Страница:
— Неужели он действительно в любую минуту готов трудиться? Что-то не верится, раз он такую жизнь ведет.
— Полноте, полковник, никогда еще ему пиво не мешало. После того как он говорить уже не в состоянии, писать он еще часами может. Помню, раз меня неожиданно вызвали написать прошение. Это было в субботу вечером, я сидел за обедом и не испытывал ни малейшего желания браться за это дело. Однако они затащили меня в Клерихью, и там мы стали пить, пока я целую хохлатую курицу в себя не влил; тогда они принялись уговаривать меня, чтобы я составил эту бумагу. Надо было разыскать Драйвера; единственное, что мы могли сделать, это принести его туда. Ни говорить, ни двигаться он не мог. Но едва только ему в руку сунули перо, положили перед ним бумагу и он услыхал мой голос, как он начал писать, и знаете — не хуже любого каллиграфа, если не считать того, что пришлось к нему отдельного человека приставить, чтобы перо в чернила макать, а то он никак чернильницу разглядеть не мог. Право же, я в жизни не видел красивее почерка.
— Ну, и как же выглядел наутро плод ваших совместных усилий? — спросил полковник.
— Как? Отлично, даже трех слов менять не пришлось; в тот же день мы эту бумагу почтой отправили. Так вы, надеюсь, придете завтра ко мне позавтракать и послушать, что нам эта женщина скажет?
— Очень уж рано.
— А позднее никак нельзя. Если я завтра ровно в девять не буду в суде, то все подумают, что со мной удар приключился, а это и на ходе дела скажется.
— Ну хорошо, постараюсь завтра утром у вас быть.
На этом они расстались.
Наутро, проклиная, правда, в душе сырые шотландские зимы, полковник Мэннеринг явился к адвокату. Плейдел к этому времени успел усадить миссис Ребекку у огня, угостить ее чашкой шоколада и теперь разговаривал с ней об интересовавшем его деле.
— Нет же, уверяю вас, миссис Ребекка, ни у кого и в мыслях нет изменить волю вашей покойной госпожи; слово вам даю, что к завещанной вам сумме это никакого отношения не имеет. Вы ее заслужили тем, что ухаживали за покойной, и я был бы рад, если бы она была вдвое больше.
— Знаете, сэр, совсем негоже рассказывать то, что при тебе господа говорили. Слыхали вы, как этот противный Квид попрекал меня тем, что когда-то мне подарок преподнес, и всякую ерунду повторял, какую я по простоте ему наболтала; а ежели еще с вами тут поболтаешь, то кто знает, чем все это кончится.
— Уверяю вас, милейшая Ребекка, и ваш возраст и мое положение порукой тому, что, даже если вы будете говорить со мной так же откровенно, как в стишках говорят о любви, ничего худого для вас не будет.
— Ну, раз ваша милость считает, что ничего со мной не случится, тогда слушайте: дело было так… Знаете, с год назад, а может и меньше, моей госпоже посоветовали ненадолго в Гилсленд съездить поразвлечься. Тогда о беде, что с Эдленгауэном стряслась, все уже говорить начали, и она, бедная, так убивалась, — ведь она привыкла своим родом гордиться. Раньше они, бывало, с Элленгауэном то в ладу жили, то нет, а последние два-три года так совсем разошлись. Он собирался денег у нее занять, а она ему отказывала, да сама хотела старые долги с него получить, а лэрд — тот не платил. Так вот в конце концов они и разошлись. А потом вдруг в Гилсленде кто-то сказал, что имение Элленгауэн будут продавать. И вот с этой минуты она словно совсем вдруг мисс Люси Бертрам разлюбила. Она мне частенько говаривала: «Ах, Ребекка, Ребекка, если бы не эта никчемная девчонка… Ведь она даже отца вразумить не может… Если бы мальчик был жив, никогда бы не пришлось за долги этого дурака имение продавать». И пойдет, и пойдет, так что прямо слушать тошно, так бедняжку честит, будто та виновата, что не мальчиком родилась и что отцовского имения не уберегла. И вот раз как-то возле родника, что над скалой в Гилсленде, она увидала славных мальчуганов, детей Мак-Кроски… И тут она как начнет… «Подумать только, что у каждого проходимца есть сын и наследник, а род Элленгауэнов без мужчины остался!» А сзади-то стояла цыганка и все это слышала, высоченная, страшенная баба, я таких в жизни не видывала. «Кто это смеет говорить, — сказала она, — что в роду Элленгауэнов мужчин не стало и весь род на нет сойдет?» Моя госпожа тут же обернулась. Она была женщиной не робкого десятка и за словом в карман не лезла. «Это я говорю, — сказала моя госпожа, — и сердце у меня кровью обливается». Тогда цыганка схватила ее за руку:
«Хоть ты меня и не знаешь, — говорит она, — я-то тебя хорошо знаю… Слушай же. Так, как солнце светит на небе и эта река течет к морю, и так же, как есть око, что нас с тобой видит, и ухо, что нас с тобой слышит, так же верно, что Гарри Бертрам, хоть и считают, что он погиб у Уорохского мыса, жив-живехонек. Ему было тяжко до двадцати одного года на свете жить, но, если мы с тобой живы будем, ты еще этой зимой о нем узнаешь, раньше чем снег успеет два дня на полях Синглсайда пролежать… Не надо, говорит, мне твоих денег. Ты думаешь, я обмануть хочу? Прощай теперь, а как Мартинов день настанет, так еще раз встретимся». И с этими словами ушла.
— Она что, очень высокая была? — прервал ее Мэннеринг.
— Черноволосая, у черноглазая и со шрамом на лбу? — спросил адвокат.
— Такой высоченной женщины я в жизни не видала, а волосы у нее были черные как ночь, кое-где только седые, и над бровью у нее, помнится, рубец был, примерно в палец шириной. Кто хоть раз ее видел, тот никогда не забудет. И я доподлинно знаю, что после слов этой цыганки моя госпожа и составила завещание; она ведь и так невзлюбила молодую леди Элленгауэн, а тут сироте надо было еще двадцать фунтов посылать… Вот она и говорила: не только, мол, по милости мисс Бертрам все имение теперь в чужие руки отдается, из-за того что девочки наследства не получают, но и сама молодая леди теперь так обеднела, что стала обузой для Синглсайда. Только, сдается, завещание-то по всем правилам составлено, и деньжат своих я бы не хотела лишаться, ведь я ей почти что даром служила.
Адвокат рассеял опасения Ребекки на этот счет, а потом спросил ее о Дженни Гибсон и из ответа понял, что та согласилась на предложение Динмонта.
