Скотт Вальтер. Гай Мэннеринг, или Астролог

   — А почему вы думаете, что у меня нет соображения?
   — А вот почему: самый набитый дурак, и тот не отдал бы им кошелек с деньгами, что вы в «Гордоновом щите» оставили, — сказал тюремщик. — Уж я бы на вашем месте его с мясом у них вырвал! Какое они право имели деньги у вас отнимать, в тюрьму сажать и ни пенса вам не дать, чтобы за свое содержание заплатить? Если им улики нужны были, могли вещи себе оставить. Но какого же лешего вы у них своих гиней не спросили? Я-то вам и мигал и головой кивал, а вы, залягай вас лягушки, ни разу даже в мою сторону не взглянули!
   — Вот что, — сказал Бертрам, — если у меня есть право потребовать с них эти деньги, то я их все равно получу. А там уж с избытком хватит, чтобы весь ваш счет оплатить.
   — Ну, этого я никак знать не могу, — сказал Мак-Гаффог. — Может быть, вы здесь порядком еще поживете. Тогда я и в долг поверю. Но все равно, мне сдается, что человек вы неплохой, а коли так, то хоть жена и твердит мне, что я из-за доброты своей все теряю.., так вот, если вы мне дадите доверенность, чтобы я мог из этих денег взять, что мне там причитаться будет… Глоссин-то мне уж как-нибудь не откажет. Я ведь тут кое-что знаю насчет беглеца одного, что в замке Элленгауэн сидел… Да, да, он рад будет меня задобрить, мы ведь с ним жили в дружбе.
   — Я согласен, — ответил Бертрам. — Если дня через два деньги не придут, я вам выдам такую доверенность.
   — Ну вот, тогда я вас тут по-королевски устрою, — сказал Мак-Гаффог. — Только слушайте, любезный, чтобы нам потом с вами не ссориться, вот какую я беру плату с тех молодчиков, кому отдельные помещения даются: тридцать шиллингов в неделю за комнату, еще гинею вступительных, полгинеи за отдельную кровать и… Да ведь я не все себе беру, мне из этого полкроны надо Доналду Лейдеру заплатить, что здесь за кражу овец сидит; ему ведь с вами спать положено, и теперь он себе чистой соломы потребует, а может, еще и чарку виски в придачу. Так что мне-то из этого не так уж много и достанется.
   — Ладно, продолжайте!
   — Ну, а насчет еды и питья, так я буду вам самое лучшее приносить, а я никогда больше двадцати процентов выше гостиничных цен не беру, я людям благородным всегда готов услужить, а это совсем не высокая цена, когда весь день тудасюда приходится бегать. Одних башмаков сколько девчонка износит. Да к тому же, коли скучно вам будет, так я вам вечерком компанию составлю, мы разопьем с вами бутылочку-другую. Сколько вина мы тут выпили с Глоссином, с тем, что вас сюда упек; теперь-то он судьей стал. Ну, да вам, конечно, еще захочется, чтобы огонь развели, а то ночи теперь холодные; свечку я вам тоже дам, хоть это и дороговато немножко обойдется, потому вещь запрещенная. Ну вот, все цены я вам теперь сказал и, кажись, ничего не забыл. Только ведь, знаете, мало ли чего еще понадобиться может, наперед ведь никак не сообразишь.
   — Ладно, я положусь на вашу совесть, если вы вообще-то знаете, что это такое, — сам ведь я себе ничего тут достать не могу.
   — Нет, нет, — ответил осторожный тюремщик, — этого вы мне не говорите, я вам ничего не навязываю: не подходит цена, так не берите, я никого не принуждаю. Я только хотел, чтобы вы знали, во что хороший уход встанет. Ну, а если хотите, чтобы вас как всех устроили, что ж, дело ваше, мне же меньше хлопот будет, вот и все.
   — Нет, почтеннейший. Поймите же, что торговаться я с вами вовсе не намерен, — ответил Бертрам. — Покажите мне, где я буду жить, мне сейчас хочется побыть одному.
