Страница:
Чтобы исключить любую неожиданность, угрожающей безопасности моей спутнице, я предложил Марине поехать на конспиративную квартиру СБ. Там она будет находиться под надежной защитой тети Клавы.
— Боже мой, какой ещё тети Клавы? — вспыхнула девушка. — Не хочу я никаких теть, понимаешь.
Я рассмеялся: по-моему, кто-то кого-то ревнует; дурочка моя, обнял её за плечи, тетя самый верный наш товарищ, вы подружитесь.
— А ты?
— А что я? Выполняю спецзадание и… женюсь.
— На тете Клаве?
— На вам, в смысле, на вас! — и целую в щеку. — Я самый завидный жених, однако.
— Чем же? — прыскает девушка. — Пистолетом в штанах?
Словом, через час я уже знакомил Марину с Клавдией Петровной, которая трудилась на невидимом фронте с незапамятных времен. Была сухонька, энергична, смешлива и крашена в цвет абрикосового повидла.
— Под вашу ответственность, тетя Клава, — предупредил я.
— Ой, отстань, Алекс, — смеялась. — Ты знаешь, у меня пулемет Дегтярева, отобьемся. Да, Мариночка?
Той ничего не оставалось делать, как согласно кивать. То есть было много смеха и здорового оптимизма. Потом женщины ушли на кухню готовить обед на скорую руку, а я, сделав несколько необходимых телефонных звонков, совершенно подготовился к ночной акции.
По сведению информаторов, господин Тихий-средний заметно нервничает, усилив охрану вокруг себя, дома и вверенного ему банка. Поиски студента Лонго и Марины Фиалко по его приказу прекращены. Андрей Тихий жив-здоров и находится под домашним арестом. Четыре сотрудника-секьюрити «Оргхимбанка» срочно отправились в ночной клуб «Арлекино» для предварительной диспозиции на местности. И так далее.
И без особого на то анализа было ясно, что противник стремится сделать все, чтобы разрешить проблему одним ударом. Ну-ну, вы, господа, слишком уверены в своих силах, а такая самоуверенность ведет к поражению. Возможно, повезло, что против меня действуют непрофессионалы и любящий отец. На месте Аркадия Семеновича я бы расплющил пальчики строптивому сыночку, чтобы убедиться в его лояльности к общему делу. У меня тоже есть сын, он мал и живет далеко от меня, однако я буду делать все, чтобы он меня никогда не предал.
… Я ушел из теплой домашней квартиры, когда за окнами начали сгущаться сумерки — они были тяжелые, пропитанные дождями, и казались бархатно-театральными.
— И сколько мне здесь, — спросила Марина на прощание, — куковать?
— Пока не вернусь.
— А вдруг не вернешься, — брякнула. — Прости, я не то хотела сказать.
— Потерпи, — обнял. — Метни с тетей Клавой картишки. В «подкидного дурака», к примеру. Она у нас игрок экстра-класс, но ты победишь, я знаю.
— Главное, чтобы ты победил, — целует в щеку. — Вот когда вернешься, мы с тобой в «дурака» и метнем… на раздевание.
— На раздевание, как интересно, — и пообещал поучаствовать в азартной игре, хотя карты не люблю, но что не сделаешь для любимой.
Для любимой? Не слишком ли ты, охотник за юбками, донжуанист? Но думаю, что мои душевные порывы все-таки понятны, органичны и не противны природе, а все остальное ханжество и фарисейство.
Вечерний город залит огнями рекламы, люди праздны и даже в дождливую погоду готовы бродить по улицам, посещать театры и прочие увеселительные заведения, включая ночные клубы. Вот туда мне как раз и не надо.
Моя поездка по арбатским переулочкам имеет конечной целью небольшой особнячок XYIII века, аккуратно отремонтированный. Территория огорожена чугунной изгородью, дворик ухожен, на его площади находится небольшое стадо импортных авто, у парадного подъезда дежурит человек в макинтоше. Окна желтеют от рассеивающего света рожковых люстр. В этом особнячке проживает семейство Тихих. Я сижу в машине и отслеживаю обстановку. На память почему-то приходит анекдот: «Вовочка первый раз в жизни попал на кладбище. С интересом читает надписи на памятниках и, наконец, удивленно спрашивает: А где же похоронены плохие люди?» Да, плохих людей как бы нет, есть плохие обстоятельства и дурные привычки. Деньги, страх, месть, страсть — вот что заставляет человека забывать, что он венец, так сказать, природы. Не открываю ничего нового: мы все находимся на самом примитивном уровне развития общества близком к животному миру, где побеждает или самый сильный, или самый хитрый, или самый подлый. Два первых определения относятся ко мне, последнее — к моему теперешнему противнику, к которому не испытываю никаких чувств, кроме брезгливости. Они напоминают мне клошаров, копающихся в чане с говном в надежде найти там золотую монету. Наверное, во мне говорит прирожденная классовая ненависть к нуворишам, я бы их любил братской любовью, но как можно с пиететом относится к всеядным говноедам?
К акции я подготовился основательно: рядом работала невидимая никому и мне тоже группа специалистов по технологическим провокационным действиям. Возглавлял эту группу бывший ГРУшник Катаев. Группа работала на коммерческой основе и выполняла всевозможные заказы, связанные с проблемами связи, коммуникаций и с прочими техническими вопросами. Я знал, что в обговоренное время весь барский особняк обесточится и вспыхнут шашки с углекислым газом. Упрощаю себе работу, да нет времени для более аристократического вторжения.
И в час назначенный особняк погрузился в пучину тьмы, иначе не сказать. Я легко перемахнул через ограду и оказался у парадного подъезда, где метался человек в макинтоше, пытающийся связаться с коллегами по шепелявой радиостанции. Чтобы прекратить нервотрепку соглядатая, я ударом отправил его в мир грез. Потом послышались хлопки, звон стекла, парадные двери распахнулись и по мраморной лестнице кубарем принялись скатываться фигуранты, спазматически задыхающиеся.
Примерный план дома мне был известен из объяснений Марины. Я натянул на лицо противогаз и, подсвечивая себе путь полевым фонариком, нырнул в газовую камеру.
Представляю, какие положительные чувства испытал молодой человек, читающий на ночь Монтеня в подлиннике, когда погас свет, послышались душераздирающие вопли и когда в комнату начал заползать слезоточивый газ. И все это в центре города-героя Москва. Было с чего потерять голову: я обнаружил юношу у открытого окна с весьма неопределенными целями: прыгать или не прыгать?
