- Я понимаю, - сказала г-жа Ханами, вставая. - Давайте выйдем в сад? Такими редкими становятся погожие деньки, что ими надо дорожить. Выхлопные газы да промышленная копоть... - По каменному крыльцу они спустились в чудесный садик, сверкающий изумрудной зеленью. Она провела их вниз по тропинке, выложенной плоскими серо-голубыми речными камушками с таким художественным вкусом, что они казались естественно рассыпанными.
   - Мой муж, как вы уже знаете, был блестящим хирургом. У него были руки художника, и он с ними вечно носился. Мне кажется, он изводил на них больше крема, чем я.
   В конце тропинки была закрытая беседка, окруженная зеленью. Они уселись там, вдыхая приятный запах травы, смешанный с запахом древесного дымка и сандаловых палочек.
   - Он никогда дома не пользовался мылом. Я даже думала, у него какое-то предубеждение против него. Конечно, это было не так. На работе он, конечно, очень тщательно мыл руки с мылом перед операцией. Но он все время нервничал, когда замечал хоть малейший признак трещины или ссадины на руках. Они были у него как у подростка. Или даже как у девочки.
   Поначалу Томи была удивлена, если не сказать шокирована, этими подробностями о личности покойного, и она невольно почувствовала антипатию к этой женщине. Но потом она начала понимать, что Ханико Ханами требовалось облегчить свою душу рассказами о муже. Естественно, она не могла бы рассказать этого своим родственникам и знакомым. Но почему бы не поделиться своими секретами с такими симпатичными полицейскими?
   Какими бы недостатками ни обладала г-жа Ханами, чай она умела готовить превосходно. Томи с удовольствием наблюдала за проворными движениями рук женщины, когда она помешивала ложечкой напиток нежнейшего зеленоватого оттенка.
   - Конечно, как хирург он был изумителен, - продолжала г-жа Ханами, но не как муж. - Она замолчала на минуту, разливая чай, и, глядя на это тонкое лицо, тонкие руки, передающие крошечные чашечки с чаем, Томи невольно подумала, что в молодости эта женщина была потрясающей кокеткой. Я так многого ждала от этого брака, - говорила она. - У меня были такие большие надежды. Но я, к сожалению, слишком мало знала его, выходя замуж. Да так и не узнала хорошенько.
   - Что Вы хотите этим сказать, г-жа Ханами? - спросил Нанги.
   Ханико Ханами вздохнула.
   - Я довольно скоро надоела мужу. Когда он был помоложе, он менял женщин, как перчатки. Потом остановил свой выбор на одной. - Она пытливо посмотрела на них обоих. - Ему не хватало характера, а может, чувства уверенности в себе. - Она отхлебнула из чашки. - Возможно, вам покажется странным, что я именно этим объясняю внебрачные связи мужа, но в его случае это было именно так.
   - Так чего же хотел Ваш муж? - мягко спросил Нанги.
   - Хотел? - переспросила г-жа Ханами. - Легче сказать, чего он не хотел. Он не хотел стареть. Вереница женщин - лиц и тел - должна была убеждать его, что он был вечно юным. Он смотрел в эти лица, как в зеркало, видя в них самого себя в таком возрасте, в каком ему бы хотелось оставаться вечно.
   - А потом он несколько переменился, - сказал Нанги.
   - Что? - г-жа Ханами даже вздрогнула, будто пробудившись от задумчивости.
   - Он ведь угомонился и остановился на одной, вы сказали.
   - Ах, да, - кивнула она. - На молодой, с упругим телом. Но в последнее время мой муж был не прочь вернуться к старым привычкам. Наверное, он сам уже понимал причину этой жажды перемен. Понимал, что гоняется за вечной молодостью.
   Нанги спросил: - Разговор о разводе возникал? Г-жа Ханами тихо рассмеялась:
   - Нет, что вы! Сразу видно, что Вы не знали моего мужа. Об этом и намека не могло быть. Во-первых, потому, что ему и в голову не приходило, что я знаю о его связях. Он бы страшно переживал, если бы у меня хватило жестокости сказать ему о том, что я знаю.