— Я тоже туда поеду, раз он такой добрый, что и меня приглашает, — добавила старая служанка. — Динмонты ведь люди очень порядочные, хоть покойная госпожа и не любила об этом родстве вспоминать. Но зато она любила чарлизхопские сыры, окорока и птицу; они ведь ей все посылали, и чулки и рукавички из овечьей шерсти, — это ей по душе было.
Плейдел отпустил Ребекку. Когда она ушла, он сказал полковнику:
— Мне кажется, я знаю эту цыганку.
— Я то же самое подумал, — сказал Мэннеринг.
— А зовут ее… — продолжал Плейдел.
— Мег Меррилиз, — ответил полковник.
— А вы-то откуда знаете? — спросил адвокат, с комическим удивлением глядя на Мэннеринга.
Мэннеринг ответил, что знал эту женщину, когда был в Элленгауэне еще двадцать лет тому назад, и рассказал своему ученому другу подробно о том, как он в первый раз приехал в поместье Бертрама.
Мистер Плейдел очень внимательно его слушал, а потом сказал:
— Я радовался тому, что познакомился со столь ученым богословом в лице вашего капеллана, но я никак не рассчитывал встретить в лице его патрона ученика Альбумазара и Мессагалы. Мне думается, однако, что эта цыганка могла бы кое-что нам рассказать, и не только из области астрологии и ясновидения. Один раз она уже была у меня в руках, но тогда я многого от нее не добился. Надо написать Мак-Морлану, пускай он всех на ноги поднимет, только бы ее разыскать. Я сам охотно поеду в *** графство, чтобы присутствовать при ее допросе. Хотя я больше и не шериф, я по-прежнему состою там в мировых судьях. И ничто меня так всю мою жизнь не тяготило, как это нераскрытое дело и судьба ребенка. Надо будет написать также шерифу графства Роксбург и какому-нибудь толковому мировому судье в Камберленде.
— Надеюсь, что, когда вы приедете в наши края, штаб-квартиру свою вы расположите в Вудберне?
— Ну конечно. Я боялся, что вы не позволите… Но пойдемте завтракать, а то я опоздаю.
На следующий день новые друзья расстались, и полковник вернулся домой без каких-либо приключений, о которых стоило бы здесь упоминать.
Вернемся на минуту к тому дню, когда был ранен молодой Хейзлвуд. Едва только это случилось, Браун сразу же представил себе, какие это происшествие может иметь последствия для Джулии и для него самого. Правда, дуло оружия было направлено так, что опасаться рокового исхода особенно не приходилось. Но ни в коем случае нельзя было допускать, чтобы его арестовали в чужой стране, где у него не было возможности доказать ни кто он такой, ни какого он звания. Ввиду этого он решил бежать на берег Англии, и, если удастся, укрываться там до тех пор, пока его однополчане не напишут ему, а поверенный не пришлет денег, и тогда уже только явиться под своим настоящим именем и предложить Хейзлвуду и его друзьям любое объяснение или удовлетворение, которого те пожелают. С этой целью он преспокойно добрался до деревни, которую мы назовем Портанферри (но которую, однако, под этим названием наш читатель напрасно будет искать на карте графства). Большая открытая лодка должна была вот-вот отчалить от берега, чтобы идти в морской порт Элдонби в Камберленде. Туда-то и отправился Браун, решив остаться в этом городке до тех пор, пока не получит писем и денег из Англии.
Во время этого короткого путешествия он вступил в разговор с сидевшим на руле хозяином лодки, веселым стариком, которому, как и большинству рыбаков на этом побережье, не раз случалось помогать контрабандистам. Поговорив о том о сем, Браун попытался повернуть разговор на Мэннеринга и его семью. Старик слыхал о нападении на Вудберн и осуждал контрабандистов.
— Не дело это — рукам волю давать. Черт бы их побрал! Так они весь край против себя восстановят. Ну уж нет! Когда я этим занимался, у меня с таможенными было просто: нашел — так твое, забрали товар — ну что ж поделать, их счастье, значит. А коли обмануть удалось, то, выходит, я в барыше… Нет, ворон ворону глаз не выклюет.
— Ну, а полковник Мэннеринг? — спросил Браун.
— Да и он тоже не очень умно поступил, что вмешался. Вы не подумайте, что я его ругаю за то, что он таможенных спас; это он правильно сделал. Только нечего было джентльмену из-за бочек водки да ящиков с чаем, что для бедного люда привезены были, тут у нас сражение устраивать. Но что там говорить, он человек знатный, да еще военный, а такие с нашим братом что хотят, то и делают.
— А что дочь его? — спросил Браун и почувствовал, как сердце заколотилось. — Она, говорят, тоже за кого-то знатного замуж выходит?
— Это за Хейзлвуда, что ли? — сказал рулевой. — Да нет, все брехня одна. Сколько времени уже, как каждое воскресенье Хейзлвуд непременно дочку покойного Элленгауэна из церкви домой отвозит. Ведь моя-то дочка Пегги в Вудберне служит. Так вот, она уверяет, что молодому Хейзлвуду не больше дела до мисс Мэннеринг, ну чем вам, что ли.
Горько раскаиваясь в том, что он так опрометчиво поверил слуху, Браун все же обрадовался, что подозрения, толкнувшие его на столь необдуманный поступок, были, по-видимому, лишены всякого основания и Джулия ему верна. «Но какого же она теперь будет мнения обо мне? И как она отнесется к моему поведению? Она ведь, должно быть, уверена, что я сознательно не пощадил ни ее душевного покоя, ни ее чувств ко мне…»
Старик был связан с обитателями Вудберна. Сообразив, что он может быть удобным посредником, Браун решил прибегнуть к его помощи.
— Так, говоришь, дочь твоя в Вудберне служанкой? А я знал мисс Мэннеринг еще в Индии, и, хотя последнее время мне в жизни не везет, я все же думаю, что она обо мне не забыла. На мое несчастье, я поссорился с ее отцом, который был тогда моим начальником, и я уверен, что мисс Мэннеринг постарается теперь помирить меня с ним. Может быть, дочка твоя согласится передать ей от меня письмо, только так, чтобы полковник не знал.
