Ван Ластбадер Эрик. Белый Ниндзя

   - Техника у тебя просто потрясающая, - говорила Киллан. - Надеюсь, мы сможем с толком использовать ее. Ты уверен, что этот твой вирус в самом деле такая бяка?
   - Еще бы. И даже более того. Это - ИУТИР. Искусственный Универсальный Тактический Интегрированный Разрушитель. Это не просто вирус, а именно разрушитель, - объяснил Негодяй. - ИУТИР уникален тем, что он не только атакует, программное обеспечение компьютеров и путает там все, но и фактически въедается в систему защиты и, вызывая в ней мутации, заставляет ее самоликвидироваться. Чем сложнее защита, тем большая работа выпадает на долю моего вируса. ИУТИР - очень хитрая штуковина, уверяю тебя.
   Барахольщик услышал смех Киллан.
   - Ты, конечно, гений в своей лаборатории, но не в повседневной жизни.
   Когда ты мне в первый раз говорил об этом, тебе и в голову не приходило, как это можно использовать.
   - Это верно, - согласился Негодяй. - Я разработал эту штуку сугубо для государственных нужд. Для компетентных органов.
   - А пошли они, эти органы, сам знаешь в какой орган! - взорвалась Киллан. - Давай возьмем это дело в собственные руки. Мы с тобой можем сколотить целое состояние. Ты что, не знаешь, что многие из западных конгломератов готовы отдать годовой доход своих компаний, чтобы расправиться с конкурентами? Господи, да на одном только американском рынке мы станем миллионерами!
   - Если уцелеем, - вставил Негодяй, - в чем я сильно сомневаюсь. Не нравится мне твоя затея, Киллан. С жизнью не шутят. Кроме того, ИУТИР еще не доведен до ума.
   - "С жизнью не шутят!" Нет, вы только послушайте его! - взвилась Киллан. - В следующий раз ты предложишь поговорить о том, а не пожениться ли нам, да не наплодить ли детишек побольше! Может, заодно обсудим, каких пеленок накупим для них? С цветочками или с орнаментом? Умрешь и не воскреснешь!.. Или еще лучше, давай поговорим о пользе "ката" незыблемых законов японского общества!
   - Киллан-революционерка! - сказал. Негодяй слегка подтрунивающим голосом. - Революции хороших только в теории. В реальном мире существуют только пародии на них, заканчивающиеся установлением диктаторских режимов того или иного типа. Они даже имени революций не заслуживают. Единственные исключения - те, что произошли во Франции и в Америке.
   Барахольщика не очень интересовал этот революционный треп, и он предоставил своей технике регистрировать его, на всякий случай. Куда интересней был тот факт, что этот дружок Киллан Ороши, платиново-волосатый панк по прозвищу Негодяй, а по совместительству гений-компьютерщик, работал, в "Накано Индастриз", на фирме ее отца, и что он разработал вирус, похожий на тот, что атаковал банк данных "Сато Интернэшнл". Может, это было одно из испытаний этого вируса? Микки, эксперт, которому Барахольщик передал дискету с записью той вирусной атаки, сказал, что это необычный вирус. Негодяй назвал его разрушителем. Может, это он и был? Негодяй был очень похож на компьютерного гения, описанного Микки, когда тот рассказывал ему о создателях разных вирусов.
   У Барахольщика было четкое ощущение дежа-вю, как будто круг замкнулся: Нанги и Негодяйский ИУТИР в его компьютере, Нанги и Икуза, Икуза и Кен Ороши, Кен Ороши, Икуза и Нанги, Икуза и Киллан Ороши, Киллан и Негодяй. Есть какая-то тесная связь между этими эпизодами, но какая - он не мог понять, и это бесило его. Но связь, несомненно, была, и это заставляло сердце Барахольщика ликовать. Нанги разберется, в чем тут дело. Надо только поскорее передать этот материал ему.