   — Идемте сюда, за мной, капитан, — сказал Мак-Гаффог с гримасою, которая должна была означать улыбку. — Вот что я вам теперь скажу, чтобы вы знали, что у меня есть то, что вы называете совестью: так вот, будь я проклят, если я с вас больше шести пенсов в день возьму за то, чтобы по двору гулять, а гулять вы можете часа три в день, да и в мяч играть и в орлянку — словом, во что хотите.
   Посулив Бертраму столько приятных вещей, тюремщик повел его в дом, и они поднялись наверх по крутой и узкой каменной лестнице, кончавшейся массивной, обитой железом дверью. За нею был узкий коридор, или галерея; с каждой стороны этого коридора было по три сводчатых камеры очень убогого вида, с железными койками и соломенными матрацами. Но в глубине коридора находилась настоящая комната, вернее такое же помещение, только лучше обставленное и менее похожее на тюремное; если бы не тяжелый замок, не цепь на двери и не тяжелые железные решетки в окне, можно было бы подумать, что это какая-нибудь самая захудалая комната в самой захудалой гостинице. Помещение это должно было служить лазаретом для арестантов, которые по состоянию здоровья нуждались в улучшенных условиях. И верно, с одной из коек только что стянули Доналда Лейдера — того самого, который должен был разделить одиночество Бертрама, — в надежде, что чистая солома и виски окажутся более действенными средствами против лихорадки.
   Выселением его занялась сама миссис Мак-Гаффог: в то время как во дворе супруг ее разговаривал с Бертрамом, эта милая дама сразу сообразила, что должно было последовать за их беседой. Видимо все же, чтобы извлечь оттуда недвижное тело Доналда, понадобилось применять силу: один из столбов, на которых был укреплен полог над койкой, оказался отломанным и повис вместе с самим пологом посреди комнаты, будто знамя полководца, поваленное набок в пылу сражения.
   — Тут не все еще в порядке, но это не беда, капитан, — сказала миссис Мак-Гаффог, входя с ним в комнату.
   Потом, повернувшись спиною к Бертраму, она совсем деликатностью, которую допускала ее поза, нагнулась, сорвала с ноги подвязку и скрепила ею сломанную подпорку; потом она обобрала с себя все булавки и сколола полог фестонами; потом взбила матрац и, постелив поверх всего рваное лоскутное одеяло, объявила, что теперь «все в порядке».
   — А вот это ваша постель, — сказала она, указывая на четырехногую махину, которая из-за неровностей пола (хоть дом был и новый, строился он по подряду) держалась только на трех ногах и стояла так, что четвертая висела в воздухе, а вся кровать походила на слона, каких иногда изображают на гербах, украшающих дверцы кареты. — Вот постель и все принадлежности, но если вам угодно получить простыни, подголовники, подушку, скатерть на стол и полотенце, то об этом вы мне скажите, муж в эти дела не входит, и он этого никогда в счет не ставит. (Мак-Гаффог в это время ушел, и, по всей вероятности, именно для того, чтобы избежать разговора об оплате этих дополнительных услуг.) — Дайте мне, ради бога, все, что полагается, и возьмите с меня сколько хотите, — сказал Бертрам.
   — Ладно, ладно, мы с вами как-нибудь сочтемся; хоть таможенные нам соседями приходятся, лишней пошлины с вас тут не возьмут. Надо еще вам огонь развести да пообедать дать. Обед, правда, у вас сегодня будет неважный, не ждала я такого благородного гостя. — С этими словами миссис Мак-Гаффог поспешно сходила за горячими углями, и, высыпав их на «решетку ржавую, остывшую давно», еще, должно быть, месяц или два тому назад, она немытыми руками начала стелить белье (увы, как оно было непохоже на то, что стелила Эйли Динмонт!), бормоча что-то себе под нос; должно быть закоренелая брюзгливость заставляла ее роптать даже на то обстоятельство, что ей за все платят. Наконец она ушла, ворча про себя, что лучше стеречь целую роту солдат, чем возиться с неженкой, которому все равно ничем не угодишь.
