно часто, но я до сих пор не могу понять, за что. В детстве я был типичный слабак и тихоня. Шумных подвижных игр я не любил. В общении со сверстниками я чаще был среди тех, кого обижают, чем среди тех, кто обижает. Нарушения общественного порядка у меня выражались лишь в том, что я не спал во время «тихого часа», да ещё переговаривался с товарищем на соседней койке. Вот, пожалуй, и всё. Поэтому, когда воспитательница яростно трясла меня за грудки, приговаривая: «Ух, ты – гадость такая!», я искренне не понимал, чем же я такая уж гадость!
У многих может возникнуть резонный вопрос: а знали ли наши родители о том, что происходит в детском саду? А если знали, то как реагировали? Безусловно, мы, как нормальные дети, много раз рассказывали дома о том, как нас в садике бьют или, скажем, заставляют часами стоять с поднятыми вверх руками. Причём сгибать руки в локтях или опираться о стену запрещалось.
Но здесь нужно хорошо знать ситуацию середины 60-х годов. Детских садов в стране хронически не хватало, а существующие были переполнены. Не хватало кроватей, дети спали на раскладушках. Официальная очередь на детский сад была нереальной. Так, например, моя очередь подошла за три месяца до того, как мне нужно было идти в школу. Поэтому люди искали всяческие окольные пути, чтобы правдами и неправдами воткнуть ребёнка в садик. А воткнув, дрожали, боясь потерять это место. Это чуть позже, буквально через несколько лет, картина резко изменилась. Детских садов стало великое множество, и попасть туда можно было совершенно свободно. Ещё и выбирать, куда идти! Тут уж стало всё по-другому. Сплошь и рядом можно было наблюдать картину, как разъярённая мамаша кричит на воспитательницу:
– Я тебе, сучка, патлы повырываю, если мой ребёнок ещё раз пожалуется!
А тогда, в середине 60-х, повторяю, ситуация была прямо противоположная. Родители разговаривали с воспитателями робким и заискивающим тоном:
– Вы извините, но мне мой сын (или дочка) сказал… Я не решаюсь даже повторить… Но, понимаете, я не могу не спросить…
– Да Вы что?! – делает круглые глаза воспитательница. – Как Вы могли даже подумать такое?! Ах, эти дети! Они – такие фантазёры!
Пристыженный родитель уходил, а в группе, когда все собирались, начиналось представление под кодовым названием «Волшебный телевизор».
Усевшись поудобней перед аудиторией, воспитательница обстоятельно, не торопясь, начинала своё выступление:
– Как я уже не раз вам говорила, у меня дома есть волшебный телевизор, с помощью которого я могу видеть всё, что происходит в любом месте. Это значит, что я слежу, как вы себя ведёте не только здесь, но и дома… И вот вчера вечером я, как обычно, переключала свой волшебный телевизор и случайно попала в квартиру такого (или такой-то). И представьте себе, дети, он (она) говорил (говорила) дома, что его (её) здесь обижают и даже бьют. Вы такое когда-нибудь слышали?! Я, например, впервые… Дети, скажите, вас здесь бьют?
– Нет! – дружно отвечали дети, потому что так «надо» было отвечать.
– Вот видите! – разводила руками воспитательница.- Никого не бьют, только его одного. И не стыдно так врать?! А ну-ка, подойди сюда!
Жалобщик понуро брёл на расправу.
– Ну, и что же с тобой теперь делать?! – впивалась в него взглядом воспитательница. – Придётся зашивать тебе рот. Не хотелось, но другого выхода нет… Что значит, не надо? Я просто вынуждена. Иначе ты никогда не перестанешь болтать всякую ерунду и наговаривать на честных людей… Где тут у меня была иголка с ниткой… Ага, вот она… А ну-ка сделай губы вот так… Да не так, а вот так!…
Дело заканчивалось тем, что насмерть перепуганный жалобщик, дрожа и всхлипывая, просил прощения у воспитательницы и клялся, что он больше никогда не будет… Чего не будет? Да вообще ничего!
Так учились мы не доверять собственным родителям.
Но особенно почему-то запомнилась мне такая деталь нашего быта, как «дежурство по тишине».
Нас активно приучали жить в коллективе, поэтому практиковались разные виды дежурств. Но дежурство «по тишине» – это было что-то особенное.