   Он был так увлечен всеми этими мыслями, что сначала не обратил внимания на четырехугольное пятно свете, внезапно появившееся на стене, что напротив входной двери. Затем, он со страхом понял, что этот свет мог проникнуть только из коридора, причем только через дверь, - когда ее открыли. Но он ведь точно помнил, что запер дверь, когда вошел сюда!
   Свет пропал, как и не бывало. Снова темнота, слегка разбавленная голубоватым лунным светом. И ощущение, что в комнате есть кто-то еще.
   Барахольщик не шевелился. Он медленно снял, наушники, оставив магнитофон работающим: пусть записывает все разговоры, ведущиеся в соседней квартире.
   Комната была по-прежнему погружена в тишину, если не считать слабых шумов, характерных для любого жилого дома, да еще отдаленных звуков ночного города, просачивающихся сквозь тонкий зазор между оконной рамой и стеклом. И ничего больше.
   И все же... Слабый шорох газеты под ногой человека, такой же страшный, как чирканье спички о коробок в помещении, где хранится бензин. Быстрым движением Барахольщик положил подслушивающее устройство у стены, прикрыл его всяким барахлом, наваленным на полу. И затем начал отползать от этого места, как куропатка спешит прочь от гнезда с ее птенцами, чувствуя, что ему угрожает опасность. Инстинкт заставляет ее отвлекать внимание врага на себя, чтобы спасти потомство. Точно так же дело обстояло и с записью событий и дискуссий, собранных Барахольщиком. О них он беспокоился прежде всего, потому что с их помощью нанявший его Тандзан Нанги сможет взорвать преступный мир, угрожающий не только ему, но и будущему всей страны.
   Двигаясь бесшумно через комнату. Барахольщик достал из-за пазухи кинжал с восьмидюймовым лезвием. Он сам сконструировал его с помощью компьютера: достаточно удобный, чтобы можно было его прятать под одеждой, и достаточно острый, чтобы быть безотказным оружием в самой отчаянной ситуации.
   Барахольщик услышал это прежде, чем увидел. Свист рассекаемого чем-то воздуха заставил его вздрогнуть, и волосы зашевелились у него на голове. Он узнал этот звук и не мешкая, как циркач, покатился колесом в том направлении, где находился атакующий, понимая, что это его единственное спасение.
   Тот свист, который услышал Барахольщик, был звуком, который издает "тецубо", когда его пускают в ход. Мгновение спустя, словно подтверждая его догадку, то место, где он только что находился, словно взорвалось, и во все стороны полетели осколки цемента.
   Тецубодзютсу - один из видов боевых искусств Японии, в котором используется толстенный стальной прут с набалдашником, покрытым острыми стальными зубьями. Оружие это было изобретено столетия назад для того, чтобы разбивать им стальные доспехи и перебивать ноги лошадям противника. В наши дни тецубодзютсу использовалось только с одной целью - оставить от противника мокрое место. С таким оружием шутки плохи.
   Барахольщик вскочил на ноги немедленно ударил невидимого противника. Его рука наткнулась на гору. Этого и следовало ожидать: чтобы эффектно пользоваться тецубо, нужна чудовищная сила. Даже не видя его лица. Барахольщик знал, что человеком, видимо следовавшим за ним по пятам от самой штаб-квартиры "Нами", был Кузунда Икуза.
   Удар, нанесенный рукой Барахольщика, был отбит, и он почувствовал, что летит вверх тормашками через комнату. Барахольщик врезался в стену, но через мгновение был снова на ногах и опять услышал свист тецубо. Нырнул вниз, почувствовав, как сверху на него сыплется сухая штукатурка со стены, где тецубо выбило настоящую брешь.
   Чтобы избежать "дзуки", то есть потери инерции в бою, Икуза должен был постоянно махать тяжеленным оружием, непрерывно нанося удары. Даже для борца сумо, как Икуза, это весьма утомительное занятие.