— Андрюха! Привет от Марины, — гаркнул ему в ухо, напугав до смерти. Я её друг. — И натянул на юное прыщеватое личико противогаз. — За мной!
Понятно, что мои слова были восприняты нервно и неверно, поскольку я тоже был запакован в проклятую резину. Юноша попытался оказать сопротивление и мне пришлось сделать ему больно, выкрутив руку. По времени подобная акция должна быть скоротечной, обычно через две-три минуты профессиональные службы готовы к адекватному ответу, так что мои грубые действия по отношению к любителю классической философии были правомерны.
Паника в осенней ночи, потравленной нервно-паралитическим газом, тем хороша, что все участники событий заняты исключительно своим здоровьем и не обращают внимания на окружающий мир. Без проблем я перетянул юношу из смрадного особнячка под защиту внедорожника, кинул его на заднее сидение и был таков.
Мой новый спутник долго не понимал, где он и что с ним происходит? Очевидно, из-за резинового предмета, облепившего его интеллигентное личико. Наконец я догадался сорвать противогаз и передать повторный привет от Марины.
— От какой Марины?
Я выматерился про себя, поскольку пощадил общественное мнение и слух утонченной натуры.
— Ах, от Мариночки, — вспомнил после моих деликатных объяснений. — А где она? Мы же договаривались в «Арлекино»?
— «Арлекино» отменяется, — сурово ответил я. — Лучше скажи, где нам найти Шурика Лонго?
— Какого Лонго?
Пришлось таки материться вслух: меня тотчас же прекрасно поняли, вспомнив все, что только можно было вспомнить о приятеле по студенческой скамьи — но в разных институтах.
Как мы искали неуловимого Лонго по всей столице, это отдельная анекдотическая история. Своими неурочными ночными вторжениями мы до смерти напугали две порядочные семьи, дети которых неосторожно дружили с Шуриком, потом гуляли по бесконечным этажам МГУ, посетили дискотеку в ночном клубе «Шанс» со специфически-ориентированной в половом вопросе молодежью и, наконец, в полночь прибыли в бар «Голубая устрица».
Я чувствовал, как кипит моя кумачовая кровь от ненависти к этому фантомному Лонго, в существование коего я практически уже не верил. Какое же было мое удивление, когда видение материализовалось в щуплого маловыразительного студентика с хвостиком на затылке, восседающего за стойкой бара с такими же чахлыми друзьями. В момент поисков у меня возникло нестерпимое желание придушить Лонго сразу, как я его увижу, не дождавшись ответа на главный вопрос, где видеокассета? Увидев доходягу в потертой джинсе, я потерял интерес к его шее, но загорячился по отношению к тряпичной сумке.
— Где кассета, придурок? — рявкнул, срывая тряпку и потроша её. — И не говори, что ты не знаешь? Убью, не отходя…
— А вы кто? — слабым голосом поинтересовался Лонго. — Что это за псих, Андрюшенька?
— Поговори у меня, козел, — продолжал наступление. — Не вижу кассеты? Где она? — Выражался я, конечно, более экспрессивно для скорейшего дружеского взаимопонимания.
Публика и охрана попытались обратить мое внимание на себя. Я без лишних слов вырвал пистолет из кобуры и предупредил, что стреляю без предупреждения. Меня прекрасно поняли и сделали вид, что ничего экстраординарного в тесном устричном мирке бара не происходит. После чего я получил ответ на свой вредный и настойчивый вопрос.
— Я отдал кассету, — промямлил зачуханец и сообщил, кому именно.
— Кому? — не поверил я своим ушам.
— Дине Штайн, — повторил студентик и объяснил, что часа как три назад она нашла его в ДАСе. Нашла и попросила вернуть кассету. Вернуть по просьбе Марины Фиалко.
— ДАС — это что? — спросил я и не узнал своего голоса; было такое впечатление, что мне кое-что передавили чуть выше колен.
— Дом аспиранта и студента, — объяснил Тихий-младший.
В подобных случаях говорят, что земля разверзлась под ногами: именно разверзлась и так разверзлась, что аж до самой до оси, которая своим заостренным концом…
— По просьбе Марины, говоришь? — скрипел резцами от бессилия, сердечной боли и понимания, что по моему профессиональному самолюбию нанесен сокрушительный удар. Такой силы удар, что от него чертям стало тошно в подземной коптильне, а что говорить обо мне, человеке?
Получив подтверждение, помчался к джипу с невероятными проклятиями: тебя сделали, menhanter, сделали! И кто — какие-то две… Ну нет слов! Остались только многоточия:…….!…!
Марина?! Этого не может быть? Неужели ничего не понимаю в женщинах? Ничего?! Нет, скорее всего мадам Штайн решила сыграть свою игру — кто она вообще?
«Рад с вами познакомиться, а вас любит солнышко», вспомнил прощальный ужин со свечами. Тьфу ты, чтобы тебя, охотник за юбками!..
И, набирая по сотовому номер телефона конспиративной квартиры, я молил Бога, чтобы Марина была там, в противном случае — пуля в лоб: от стыда и досады, от срама и вечного позора.
— А её нет, — ответила Клавдия Петровна.
— Нет? — и мир под ногами рухнул.
— Она в ванной, — услышал и мир вознесся к звездам и я вместе с ним.
— Точно там? — был глуп до чрезмерности.
— Что значит «точно там»? — удивилась тетя Клавдия. — Что случилось, Алекс?
Все, схема действий этого прусского крашенного мопса мне стала предельно ясна. Пользуясь доверием Марины, как бы дипломат-журналист все прознала о криминальном шантаже господина Фиалко и… без зазрения совести влезла в наши исторические события. Вот это мастерица! Вот это игра в «дурака», все остались с носом! И с самым большим ты, ничтожный охотник за миллионами. Да, черт с ним, этим миллионом, главное другое: потеря лица. Бесчестье и пепел на мою голову!
Нет, хватит стенаний — надо действовать и действовать, и снова перебираю номера на сотовом. Если эта подозрительная дама Штайн ещё на нашей родной земле — она, земля, будет гореть под её ногами.
Увы-увы, через несколько минут выдается информация, что гражданка Германии, пройдя по «зеленому» коридору в качестве дипломата, села в кресло № 24-а самолета немецкой компании «Lutgafe» и уже как двадцать минут находится в ночном воздухе.
— А что такое, Алекс, забыли попрощаться? — позволил пошутить информатор, услышав мою анафему ночному небу и той, которая находилась в дюралюминиевом гробу с крыльями.