Старик, приятель всяких контрабандистов, с готовностью обещал ему, что письмо будет обязательно доставлено, а тайна сохранена. Едва только они прибыли в Эллонби, Браун написал письмо Джулии, в котором глубоко сожалел о своем безрассудстве и умолял выслушать его и простить. Он не считал возможным подробнее рассказывать об обстоятельствах, которые ввели его в заблуждение, и старался вообще выражать свои мысли так туманно, что, если бы письмо это даже и попало не по назначению, постороннему человеку трудно было бы понять, о чем в нем идет речь и кто его писал. Старик заверил его, что передаст это письмо дочери в Вудберн и, так как по своим делам ему снова придется возвратиться в Эллонби, он привезет ему туда ответ от мисс Мэннеринг.
А покамест, укрываясь от преследований, наш путник высадился в Эллонби и постарался снять там скромную комнату, которая была бы ему по средствам при его теперешней бедности и где он мог бы жить, не обращая на себя внимания. С этой целью он решил выдать себя за художника Дадли; он достаточно владел кистью, чтобы хозяин дома в Эллонби мог этому поверить. Он сказал, что вещи его должны прибыть из Уигтона, и, стараясь по возможности не выходить из дома, стал ждать, пока придут ответы на письма, посланные поверенному, Деласеру и подполковнику — его начальнику по службе. Первого он просил прислать ему денег, Деласера — если возможно, встретиться с ним в Шотландии, подполковника же он просил письменно засвидетельствовать его военное звание и безупречность его поведения на службе, для того чтобы и как офицер и как дворянин он мог быть вне всяких подозрений. Отсутствие денег причиняло ему такие неудобства, что он даже написал Динмонту, прося одолжить ему небольшую сумму. Он не сомневался в том, что, находясь всего в каких-нибудь шестидесяти — семидесяти милях от него, фермер сразу же удовлетворит его просьбу, которую он мотивировал тем, что его ограбили, после того как они расстались. И тогда хоть и нетерпеливо, но все же совершенно спокойно он стал ждать ответа на эти письма.
В оправдание его корреспондентов следует сказать, что почта тогда доставлялась гораздо медленнее, чем со времени остроумного нововведения Палмера. Что же касается, например, Динмонта, то он никогда почти не получал писем чаще, чем раз в три месяца (кроме того периода, когда он был занят своей тяжбой и по этой причине регулярно посылал на почту); все адресованные ему письма месяц, а то и два оставались лежать у почтового чиновника на окне вместе с разными брошюрами, пряниками, булками и балладами, смотря по тому, чем этот чиновник торговал. К тому же существовал обычай, в те времена еще не изжитый: письмо, посланное из одного города в другой, находящийся милях в тридцати от него, шло круговым путем и, таким образом, проделывало не менее двухсот миль и тогда только вручалось адресату. Преимуществом такого способа доставки было то, что дорогой письмо хорошо проветривалось, почтовые доходы каждый раз увеличивались на сколько-то пенсов, а сам адресат имел случай поупражняться в терпении. В силу этих обстоятельств Браун прожил несколько дней в Эллонби и за это время ни от кого не успел получить ответа; деньги его, несмотря на строжайшую экономию, подходили к концу. В один из таких дней молодой рыбак принес ему письмо. Вот что он прочел в нем:
Вы поступили и нескромно и жестоко. Вы доказали, как мало можно верить вашим заявлениям, что вам дорого мое счастье и мой покой. Ваше безрассудство чуть не стоило жизни человеку достойному и благородному. Что мне еще к этому добавить? Упоминать ли о том, что после вашего дерзкого поступка и всего, что за этим последовало, я серьезно заболела? И увы! — сказать ли что я мучилась, думая о том, как это все должно было отразиться на вас, хоть ваше поведение и было таково, что мучиться, вероятно, не стоило? И, уехал на несколько дней; и, почти совсем поправился. У меня есть основания думать, что поиски ведутся не там, где следовало бы. Но не вздумайте только приезжать сюда. И вашу и мою жизнь потрясли столь жестокие и роковые события, что нечего и думать о возобновлении наших отношений, не раз угрожавших нам катастрофой. Поэтому прощайте и поверьте, что никто не может желать вам счастья искреннее, чем Д. М.
В письме этом содержался такого рода совет, какие даются обычно для того, чтобы, получив его, человек поступал как раз наоборот. Так по крайней мере показалось Брауну, и он сразу же спросил молодого рыбака, не из Портанферри ли он.
— Да, — ответил тот, — я сын старого Уила Джонстона, и письмо это мне дала моя сестра Пегги, что в Вудберне прачкой.
— А когда ты, дружок, обратно поедешь?
— Сегодня же вечером с приливом.
— Я поеду с тобой, только в Портанферри я не хочу попадать; хорошо, если бы ты меня высадил где-нибудь в другом месте.
— Что же, это нам труда не составит, — сказал парень.
Хотя съестные припасы и все остальное были тогда очень дешевы, плата за квартиру, разные другие издержки и новое платье, которое пришлось приобрести не только из соображений безопасности, но хотя бы уже для того, чтобы иметь более приличный вид, — все эти расходы окончательно опустошили кошелек Брауна. Он отправился на почту и попросил пересылать все письма, которые поступят на его имя, в Кипплтринган, куда он собирался поехать с тем, чтобы востребовать у миссис Мак-Кэндлиш сданные ей на хранение ценности. Он считал также, что, когда он получит свои документы, его долг, как офицера королевской армии, надлежащим образом объясниться с молодым Хейзлвудом. «Если он рассудит здраво, — подумал Браун, — он поймет, что мой поступок был всего только неизбежным следствием его собственного надменного поведения».
Итак, Браун снова плыл по Содвейскому проливу. Начался дождь. Они шли против ветра, и прилив не помогал им бороться с волнами. Лодка была полна тяжелого груза (часть которого, вероятно, составляла контрабанда) и сидела глубоко. Браун, выросший на море и отличавшийся выносливостью и физической силой, то греб, то брался за руль, то давал указания, как лавировать, а это было делом особенно трудным: усилившийся ветер погнал лодку навстречу приливу, который в этих местах поднимается очень быстро, и положение путешественников стало опасным. Наконец, проведя целую ночь на воде, к утру они увидели вдалеке прекрасную бухту на шотландском берегу. Погода немного прояснилась. Ветер, поднявшийся ночью, смел с берега веек зимний покров. В отдалении горы были еще одеты в белое, но равнины совершенно очистились, и только кое-где в глубоких впадинах виднелись островки снега. Даже и в этом зимнем обличье берег был удивительно хорош. Вся линия побережья с ее углублениями, изгибами и бухточками и с той и с другой стороны уходила вдаль извилистыми, причудливыми и в то же время легкими, воздушными очертаниями, которые всегда так радуют глаз. Изрезанные берега сочетались с живописно громоздившимися поодаль холмами; нависавшие над самым морем отвесные скалы чередовались с отлогими склонами, незаметно переходившими в песчаные отмели. Там и сям различные постройки, озаренные утренним декабрьским солнцем, отражали его лучи, а темные деревья леса, хоть и совсем голые, придавали пейзажу разнообразие и еще больше оттеняли его красоту. Браун проникся тем особым чувством, которое люди впечатлительные и тонкие испытывают всегда перед утренним великолепием природы, открывающимся вдруг глазу после темноты и уныния ночного моря. Может быть, — ибо кто в силах объяснить это удивительное чувство, которое привязывает человека, выросшего в горах, к родным местам, — может быть, к радости его, когда он взирал на картину, примешивались впечатления далекого детства, все еще живые, хотя то, что когда-то вызывало их, теперь уже было давно позабыто.