Самым идеальным для наших воспитателей был вариант, когда мы просто сидели на своих местах, ничего не делая, сложив руки на столе или на коленях. При этом, естественно, в комнате должно быть тихо. Только в этом случае воспитательница может позволить себе расслабиться, заняться собой, не опасаясь каких-либо происшествий и непредвиденных ситуаций. Можно спокойно почитать книжку или вообще выйти из комнаты, чтобы поболтать с коллегами на разные семейно-бытовые темы. Вопрос лишь в том, как удержать детей в состоянии полного покоя, не уделяя при этом им внимания. Вот тут-то и помогала такая разновидность детского самоуправления, как дежурство по тишине.
Всё очень просто. Назначенный дежурный ходит между столами и следит, чтобы никто не разговаривал. Понятно, что если подходить к каждому и говорить: «Тихо!», не на каждого это произведёт впечатление. Поэтому лучшим способом было просто бить по губам. Это разрешалось официально, и даже поощрялось.
Не каждый, конечно, годился в дежурные по тишине. Это должен быть достаточно сильный и уверенный в себе индивидуум, не боящийся, что ему отомстят после окончания дежурства.
Таким и был дежуривший в этот день некий Юра Гиров. Шустрый крепыш, заводила в самых шумных играх и свалках, Юра ревностно взялся исполнять обязанности дежурного по тишине. Ещё бы: сам-то он мог свободно разгуливать по комнате и даже, в случае необходимости, разговаривать!
Так что в комнате стояла гробовая тишина, лишь изредка прерывающаяся очередным шлепком по губам. Воспитательницы из других групп специально приходили посмотреть на образцовый порядок, а наша с гордостью всем говорила:
– Когда Гиров дежурит, даже муха не прожужжит!
Образцовый порядок, установленный Юрой, так пришёлся по душе воспитательнице, что она назначала его дежурным и на следующий день. Казалось, вопрос решён раз и навсегда: Юра нашёл себя на этом поприще, и руководство было не против закрепить за ним эту должность навсегда.
Но, увы! Юра не выдержал испытания властью!
На следующий день он не просто ходил между столами. Упиваясь властью, он чрезмерно выпячивал грудь, пританцовывал, корчил уморительные рожи. Он любовался собой и призывал всех, чтобы любовались им. Ему уже мало было того, что его боялись,- он жаждал популярности! Занятая своим делом воспитательница иногда всё же настороженно косилась на Юру, но одёргивать его не стала: тишина в комнате была по-прежнему образцовой.
Развязка наступила перед самым обедом. Из кухни вернулись две девочки, назначенные дежурными по посуде. Принеся с собой тарелки, глубокие и мелкие, чашки для компота, они принялись расставлять всё это по столам. В процессе расстановки они обменялись друг с дружкой парой фраз. В тот же миг к ним подлетел Юра и каждой заехал ладонью по губам.
– Нам можно разговаривать! Мы – тоже дежурные! – возмутились девочки.
Но Юра не слушал никаких аргументов. Он разошёлся не на шутку, и, чем громче девочки роптали, тем сильней и размашистей он бил их по лицу, перескакивая от одной к другой. Подоспевшая воспитательница схватила Юру за руку.
– Садись на место! Нам не нужны такие дежурные, которые бьют других дежурных!
Больше Юре дежурить по тишине не предлагали. Так впервые в жизни я увидел человека, наказанного за превышение полномочий. Наказанного, надо сказать, очень мягко.
Кто-то может сказать: какой-то редкий, уникальный детский сад! Не думаю.
В первом классе нас собралось около сорока человек, все из разных садиков. Дарья Семёновна, наша учительница, на первом уроке долго объясняла, как надо себя вести, что надо обязательно поднимать руку, если хочешь обратиться к учителю. И тут же над партами взметнулась рука.
– Можно, я буду дежурить по тишине? – спросил незнакомый мне мальчик из какого-то другого садика.
Дарья Семёновна, нахмурившись, объяснила, что здесь нам не детский сад, и такие вещи здесь не практикуются.
В школе нас тоже воспитывали в марксистско-ленинском духе. И мы, понятно, не были ангелами. Дарья Семёновна, крупная женщина с большим педагогическим стажем, часто в сердцах ударяла классным журналом об стол, приговаривая: «Ну, орда! Ну, орда!» Но среди всех разнообразных видов дежурств такого явления, как дежурство по тишине, не наблюдалось.