   Оставшись один, Бертрам не знал, что ему делать: расхаживать ли взад и вперед по своей маленькой комнате, глядеть ли на море сквозь узкое запыленное окно, загороженное толстой решеткой, или погрузиться в чтение разных грубых острот, которые доведенные до отчаяния люди нацарапали на этих кое-как побеленных стенах. Звуки, доносившиеся до него, были столь же неприятны для слуха, как все, что он видел вокруг, — для глаза; глухой шум отлива и скрип отворявшихся и снова закрывавшихся дверей, сопровождаемый грохотом замков и засовов, сливался по временам с монотонным рокотом океана. Иногда до слуха его долетало хриплое ворчание тюремщика или более пронзительные ноты, исходившие из уст его супруги и помощницы; в голосах обоих почти всегда слышались недовольство, наглость и гнев. Иногда же со двора доносился неистовый лай огромного пса, которого от нечего делать дразнили гулявшие по двору арестанты.
   Наконец это однообразие было нарушено неряшливо одетой девицей, которая пришла и постелила грязную скатерть на грязный стол. Ножи и вилки, которым отнюдь не грозило прийти в негодность от слишком усердной чистки, заняли место рядом с надтреснутой фаянсовой тарелкой; с одной стороны красовалась почти совсем пустая горчичница, с другой — солонка с какой-то сероватой, а скорее даже черноватой гущей; та и другая были из глины, и по виду обеих можно было заключить, что ими только что пользовались. Вскоре та же самая Геба принесла тарелку поджаренной на сковороде говядины с неимоверным количеством жира, плававшего в целом море тепловатой воды; ко всем этим яствам она добавила ломоть грубого хлеба и спросила Бертрама, что он будет пить. Видя, что обед выглядит не очень-то аппетитно, Бертрам попробовал исправить положение, заказав себе бутылку виня, которое неожиданно оказалось совсем неплохим, и, закусив черным хлебом и безвкусным сыром, не стал больше ничего есть. Затем та же служанка пришла передать ему привет от хозяина и спросила, не угодно ли ему провести с ним вечер. Бертрам поблагодарил и, отказавшись от приятного общества МакГаффога, попросил прислать ему бумагу, перо, чернила и свечи. Ему принесли огарок оплывшей свечи в залитом салом подсвечнике. Что же касается письменных принадлежностей, то сказали, что он может послать за ними в лавку, но только завтра утром. Тогда Бертрам попросил принести ему какую-нибудь книгу и подкрепил эту просьбу, вручив служанке шиллинг. Служанка снова куда-то надолго ушла, а потом явилась с двумя томами «Ньюгетского календаря», который она одолжила у Сэма Силверквила, бездельника подмастерья, посаженного в тюрьму за мошенничество. Положив оба тома на стол, она ушла и оставила Бертрама за чтением книги, которая пришлась как раз под стать его плачевному положению.

Глава 45

   Когда к позорному столбу

   Прикован будешь ты судьбой,

   Найдется где-то верный

   Друг,

   Чтоб жребий разделить с тобой.

Шенстон

   Погруженный в тяжелые мысли, вызванные чтением мрачной книги и отчаянным положением, в которое он теперь попал, Бертрам впервые в жизни почувствовал, что можно потерять присутствие духа. «Но ведь мне же приходилось бывать в худших положениях, — подумал он, — ив более опасных, тогда как здесь никакая опасность мне не грозит. Там меня ждала неизвестность, а здесь, при всех обстоятельствах, долго я не пробуду. Условия там были нестерпимы, а тут есть по крайней мере огонь, пища и крыша над головой. Но когда я читаю эти повести о кровавых преступлениях и о горе именно здесь, в этом месте, которое само по себе навевает столь мрачные мысли, меня охватывает такая грусть, какой я, кажется, еще не испытывал в жизни».
   — Но я не поддамся ей! Прочь от меня, образы злодеяний и порока! — сказал он и швырнул книгу на пустую кровать.