— А как называется этот мыс, вот тут, с отлогими лесистыми склонами, что вдается в море и огибает залив справа? — спросил Браун лодочника.
— Это Уорохский мыс, — ответил тот.
— А эти древние развалины и новый дом как раз под ними? Отсюда кажется, что это очень большое здание.
— Это старый замок, а пониже, вон там, новый дом. Хотите, я вас тут высажу.
— Да, мне бы очень этого хотелось. Надо взглянуть на эти развалины, прежде чем я поеду дальше.
— Эх, старина-то какая, — сказал рыбак. — Что за махина эта башня! Ее ведь и с Рэмзея на острове Мэн видать и с мыса Эр. И крови же тут в былые времена пролито…
Браун не прочь был бы разузнать обо всем подробнее, но рыбаки ведь редко интересуются стариной. Все, что парень знал об этой местности, исчерпывалось его словами: «Эту башню и с Рэмзея видать», и «Крови же тут в былые времена пролито».
«Я узнаю все подробнее, когда высажусь на берег», — подумал Браун. . Лодка продолжала плыть у подножия горы, на которой высился замок, хмуро взиравший со скалистой вершины на все еще бушевавшее внизу море.
— Здесь вам удобнее всего будет на берег сойти, — сказал рыбак, — тут вы и ног не замочите. Тут раньше всегда причаливали их лодки и галеры, как они у них назывались, но сейчас они больше сюда не заходят, несподручно им такую тягу по узенькой лесенке наверх подымать да по скалам с грузом лазать. А ведь и мне сюда в лунную ночку кое-что привозить случалось.
В это время они обогнули выступ Скалы и зашли в крохотную бухточку, созданную как силами самой природы, так и упорным трудом давних обитателей замка, которые, как сказал рыбак, сочли это место удобным для стоянки лодок и шлюпок, хотя ни одно большое судно войти сюда не могло. У входа в эту бухту по обеим сторонам ее высились скалы, которые сходились так близко, что между ними могло одновременно пройти не более одной лодки. На обеих скалах уцелели глубоко забитые в крепкий камень увесистые железные кольца. Сквозь эти кольца по ночам продевали огромную цепь с тяжелым замком, чтобы защитить гавань и все, что в ней находилось. В скале с помощью долота и кирки была высечена площадка, нечто вроде набережной. Скала была настолько тверда, что, по словам рыбака, каменотес, трудившийся там с утра до вечера, мог сложить себе в шапку все обломки, отбитые за день. Эта узенькая набережная сообщалась с крутой лесенкой, спускавшейся сюда из старого замка; о лесенке этой мы уже не раз упоминали. Можно было подняться туда и другим путем, карабкаясь прямо на скалы.
— Высаживайтесь-ка лучше здесь, — сказал рыбак, — у Шелликотской, скалы такой сейчас прибой, что, пока мы вылезем, на нас и ниточки сухой не останется. Нет, что вы! — запротестовал он, когда Браун стал давать ему деньги. — Вы все время гребли, да и гребли-то так, как нашим бы не под силу было. Прощайте, счастливого вам пути!
С этими словами он оттолкнул лодку от скалы, а сам потом причалил к противоположному берегу бухты, где и выгрузил свой товар. Браун же с небольшим узелком в руках, в котором были купленные им в Эллонби самые необходимые вещи, остался один на скалистом берегу неподалеку от развалин замка.
Так, никому не ведомым чужеземцем и при обстоятельствах если и не самых отчаянных, то, уж во всяком случае, весьма незавидных, не имея ни единого друга на сотни миль кругом, обвиненный в тяжком преступлении и, в довершение всего, совсем без денег, наш злополучный странник впервые после стольких лет вступил в пределы замка, где в давние времена жили его предки, наделенные чуть ли не королевскою властью.
Войдя в замок Элленгауэн через заднюю дверь, по всем признакам когда-то очень тщательно запиравшуюся, Браун (которого, коль скоро он уже вступил на землю своих предков, мы с этих пор будем называть его родовым именем Бертрам) стал бродить среди развалин, поражаясь тому, сколько безмерной мощи было в одних частях здания, сколько потрясающего великолепия в других и как широко раскинулись стены и башни замка.
В двух его комнатах, примыкавших друг к другу, он обнаружил следы недавнего пребывания людей. В одной из них, совсем маленькой каморке, оказались пустые бутылки, обглоданные кости и куски черствого хлеба. В соседней сводчатой комнате с крепкой, теперь настежь открытой дверью он нашел большую кучу соломы; и там и тут были следы недавнего огня. Могло ли Бертраму прийти тогда в голову, что все эти самые обычные вещи были связаны с событиями, от которых зависели его благополучие, его честь, а может быть, и жизнь?
Удовлетворив свое любопытство и быстро оглядев все покои замка, Бертрам прошел через главные ворота и остановился, любуясь величественной картиной, расстилавшейся перед ним. После того как он тщетно старался определить, в какой стороне находился Вудберн, и только приблизительно установил место расположения Кипплтрингана, он обернулся, чтобы на прощание взглянуть на могучие руины, стены которых он только что покинул. Его восхищал грандиозный и живописный вид огромных круглых башен, которые, выступая по обе стороны ворот, придавали еще больше глубины и величия их высокому, но мрачному своду. Высеченный из камня щит с родовой эмблемой — тремя волчьими головами
— висел наискось; над ним красовался шлем, на котором был изображен лежащий волк, пронзенный стрелой. С каждой стороны герб поддерживали фигуры в человеческий рост или даже больше. Они изображали дикого вида людей, подпоясанных и с венками на головах; каждый из них держал в руках вырванный с корнем дуб.