Сорок лет прошло с тех пор. Мы живём в другое время в другой стране. Это нам так кажется. Но, поверьте, ещё слишком много у нас государственных мужей и политических деятелей, которые хотят, чтобы повсюду была тишина. Пусть даже ничего не делают, лишь бы не шумели. И, поверьте, в случае чего нашлось бы немало охотников «дежурить по тишине», как в старые «добрые» времена. Не дай Бог!
2007
ДОКУМЕНТ
Эту дату я помню абсолютно точно: 22 октября 1986 года.
Это – дата рождения моего сына. В тот день я, как всякий нормальный инженер того времени, получил разнарядку на овощную базу. Одевшись погрязней, я к назначенному времени явился к стенам своего КБ, где в ожидании автобуса собралась группа моих коллег. В ушах ещё звенел голос дежурной медсестры из роддома, которая по телефону сообщила пол, рост и вес ребёнка.
Такой новостью я не мог не поделиться c коллегами. Моментально это докатилось и до старшего группы. Когда подошёл автобус и все расселись по местам, старший стал рядом со мною в проходе обратился к присутствующим:
– Есть предложение отпустить нашего товарища сегодня домой! А самим выполнить за него норму! Кто «за»?!
Проголосовали дружно, и в следующую минуту я оказался вольной птицей. Чтобы не терять зря неожиданно свалившегося на меня свободного времени, я решил отправиться в центр города поискать каких- либо алкогольных напитков. Интуиция подсказывала мне, что эти напитки скоро пригодятся.
Был самый разгар борьбы с пьянством, провозглашённой ЦК КПСС. Как всегда, в этом деле не обошлось без идиотизма. В целях искоренения пьянства и алкоголизма были вырублены элитные виноградники Крыма, Кавказа и Бессарабии. Хорошее вино мгновенно исчезло с прилавков. Зато дрянная водка и плодово-ягодное вино, именуемое «жужкой», оставались к услугам граждан СССР. Для производства этого пойла качественное сырьё не требовалось, но и его приходилось покупать с немалым трудом.
На улице Университетской находилось одно злачное место – бар «Грот». К нему примыкал винный магазин. В этом магазине я и обнаружил в тот день километровую очередь за сухим вином. Вино было не бог весть какое, кажется «Солнечная гроздь», но и то хорошо, что натуральное, виноградное. Очередь изгибалась по залу в четыре колена, и стоять пришлось около часа. Давали, как всегда, по две бутылки в одни руки.
Когда, наконец-то, до меня дошла очередь, продавщица, здоровенная тётка, подозрительно уставилась на меня.
– А Вам есть двадцать один год?!
– Да Вы что?! Мне уже двадцать шесть! – возмутился я.
Дело в том, что я всегда выглядел моложе своих лет. А в старой, куцой курточке ещё студенческих лет, в подростковой вязаной шапочке я был вообще похож на мальчишку. Но что было делать: на овощную базу надевалось всякое старьё, а переодеться я не удосужился. За это и поплатился.
– У Вас есть какой-нибудь документ?! – прокурорским тоном спросила тётка.
Никакого документа у меня, естественно, с собою не было. Отчаянно ища выход из ситуации, я показал ей свою правую руку с обручальным кольцом на безымянном пальце.
– Ну, и что? – пожала плечами тётка. – Жениться можно и в восемнадцать лет, а спиртное только с двадцати одного!
В эти секунды я особенно отчётливо осознал весь идиотизм наших законов: обзавестись семьёй в 18 лет можно, а пить вино – нельзя! Но времени для раздумий и дискуссий не было. Очередь шумела, нервничала, и я понимал, что в любой момент меня оттуда могут выбросить.
И вдруг я вспомнил о своём последнем козыре. Решительным жестом я сорвал с себя вязаную шапочку и предъявил продавщице свою изрядно полысевшую голову. Лысеть я начал рано, очень переживал по этому поводу, втирал в голову разные бальзамы, принимал разные витамины. Но в этот раз мой недостаток сослужил мне хорошую службу.
– Вот это – самый лучший документ! Стопроцентное доказательство! – заржала очередь.
Продавщица развела руками и выставила на прилавок две заветные бутылки. Через минуту я шёл по улице с приятной тяжестью в сумке. Шёл и радовался жизни.