   - Но почему Вы всегда держали при себе свое знание? - спросила Томи таким же тихим и участливым голосом, которым задавал свои вопросы Нанги.
   Г-жа Ханами широко открыла глаза.
   - А как же иначе? Ведь мы каждый по-своему любили друг друга.
   Последовавшую за этими словами тишину нарушил Нанги:
   - Насчет той девушки, с которой встречался Ваш муж. Откуда Вы знаете, что она была молода и с упругим телом?
   - Потому что она была танцовщицей, - ответила г-жа Ханами.
   - А Вы знали, что за человек была его любовница? - спросила Томи.
   - Я не говорила, что она человек, - ответила г-жа Ханами. Она снова надела непроницаемую маску, которую они видели на ней в начале разговора. Эта маска отлита из гордости, доставшейся ей по наследству от многих поколений самураев, подумала Томи. Но до чего, наверное, трудно носить эту маску в наш прагматический век!
   Ханико Ханами поднялась и, полная достоинства и сознания собственной значимости, проследовала к сундучку, стоявшему в углу беседки. Она подняла его крышку, взяла что-то и вернулась к ним.
   - Я нашла это в костюме мужа, когда он однажды вернулся домой очень поздно, - сказала она. - Я обыскала его, пока он спал. Мне казалось, я заслуживала знать, кто она.
   Ладонь г-жи Ханами разжалась, как распускающаяся хризантема. В ней лежал крошечный фонарик. На нем было написано название кабаре, которое Томи так хорошо знала. "Шелковый путь".
   Канзацу сказал:
   - Меня искали, меня победили, меня забыли. - Он сидел, скрестив ноги, на полу большой комнаты в сооружении из камня, спрятавшегося в тени Черного Жандарма. - Ты спрашивал меня, как я оказался на Ходаке, и вот тебе мой ответ. А теперь скажи мне, что привело тебя сюда.
   - Но я прежде должен знать, - сказал Николас, - жив ли я или нахожусь в загробном мире.
   Канзацу склонил голову набок.
   - А ты веришь в загробный мир, Николас?
   - Да, верю.
   - Тогда считай, что ты в загробном мире, - посоветовал Канзацу, - за неимением лучшего термина. Немного погодя ты сможешь дать более точное определение месту, в котором находишься.
   - Значит, я мертв? Замерз насмерть у Черного Жандарма?
   - Я же тебе говорю, что здесь этот вопрос не имеет смысла, - строго сказал Канзацу. - Сам потом догадаешься, жизнь это или смерть. Я уже давно перестал искать разницу между этими двумя состояниями. - Не имеющий возраста сэнсэй пожал плечами.
   - Нет, вы мне все-таки скажите, что со мной? Может, я сплю?
   - Когда ты поймешь бессмысленность этих вопросов, Николас, ты узнаешь ответы на них.
   Николас постарался успокоить сильно бьющееся сердце. Он не чувствовал сильного холода, но тело все еще ломило от усталости, и, притронувшись к шраму на голове, оставшемуся после операции, он почувствовал сильную боль. Наверное, я все-таки жив, сделал он логический вывод. Но логика, казалось, имеет очень отдаленное отношение к этому месту.
   - Вы вроде даже не удивились, увидев меня здесь, - сказал Николас.
   - А чего мне удивляться? - спросил Канзацу. - Ты приходил сюда ко мне много раз.
   - Что? Да я ни разу не видал Вас с зимы 1963 года и уж точно никогда прежде не был в этой хижине.
   Канзацу многозначительно посмотрел на тарелку, стоявшую перед Николасом.
   - Ты не закончил свою трапезу, - сказал он. - Предлагаю тебе поторопиться с этим делом. Скоро тебе понадобятся все твои силы.
   - Еще бы! - воскликнул Николас. - Спускаться с Ходаки, насколько я помню, упражнение не для слабаков.
   - Я не говорю о физических усилиях, - уточнил Канзацу.