— Полноте, полковник, никогда еще ему пиво не мешало. После того как он говорить уже не в состоянии, писать он еще часами может. Помню, раз меня неожиданно вызвали написать прошение. Это было в субботу вечером, я сидел за обедом и не испытывал ни малейшего желания браться за это дело. Однако они затащили меня в Клерихью, и там мы стали пить, пока я целую хохлатую курицу в себя не влил; тогда они принялись уговаривать меня, чтобы я составил эту бумагу. Надо было разыскать Драйвера; единственное, что мы могли сделать, это принести его туда. Ни говорить, ни двигаться он не мог. Но едва только ему в руку сунули перо, положили перед ним бумагу и он услыхал мой голос, как он начал писать, и знаете — не хуже любого каллиграфа, если не считать того, что пришлось к нему отдельного человека приставить, чтобы перо в чернила макать, а то он никак чернильницу разглядеть не мог. Право же, я в жизни не видел красивее почерка.
— Ну, и как же выглядел наутро плод ваших совместных усилий? — спросил полковник.
— Как? Отлично, даже трех слов менять не пришлось; в тот же день мы эту бумагу почтой отправили. Так вы, надеюсь, придете завтра ко мне позавтракать и послушать, что нам эта женщина скажет?
— Очень уж рано.
— А позднее никак нельзя. Если я завтра ровно в девять не буду в суде, то все подумают, что со мной удар приключился, а это и на ходе дела скажется.
— Ну хорошо, постараюсь завтра утром у вас быть.
На этом они расстались.
Наутро, проклиная, правда, в душе сырые шотландские зимы, полковник Мэннеринг явился к адвокату. Плейдел к этому времени успел усадить миссис Ребекку у огня, угостить ее чашкой шоколада и теперь разговаривал с ней об интересовавшем его деле.
— Нет же, уверяю вас, миссис Ребекка, ни у кого и в мыслях нет изменить волю вашей покойной госпожи; слово вам даю, что к завещанной вам сумме это никакого отношения не имеет. Вы ее заслужили тем, что ухаживали за покойной, и я был бы рад, если бы она была вдвое больше.
— Знаете, сэр, совсем негоже рассказывать то, что при тебе господа говорили. Слыхали вы, как этот противный Квид попрекал меня тем, что когда-то мне подарок преподнес, и всякую ерунду повторял, какую я по простоте ему наболтала; а ежели еще с вами тут поболтаешь, то кто знает, чем все это кончится.
— Уверяю вас, милейшая Ребекка, и ваш возраст и мое положение порукой тому, что, даже если вы будете говорить со мной так же откровенно, как в стишках говорят о любви, ничего худого для вас не будет.
— Ну, раз ваша милость считает, что ничего со мной не случится, тогда слушайте: дело было так… Знаете, с год назад, а может и меньше, моей госпоже посоветовали ненадолго в Гилсленд съездить поразвлечься. Тогда о беде, что с Эдленгауэном стряслась, все уже говорить начали, и она, бедная, так убивалась, — ведь она привыкла своим родом гордиться. Раньше они, бывало, с Элленгауэном то в ладу жили, то нет, а последние два-три года так совсем разошлись. Он собирался денег у нее занять, а она ему отказывала, да сама хотела старые долги с него получить, а лэрд — тот не платил. Так вот в конце концов они и разошлись. А потом вдруг в Гилсленде кто-то сказал, что имение Элленгауэн будут продавать. И вот с этой минуты она словно совсем вдруг мисс Люси Бертрам разлюбила. Она мне частенько говаривала: «Ах, Ребекка, Ребекка, если бы не эта никчемная девчонка… Ведь она даже отца вразумить не может… Если бы мальчик был жив, никогда бы не пришлось за долги этого дурака имение продавать». И пойдет, и пойдет, так что прямо слушать тошно, так бедняжку честит, будто та виновата, что не мальчиком родилась и что отцовского имения не уберегла. И вот раз как-то возле родника, что над скалой в Гилсленде, она увидала славных мальчуганов, детей Мак-Кроски… И тут она как начнет… «Подумать только, что у каждого проходимца есть сын и наследник, а род Элленгауэнов без мужчины остался!» А сзади-то стояла цыганка и все это слышала, высоченная, страшенная баба, я таких в жизни не видывала. «Кто это смеет говорить, — сказала она, — что в роду Элленгауэнов мужчин не стало и весь род на нет сойдет?» Моя госпожа тут же обернулась. Она была женщиной не робкого десятка и за словом в карман не лезла. «Это я говорю, — сказала моя госпожа, — и сердце у меня кровью обливается». Тогда цыганка схватила ее за руку:
«Хоть ты меня и не знаешь, — говорит она, — я-то тебя хорошо знаю… Слушай же. Так, как солнце светит на небе и эта река течет к морю, и так же, как есть око, что нас с тобой видит, и ухо, что нас с тобой слышит, так же верно, что Гарри Бертрам, хоть и считают, что он погиб у Уорохского мыса, жив-живехонек. Ему было тяжко до двадцати одного года на свете жить, но, если мы с тобой живы будем, ты еще этой зимой о нем узнаешь, раньше чем снег успеет два дня на полях Синглсайда пролежать… Не надо, говорит, мне твоих денег. Ты думаешь, я обмануть хочу? Прощай теперь, а как Мартинов день настанет, так еще раз встретимся». И с этими словами ушла.
— Она что, очень высокая была? — прервал ее Мэннеринг.
— Черноволосая, у черноглазая и со шрамом на лбу? — спросил адвокат.
— Такой высоченной женщины я в жизни не видала, а волосы у нее были черные как ночь, кое-где только седые, и над бровью у нее, помнится, рубец был, примерно в палец шириной. Кто хоть раз ее видел, тот никогда не забудет. И я доподлинно знаю, что после слов этой цыганки моя госпожа и составила завещание; она ведь и так невзлюбила молодую леди Элленгауэн, а тут сироте надо было еще двадцать фунтов посылать… Вот она и говорила: не только, мол, по милости мисс Бертрам все имение теперь в чужие руки отдается, из-за того что девочки наследства не получают, но и сама молодая леди теперь так обеднела, что стала обузой для Синглсайда. Только, сдается, завещание-то по всем правилам составлено, и деньжат своих я бы не хотела лишаться, ведь я ей почти что даром служила.
Адвокат рассеял опасения Ребекки на этот счет, а потом спросил ее о Дженни Гибсон и из ответа понял, что та согласилась на предложение Динмонта.
— Я тоже туда поеду, раз он такой добрый, что и меня приглашает, — добавила старая служанка. — Динмонты ведь люди очень порядочные, хоть покойная госпожа и не любила об этом родстве вспоминать. Но зато она любила чарлизхопские сыры, окорока и птицу; они ведь ей все посылали, и чулки и рукавички из овечьей шерсти, — это ей по душе было.