2007
Это – дата рождения моего сына. В тот день я, как всякий нормальный инженер того времени, получил разнарядку на овощную базу. Одевшись погрязней, я к назначенному времени явился к стенам своего КБ, где в ожидании автобуса собралась группа моих коллег. В ушах ещё звенел голос дежурной медсестры из роддома, которая по телефону сообщила пол, рост и вес ребёнка.
Такой новостью я не мог не поделиться c коллегами. Моментально это докатилось и до старшего группы. Когда подошёл автобус и все расселись по местам, старший стал рядом со мною в проходе обратился к присутствующим:
– Есть предложение отпустить нашего товарища сегодня домой! А самим выполнить за него норму! Кто «за»?!
Проголосовали дружно, и в следующую минуту я оказался вольной птицей. Чтобы не терять зря неожиданно свалившегося на меня свободного времени, я решил отправиться в центр города поискать каких- либо алкогольных напитков. Интуиция подсказывала мне, что эти напитки скоро пригодятся.
Был самый разгар борьбы с пьянством, провозглашённой ЦК КПСС. Как всегда, в этом деле не обошлось без идиотизма. В целях искоренения пьянства и алкоголизма были вырублены элитные виноградники Крыма, Кавказа и Бессарабии. Хорошее вино мгновенно исчезло с прилавков. Зато дрянная водка и плодово-ягодное вино, именуемое «жужкой», оставались к услугам граждан СССР. Для производства этого пойла качественное сырьё не требовалось, но и его приходилось покупать с немалым трудом.
На улице Университетской находилось одно злачное место – бар «Грот». К нему примыкал винный магазин. В этом магазине я и обнаружил в тот день километровую очередь за сухим вином. Вино было не бог весть какое, кажется «Солнечная гроздь», но и то хорошо, что натуральное, виноградное. Очередь изгибалась по залу в четыре колена, и стоять пришлось около часа. Давали, как всегда, по две бутылки в одни руки.
Когда, наконец-то, до меня дошла очередь, продавщица, здоровенная тётка, подозрительно уставилась на меня.
– А Вам есть двадцать один год?!
– Да Вы что?! Мне уже двадцать шесть! – возмутился я.
Дело в том, что я всегда выглядел моложе своих лет. А в старой, куцой курточке ещё студенческих лет, в подростковой вязаной шапочке я был вообще похож на мальчишку. Но что было делать: на овощную базу надевалось всякое старьё, а переодеться я не удосужился. За это и поплатился.
– У Вас есть какой-нибудь документ?! – прокурорским тоном спросила тётка.
Никакого документа у меня, естественно, с собою не было. Отчаянно ища выход из ситуации, я показал ей свою правую руку с обручальным кольцом на безымянном пальце.
– Ну, и что? – пожала плечами тётка. – Жениться можно и в восемнадцать лет, а спиртное только с двадцати одного!
В эти секунды я особенно отчётливо осознал весь идиотизм наших законов: обзавестись семьёй в 18 лет можно, а пить вино – нельзя! Но времени для раздумий и дискуссий не было. Очередь шумела, нервничала, и я понимал, что в любой момент меня оттуда могут выбросить.
И вдруг я вспомнил о своём последнем козыре. Решительным жестом я сорвал с себя вязаную шапочку и предъявил продавщице свою изрядно полысевшую голову. Лысеть я начал рано, очень переживал по этому поводу, втирал в голову разные бальзамы, принимал разные витамины. Но в этот раз мой недостаток сослужил мне хорошую службу.
– Вот это – самый лучший документ! Стопроцентное доказательство! – заржала очередь.
Продавщица развела руками и выставила на прилавок две заветные бутылки. Через минуту я шёл по улице с приятной тяжестью в сумке. Шёл и радовался жизни.
2007
КОНФЕТЫ В БУМАЖКАХ
Год 1991-й начался тревожно и так же тревожно заканчивался.
Начался он с расстрела мирных жителей в Вильнюсе, до лета успел всех достать длинными очередями за всем, что необходимо, талонами и отрезными купонами, блокированием счетов на сберегательных книжках. И в августе кульминация года – ГКЧП, плавно переходящая к зиме в ликвидацию СССР как географического понятия.