   «Не может быть, чтобы шотландская тюрьма с самого первого дня сломила человека, сумевшего справиться и с губительным климатом, и с нуждой, и с болезнью, и с заточением на чужбине. Немало сражений выиграл я у госпожи Судьбы; ей не сломить меня и сейчас».
   Собравшись с мыслями, он попытался представить себе свое положение в самом благоприятном свете. Деласер скоро будет в Шотландии; свидетельство от его начальника тоже должно прийти скоро; даже если бы в первую очередь пришлось обратиться к Мэннерингу, кто знает, не последует ли за этим примирение с ним? Он часто имел случай видеть, что, когда его бывший начальник брал кого-нибудь под свое покровительство, он никогда не останавливался на полпути и, казалось, особенно благоволил тем, кто был ему обязан. Теперь же, если он попросит его заступничества в деле чести, полковник, несомненно, придет ему на помощь, и это может даже примирить их друг с другом. Затем его мысли естественно обратились к Джулии. Не задумываясь над тем, какое расстояние отделяет его, неизвестного искателя приключений, которого теперь вмешательство его бывшего начальника может освободить из-под стражи, от единственной дочери и наследницы этого богатого и знатного человека, он начал строить великолепные воздушные замки, расцвечивая их всеми красками летнего заката. Вдруг его мечтания были прерваны громким стуком в ворота и ответным лаем худого, изголодавшегося пса, который, оставаясь на ночь во дворе, помогал охранять тюрьму.
   С большими предосторожностями ворота открыли и кого-то впустили во двор. Потом стали отпирать двери, снимать засовы и цепи; слышно было, как маленькая собачонка побежала по лестнице, стала скрестись в дверь и жалобно заскулила. Затем Бертрам услыхал тяжелые шаги на лестнице и голос Мак-Гаффога: «Сюда, сюда, осторожно, здесь ступенька, вот эта дверь». Потом дверь к Бертраму отворилась, и, к его несказанному удивлению и радости, маленький Шмель ворвался в комнату и кинулся к нему с бурными ласками. Вслед за ним ввалилась грузная фигура его друга из Чарлиз-хопа.
   — Боже ты мой, боже ты мой! — воскликнул наш добрый фермер, оглядев жалкое помещение и увидав неприглядную обстановку, среди которой находился его друг. — Что ж это за напасть такая!
   — Просто проделки фортуны, мой любезный друг, — сказал Бертрам, вставая и горячо пожимая ему руку, — только и всего.
   — Но что теперь с вами будет и как вас из беды вызволить? — спросил наш добрый Дэнди. — За что ж это, за долги, что ли?
   — Нет, вовсе не за долги, — ответил Бертрам. — Если у вас есть время, садитесь, и я вам расскажу все, что сам знаю.
   — Как это — если у меня есть время? — рявкнул Дэнди, причем в словах его прозвучала даже насмешка. — Какого же черта я сюда приехал, коли не затем, чтобы все разузнать? Но только вам, пожалуй, и подзакусить бы не мешало, час-то уже поздний; я таможенных попросил — я ведь у них Дампла оставил, — чтобы мой ужин сюда принесли, а Мак-Гаффог, тот ничего не скажет, с ним мы поладим. Ну, так рассказывайте, в чем дело. Тише ты, Шмель! Эх, радуется-то как, бедняга!
   Бертрам поведал ему вкратце свою историю, причем ограничился лишь рассказом о случае с Хейзлвудом и о том, как его по недоразумению спутали с его однофамильцем-контрабандистом, участником нападения на Вудберн. Динмонт слушал очень внимательно.
   — Ну так что же, — сказал он, — это все яйца выеденного не стоит, у Хейзлвуда рана уже зажила; подумаешь, беда какая, что три дробинки в плечо попали. Вот кабы глаз ему высадили, тогда другое дело. Эх, был бы сейчас здесь старик Плейдел, наш бывший шериф! Он-то бы уж им мозги вправил; вы такого дошлого, как он, верно еще и не видывали!