Ничего не остается, как шутить, это так. Надо держать удар и лишь убедиться: случилось именно то, что случилось. Впрочем, ровным счетом ничего не случилось — кто-то теряет, кто-то находит. Не удивлюсь, если выяснится, что мадам Штайн сотрудница немецкой службы безопасности (БНД), решившая поправить свой личный счет в банке, скажем, Мюнхена. То есть беспокоиться за неё не стоит, вопрос в ином — что потерял я? Сумму, на которую мечтал прикупить гору памперсов для сына и необитаемый островок для медового месяца дочери. Да черт с ними, миллионами на шоколадный арахис! Наживное это все дело. Я потерял лицо, повторю, а это, точно стальной ножовкой по тонким струнам души, выражусь не без изящества.
Чтобы до конца убедиться в своей версии, я потревожил господина Фиалко сначала телефонным нервным звонком, а после явлением собственной нервозной персоны в знакомых инкрустированных дачных стенах — далеко за полночь.
— А в чем дело, Александр? — не понимал заспанный высокопоставленный чин. — От вас приезжала дама. Очень милая особа, право, деловая и решительная.
— Да, — только и сказал я. — И что?
— Как что? — удивился господин Фиалко. — Ах, да, простите, она просила передать письмо лично вам в руки, Александр, — и направился к камину, где тлели малиновые головешки, похожие на затухающие планеты в галактической системе Гончих Псов.
— А пленка-то где? — не понимал ни черта.
— Как где, здесь, — и указал на головешки в камине. — Сжег, проклятую! — Передал мне конвертик. — А вам, Александр, отдельное спасибо. Работали великолепно, не ожидал, да-с. Быстро, решительно.
Оказалось, что приятная во всех отношениях дама в обмен на видеокассету получила оставшуюся сумму от оговоренного раннее со мной гонорара в девятьсот тысяч долларов.
Что на это можно сказать — лучше промолчать и сделать вид, что все именно так и должно было быть.
Черт знает что! Анекдот и только, самый скверный анекдот, который измыслить из головы ну нет никакой возможности. Такую отлить пулю могла только наша современная, искрящаяся диковинками жизнь.
С противоречивыми чувствами распечатал по цвету голубой, тьфу, конвертик и прочитал послание, написанное легким, бегущим, аристократическим, я бы сказал, почерком:
«Дорогой коллега Алекс! Вы очень живой человек. Но вы — мужчина и мешаете работу с чувствами. Это любительство. Я помогла Марине из-за сострадания и желания не допустить полит. нестабильности, хотя, боюсь, вас, горбатых, могила не поправит, так, кажется? Желаю вам, страховому агенту, успехов в вашем нелегком труде. Спасибо за „солнышко“, ваша Дина Штайн, страх. агент.»
Стерва, сказал я себе, ну, какая же стерва! «Спасибо за „солнышко“, ваша…» — нет, такое издевательство надо пережить одному в глухой ночи, чтобы никто не видел выражения лица. Но кто — кто мог подумать, что под этой благообразной личиной скрывается такая… Ну нет слов! А если есть, то исключительно на дерзком языке суахили.
«Вы — мужчина» — а кто же я? Проклятье! Влезла в дело, как медведица на льдину, где уже сидел медведь. Вот не надо в наши исключительные эксклюзивные делишки вмешиваться со своими советами и перевирать, между прочим, исконные славянские пословицы и поговорки.
Ну, а если говорить обстоятельно и серьезно: оплошал герой, оплошал, и это есть факт его трудовой биографии. И что теперь — не жить? И не работать?
Прощаясь с одним из генералов Армии любовников, позволил себе предупредить, что его и подобных ему ждут баржи, они уже готовы, эти ржавые вместительные скрипучие посудины, к отплытию в открытое море.
— Какие баржи, — не понимали меня, — какое море? Вы о чем, Александр?
Я не стал опускаться до пустых объяснений, все равно бы меня не поняли, и покинул общество, не слишком мне приятное. Уверен, раньше или позже пожелание нашего великого кормчего исполнится — и не будем больше об этом.
Я торопился. Торопился к той, которая ждала меня и которая хотела играть в «подкидного дурака» — играть на раздевание. Подозреваю, что я снова потерплю поражение от женщины — но на сей раз это будет самый приятный разгром в мире.
4. Ядерный ранец, год 1997
— Боже мой, какой ещё тети Клавы? — вспыхнула девушка. — Не хочу я никаких теть, понимаешь.
Я рассмеялся: по-моему, кто-то кого-то ревнует; дурочка моя, обнял её за плечи, тетя самый верный наш товарищ, вы подружитесь.
— А ты?
— А что я? Выполняю спецзадание и… женюсь.
— На тете Клаве?
— На вам, в смысле, на вас! — и целую в щеку. — Я самый завидный жених, однако.
— Чем же? — прыскает девушка. — Пистолетом в штанах?
Словом, через час я уже знакомил Марину с Клавдией Петровной, которая трудилась на невидимом фронте с незапамятных времен. Была сухонька, энергична, смешлива и крашена в цвет абрикосового повидла.
— Под вашу ответственность, тетя Клава, — предупредил я.
— Ой, отстань, Алекс, — смеялась. — Ты знаешь, у меня пулемет Дегтярева, отобьемся. Да, Мариночка?
Той ничего не оставалось делать, как согласно кивать. То есть было много смеха и здорового оптимизма. Потом женщины ушли на кухню готовить обед на скорую руку, а я, сделав несколько необходимых телефонных звонков, совершенно подготовился к ночной акции.
По сведению информаторов, господин Тихий-средний заметно нервничает, усилив охрану вокруг себя, дома и вверенного ему банка. Поиски студента Лонго и Марины Фиалко по его приказу прекращены. Андрей Тихий жив-здоров и находится под домашним арестом. Четыре сотрудника-секьюрити «Оргхимбанка» срочно отправились в ночной клуб «Арлекино» для предварительной диспозиции на местности. И так далее.
И без особого на то анализа было ясно, что противник стремится сделать все, чтобы разрешить проблему одним ударом. Ну-ну, вы, господа, слишком уверены в своих силах, а такая самоуверенность ведет к поражению. Возможно, повезло, что против меня действуют непрофессионалы и любящий отец. На месте Аркадия Семеновича я бы расплющил пальчики строптивому сыночку, чтобы убедиться в его лояльности к общему делу. У меня тоже есть сын, он мал и живет далеко от меня, однако я буду делать все, чтобы он меня никогда не предал.