Кое-кто до сих пор патетически восклицает: «Развалили Союз!» Никто его не разваливал. Не нашлось бы столько ельцыных, кравчуков и шушкевичей, чтобы его развалить. Он умер естественной смертью. ГКЧП был последней неуклюжей попыткой сделать ему искусственное дыхание, а Беловежская тройка представляла собой консилиум, который констатировал смерть.
В чём же была причина? Каков диагноз? Ответ прост: руководящая и направляющая роль Коммунистической партии!
Работать или служить можно за страх, за совесть и за выгоду. У советской партноменклатуры к тому времени страха уже не было, а совести у них не было никогда. Выгода же, не ограниченная ни совестью, ни страхом, неизменно сводится к одному: получать всё, не вкладывая ничего. Старые идеологические штампы не только надоели народу, – они стали ненужной обузой для многочисленной армии дармоедов, которая этим народом управляла.
Ежедневно, как грибы после дождя, появлялись частные банки, биржи, брокерские конторы, холдинги и трасты, где находили себе тёплые места аппаратчики из вчерашних обкомов, горкомов и райкомов. Началась бешеная торговля всем, что плохо лежит. А плохо лежало в те дни абсолютно всё.
На всякий пожарный случай местная партноменклатура подарила Украине независимость. Слишком уж сильные катаклизмы происходили тогда в Москве, а русский бунт, как известно, часто бывает бессмысленным и беспощадным. Умеренные и осторожные украинцы не таили в себе реальной опасности. В их питательной среде можно было не опасаться за своё здоровье и благосостояние, а плавно мутировать в новых исторических реалиях. А в случае чего – любые неудачи можно списать на украинских националистов: вот, дескать, до чего довели со своей независимостью! «Пипл схавает!» Потому-то в те дни многие украинские патриоты растеряно и настороженно восприняли независимость, при-поднесённую вчерашними врагами, ожидая какого-то подвоха. Масштабы подвоха можно оценить по прошествии пятнадцати лет.
А тогда мало кто до конца понимал, что происходит. С тревогой вслушивались в очередное сообщение: с нового, 1992 года вводятся свободные цены на все продукты и товары народного потребления. Зарплата будет выда ваться частично советскими рублями, частично – многоразовыми купонами, своеобразными заменителями украинской валюты. Женщины вздыхали:
– Теперь до Нового года ничего не купишь! Всё припрячут!
Так и случилось. Последний рабочий день 1991-го года подходил к концу. Стемнело. Приехав в центр города, я отправился бродить по магазинам в надежде купить хоть какой-нибудь колбасы, – дома было хоть шаром покати.
Сквозь ярко освещённые витрины многочисленных магазинов виднелись пустые полки и прилавки, возле которых скучали одинокие продавцы. В сочетании с этой пустотой неоновый свет витрин казался каким-то зловещим. Сознание отказывалось это принимать! Нет ни войны, ни эпидемии чумы, ни какого-либо ещё катаклизма! Вот так, – ни с того, ни с сего, – разруха и запустение!
Подходя к большому гастроному под названием «Диетический», я ещё издали заметил огромную очередь, вытянувшуюся до самого угла. Очередь была именно за колбасой, так что пришлось стать. Двигалась очередь медленно, то и дело по ней проносились слухи о том, что колбасы на всех не хватит. Подбежала полная женщина средних лет, суетливая и взволнованная, в съехавшей на бок меховой шапке.
– Я здесь занимала очередь! Вот за этим мужчиной! Он может подтвердить!… Что там говорят?! Хватит колбасы?!… Ну, ладно, вы стойте, а я побегу! Я ещё в другой очереди стою, за конфетами!…
– А какие конфеты? – спросил я.
Женщина уставилась на меня, как на идиота.
– Ну, конфеты! В бумажках! Что вы, не знаете?!
– Я понимаю, что в бумажках. Как называются?
– Не знаю…- пожала плечами женщина.- Да какая разница?! Главное, что конфеты! В бумажках!…
И она помчалась за вожделенными конфетами, не тратя больше времени на пустые разговоры.
Тогда меня очень позабавила эта женщина. «В бумажках! А какие же они ещё могут быть?» – думал я наивно. Я и не предполагал тогда, что конфеты могут быть и без бумажек. Месяц спустя я в обеденный перерыв в гастрономе под названием «Темп» отстоял очередь за карамельками. Конфеты были, очевидно, прямо с фабрики. Они не успели ещё толком затвердеть и сладко пахли на весь магазин. Тем более, что были без обёрток.