   — А теперь скажите, мой дорогой друг, как вы узнали, что я здесь?
   — Занятно это вышло, — ответил Дэнди, — но я вам расскажу после, когда поедим; не стоит и разговора затевать, пока эта длинноухая стерва туда-сюда шныряет.
   Любопытство Бертрама немного улеглось, когда принесли заказанный его другом ужин; все выглядело скромно, но приготовлено было очень чисто, а ведь кухне миссис Мак-Гаффог недоставало именно чистоты. По словам Динмонта, он с самого утра был в дороге и ничего, «о чем стоило бы говорить», не ел, причем говорить не стоило о трех фунтах холодной баранины, которую он уплел не так давно. Поэтому он приналег на ужин и, наподобие одного из гомеровских героев, не говорил ничего, ни хорошего, ни плохого, пока голод и жажда не были утолены. Наконец, хлебнув домашнего пива, он сказал:
   — Добрая курятинка-то, добрая, — и поглядел на жалкие остатки того, что еще недавно было жирной птицей. — Да, для города курочка неплоха, хоть и не такая, каких мы в Чарлиз-хопе выкармливаем; я рад, что эта беда вам аппетит не испортила.
   — Право же, Динмонт, не такой у меня сегодня был обед, чтобы ужинать потом не захотелось.
   — Понимаю, понимаю, — сказал Дэнди, — только слушай ты, милая, теперь ты нам водку, и кипятку, и сахару принесла, ну и ступай себе, можешь запереть дверь, а у нас тут свои дела есть.
   Девица тут же вышла и заперла дверь, а потом снаружи предусмотрительно наложила засов.
   Как только она ушла, Дэнди огляделся вокруг и приложил ухо к замочной скважине, как будто прислушиваясь, не бежит ли где выдра. Удостоверившись, что никто его не слышит, он вернулся к столу и, налив себе порядочную чарочку грога, помешал уголья и начал свой рассказ важным и серьезным тоном, который в обычное время ему был не свойствен.
   — Знаете, капитан, я тут намедни в Эдинбург ездил, надо было родственницу одну похоронить, да надеялся я, что, может, и на мою долю кое-что перепадет; ничего только из этого не вышло. Ну, что ж поделаешь! Были у меня еще там с судом делишки, ну да об этом в другой раз. Словом, я со всем этим управился — и домой, а на зорьке пошел поглядеть, как там мои овечки, да думаю, дай-ка я пройду на Тутхопский гребень, ну, на тот участок, что нам с Джеком Достоном никак не поделить. И не успел я до места дойти, как вижу — впереди человек какой-то, да и не из наших пастухов, а чужим тут делать нечего. Ну, я, значит, подошел и вижу — это Тод Габриель, что на лисиц охотится. Ну, я и спрашиваю его:
   «С чего это ты в такую высь забрался, где птицы одни, да еще и без собак? Лису, что ли, без собаки выследить хочешь?» А он и отвечает:
   «Нет, старина, это я тебя ищу».
   «Вот как? — спрашиваю. — Дров тебе, что ли, надобно или на зиму заготовляешь?»
   «Нет, говорит, не в дровах дело, а вот у вас приятель есть, капитан-Браун, что у вас жил, верно ведь?»
   «Ну, есть, говорю, и что же?»
   Тогда он и говорит:
   «О нем тут еще кое-кто печется, и пуще вашего, и такой человек, что я его слушаться должен, и сюда-то я тоже не по своей воле пришел теперь неприятные вести вам про него передавать».
   «Ну, конечно, уж если с ним худое что стряслось, так мне от этого еще горше, чем ему самому».
   «Раз так, говорит, то уж придется вас огорчить: он, видно, в Портанферрийскую тюрьму попадет, ежели только сам о себе не позаботится; дали приказ арестовать его, как только он из Эллонби прибудет. И коли вы, милейший, ему добра желаете и окажется, что он там под стражей, не покидайте его ни ночью, ни днем: ему там и доброе сердце и твердая рука нужны будут; сделайте, как я вам говорю, не то потом всю жизнь раскаиваться придется».