… Я ушел из теплой домашней квартиры, когда за окнами начали сгущаться сумерки — они были тяжелые, пропитанные дождями, и казались бархатно-театральными.
— И сколько мне здесь, — спросила Марина на прощание, — куковать?
— Пока не вернусь.
— А вдруг не вернешься, — брякнула. — Прости, я не то хотела сказать.
— Потерпи, — обнял. — Метни с тетей Клавой картишки. В «подкидного дурака», к примеру. Она у нас игрок экстра-класс, но ты победишь, я знаю.
— Главное, чтобы ты победил, — целует в щеку. — Вот когда вернешься, мы с тобой в «дурака» и метнем… на раздевание.
— На раздевание, как интересно, — и пообещал поучаствовать в азартной игре, хотя карты не люблю, но что не сделаешь для любимой.
Для любимой? Не слишком ли ты, охотник за юбками, донжуанист? Но думаю, что мои душевные порывы все-таки понятны, органичны и не противны природе, а все остальное ханжество и фарисейство.
Вечерний город залит огнями рекламы, люди праздны и даже в дождливую погоду готовы бродить по улицам, посещать театры и прочие увеселительные заведения, включая ночные клубы. Вот туда мне как раз и не надо.
Моя поездка по арбатским переулочкам имеет конечной целью небольшой особнячок XYIII века, аккуратно отремонтированный. Территория огорожена чугунной изгородью, дворик ухожен, на его площади находится небольшое стадо импортных авто, у парадного подъезда дежурит человек в макинтоше. Окна желтеют от рассеивающего света рожковых люстр. В этом особнячке проживает семейство Тихих. Я сижу в машине и отслеживаю обстановку. На память почему-то приходит анекдот: «Вовочка первый раз в жизни попал на кладбище. С интересом читает надписи на памятниках и, наконец, удивленно спрашивает: А где же похоронены плохие люди?» Да, плохих людей как бы нет, есть плохие обстоятельства и дурные привычки. Деньги, страх, месть, страсть — вот что заставляет человека забывать, что он венец, так сказать, природы. Не открываю ничего нового: мы все находимся на самом примитивном уровне развития общества близком к животному миру, где побеждает или самый сильный, или самый хитрый, или самый подлый. Два первых определения относятся ко мне, последнее — к моему теперешнему противнику, к которому не испытываю никаких чувств, кроме брезгливости. Они напоминают мне клошаров, копающихся в чане с говном в надежде найти там золотую монету. Наверное, во мне говорит прирожденная классовая ненависть к нуворишам, я бы их любил братской любовью, но как можно с пиететом относится к всеядным говноедам?
К акции я подготовился основательно: рядом работала невидимая никому и мне тоже группа специалистов по технологическим провокационным действиям. Возглавлял эту группу бывший ГРУшник Катаев. Группа работала на коммерческой основе и выполняла всевозможные заказы, связанные с проблемами связи, коммуникаций и с прочими техническими вопросами. Я знал, что в обговоренное время весь барский особняк обесточится и вспыхнут шашки с углекислым газом. Упрощаю себе работу, да нет времени для более аристократического вторжения.
И в час назначенный особняк погрузился в пучину тьмы, иначе не сказать. Я легко перемахнул через ограду и оказался у парадного подъезда, где метался человек в макинтоше, пытающийся связаться с коллегами по шепелявой радиостанции. Чтобы прекратить нервотрепку соглядатая, я ударом отправил его в мир грез. Потом послышались хлопки, звон стекла, парадные двери распахнулись и по мраморной лестнице кубарем принялись скатываться фигуранты, спазматически задыхающиеся.
Примерный план дома мне был известен из объяснений Марины. Я натянул на лицо противогаз и, подсвечивая себе путь полевым фонариком, нырнул в газовую камеру.
Представляю, какие положительные чувства испытал молодой человек, читающий на ночь Монтеня в подлиннике, когда погас свет, послышались душераздирающие вопли и когда в комнату начал заползать слезоточивый газ. И все это в центре города-героя Москва. Было с чего потерять голову: я обнаружил юношу у открытого окна с весьма неопределенными целями: прыгать или не прыгать?
— Андрюха! Привет от Марины, — гаркнул ему в ухо, напугав до смерти. Я её друг. — И натянул на юное прыщеватое личико противогаз. — За мной!
Понятно, что мои слова были восприняты нервно и неверно, поскольку я тоже был запакован в проклятую резину. Юноша попытался оказать сопротивление и мне пришлось сделать ему больно, выкрутив руку. По времени подобная акция должна быть скоротечной, обычно через две-три минуты профессиональные службы готовы к адекватному ответу, так что мои грубые действия по отношению к любителю классической философии были правомерны.
Паника в осенней ночи, потравленной нервно-паралитическим газом, тем хороша, что все участники событий заняты исключительно своим здоровьем и не обращают внимания на окружающий мир. Без проблем я перетянул юношу из смрадного особнячка под защиту внедорожника, кинул его на заднее сидение и был таков.
Мой новый спутник долго не понимал, где он и что с ним происходит? Очевидно, из-за резинового предмета, облепившего его интеллигентное личико. Наконец я догадался сорвать противогаз и передать повторный привет от Марины.
— От какой Марины?
Я выматерился про себя, поскольку пощадил общественное мнение и слух утонченной натуры.
— Ах, от Мариночки, — вспомнил после моих деликатных объяснений. — А где она? Мы же договаривались в «Арлекино»?
— «Арлекино» отменяется, — сурово ответил я. — Лучше скажи, где нам найти Шурика Лонго?
— Какого Лонго?
Пришлось таки материться вслух: меня тотчас же прекрасно поняли, вспомнив все, что только можно было вспомнить о приятеле по студенческой скамьи — но в разных институтах.
Как мы искали неуловимого Лонго по всей столице, это отдельная анекдотическая история. Своими неурочными ночными вторжениями мы до смерти напугали две порядочные семьи, дети которых неосторожно дружили с Шуриком, потом гуляли по бесконечным этажам МГУ, посетили дискотеку в ночном клубе «Шанс» со специфически-ориентированной в половом вопросе молодежью и, наконец, в полночь прибыли в бар «Голубая устрица».