   Николас перевел взгляд с его непроницаемого лица на свою тарелку. Там еще было что поесть. Он поел. Потом поспал. И снова увидел сон о Черном Жандарме, как новом пупе земли.
   Этот навязчивый образ действовал ему на нервы, и он сказал об этом Канзацу, проснувшись.
   Сэнсэй немного подумал, потом поднял глаза на Николаса. Его голос был какой-то ленивый, сонный, будто он сам только что проснулся:
   - Почему это образ тревожит тебя?
   - Не знаю, - признался Николас. - Но он мне кажется как-то связанным с изумрудами, - наследством, доставшимся мне от деда.
   Канзацу поднял брови.
   - Расскажи мне о них. Николас рассказал о шкатулке с пятнадцатью изумрудами и все, что сам знал от Чеонг, в том числе и то, что число камней никогда не должно быть меньше девяти.
   - А тебе мать не говорила, что произойдет, если такое случится?
   - Нет, - ответил Николас. - А Вы не знаете, что это за изумруды?
   - Я слыхал о них, - ответил сэнсэй, - но не знал, что они у тебя.
   - Они заключают в себе волшебную силу.
   - Да, и очень значительную.
   - В каком смысле? - спросил Николас.
   - В смысле Тао-Тао, - ответил Канзацу.
   - Но какое отношение я могу иметь к Тао-Тао? - спросил Николас.
   Вместо ответа Канзацу сказал:
   - ДОРОКУДЗАЙ захочет получить изумруды. Где они?
   - В надежном месте, - ответил Николас.
   - Они не с тобой?
   - Нет. Будучи белым ниндзя, я вряд ли смог бы обеспечить их сохранность.
   Канзацу кивнул, помолчал немного и наконец сказал:
   - Теперь ты здесь немного освоился, так что мы можем начать. - На нем была черная хлопчатобумажная куртка, которую он носил во время тренировок в додзе. - Помнишь, я посылал тебя в Кумамото много лет назад? Ты тогда думал, что мне хотелось столкнуть тебя с Сайго. Полагаю, ты и сейчас находишься в этом заблуждении. Ты тогда был совсем мальчиком. Очень способным, но не умеющим полностью оценить собственные способности. Мы так много раз потом разговаривали об этом.
   - Почему Вы все время говорите, что все это происходило много раз? не выдержал Николас. - Это только сейчас происходит, причем в первый раз. Время сейчас настоящее, не прошедшее.
   - Время, - объяснил Канзацу, - подобно океану. В нем есть приливы и отливы, подводные течения и водовороты. Все эти движения создают некоторую периодичность повторения явлений, распространяющихся, как круги по воде.
   - У Вас довольно странная концепция времени.
   - Отнюдь, - возразил Канзацу. - Это твоя концепция времени странная. А впрочем, что ожидать от человека, который до сих пор видит разницу между жизнью и смертью? Чтобы отделаться от этой иллюзии, надо вспомнить Десять Быков, символизирующих десять стадий развития знаний, согласно философии Дзен. Помнишь, что это такое?
   - Конечно. Человек начинает с того, что ищет повсюду своего быка, наконец находит его, ловит, усмиряет и, въезжает на нем в город, обнаруживает, что бык на самом деле никогда не существовал сам по себе, будучи только частью его самого - частью потерянной и запутавшейся в противоречиях.
   - Тебе это ничего не напоминает, Николас? - спросил Канзацу.
   - Да вроде бы ничего, - ответил Николас.
   Канзацу снял с плиты чайник и наполнил чашки гостя и свою. Это был горьковатый, темно-красный чай из Северного Китая. Знатоки и любители чая называют его "Красным Драконом".
   - Послушай меня, Николас, - сказал Канзацу. - Я посылал тебя в Кумамото зимой 1963 года искать своего быка.
   - Но вместо этого я встретил Сайго, и он побил меня.
   Канзацу кивнул.
   - Да, и этим он побил и меня. Так и должно было произойти. Через месяц я навсегда покинул Токио и пришел сюда, чтобы пройти три последних стадии быть забытым.