   «Но, послушай, откуда же ты все это разузнал? Портанферри ведь так далеко».
   А он тогда и скажи:
   «Тот, кто мне эту весть принес, день и ночь с седла не слезал, и вам тоже надо в тот же миг ехать, чтоб делу помочь, рот и все».
   Тут он сел на землю, да так по горе вниз и съехал, а мне уж с лошадью-то никак нельзя было туда податься. Я тогда в Чарлиз-хоп вернулся с женушкой покумекать, а то я и сообразить не мог, что делать. Чудно уж очень бродягу слушаться да куда-то к черту на рога нестись. Но — боже ты мой! — жена как начнет меня срамить, что вот с вами, может, беда стряслась, а мне тут и горя мало. Да и письмецо ваше кстати пришло. Тут я полез в шкатулку да деньжат прихватил, думаю, может понадобятся, а ребятишки все побежали Дампла седлать — счастье еще, что я в Эдинбург на другом коне ездил, так что Дампл у меня свежехонек стоял. Ну, я и поскакал, а Шмель, тот за мной увязался, будто чуял, бедняжка, куда я еду. Ну вот, миль шестьдесят я отмахал, и все в порядке. Потом только я Шмеля к себе, на седло взял; я всю дорогу то рысью, то галопом скакал, а он, песик бедный, что ребеночек со мной трясся.
   Выслушав этот странный рассказ, Бертрам сразу же понял, что, если верить предостережению незнакомца, ему грозит не одно только тюремное заключение, но и другая, и действительно серьезная, опасность. В то же время он мог убедиться, что некий неизвестный друг ему помогает.
   — Так вы говорили, что этот Габриель из цыган? — спросил он Динмонта.
   — Да, говорят, — ответил Дэнди, — и я тоже так думаю, потому они всегда знают, где другие таборы стоят, и для них сущий пустяк из конца в конец известие передать. Да, чуть было не забыл: помните старуху, что мы в Бьюкасле видели? Так вот, ее теперь всюду ищут. Шериф, тот своих людей разослал в Лаймстейн-Эдж и в Лидсдейл — словом, во все стороны; кто найдет, тому награду назначили пятьдесят фунтов, не меньше. А судья Форстер, что в Камберленде, тот издал приказ ее задержать, ну а когда искать начали, так все просто с ног сбились; да только ежели она сама в руки не дастся, так ее никак не возьмешь.
   — Почему? — спросил Бертрам.
   — А кто ее знает? Я-то думаю, это все чепуха, только, говорят, у нее есть семена папоротника, и она может невидимой делаться и куда хочет попадать, вроде как в балладе про Джона, убийцу великанов, поется, что в семимильных сапогах да в шапке-невидимке ходил. Одним словом, она там у них, у цыган, вроде королевы какой; говорят, ей уж сто лет с лихвой и она помнит еще время смут, когда Стюартов прогнали и в этих местах разбойники водились. Ну, а коль она сама не может невидимкой стать, так она кое-кого знает, кто ее всегда спрячет, это уж как пить дать. Эх, кабы я только знал, что старуха та, что нам ночью на постоялом дворе встретилась, — Мег Меррилиз, я бы с ней был пообходительней.
   Бертрам очень внимательно слушал рассказ, который во многом удивительно совпадал с тем, что он сам знал об этой цыганской сивилле. Подумав, он решил, что не нарушит слова, если поделится всем, что видел в Дернклю, с другом, который так почтительно относился к старой цыганке, и рассказал ему всю свою историю, а Динмонт часто прерывал его восклицаниями вроде: «Вот это да!» или: «Вот дело-то какое, черт возьми!»