Я чувствовал, как кипит моя кумачовая кровь от ненависти к этому фантомному Лонго, в существование коего я практически уже не верил. Какое же было мое удивление, когда видение материализовалось в щуплого маловыразительного студентика с хвостиком на затылке, восседающего за стойкой бара с такими же чахлыми друзьями. В момент поисков у меня возникло нестерпимое желание придушить Лонго сразу, как я его увижу, не дождавшись ответа на главный вопрос, где видеокассета? Увидев доходягу в потертой джинсе, я потерял интерес к его шее, но загорячился по отношению к тряпичной сумке.
— Где кассета, придурок? — рявкнул, срывая тряпку и потроша её. — И не говори, что ты не знаешь? Убью, не отходя…
— А вы кто? — слабым голосом поинтересовался Лонго. — Что это за псих, Андрюшенька?
— Поговори у меня, козел, — продолжал наступление. — Не вижу кассеты? Где она? — Выражался я, конечно, более экспрессивно для скорейшего дружеского взаимопонимания.
Публика и охрана попытались обратить мое внимание на себя. Я без лишних слов вырвал пистолет из кобуры и предупредил, что стреляю без предупреждения. Меня прекрасно поняли и сделали вид, что ничего экстраординарного в тесном устричном мирке бара не происходит. После чего я получил ответ на свой вредный и настойчивый вопрос.
— Я отдал кассету, — промямлил зачуханец и сообщил, кому именно.
— Кому? — не поверил я своим ушам.
— Дине Штайн, — повторил студентик и объяснил, что часа как три назад она нашла его в ДАСе. Нашла и попросила вернуть кассету. Вернуть по просьбе Марины Фиалко.
— ДАС — это что? — спросил я и не узнал своего голоса; было такое впечатление, что мне кое-что передавили чуть выше колен.
— Дом аспиранта и студента, — объяснил Тихий-младший.
В подобных случаях говорят, что земля разверзлась под ногами: именно разверзлась и так разверзлась, что аж до самой до оси, которая своим заостренным концом…
— По просьбе Марины, говоришь? — скрипел резцами от бессилия, сердечной боли и понимания, что по моему профессиональному самолюбию нанесен сокрушительный удар. Такой силы удар, что от него чертям стало тошно в подземной коптильне, а что говорить обо мне, человеке?
Получив подтверждение, помчался к джипу с невероятными проклятиями: тебя сделали, menhanter, сделали! И кто — какие-то две… Ну нет слов! Остались только многоточия:…….!…!
Марина?! Этого не может быть? Неужели ничего не понимаю в женщинах? Ничего?! Нет, скорее всего мадам Штайн решила сыграть свою игру — кто она вообще?
«Рад с вами познакомиться, а вас любит солнышко», вспомнил прощальный ужин со свечами. Тьфу ты, чтобы тебя, охотник за юбками!..
И, набирая по сотовому номер телефона конспиративной квартиры, я молил Бога, чтобы Марина была там, в противном случае — пуля в лоб: от стыда и досады, от срама и вечного позора.
— А её нет, — ответила Клавдия Петровна.
— Нет? — и мир под ногами рухнул.
— Она в ванной, — услышал и мир вознесся к звездам и я вместе с ним.
— Точно там? — был глуп до чрезмерности.
— Что значит «точно там»? — удивилась тетя Клавдия. — Что случилось, Алекс?
Все, схема действий этого прусского крашенного мопса мне стала предельно ясна. Пользуясь доверием Марины, как бы дипломат-журналист все прознала о криминальном шантаже господина Фиалко и… без зазрения совести влезла в наши исторические события. Вот это мастерица! Вот это игра в «дурака», все остались с носом! И с самым большим ты, ничтожный охотник за миллионами. Да, черт с ним, этим миллионом, главное другое: потеря лица. Бесчестье и пепел на мою голову!
Нет, хватит стенаний — надо действовать и действовать, и снова перебираю номера на сотовом. Если эта подозрительная дама Штайн ещё на нашей родной земле — она, земля, будет гореть под её ногами.
Увы-увы, через несколько минут выдается информация, что гражданка Германии, пройдя по «зеленому» коридору в качестве дипломата, села в кресло № 24-а самолета немецкой компании «Lutgafe» и уже как двадцать минут находится в ночном воздухе.
— А что такое, Алекс, забыли попрощаться? — позволил пошутить информатор, услышав мою анафему ночному небу и той, которая находилась в дюралюминиевом гробу с крыльями.
Ничего не остается, как шутить, это так. Надо держать удар и лишь убедиться: случилось именно то, что случилось. Впрочем, ровным счетом ничего не случилось — кто-то теряет, кто-то находит. Не удивлюсь, если выяснится, что мадам Штайн сотрудница немецкой службы безопасности (БНД), решившая поправить свой личный счет в банке, скажем, Мюнхена. То есть беспокоиться за неё не стоит, вопрос в ином — что потерял я? Сумму, на которую мечтал прикупить гору памперсов для сына и необитаемый островок для медового месяца дочери. Да черт с ними, миллионами на шоколадный арахис! Наживное это все дело. Я потерял лицо, повторю, а это, точно стальной ножовкой по тонким струнам души, выражусь не без изящества.
Чтобы до конца убедиться в своей версии, я потревожил господина Фиалко сначала телефонным нервным звонком, а после явлением собственной нервозной персоны в знакомых инкрустированных дачных стенах — далеко за полночь.
— А в чем дело, Александр? — не понимал заспанный высокопоставленный чин. — От вас приезжала дама. Очень милая особа, право, деловая и решительная.
— Да, — только и сказал я. — И что?
— Как что? — удивился господин Фиалко. — Ах, да, простите, она просила передать письмо лично вам в руки, Александр, — и направился к камину, где тлели малиновые головешки, похожие на затухающие планеты в галактической системе Гончих Псов.
— А пленка-то где? — не понимал ни черта.
— Как где, здесь, — и указал на головешки в камине. — Сжег, проклятую! — Передал мне конвертик. — А вам, Александр, отдельное спасибо. Работали великолепно, не ожидал, да-с. Быстро, решительно.
Оказалось, что приятная во всех отношениях дама в обмен на видеокассету получила оставшуюся сумму от оговоренного раннее со мной гонорара в девятьсот тысяч долларов.
Что на это можно сказать — лучше промолчать и сделать вид, что все именно так и должно было быть.
Черт знает что! Анекдот и только, самый скверный анекдот, который измыслить из головы ну нет никакой возможности. Такую отлить пулю могла только наша современная, искрящаяся диковинками жизнь.