– Действительно, зачем морочить голову с этими обёртками?! – рассуждали люди в очереди.- Только деньги тратить на бумагу и типографию! Вот так правильно: быстро сделали – и в продажу, быстро купили и съели!
Чтобы зря не терять времени и не тормозить процесс, я прямо в обеденный перерыв отправился домой, держа в руках бумажный кулёк с ароматными карамельками. Жил я не очень далеко от работы, так что добрался быстро. Мой пятилетний сын в те дни болел. Аппетита у него не было, но карамельки он уплетал с удовольствием, не вылезая из постели. А я стоял посреди комнаты и гордился собою, – отец, добытчик, вожак стаи!
Но это, как я уже сказал, было значительно позже. А в тот раз мне не досталось ни колбасы, ни конфет. Потому что они закончились.
Плюнув и выругавшись, я двинулся вверх по Сумской в поисках удачи. Путь мой пролегал мимо широко популярной в народе закусочной «Харків’янка», получившей от харьковчан название «пулемёт». Это крупное заведение, представлявшее собой анфиладу просторных залов, сейчас пустовало. Но нет: в одном из окон я заметил двух девушек в белых халатах, которые что-то делали за стойкой. Любопытство взяло верх, и я решил зайти.
То, что я увидел, меня поразило. Девушки нарезали чёрствый белый батон и жарили эти ломти на прогорклом масле. Кусочки накладывали по два на тарелку, и это называлось «Гренки Харьковские». Охотников попробовать эти гренки не находилось. Среди гулкой пустоты зала мои шаги привлекли внимание. Девушки оторвались от своего занятия и посмотрели на меня виноватым взглядом: им больше нечего было предложить посетителям кафе.
В скверном настроении я покинул любимое мною с детства заведение и продолжил свой путь.
Маленький магазинчик на Сумской, именуемый «коммерческим», имел очень высокое крыльцо. В магазинчике было два прилавка, поэтому на крыльце было тоже две очереди. Они спускались вниз и тянулись до самого края тротуара.
– Почём колбаса? – спросил какой-то подбежавший мужчина.
– По сорок! – ответили из очереди.
– Сорок рублей килограмм?! Ни фига себе!
– Всё равно надо брать! – взволнованно доказывала полная женщина в очках. – С нового года, говорят, будет ещё дороже! Так что, надо брать!
Она чем-то была похожа на ту женщину из очереди за конфетами. Только та была без очков. Неожиданно я разозлился на всех этих суетливых женщин. «Вот из-за таких, как они, создаётся ажиотаж, поднимается паника! А торговля спокойно повышает цены!» – думал я. Спрос рождает предложение, и, если бы никто не покупал колбасу по сорок рублей, никуда бы они не делись, продавали бы дешевле! Сознание отказывалось воспринимать цену сорок рублей за килограмм, когда ещё вчера она была в пять раз меньше.
Это с нового года я увидел свободно лежащую на прилавке колбасу по 200 рублей за килограмм. При минимальной-то зарплате 400 рублей! Но в тот день мне и цена 40 рублей показалась неоправданно завышенной. И я принципиально, как бы подавая пример всем остальным, не стал занимать очередь и гордо удалился.
Колбасу я тогда купил чуть подальше от центра и всего по 23 рубля. Правда, качества она оказалась неважного: распадалась на куски и отдавала старым салом. Но моральная победа осталась за мной!
Кажется, всё это было вчера. А, между тем, прошло уже 15 лет. Пришла пора всё оценить и осмыслить. Помню, как тогда мне почти весело говорил один старичок:
– Каждое поколение должно испить свою горькую чашу! Кому досталось революция, кому война, кому и то, и другое вместе! Вот и ваше поколение хлебнуло!
За пятнадцать лет многое изменилось. Как говорится, «жить стало лучше, жить стало веселей». А если кто-то сейчас жалуется на тяжёлую жизнь, могу им ответить одно: по крайней мере, конфеты у нас в бумажках.
2007
Начался он с расстрела мирных жителей в Вильнюсе, до лета успел всех достать длинными очередями за всем, что необходимо, талонами и отрезными купонами, блокированием счетов на сберегательных книжках. И в августе кульминация года – ГКЧП, плавно переходящая к зиме в ликвидацию СССР как географического понятия.