   - Я никогда не забывал Вас, сэнсэй.
   - Знаю. И поэтому ты здесь.
   - Как я уже говорил, я теперь "Широ Ниндзя", - сказал Николас. - Я пришел к Черному Жандарму искать тропу спасения. Я думал, что сэнсэй, обучавший Акико волшебству, поможет мне. Это был единственный тандзян, о котором мне было известно. Но, придя к нему, я нашел его мертвым. С него с живого содрали кожу в его собственном замке на Асамских горах. Там я узнал, что у тандзяна был брат по имени Генши.
   - Знаю, - сказал Канзацу. - Я и есть Генши, брат Киоки. Ты меня знаешь под именем Канзацу. У меня много имен.
   - Вы... - Николас даже поперхнулся, - Вы - тандзян?
   - Прежде чем я отвечу на этот вопрос, ты должен понять, что твой дух потерял свободу. Страх гонит тебя с места на место. И твоя душа потеряла способность различать добро и зло.
   - Да, я знаю, - признался Николас. - Я в плену у самого себя. "Широ ниндзя".
   - "Широ ниндзя", - повторил Канзацу. - Ты стал белым ниндзя только потому, что ты спрятал свою сущность от самого себя. Ты все еще ищешь своего быка, Николас, не догадываясь о том, что бык этот не существует.
   - Что Вы этим хотите сказать?
   - Вспомни зиму 1963 года, Николас, - сказал Канзацу. - Вспомни Кумамото, где твой кузен Сайго побил тебя и отнял у тебя твою возлюбленную, Йокио.
   - Ну и что? Что было, то прошло.
   - Опять твоя мысль сбивается на быка, которого нет, - терпеливо сказал Канзацу.
   - Не понимаю Вас, - устало сказал Николас.
   - Вижу, что не понимаешь, - откликнулся сэнсэй. - Ты еще не набрался сил. Усни опять.
   - ...Я заблудился, сэнсэй, - сказал Николас, просыпаясь.
   - Пойдем, - сказал Канзацу, - на воле к тебе вернутся силы.
   - Я так рад, что Вы опять со мной и указываете мне путь, - сказал Николас, натягивая сапоги и завязывая капюшон штормовки.
   - Твой дух все еще в плену, - сказал Канзацу, выводя его из хижины. Никто не сможет указать тебе путь.
   - Уже ночь, - удивился Николас.
   - Ты проспал всю ночь и весь день... На этот раз тебе снился Черный Жандарм?
   - Нет, - ответил Николас с ощущением, что сэнсэй уже знает, что он ему сейчас скажет. - Мне снилось поле пшеницы. Я что-то искал, не помню что. Наткнулся на следы, оставленные на влажной, черной земле. Я наклонился, чтобы рассмотреть их, и они заговорили со мной. Их голос был мелодичным, как песнь ночной птицы. А потом и пшеница, и влажная земля исчезли, и я вновь оказался в замке Киоки, под аркой в виде полумесяца.
   - Ты не помнишь, что сказал голос?
   - Не помню.
   - Может, это был голос моего брата?
   - Не думаю, - ответил Николас. - Но он раздавался у меня над самым ухом. - С большим трудом он продвигался по каменному склону. - Может быть, мне удастся вытеснить образ Черного Жандарма из моих снов?
   - Как ты думаешь, это было бы хорошо?
   - Конечно, хорошо!
   - Ты что, опять забыл, что твой дух лишен свободы и что ты лишен возможности отличать добро от зла?
   И тут Николас заметил, что на Канзацу только его черная борцовская куртка.
   - Вам не холодно, сэнсэй?
   - А разве здесь холодно? - с безразличным видом спросил тот, показывая жестом, что теперь Николас должен идти впереди. - Я и не заметил.
   Ледяной ветер хлестал по ущелью, лизал покрытые ледяной коркой бока Черного Жандарма. Снег хрустел у них под ногами, когда они шли по узкой, извивающейся тропе все выше и выше по почти отвесному склону. В мире больше ничего не было, кроме этого зловещего обледенелого склона. Николас карабкался вверх, нащупывая пальцами едва заметные трещины в скалах. Он стонал от напряжения, дышал, как загнанная лошадь.