Плейдел отпустил Ребекку. Когда она ушла, он сказал полковнику:
— Мне кажется, я знаю эту цыганку.
— Я то же самое подумал, — сказал Мэннеринг.
— А зовут ее… — продолжал Плейдел.
— Мег Меррилиз, — ответил полковник.
— А вы-то откуда знаете? — спросил адвокат, с комическим удивлением глядя на Мэннеринга.
Мэннеринг ответил, что знал эту женщину, когда был в Элленгауэне еще двадцать лет тому назад, и рассказал своему ученому другу подробно о том, как он в первый раз приехал в поместье Бертрама.
Мистер Плейдел очень внимательно его слушал, а потом сказал:
— Я радовался тому, что познакомился со столь ученым богословом в лице вашего капеллана, но я никак не рассчитывал встретить в лице его патрона ученика Альбумазара и Мессагалы. Мне думается, однако, что эта цыганка могла бы кое-что нам рассказать, и не только из области астрологии и ясновидения. Один раз она уже была у меня в руках, но тогда я многого от нее не добился. Надо написать Мак-Морлану, пускай он всех на ноги поднимет, только бы ее разыскать. Я сам охотно поеду в *** графство, чтобы присутствовать при ее допросе. Хотя я больше и не шериф, я по-прежнему состою там в мировых судьях. И ничто меня так всю мою жизнь не тяготило, как это нераскрытое дело и судьба ребенка. Надо будет написать также шерифу графства Роксбург и какому-нибудь толковому мировому судье в Камберленде.
— Надеюсь, что, когда вы приедете в наши края, штаб-квартиру свою вы расположите в Вудберне?
— Ну конечно. Я боялся, что вы не позволите… Но пойдемте завтракать, а то я опоздаю.
На следующий день новые друзья расстались, и полковник вернулся домой без каких-либо приключений, о которых стоило бы здесь упоминать.
Глава 40
Ужели на земле покоя не найду я,
И беды, будто псы, меня затравят?
О юноша безумный, где ж от смерти
Прибежище ты в нашем мире сыщешь?
«Довольные женщины»
Вернемся на минуту к тому дню, когда был ранен молодой Хейзлвуд. Едва только это случилось, Браун сразу же представил себе, какие это происшествие может иметь последствия для Джулии и для него самого. Правда, дуло оружия было направлено так, что опасаться рокового исхода особенно не приходилось. Но ни в коем случае нельзя было допускать, чтобы его арестовали в чужой стране, где у него не было возможности доказать ни кто он такой, ни какого он звания. Ввиду этого он решил бежать на берег Англии, и, если удастся, укрываться там до тех пор, пока его однополчане не напишут ему, а поверенный не пришлет денег, и тогда уже только явиться под своим настоящим именем и предложить Хейзлвуду и его друзьям любое объяснение или удовлетворение, которого те пожелают. С этой целью он преспокойно добрался до деревни, которую мы назовем Портанферри (но которую, однако, под этим названием наш читатель напрасно будет искать на карте графства). Большая открытая лодка должна была вот-вот отчалить от берега, чтобы идти в морской порт Элдонби в Камберленде. Туда-то и отправился Браун, решив остаться в этом городке до тех пор, пока не получит писем и денег из Англии.
Во время этого короткого путешествия он вступил в разговор с сидевшим на руле хозяином лодки, веселым стариком, которому, как и большинству рыбаков на этом побережье, не раз случалось помогать контрабандистам. Поговорив о том о сем, Браун попытался повернуть разговор на Мэннеринга и его семью. Старик слыхал о нападении на Вудберн и осуждал контрабандистов.
— Не дело это — рукам волю давать. Черт бы их побрал! Так они весь край против себя восстановят. Ну уж нет! Когда я этим занимался, у меня с таможенными было просто: нашел — так твое, забрали товар — ну что ж поделать, их счастье, значит. А коли обмануть удалось, то, выходит, я в барыше… Нет, ворон ворону глаз не выклюет.
— Ну, а полковник Мэннеринг? — спросил Браун.
— Да и он тоже не очень умно поступил, что вмешался. Вы не подумайте, что я его ругаю за то, что он таможенных спас; это он правильно сделал. Только нечего было джентльмену из-за бочек водки да ящиков с чаем, что для бедного люда привезены были, тут у нас сражение устраивать. Но что там говорить, он человек знатный, да еще военный, а такие с нашим братом что хотят, то и делают.
— А что дочь его? — спросил Браун и почувствовал, как сердце заколотилось. — Она, говорят, тоже за кого-то знатного замуж выходит?
— Это за Хейзлвуда, что ли? — сказал рулевой. — Да нет, все брехня одна. Сколько времени уже, как каждое воскресенье Хейзлвуд непременно дочку покойного Элленгауэна из церкви домой отвозит. Ведь моя-то дочка Пегги в Вудберне служит. Так вот, она уверяет, что молодому Хейзлвуду не больше дела до мисс Мэннеринг, ну чем вам, что ли.
Горько раскаиваясь в том, что он так опрометчиво поверил слуху, Браун все же обрадовался, что подозрения, толкнувшие его на столь необдуманный поступок, были, по-видимому, лишены всякого основания и Джулия ему верна. «Но какого же она теперь будет мнения обо мне? И как она отнесется к моему поведению? Она ведь, должно быть, уверена, что я сознательно не пощадил ни ее душевного покоя, ни ее чувств ко мне…»
Старик был связан с обитателями Вудберна. Сообразив, что он может быть удобным посредником, Браун решил прибегнуть к его помощи.
— Так, говоришь, дочь твоя в Вудберне служанкой? А я знал мисс Мэннеринг еще в Индии, и, хотя последнее время мне в жизни не везет, я все же думаю, что она обо мне не забыла. На мое несчастье, я поссорился с ее отцом, который был тогда моим начальником, и я уверен, что мисс Мэннеринг постарается теперь помирить меня с ним. Может быть, дочка твоя согласится передать ей от меня письмо, только так, чтобы полковник не знал.
Старик, приятель всяких контрабандистов, с готовностью обещал ему, что письмо будет обязательно доставлено, а тайна сохранена. Едва только они прибыли в Эллонби, Браун написал письмо Джулии, в котором глубоко сожалел о своем безрассудстве и умолял выслушать его и простить. Он не считал возможным подробнее рассказывать об обстоятельствах, которые ввели его в заблуждение, и старался вообще выражать свои мысли так туманно, что, если бы письмо это даже и попало не по назначению, постороннему человеку трудно было бы понять, о чем в нем идет речь и кто его писал. Старик заверил его, что передаст это письмо дочери в Вудберн и, так как по своим делам ему снова придется возвратиться в Эллонби, он привезет ему туда ответ от мисс Мэннеринг.