   Когда наш лидсдейлский приятель дослушал все до конца, он покачал своей большой черной головой и сказал:
   — Вот я и говорю, среди цыган есть и худые и добрые, а ежели они с нечистой силой якшаются, так это уж их дело, а не наше. Я доподлинно знаю, как они покойника убирают. Эти черти контрабандисты, когда кого-нибудь из них ухлопают, посылают за старухой вроде Мег, чтобы та покойника приодела. И все их похороны в этом; потом они мертвеца просто как собаку в землю зарывают. Ну, а насчет того, чтобы одеть как надо, это верно, так уж у них заведено. Кончается человек, они сразу старуху берут, чтобы при нем сидела, и песни пела, и заклинания разные читала; это они куда больше любят, чем когда священник молится, — так у них повелось. И я думаю, что умер-то в ту ночь кто-нибудь из тех, кого в Вудберне подстрелили, когда дом спалили.
   — Да что вы, Вудберна никто не спалил, — сказал Бертрам.
   — Ну и слава богу! — ответил фермер. — А у нас молва пошла, что там камня на камне не осталось. Но что дрались там, так это верно, и потешились, видно, здорово. И что одного там уложили, так это точно, и что чемодан ваш цыгане забрали, когда карета в снегу увязла, так насчет этого тоже будьте спокойны. Они мимо того, что плохо лежит, не пройдут, им чужое взять ничего не стоит.
   — Но если эта старуха у них главная, то почему же она не заступилась за меня открыто и не заставила их вернуть мне вещи?
   — Почем знать? Мало ли чего она им приказать может, да они все по-своему сделают, когда на них такой стих нападет. Да и потом тут еще эти контрабандисты ввязались. С ними ей нелегко договориться, а они ведь вместе дела обделывают. Я слыхал, что цыгане всякий раз знают, когда контрабандисты приедут и где высадятся, лучше даже, чем те, с кем они торговлю ведут. Да к тому же она иногда не в своем уме бывает, ей дурь разная в голову заходит, поговаривают, что всегда, что бы она кому ни наворожила, правду или чушь какую, сама она в это дело крепко верит, и когда что-нибудь задумает, так всегда смотрит сначала, что ей покажет гаданье. Она ведь и к колодцу прямой дорогой никогда не пойдет. Но черт бы побрал всю эту историю и с ворожбой, и с мертвецами, и с метелью — такого и в сказке не прочтешь. Тес! Тюремщик идет.
   Мак-Гаффог прервал их беседу душераздирающей музыкой замков и засовов. Оплывшее лицо его появилось в дверях.
   — Идите, Динмонт, мы и так уж ради вас сегодня на час позже ворота запираем; пора вам домой убираться.
   — Как это домой? Я здесь буду ночевать. У капитана в комнате лишняя кровать есть.
   — Этого нельзя, — возразил тюремщик.
   — А я говорю, что можно, и с места не сойду; а ты вот лучше выпей стаканчик.
   Мак-Гаффог выпил залпом водку и стал снова излагать своп возражения:
   — Говорю же вам, что это не положено: вы никакого преступления не совершили.
   — Да я тебе сейчас башку разобью, — сказал наш упрямый фермер, — если ты мне еще слово скажешь, и тогда мне по закону здесь ночевать придется.
   — Но, говорю вам, мистер Динмонт, — повторил тюремщик, — не разрешают же этого. Я место могу потерять.
   — Слушай, Мак-Гаффог, — сказал фермер, — я тебе только вот что скажу: ты хорошо знаешь, что я человек порядочный и что из тюрьмы я никого не выпущу.
   — А почем я знаю? — в свою очередь спросил Мак-Гаффог.
   — Ну, коли не знаешь, так я с тобой по-другому говорить буду, — продолжал наш решительный Динмонт. — Приходится ведь тебе по делам в наши края заглядывать; так вот, ежели ты дашь мне сегодня спокойно на ночь здесь с капитаном остаться, я тебе вдвойне за комнату заплачу, а если нет, то попробуй тогда нос свой в Лидсдейл сунуть, я из тебя там такую котлету сделаю!..
   — Ну, ладно, ладно, друг, — сказал Мак-Гаффог, — упрямца не переспоришь, пусть будет по-вашему; только, если это до суда дойдет, я ведь знаю, кому тогда все расхлебывать придется.