Кое-кто до сих пор патетически восклицает: «Развалили Союз!» Никто его не разваливал. Не нашлось бы столько ельцыных, кравчуков и шушкевичей, чтобы его развалить. Он умер естественной смертью. ГКЧП был последней неуклюжей попыткой сделать ему искусственное дыхание, а Беловежская тройка представляла собой консилиум, который констатировал смерть.
В чём же была причина? Каков диагноз? Ответ прост: руководящая и направляющая роль Коммунистической партии!
Работать или служить можно за страх, за совесть и за выгоду. У советской партноменклатуры к тому времени страха уже не было, а совести у них не было никогда. Выгода же, не ограниченная ни совестью, ни страхом, неизменно сводится к одному: получать всё, не вкладывая ничего. Старые идеологические штампы не только надоели народу, – они стали ненужной обузой для многочисленной армии дармоедов, которая этим народом управляла.
Ежедневно, как грибы после дождя, появлялись частные банки, биржи, брокерские конторы, холдинги и трасты, где находили себе тёплые места аппаратчики из вчерашних обкомов, горкомов и райкомов. Началась бешеная торговля всем, что плохо лежит. А плохо лежало в те дни абсолютно всё.
На всякий пожарный случай местная партноменклатура подарила Украине независимость. Слишком уж сильные катаклизмы происходили тогда в Москве, а русский бунт, как известно, часто бывает бессмысленным и беспощадным. Умеренные и осторожные украинцы не таили в себе реальной опасности. В их питательной среде можно было не опасаться за своё здоровье и благосостояние, а плавно мутировать в новых исторических реалиях. А в случае чего – любые неудачи можно списать на украинских националистов: вот, дескать, до чего довели со своей независимостью! «Пипл схавает!» Потому-то в те дни многие украинские патриоты растеряно и настороженно восприняли независимость, при-поднесённую вчерашними врагами, ожидая какого-то подвоха. Масштабы подвоха можно оценить по прошествии пятнадцати лет.
А тогда мало кто до конца понимал, что происходит. С тревогой вслушивались в очередное сообщение: с нового, 1992 года вводятся свободные цены на все продукты и товары народного потребления. Зарплата будет выда ваться частично советскими рублями, частично – многоразовыми купонами, своеобразными заменителями украинской валюты. Женщины вздыхали:
– Теперь до Нового года ничего не купишь! Всё припрячут!
Так и случилось. Последний рабочий день 1991-го года подходил к концу. Стемнело. Приехав в центр города, я отправился бродить по магазинам в надежде купить хоть какой-нибудь колбасы, – дома было хоть шаром покати.
Сквозь ярко освещённые витрины многочисленных магазинов виднелись пустые полки и прилавки, возле которых скучали одинокие продавцы. В сочетании с этой пустотой неоновый свет витрин казался каким-то зловещим. Сознание отказывалось это принимать! Нет ни войны, ни эпидемии чумы, ни какого-либо ещё катаклизма! Вот так, – ни с того, ни с сего, – разруха и запустение!
Подходя к большому гастроному под названием «Диетический», я ещё издали заметил огромную очередь, вытянувшуюся до самого угла. Очередь была именно за колбасой, так что пришлось стать. Двигалась очередь медленно, то и дело по ней проносились слухи о том, что колбасы на всех не хватит. Подбежала полная женщина средних лет, суетливая и взволнованная, в съехавшей на бок меховой шапке.
– Я здесь занимала очередь! Вот за этим мужчиной! Он может подтвердить!… Что там говорят?! Хватит колбасы?!… Ну, ладно, вы стойте, а я побегу! Я ещё в другой очереди стою, за конфетами!…
– А какие конфеты? – спросил я.
Женщина уставилась на меня, как на идиота.
– Ну, конфеты! В бумажках! Что вы, не знаете?!
– Я понимаю, что в бумажках. Как называются?
– Не знаю…- пожала плечами женщина.- Да какая разница?! Главное, что конфеты! В бумажках!…
И она помчалась за вожделенными конфетами, не тратя больше времени на пустые разговоры.