А покамест, укрываясь от преследований, наш путник высадился в Эллонби и постарался снять там скромную комнату, которая была бы ему по средствам при его теперешней бедности и где он мог бы жить, не обращая на себя внимания. С этой целью он решил выдать себя за художника Дадли; он достаточно владел кистью, чтобы хозяин дома в Эллонби мог этому поверить. Он сказал, что вещи его должны прибыть из Уигтона, и, стараясь по возможности не выходить из дома, стал ждать, пока придут ответы на письма, посланные поверенному, Деласеру и подполковнику — его начальнику по службе. Первого он просил прислать ему денег, Деласера — если возможно, встретиться с ним в Шотландии, подполковника же он просил письменно засвидетельствовать его военное звание и безупречность его поведения на службе, для того чтобы и как офицер и как дворянин он мог быть вне всяких подозрений. Отсутствие денег причиняло ему такие неудобства, что он даже написал Динмонту, прося одолжить ему небольшую сумму. Он не сомневался в том, что, находясь всего в каких-нибудь шестидесяти — семидесяти милях от него, фермер сразу же удовлетворит его просьбу, которую он мотивировал тем, что его ограбили, после того как они расстались. И тогда хоть и нетерпеливо, но все же совершенно спокойно он стал ждать ответа на эти письма.
В оправдание его корреспондентов следует сказать, что почта тогда доставлялась гораздо медленнее, чем со времени остроумного нововведения Палмера. Что же касается, например, Динмонта, то он никогда почти не получал писем чаще, чем раз в три месяца (кроме того периода, когда он был занят своей тяжбой и по этой причине регулярно посылал на почту); все адресованные ему письма месяц, а то и два оставались лежать у почтового чиновника на окне вместе с разными брошюрами, пряниками, булками и балладами, смотря по тому, чем этот чиновник торговал. К тому же существовал обычай, в те времена еще не изжитый: письмо, посланное из одного города в другой, находящийся милях в тридцати от него, шло круговым путем и, таким образом, проделывало не менее двухсот миль и тогда только вручалось адресату. Преимуществом такого способа доставки было то, что дорогой письмо хорошо проветривалось, почтовые доходы каждый раз увеличивались на сколько-то пенсов, а сам адресат имел случай поупражняться в терпении. В силу этих обстоятельств Браун прожил несколько дней в Эллонби и за это время ни от кого не успел получить ответа; деньги его, несмотря на строжайшую экономию, подходили к концу. В один из таких дней молодой рыбак принес ему письмо. Вот что он прочел в нем:
Вы поступили и нескромно и жестоко. Вы доказали, как мало можно верить вашим заявлениям, что вам дорого мое счастье и мой покой. Ваше безрассудство чуть не стоило жизни человеку достойному и благородному. Что мне еще к этому добавить? Упоминать ли о том, что после вашего дерзкого поступка и всего, что за этим последовало, я серьезно заболела? И увы! — сказать ли что я мучилась, думая о том, как это все должно было отразиться на вас, хоть ваше поведение и было таково, что мучиться, вероятно, не стоило? И, уехал на несколько дней; и, почти совсем поправился. У меня есть основания думать, что поиски ведутся не там, где следовало бы. Но не вздумайте только приезжать сюда. И вашу и мою жизнь потрясли столь жестокие и роковые события, что нечего и думать о возобновлении наших отношений, не раз угрожавших нам катастрофой. Поэтому прощайте и поверьте, что никто не может желать вам счастья искреннее, чем Д. М.
В письме этом содержался такого рода совет, какие даются обычно для того, чтобы, получив его, человек поступал как раз наоборот. Так по крайней мере показалось Брауну, и он сразу же спросил молодого рыбака, не из Портанферри ли он.
— Да, — ответил тот, — я сын старого Уила Джонстона, и письмо это мне дала моя сестра Пегги, что в Вудберне прачкой.
— А когда ты, дружок, обратно поедешь?
— Сегодня же вечером с приливом.
— Я поеду с тобой, только в Портанферри я не хочу попадать; хорошо, если бы ты меня высадил где-нибудь в другом месте.
— Что же, это нам труда не составит, — сказал парень.
Хотя съестные припасы и все остальное были тогда очень дешевы, плата за квартиру, разные другие издержки и новое платье, которое пришлось приобрести не только из соображений безопасности, но хотя бы уже для того, чтобы иметь более приличный вид, — все эти расходы окончательно опустошили кошелек Брауна. Он отправился на почту и попросил пересылать все письма, которые поступят на его имя, в Кипплтринган, куда он собирался поехать с тем, чтобы востребовать у миссис Мак-Кэндлиш сданные ей на хранение ценности. Он считал также, что, когда он получит свои документы, его долг, как офицера королевской армии, надлежащим образом объясниться с молодым Хейзлвудом. «Если он рассудит здраво, — подумал Браун, — он поймет, что мой поступок был всего только неизбежным следствием его собственного надменного поведения».
Итак, Браун снова плыл по Содвейскому проливу. Начался дождь. Они шли против ветра, и прилив не помогал им бороться с волнами. Лодка была полна тяжелого груза (часть которого, вероятно, составляла контрабанда) и сидела глубоко. Браун, выросший на море и отличавшийся выносливостью и физической силой, то греб, то брался за руль, то давал указания, как лавировать, а это было делом особенно трудным: усилившийся ветер погнал лодку навстречу приливу, который в этих местах поднимается очень быстро, и положение путешественников стало опасным. Наконец, проведя целую ночь на воде, к утру они увидели вдалеке прекрасную бухту на шотландском берегу. Погода немного прояснилась. Ветер, поднявшийся ночью, смел с берега веек зимний покров. В отдалении горы были еще одеты в белое, но равнины совершенно очистились, и только кое-где в глубоких впадинах виднелись островки снега. Даже и в этом зимнем обличье берег был удивительно хорош. Вся линия побережья с ее углублениями, изгибами и бухточками и с той и с другой стороны уходила вдаль извилистыми, причудливыми и в то же время легкими, воздушными очертаниями, которые всегда так радуют глаз. Изрезанные берега сочетались с живописно громоздившимися поодаль холмами; нависавшие над самым морем отвесные скалы чередовались с отлогими склонами, незаметно переходившими в песчаные отмели. Там и сям различные постройки, озаренные утренним декабрьским солнцем, отражали его лучи, а темные деревья леса, хоть и совсем голые, придавали пейзажу разнообразие и еще больше оттеняли его красоту. Браун проникся тем особым чувством, которое люди впечатлительные и тонкие испытывают всегда перед утренним великолепием природы, открывающимся вдруг глазу после темноты и уныния ночного моря. Может быть, — ибо кто в силах объяснить это удивительное чувство, которое привязывает человека, выросшего в горах, к родным местам, — может быть, к радости его, когда он взирал на картину, примешивались впечатления далекого детства, все еще живые, хотя то, что когда-то вызывало их, теперь уже было давно позабыто.