   - Когда мне снится сон о Черном Жандарме, поднимающемся из меня, как из центра мироздания, - сказал Николас, останавливаясь, чтобы немного отдохнуть на опасной ступеньке среди камней, - я просыпаюсь в холодном поту от страха и предчувствия недоброго.
   Канзацу не ответил, и Николас повернул голову, чтобы посмотреть, идет ли вслед за ним сэнсэй, и обнаружил, что он один на Черном Жандарме.
   Шизей жила в хорошем каменном доме на Фоксхолл-роуд в Джорджтауне. Он принадлежал одной богатой даме, которая не скупилась на финансовую и всякую другую поддержку экологического лобби. Сама она редко бывала в доме, предпочитая Сент-Мориц зимой и Кап-Феррат летом, имея роскошные виллы в обоих райских местечках. Европу она все же осчастливливала своими визитами, чем родной Вашингтон.
   Шизей жила в доме одна. По средам приходила одна пожилая чета, которая убирала и готовила еду на неделю. Это они делали последние восемнадцать лет, когда в особняке кто-то жил.
   Гостиная на первом этаже была обставлена роскошно: панели резного дерева, закрывающие стены, мрамор каминной полки, на котором возвышались французские изделия из бронзы XVIII века, китайские фарфоровые вазы и прочие дорогие безделушки. Но спальня на втором этаже, где Шизей проводила большую часть времени, если была дома, была гораздо проще. Окна выходили на небольшой, но изысканной красоты садик, за которым смотрел японец-садовник, ухаживающий за деревьями и кустиками, как за собственными детьми. Солнце проглядывало сквозь ажурные ветви белой акации, ласкало своими лучами лепестки пионов и азалий.
   Выйдя из ванной босиком, Шизей подошла к шкафу, порылась в одном из ящичков и извлекла оттуда листок с цифрами. Установила свой портативный компьютер на письменном столе, уселась напротив, воткнула специально подогнанный штепсель в розетку на задней панели компьютера, надела на голову легчайшие наушники.
   Шизей начала вводить данные, но не обычным путем, через клавиатуру, а давая устные указания через микрофон, соединенный с наушниками. Мощный компьютер гудел, когда она передавала свои сложные, закодированные инструкции. Сначала экран потемнел, затем на нем начали проступать буквы. Наконец ей удалось ввести в базу данных вирус ИУТИР. Вот он сидит в самом центре экрана, пульсируя, как темный, зловещий алмаз.
   Шизей удовлетворенно вздохнула, сказала несколько слов в микрофон. Компьютер заработал в режиме телефона. Женский голос ответил после второго гудка.
   - Джонсоновский институт. Чем могу помочь?
   Шизей немедленно нажала клавишу ВВОД. Оператор слышала только гудки, но Шизей уже внедрилась в систему через тот цилиндрик, который она прикрепила к столу под компьютером "Пчелка". Цилиндр функционировал как посредник, через который она подключилась к "Пчелке".
   Шизей смахнула пот со лба, сказала пароль в микрофон и еще раз нажала на клавишу ВВОД. Вирусная программа ИУТИР немедленно начала внедряться в мозг "Пчелки".
   Теперь Шизей видела на экране взаимодействие двух программ: сотовая структура мозга "Пчелки" и спирали ИУТИРа начала сливаться. Она видела, как спираль разрушает соты, один ряд за другим, как вирус начал мутировать, вгрызаясь в систему защиты. Она уже было начала ликовать, думая, что теперь все в порядке. Работает!
   Но тут что-то произошло. Соты начали то расплываться, то снова фокусироваться. Сначала Шизей подумала, что барахлит посредник - телефонист работает на линии в зоне действия компьютера - но, когда она сделала запрос по своему компьютеру, оказалось, что здесь все в порядке. Она уставилась на дисплей. Соты начали множиться - сначала увеличились вчетверо, затем вшестеро и так далее, пока не заполнили весь экран, а вирус, обалдевший от такой атаки, самоликвидировался. Через мгновение не было и следа, что он когда-либо существовал. Один удар сердца спустя и конфигурация сот вернулась к норме. Что же произошло?