С противоречивыми чувствами распечатал по цвету голубой, тьфу, конвертик и прочитал послание, написанное легким, бегущим, аристократическим, я бы сказал, почерком:
«Дорогой коллега Алекс! Вы очень живой человек. Но вы — мужчина и мешаете работу с чувствами. Это любительство. Я помогла Марине из-за сострадания и желания не допустить полит. нестабильности, хотя, боюсь, вас, горбатых, могила не поправит, так, кажется? Желаю вам, страховому агенту, успехов в вашем нелегком труде. Спасибо за „солнышко“, ваша Дина Штайн, страх. агент.»
Стерва, сказал я себе, ну, какая же стерва! «Спасибо за „солнышко“, ваша…» — нет, такое издевательство надо пережить одному в глухой ночи, чтобы никто не видел выражения лица. Но кто — кто мог подумать, что под этой благообразной личиной скрывается такая… Ну нет слов! А если есть, то исключительно на дерзком языке суахили.
«Вы — мужчина» — а кто же я? Проклятье! Влезла в дело, как медведица на льдину, где уже сидел медведь. Вот не надо в наши исключительные эксклюзивные делишки вмешиваться со своими советами и перевирать, между прочим, исконные славянские пословицы и поговорки.
Ну, а если говорить обстоятельно и серьезно: оплошал герой, оплошал, и это есть факт его трудовой биографии. И что теперь — не жить? И не работать?
Прощаясь с одним из генералов Армии любовников, позволил себе предупредить, что его и подобных ему ждут баржи, они уже готовы, эти ржавые вместительные скрипучие посудины, к отплытию в открытое море.
— Какие баржи, — не понимали меня, — какое море? Вы о чем, Александр?
Я не стал опускаться до пустых объяснений, все равно бы меня не поняли, и покинул общество, не слишком мне приятное. Уверен, раньше или позже пожелание нашего великого кормчего исполнится — и не будем больше об этом.
Я торопился. Торопился к той, которая ждала меня и которая хотела играть в «подкидного дурака» — играть на раздевание. Подозреваю, что я снова потерплю поражение от женщины — но на сей раз это будет самый приятный разгром в мире.
4. Ядерный ранец, год 1997
Я не люблю телефон. Придумав его, человечество забыло о покое и домашнем уюте. От этого аппарата, постоянно трезвонящего, одни неприятности. Конечно, причина всех мерзостей исходит от нас, людей, да иногда, кажется, что мы все запрограммированы на то, чтобы, взяв трубку, услышать голос, сообщающий какую-нибудь пакость — мелкую или вселенскую. Тут все зависит от воображения Мирового разума, если, разумеется, он имеет место быть.
Порой, когда возникает передышка между ближними боями, я сижу на балконе и смотрю в огромное небесное пространство. Напомню, что живу на семнадцатом последнем этаже, почти у облаков, изменчивых, как и наша жизнь. Я смотрю на эти облака и мне начинает казаться, что в нашем мелком мироздании мы не одни. Кто-то более могущественный, более великодушный и более свободный наблюдает за нами. И не без чувства юмора он наблюдает. И видит все наши прегрешения, все слабости, видит наше тщеславие и глупости. Иногда ЭТО помогает нам, иногда издевается, а чаще всего равнодушно взирает на пустые потуги человечества выбраться из эмбрионального животного состояния.
Мне кажется, что работа menhanter это своего рода социальный, скажем так, заказ неба. Я выполняю эту мистическую миссию исключительно по воле высших сил. Другого объяснения в том, что я копаюсь в выгребной яме будней, у меня нет. Деньги? Что деньги? Их можно заработать в тепличных условиях банков и прочих коммерческих структур, где, например, трудятся многие бывшие рыцари плаща и кинжала.
Нет, меня привлекает исключительность моего положения — положения «охотника на людей». Я волен делать, что угодно и как угодно. Для меня нет инструкций и запретов, нет авторитетов, нет принципов. Принцип: никаких принципов. И главная цель — добиться цели.
Надо мной никого — только небо. С ним, как показывает практика, у меня хорошие и дружеские отношения: мой зодиакальный знак — Скорпион. А, как известно, над ним властвуют два качества Марса: эротизм и агрессивность. Эротизма мне хватает, агрессивности тоже. А что ещё надо для полного счастья профессионалу? Может быть, чуть-чуть благосклонности и удачи…
Я умею решать чужие проблемы и не умею решать свои. Чаще всего они связаны с женщинами. Они меня утомляют своим физическим однообразием, природа в этом вопросе была неоригинальна. Хотя не спорю, этот недостаток можно и терпеть, да вот беда — дамы требуют к себе отдельного внимания. Они не понимают, что лучше молчать, когда мужчина смотрит в небо и думает о чем-то своем.
— Ты знаешь, я, наверное, уйду от тебя, — сказала мне однажды женщина по имени Марина.
— Почему? — искренне удивился.
— Ты меня не любишь, — сказала она.
— Люблю, — зевнул я.
— Нет, не любишь.
Мы расстались. Жаль, что она хотела большего, чем просто быть любимой женщиной. Она хотела, чтобы я был при ней, как рюкзак при туристке, посещающей замусоренные горные окрестности далекого-далекого Дивноморска.
Потом я узнал, что Марина вышла замуж за тверского банкира Зыкова-Гордона, известного ловчилу и пройдоху в коммерческих делишках, по которому пуля 5,45 мм. плачет, но подкаблучника в семейной жизни. То есть бывшая любимая была счастлива, а вместе с ней был и счастлив я, потому, что счастлива была она.
И теперь я снова один. У меня никаких личных проблем. Если они возникают, решаю их самым радикальным образом. Я говорю надоевшей женщине, что она храпит во сне; говорю даже тем, кто этого не делает. Это их буквально убивает. И они уходят с чувством вины.
Я люблю одиночество и не люблю телефон. Через него, повторю, из внешнего мира приходят дурные вести.
И вот когда я спокойно созерцал космос, с трудом угадываемый за облаками, раздался телефонный звонок. Предчувствие меня не обманули.
— Надо встретиться, — это был голос Старкова. — Срочно, — у него был такой напряженный металлический голос, что я понял: случилось нечто из ряда вон выходящее.
— Где? — лишь спросил я.
Мы встретились в городе. Обычно виделись на подмосковных окраинах, прогуливаясь по родным лесам и буеракам с берданками наперевес, да новая ситуация, видимо, была настолько экстремальна, что разводить антимонии не приходилось.
— Где? — спросил я полковника службы безопасности.
— На ипподроме, — ответил тот. — Я знаю, ты любишь скачки. А сегодня день общества «Урожай».