Тогда меня очень позабавила эта женщина. «В бумажках! А какие же они ещё могут быть?» – думал я наивно. Я и не предполагал тогда, что конфеты могут быть и без бумажек. Месяц спустя я в обеденный перерыв в гастрономе под названием «Темп» отстоял очередь за карамельками. Конфеты были, очевидно, прямо с фабрики. Они не успели ещё толком затвердеть и сладко пахли на весь магазин. Тем более, что были без обёрток.
– Действительно, зачем морочить голову с этими обёртками?! – рассуждали люди в очереди.- Только деньги тратить на бумагу и типографию! Вот так правильно: быстро сделали – и в продажу, быстро купили и съели!
Чтобы зря не терять времени и не тормозить процесс, я прямо в обеденный перерыв отправился домой, держа в руках бумажный кулёк с ароматными карамельками. Жил я не очень далеко от работы, так что добрался быстро. Мой пятилетний сын в те дни болел. Аппетита у него не было, но карамельки он уплетал с удовольствием, не вылезая из постели. А я стоял посреди комнаты и гордился собою, – отец, добытчик, вожак стаи!
Но это, как я уже сказал, было значительно позже. А в тот раз мне не досталось ни колбасы, ни конфет. Потому что они закончились.
Плюнув и выругавшись, я двинулся вверх по Сумской в поисках удачи. Путь мой пролегал мимо широко популярной в народе закусочной «Харків’янка», получившей от харьковчан название «пулемёт». Это крупное заведение, представлявшее собой анфиладу просторных залов, сейчас пустовало. Но нет: в одном из окон я заметил двух девушек в белых халатах, которые что-то делали за стойкой. Любопытство взяло верх, и я решил зайти.
То, что я увидел, меня поразило. Девушки нарезали чёрствый белый батон и жарили эти ломти на прогорклом масле. Кусочки накладывали по два на тарелку, и это называлось «Гренки Харьковские». Охотников попробовать эти гренки не находилось. Среди гулкой пустоты зала мои шаги привлекли внимание. Девушки оторвались от своего занятия и посмотрели на меня виноватым взглядом: им больше нечего было предложить посетителям кафе.
В скверном настроении я покинул любимое мною с детства заведение и продолжил свой путь.
Маленький магазинчик на Сумской, именуемый «коммерческим», имел очень высокое крыльцо. В магазинчике было два прилавка, поэтому на крыльце было тоже две очереди. Они спускались вниз и тянулись до самого края тротуара.
– Почём колбаса? – спросил какой-то подбежавший мужчина.
– По сорок! – ответили из очереди.
– Сорок рублей килограмм?! Ни фига себе!
– Всё равно надо брать! – взволнованно доказывала полная женщина в очках. – С нового года, говорят, будет ещё дороже! Так что, надо брать!
Она чем-то была похожа на ту женщину из очереди за конфетами. Только та была без очков. Неожиданно я разозлился на всех этих суетливых женщин. «Вот из-за таких, как они, создаётся ажиотаж, поднимается паника! А торговля спокойно повышает цены!» – думал я. Спрос рождает предложение, и, если бы никто не покупал колбасу по сорок рублей, никуда бы они не делись, продавали бы дешевле! Сознание отказывалось воспринимать цену сорок рублей за килограмм, когда ещё вчера она была в пять раз меньше.
Это с нового года я увидел свободно лежащую на прилавке колбасу по 200 рублей за килограмм. При минимальной-то зарплате 400 рублей! Но в тот день мне и цена 40 рублей показалась неоправданно завышенной. И я принципиально, как бы подавая пример всем остальным, не стал занимать очередь и гордо удалился.
Колбасу я тогда купил чуть подальше от центра и всего по 23 рубля. Правда, качества она оказалась неважного: распадалась на куски и отдавала старым салом. Но моральная победа осталась за мной!
Кажется, всё это было вчера. А, между тем, прошло уже 15 лет. Пришла пора всё оценить и осмыслить. Помню, как тогда мне почти весело говорил один старичок:
– Каждое поколение должно испить свою горькую чашу! Кому досталось революция, кому война, кому и то, и другое вместе! Вот и ваше поколение хлебнуло!
За пятнадцать лет многое изменилось. Как говорится, «жить стало лучше, жить стало веселей». А если кто-то сейчас жалуется на тяжёлую жизнь, могу им ответить одно: по крайней мере, конфеты у нас в бумажках.
2007