   Шизей вспомнила слова д-ра Рудольфа о том, как сконструирован мозг "Пчелки". Не только его конструкция радикально отличалась от всех ныне существующих, но и сами транзисторы были уникальны, работая в тысячу раз быстрее, чем обычные силиконовые процессоры. Вот поэтому "Пчелка" сумела так быстро расправиться с вирусом. Ее программа защиты работала в сверхскоростном режиме, за которым вирус просто не мог поспеть.
   Шизей откинулась на спину стула и мгновение сидела неподвижно, переваривая случившееся, анализируя каждый факт отдельно. Затем она выключила компьютер и сняла телефонную трубку. Надо было позвонить кое-кому.
   Нанги ждал до последней минуты, рискуя опоздать, ожидая, что Барахольщик может либо позвонить, либо заявиться самолично в его офис. Но ничего такого не произошло, и Нанги надел шляпу и вышел за дверь. Его юрист уже дожидался. Когда они вышли на улицу, юрист раскрыл свой зонтик.
   Последнее время постоянно идет дождь, подумал Нанги. Его не очень расстроило то, что Барахольщик не смог передать ему свои трофеи, потому что их вряд ли можно было считать реквизитом для предстоящей встречи. Нанги поднял лицо навстречу дождю и рассмеялся про себя.
   Скоро их машина уже подруливала к зданию "Ниппон Кейо". Прежде чем выйти, он позвонил Томи, уточнив время их встречи в кабаре "Шелковый путь", когда можно застать там всех, кого надо. Несколько мгновений Нанги сидел не шевелясь, все еще надеясь, что Барахольщик все-таки даст о себе знать. А может быть, он просто молился. Переговорив с юристом еще кое о каких нуждающихся в уточнении деталях, он сказал, что пора идти. Они вылезли из машины и поднялись на этаж, занимаемый офисами "Нами".
   Кузунда Икуза предложил свой кабинет в качестве нейтральной территории для подписания документов, касающихся слияния концернов. Они уже ждали прихода Нанги: Кен Ороши, Икуза и их юристы.
   Дело на первый взгляд, казалось очень простым, но на самом деле было очень даже сложным. В документы надо было внести пункты, на которых настаивал Икуза, равно как и пункты, в которых был заинтересован Нанги, уже заранее думая о захвате концерна "Накано" и его бесценного научно-исследовательского отдела.
   Все выглядело весьма благопристойно. Нанги, Икуза и Кен Ороши дружески болтали, в то время как юристы занимались "ловлей блох", уточняя формулировки документа.
   Чай разлили в английский серебряный сервиз и принесли на огромном серебряном подносе. Тон за столом задавал Икуза, разглагольствуя о ежемесячных взносах в гольф-клуб, за счет которых поддерживались в порядке площадки для игры. Все это чушь, думал Нанги, но к ней надо относиться как к неизбежному злу, вроде как к боли, которую приходится терпеть в кресле дантиста.
   По правде говоря, его сознание не было целиком сосредоточено на церемонии подписания документов. Он все думал о Томи и Марико, танцовщице, которую изнасиловали и с которой заживо сняли кожу в кабаре "Шелковый путь". Каким образом связаны смерти Марико и д-ра Ханами? Был ли он единственным любовником Марико, к которому обращена записка, гласившая: "Это могла бы быть твоя жена?" Если дорокудзай действительно убил Марико, то, возможно, он пытался заставить д-ра Ханами сделать что-то во вред Николасу. Что происходило в жизни Николаса, о чем Нанги не знал? Он переживал за своего молодого друга, как если бы тот был его собственным сыном.
   Наконец юристы сказали, что все готово, и высокие договаривающиеся стороны просмотрели бумаги в последний раз.