— И что?
— Разыгрывается главный приз сезона.
Я понял аллегории боевого товарища, но не до конца. Главный приз сезона — что это такое? Интересно-интересно. И скоренько собрался на отечественное дерби.
На улице прела теплая осень — деревья ещё стояли в сентябрьских золотых листьях. Поездка на джипе не заняла много времени: была праздная поздняя суббота со свободными столичными магистралями.
Полковник Старков сказал правду: разыгрывался главный приз сезона. И по этой причине охотников, мечтающих взять его в руки, наблюдалось в количестве немеренном — они спешили в ворота ипподрома, возведенного ещё в годы сталинских прямодушных реконструкций. Я усмехнулся: огромные алые стяги и портрет великого вождя всех народов, лучшего друга советских конников, на здание и может возникнуть иллюзия, что время повернулось вспять. Народец-то все тот же: рабский, нищий, униженный, оскорбленный, терпеливый. Разве что получше одет, чем, скажем, в 1947 году.
Пятьдесят лет ничего не изменили в истории великой империи. Все перемены косметические, а сущность одна и та же: власть властвует, народ безмолвствует, правда, иногда требуя хлеба и зрелищ. И вот такое зрелище мы имеем, как главное завоевание социализма и капитализма, что, по-моему, одно и тоже — во всяком случае, в нашей любимой стране неограниченных возможностей для 0,1 % от всего населения.
У касс тотализатора бурлили римские страсти: всем не терпелось сделать ставки. В воздухе мелькали деньги, программки, руки, лица, мат, буклеты и пистолеты. Насчет пушек шутка, однако общее впечатление было такое, что мы находимся на горящей пристани, от которой уходит последний пароход.
Более удобного местечка для встречи двух приятелей, готовых делать свои ставки, придумать было трудно.
Как и все чекисты со стажем, Старков пунктуален:
— Привет, — жмет руку и кивает на кассы. — Поиграем, Алекс?
— А на какую кобылу ставить-то?
— Ну тут такие спецы, — и подзывает юркого человечка с поношенным личиком. — Фима, сделай красиво, — и передает несколько ассигнаций с осенней подпалиной.
— А мне на цифру три, — говорю я. — И на семь.
Потом мы выходим на центральную трибуну. Народец волнуется, жокеи в обтянутых камзолах щелкают хлыстами, лошадки, впряженные в двухколесные таратайки лениво трусят вокруг ещё зеленеющего поля, небеса бабьего лета синеют, солнце катит меж многоэтажными жилыми домами, ветер полощет стяги спортивного общества «Урожай». Хорошо! Атмосфера народного праздника волнует кровь, как завсегдатаям, так и новичкам. По радио выдают информацию о первом забеге. На электрическом табло гарцуют буковки, складывающие в имена лошадей.
Я и Старков садимся в последнем ряду и, делая заинтересованный вид происходящими событиями, начинаем обсуждать наши проблемы. И выясняется такая коллизия, что я на мгновение чувствую себя как бы в параллельном мире. Весь этот конный праздник на свежем воздухе кажется пустой шуткой по сравнению с тем, что может произойти в близком будущем. А перспектива рисовалась самая безрадостная для столичных жителей и прочего населения земного шара, если доверять утверждениям полковника о том, что существует реальная угроза… ядерного взрыва.
— Компактного, — успокоил меня, — радиус прямого действия ядерного ранца где-то километров пять-шесть, не считая, правда, последствий.
— Хватит на всех, — на это сказал я. — Ты забыл о радиации и прочих прелестях атома.
— Какая разница, — усмехнулся Старков. — Вдруг наши заклятые друзья испугаются и трахнут изо всех своих шахт.
— А наши в ответ, — предположил я, — тоже с перепуга.
— Третья мировая не за горами, брат, — покачал головой полковник и посмотрел на часы, словно знал вселенский искомый час Ч.
Беспокойный бой стартового колокола привлекает внимание к дорожкам ипподромного поля. Малорослые жокеи выезжают на легоньких дрожках, лошадки бьют копытами, волнение среди публики усиливается.
Представляю, какая бы началась давка и паника, если бы сейчас сообщить по радио не номера жилистых кобыл, а пренеприятнейшую весть о том, что к столице приближается ученый-атомщик с определенной целью: взорвать ядерный ранец к чертовой матери. И взорвать нигде-нибудь, но в сердце, понимаешь, России — в Кремле. Или рядом. Что не имеет принципиального значения, как для нас, так и для всего мирового, повторю, сообщества.
Порой, когда возникает передышка между ближними боями, я сижу на балконе и смотрю в огромное небесное пространство. Напомню, что живу на семнадцатом последнем этаже, почти у облаков, изменчивых, как и наша жизнь. Я смотрю на эти облака и мне начинает казаться, что в нашем мелком мироздании мы не одни. Кто-то более могущественный, более великодушный и более свободный наблюдает за нами. И не без чувства юмора он наблюдает. И видит все наши прегрешения, все слабости, видит наше тщеславие и глупости. Иногда ЭТО помогает нам, иногда издевается, а чаще всего равнодушно взирает на пустые потуги человечества выбраться из эмбрионального животного состояния.
Мне кажется, что работа menhanter это своего рода социальный, скажем так, заказ неба. Я выполняю эту мистическую миссию исключительно по воле высших сил. Другого объяснения в том, что я копаюсь в выгребной яме будней, у меня нет. Деньги? Что деньги? Их можно заработать в тепличных условиях банков и прочих коммерческих структур, где, например, трудятся многие бывшие рыцари плаща и кинжала.
Нет, меня привлекает исключительность моего положения — положения «охотника на людей». Я волен делать, что угодно и как угодно. Для меня нет инструкций и запретов, нет авторитетов, нет принципов. Принцип: никаких принципов. И главная цель — добиться цели.
Надо мной никого — только небо. С ним, как показывает практика, у меня хорошие и дружеские отношения: мой зодиакальный знак — Скорпион. А, как известно, над ним властвуют два качества Марса: эротизм и агрессивность. Эротизма мне хватает, агрессивности тоже. А что ещё надо для полного счастья профессионалу? Может быть, чуть-чуть благосклонности и удачи…
Я умею решать чужие проблемы и не умею решать свои. Чаще всего они связаны с женщинами. Они меня утомляют своим физическим однообразием, природа в этом вопросе была неоригинальна. Хотя не спорю, этот недостаток можно и терпеть, да вот беда — дамы требуют к себе отдельного внимания. Они не понимают, что лучше молчать, когда мужчина смотрит в небо и думает о чем-то своем.