— А как называется этот мыс, вот тут, с отлогими лесистыми склонами, что вдается в море и огибает залив справа? — спросил Браун лодочника.
— Это Уорохский мыс, — ответил тот.
— А эти древние развалины и новый дом как раз под ними? Отсюда кажется, что это очень большое здание.
— Это старый замок, а пониже, вон там, новый дом. Хотите, я вас тут высажу.
— Да, мне бы очень этого хотелось. Надо взглянуть на эти развалины, прежде чем я поеду дальше.
— Эх, старина-то какая, — сказал рыбак. — Что за махина эта башня! Ее ведь и с Рэмзея на острове Мэн видать и с мыса Эр. И крови же тут в былые времена пролито…
Браун не прочь был бы разузнать обо всем подробнее, но рыбаки ведь редко интересуются стариной. Все, что парень знал об этой местности, исчерпывалось его словами: «Эту башню и с Рэмзея видать», и «Крови же тут в былые времена пролито».
«Я узнаю все подробнее, когда высажусь на берег», — подумал Браун. . Лодка продолжала плыть у подножия горы, на которой высился замок, хмуро взиравший со скалистой вершины на все еще бушевавшее внизу море.
— Здесь вам удобнее всего будет на берег сойти, — сказал рыбак, — тут вы и ног не замочите. Тут раньше всегда причаливали их лодки и галеры, как они у них назывались, но сейчас они больше сюда не заходят, несподручно им такую тягу по узенькой лесенке наверх подымать да по скалам с грузом лазать. А ведь и мне сюда в лунную ночку кое-что привозить случалось.
В это время они обогнули выступ Скалы и зашли в крохотную бухточку, созданную как силами самой природы, так и упорным трудом давних обитателей замка, которые, как сказал рыбак, сочли это место удобным для стоянки лодок и шлюпок, хотя ни одно большое судно войти сюда не могло. У входа в эту бухту по обеим сторонам ее высились скалы, которые сходились так близко, что между ними могло одновременно пройти не более одной лодки. На обеих скалах уцелели глубоко забитые в крепкий камень увесистые железные кольца. Сквозь эти кольца по ночам продевали огромную цепь с тяжелым замком, чтобы защитить гавань и все, что в ней находилось. В скале с помощью долота и кирки была высечена площадка, нечто вроде набережной. Скала была настолько тверда, что, по словам рыбака, каменотес, трудившийся там с утра до вечера, мог сложить себе в шапку все обломки, отбитые за день. Эта узенькая набережная сообщалась с крутой лесенкой, спускавшейся сюда из старого замка; о лесенке этой мы уже не раз упоминали. Можно было подняться туда и другим путем, карабкаясь прямо на скалы.
— Высаживайтесь-ка лучше здесь, — сказал рыбак, — у Шелликотской, скалы такой сейчас прибой, что, пока мы вылезем, на нас и ниточки сухой не останется. Нет, что вы! — запротестовал он, когда Браун стал давать ему деньги. — Вы все время гребли, да и гребли-то так, как нашим бы не под силу было. Прощайте, счастливого вам пути!
С этими словами он оттолкнул лодку от скалы, а сам потом причалил к противоположному берегу бухты, где и выгрузил свой товар. Браун же с небольшим узелком в руках, в котором были купленные им в Эллонби самые необходимые вещи, остался один на скалистом берегу неподалеку от развалин замка.
Так, никому не ведомым чужеземцем и при обстоятельствах если и не самых отчаянных, то, уж во всяком случае, весьма незавидных, не имея ни единого друга на сотни миль кругом, обвиненный в тяжком преступлении и, в довершение всего, совсем без денег, наш злополучный странник впервые после стольких лет вступил в пределы замка, где в давние времена жили его предки, наделенные чуть ли не королевскою властью.
Глава 41
…Я снова среди стен,
Покрытых мхом, среди безлюдных башен,
И стыдно вдруг мне стало.
Где ж вы, люди?
Где некогда гремевшие пиры?
Где предков наших доблестная сила,
Гроза врагов?
«Таинственная мать»
Войдя в замок Элленгауэн через заднюю дверь, по всем признакам когда-то очень тщательно запиравшуюся, Браун (которого, коль скоро он уже вступил на землю своих предков, мы с этих пор будем называть его родовым именем Бертрам) стал бродить среди развалин, поражаясь тому, сколько безмерной мощи было в одних частях здания, сколько потрясающего великолепия в других и как широко раскинулись стены и башни замка.
В двух его комнатах, примыкавших друг к другу, он обнаружил следы недавнего пребывания людей. В одной из них, совсем маленькой каморке, оказались пустые бутылки, обглоданные кости и куски черствого хлеба. В соседней сводчатой комнате с крепкой, теперь настежь открытой дверью он нашел большую кучу соломы; и там и тут были следы недавнего огня. Могло ли Бертраму прийти тогда в голову, что все эти самые обычные вещи были связаны с событиями, от которых зависели его благополучие, его честь, а может быть, и жизнь?
Удовлетворив свое любопытство и быстро оглядев все покои замка, Бертрам прошел через главные ворота и остановился, любуясь величественной картиной, расстилавшейся перед ним. После того как он тщетно старался определить, в какой стороне находился Вудберн, и только приблизительно установил место расположения Кипплтрингана, он обернулся, чтобы на прощание взглянуть на могучие руины, стены которых он только что покинул. Его восхищал грандиозный и живописный вид огромных круглых башен, которые, выступая по обе стороны ворот, придавали еще больше глубины и величия их высокому, но мрачному своду. Высеченный из камня щит с родовой эмблемой — тремя волчьими головами
— висел наискось; над ним красовался шлем, на котором был изображен лежащий волк, пронзенный стрелой. С каждой стороны герб поддерживали фигуры в человеческий рост или даже больше. Они изображали дикого вида людей, подпоясанных и с венками на головах; каждый из них держал в руках вырванный с корнем дуб.