   А затем Нанги и Кен Ороши скрепили своими подписями документ о слиянии их предприятий. Кузунду Икуза с торжественным видом поклонился им обоим и вручил памятные подарки. Предприятие по выпуску микропроцессоров "Сфинкс" и "Накано Индастриз" отныне были единым организмом.
   "Кан", отель для бизнесменов на грязной окраине Токио, так хорошо знакомый Сендзину, обладал оздоровительно-профилактическим оборудованием, которого не было даже в гостиницах в более фешенебельных кварталах. Это был не душ Шарко, не массажная комната и не спортзал. Это был бассейн для снятия нервного напряжения.
   Бассейн по величине был примерно в третью часть крошечных, более похожих на гроб, чем на гостиничный номер, комнатушек этой гостиницы. Он был наполнен водой, нагретой до температуры человеческой крови. Погрузившись в его упоительную глубину, Сендзин не почувствовал ничего. Абсолютно ничего.
   Поддерживаемый под спину сеткой так, что только нос и губы торчали из воды, он растворился в божественной Пустоте. Когда сверху опустилась крышка, она отрезала его ото всего на свете. Теперь он не видел ничего, не слышал ничего, не чувствовал ничего. Не говоря уж о том, что там нечего было нюхать и пробовать на вкус. Его сознание было отключено от тела насколько это возможно в современном мире.
   Вырвавшись из своей скорлупы, душа Сендзина уплыла в Пустоту. Его первый сэнсэй пришел бы в ужас, если бы узнал, что его ученик таким примитивным способом достигает этого божественного состояния. Весь этот агрегат ему показался бы искусственным стимулятором, эрзацем "Пути", и пользование им он бы запретил строжайшим образом.
   Но для Сендзина не было ничего запретного. Он давно одним разом нарушил все границы дозволенного, почувствовав, что перерос догматические теории своих учителей, что ему пора начинать формулировать свою собственную философию, вступать на собственный путь. Теперь он уже много лет идет по этому пути, ощущая, как его силы постоянно растут.
   Заполучить бы ему девять магических изумрудов, - и тогда его власть была бы безграничной. Тогда даже его учители-тандзяны, с помощью которых он постигал тонкости Тао-Тао, показались бы, по сравнению с ним, жалкими младенцами.
   Они считали, что их уроки намертво привяжут его к ним. Так было всегда с адептом Тао-Тао, и это являлось одной из причин, по которой учение продолжало существовать многие столетия. Очень хитрый механизм, гарантирующий выживание учения, был внедрен в самое сердце его основных двадцати четырех принципов.
   Находились смельчаки и до Сендзина, которые осмеливались бросать вызов учению. Все они понесли суровое наказание, и об их страданиях не раз рассказывали всем ученикам, в том числе и Сендзину с его сестрой. Это входило в программу обучения, являясь предоставлением, будто сэнсэй втайне считали, что их ученики только и мечтают о том, как бы пойти по этому глупому пути к собственной погибели.
   И Сендзин действительно пошел. Не без сердечных мук, конечно, не без борьбы. Но этого следовало ожидать. И он знал, что, обладая волшебными изумрудами, он навсегда избавиться от этих мук. Тогда он станет первым тандзяном, кому удалось вырваться из оков этого догматического учения и стать по-настоящему свободным человеком.
   И тогда он сам научит их всех уму-разуму, диктуя всем законы и стращая своим гневом, как это некогда делали они, воспитывая его с помощью замшелой теории.
   Освободившись от всех оков, Сендзин плыл в никуда и, естественно, не мог не вспомнить о своей матери - своей кровной матери - которой он никогда не знал и которую так ненавидел. Он вспомнил один из плакатов, который видел на станции метро неподалеку от штаб-квартиры токийской полиции. БРАК ЕСТЬ СВЯЩЕННЫЙ ДОЛГ, ПОСЛЕДНИЙ АКТ СЫНОВНЕЙ ЛЮБВИ. Не послушаться этого категорического требования значило обесчестить своих родителей, за которыми остается право выбора "пары" для их детей.