— Ты знаешь, я, наверное, уйду от тебя, — сказала мне однажды женщина по имени Марина.
— Почему? — искренне удивился.
— Ты меня не любишь, — сказала она.
— Люблю, — зевнул я.
— Нет, не любишь.
Мы расстались. Жаль, что она хотела большего, чем просто быть любимой женщиной. Она хотела, чтобы я был при ней, как рюкзак при туристке, посещающей замусоренные горные окрестности далекого-далекого Дивноморска.
Потом я узнал, что Марина вышла замуж за тверского банкира Зыкова-Гордона, известного ловчилу и пройдоху в коммерческих делишках, по которому пуля 5,45 мм. плачет, но подкаблучника в семейной жизни. То есть бывшая любимая была счастлива, а вместе с ней был и счастлив я, потому, что счастлива была она.
И теперь я снова один. У меня никаких личных проблем. Если они возникают, решаю их самым радикальным образом. Я говорю надоевшей женщине, что она храпит во сне; говорю даже тем, кто этого не делает. Это их буквально убивает. И они уходят с чувством вины.
Я люблю одиночество и не люблю телефон. Через него, повторю, из внешнего мира приходят дурные вести.
И вот когда я спокойно созерцал космос, с трудом угадываемый за облаками, раздался телефонный звонок. Предчувствие меня не обманули.
— Надо встретиться, — это был голос Старкова. — Срочно, — у него был такой напряженный металлический голос, что я понял: случилось нечто из ряда вон выходящее.
— Где? — лишь спросил я.
Мы встретились в городе. Обычно виделись на подмосковных окраинах, прогуливаясь по родным лесам и буеракам с берданками наперевес, да новая ситуация, видимо, была настолько экстремальна, что разводить антимонии не приходилось.
— Где? — спросил я полковника службы безопасности.
— На ипподроме, — ответил тот. — Я знаю, ты любишь скачки. А сегодня день общества «Урожай».
— И что?
— Разыгрывается главный приз сезона.
Я понял аллегории боевого товарища, но не до конца. Главный приз сезона — что это такое? Интересно-интересно. И скоренько собрался на отечественное дерби.
На улице прела теплая осень — деревья ещё стояли в сентябрьских золотых листьях. Поездка на джипе не заняла много времени: была праздная поздняя суббота со свободными столичными магистралями.
Полковник Старков сказал правду: разыгрывался главный приз сезона. И по этой причине охотников, мечтающих взять его в руки, наблюдалось в количестве немеренном — они спешили в ворота ипподрома, возведенного ещё в годы сталинских прямодушных реконструкций. Я усмехнулся: огромные алые стяги и портрет великого вождя всех народов, лучшего друга советских конников, на здание и может возникнуть иллюзия, что время повернулось вспять. Народец-то все тот же: рабский, нищий, униженный, оскорбленный, терпеливый. Разве что получше одет, чем, скажем, в 1947 году.
Пятьдесят лет ничего не изменили в истории великой империи. Все перемены косметические, а сущность одна и та же: власть властвует, народ безмолвствует, правда, иногда требуя хлеба и зрелищ. И вот такое зрелище мы имеем, как главное завоевание социализма и капитализма, что, по-моему, одно и тоже — во всяком случае, в нашей любимой стране неограниченных возможностей для 0,1 % от всего населения.
У касс тотализатора бурлили римские страсти: всем не терпелось сделать ставки. В воздухе мелькали деньги, программки, руки, лица, мат, буклеты и пистолеты. Насчет пушек шутка, однако общее впечатление было такое, что мы находимся на горящей пристани, от которой уходит последний пароход.
Более удобного местечка для встречи двух приятелей, готовых делать свои ставки, придумать было трудно.
Как и все чекисты со стажем, Старков пунктуален:
— Привет, — жмет руку и кивает на кассы. — Поиграем, Алекс?
— А на какую кобылу ставить-то?
— Ну тут такие спецы, — и подзывает юркого человечка с поношенным личиком. — Фима, сделай красиво, — и передает несколько ассигнаций с осенней подпалиной.
— А мне на цифру три, — говорю я. — И на семь.
Потом мы выходим на центральную трибуну. Народец волнуется, жокеи в обтянутых камзолах щелкают хлыстами, лошадки, впряженные в двухколесные таратайки лениво трусят вокруг ещё зеленеющего поля, небеса бабьего лета синеют, солнце катит меж многоэтажными жилыми домами, ветер полощет стяги спортивного общества «Урожай». Хорошо! Атмосфера народного праздника волнует кровь, как завсегдатаям, так и новичкам. По радио выдают информацию о первом забеге. На электрическом табло гарцуют буковки, складывающие в имена лошадей.
Я и Старков садимся в последнем ряду и, делая заинтересованный вид происходящими событиями, начинаем обсуждать наши проблемы. И выясняется такая коллизия, что я на мгновение чувствую себя как бы в параллельном мире. Весь этот конный праздник на свежем воздухе кажется пустой шуткой по сравнению с тем, что может произойти в близком будущем. А перспектива рисовалась самая безрадостная для столичных жителей и прочего населения земного шара, если доверять утверждениям полковника о том, что существует реальная угроза… ядерного взрыва.
— Компактного, — успокоил меня, — радиус прямого действия ядерного ранца где-то километров пять-шесть, не считая, правда, последствий.
— Хватит на всех, — на это сказал я. — Ты забыл о радиации и прочих прелестях атома.
— Какая разница, — усмехнулся Старков. — Вдруг наши заклятые друзья испугаются и трахнут изо всех своих шахт.
— А наши в ответ, — предположил я, — тоже с перепуга.
— Третья мировая не за горами, брат, — покачал головой полковник и посмотрел на часы, словно знал вселенский искомый час Ч.
Беспокойный бой стартового колокола привлекает внимание к дорожкам ипподромного поля. Малорослые жокеи выезжают на легоньких дрожках, лошадки бьют копытами, волнение среди публики усиливается.
Представляю, какая бы началась давка и паника, если бы сейчас сообщить по радио не номера жилистых кобыл, а пренеприятнейшую весть о том, что к столице приближается ученый-атомщик с определенной целью: взорвать ядерный ранец к чертовой матери. И взорвать нигде-нибудь, но в сердце, понимаешь, России — в Кремле. Или рядом. Что не имеет принципиального значения, как для нас, так и для всего мирового, повторю, сообщества.