   Но Барахольщик знал, что долго увертываться в замкнутом пространстве крошечной комнаты ему не удастся. В конце концов он дернется не в том направлении, и Икуза размозжит ему череп. Поэтому ой стремился держаться как можно ближе к противнику, рассудив так, что железное палицей с близкого расстояния нельзя нанести большой урон. Икуза выпустил из руки палицу и попытался сграбастать Барахольщика. Тот уже был готов к этому и врезал ему локтем в брюхо. Согнувшись, он начал круговое движение "дзе-вадза" - в направлении, противоположном ожидаемому противником, и тотчас почувствовал, что колоссальная туша Икузы теряет равновесие. Теперь у меня есть шанс, подумал Барахольщик.
   Он выставил вперед левую ногу, изменив ось вращения тела и собираясь завершить дзе-вадза, в результате которого надеялся уронить Икузу на пол. Но тут почувствовал страшный удар по голове.
   Он покачнулся, все перед ним расплывалось. Слепо махнул перед собой ножом, не попал, беспомощно развернулся вокруг своей оси.
   И вот тут-то Барахольщик и услышал знакомый свист и даже увидел набалдашник палицы в опасной близости от своей головы. Попытался нагнуться, но не успел.
   Страшный удар обрушился на него. Время, зыбкое, как огонек свечи, метнулось в сторону и растворилось в вечности. Огонек погас.
   Сендзин притронулся к животу Жюстины и сказал:
   - Да ты никак беременна.
   С таким же успехом он мог сказать:
   - Да ты никак померла. - Кстати, ей даже показалось, что так и прозвучало, но потом она поняла, что услышала эхо своего внутреннего голоса.
   - О Боже, - прошептала она, оседая все ниже и ниже. - Какая же я лгунья!
   Сендзин ослабил шелковый шнур, поддержал ее, будто экзотическую птицу с поломанным крылом; Он видел ее лицо, освещаемое луной: таинственные глаза, твердый нос, высокие скулы, полные, слегка приоткрытые губы, волосы, кажущиеся в полутьме куском савана, падающего на грудь, подымающуюся и опускающуюся от дыхания. Лунный свет омывал сверху Сендзина и Жюстину, и их четкие тени падали на крыльцо - удлиненные, таинственные, напоминающие скорее гуманоидов, чем крылатых ангелов.
   Этот свет пришел издалека, пробираясь сквозь межзвездные пространства, - доисторический свет, хотя трудно сказать, какая из доисторических цивилизаций породила его. Но Сендзин понимал, что этот свет обладает силой и властью, потому что представляет эту цивилизацию.
   - Я все время лгала мужу, и даже тебе успела наврать, сказав, что я лечилась у Хони от ненависти к себе самой. Конечно, я действительно ненавидела себя, но и все. Я была - как бы это сказать, чтобы ты понял? - я не хотела взрослеть. Я боялась взрослеть. Я жила в одном доме с моей матерью - с женщиной, от которой давно ушли и жизнь, и силы. Ясно, что, родив нас с сестрой, мать дала нам не только жизнь, но и снабдила вечным дефицитом жизненной силы.
   Она состарилась до времени, покрылась морщинами, вечно была усталой, постоянно жаловалась на болезни - мигрени, ломоту в боках, судороги - и редко принимала участие даже в элементарных семейных мероприятиях вроде завтрака, она, всегда спала в разных комнатах с отцом. Говорила, что от тяжести его тела матрас проседает и от этого у нее икры сводит судорогой.
   Она редко посещала вечеринки и семейные торжества, не пришла даже на мой выпускной вечер в школу, послав вместо себя двух слуг, думая, очевидно, что количеством можно компенсировать нехватку качества; Я уж не говорю о похоронах - это такая эмоциональная нагрузка! - или о посещении больных родственников.
   Можешь ли ты себе представить, чтобы девочка, выросшая в такой атмосфере, думала когда-нибудь о том, чтобы завести ребенка? Все, что открывалось моему воображению, - это был образ матери, увядшей, бледной, прикованной к постели, страдающей от болезней, которые женщины вдвое старше ее только начинают ощущать на себе.
   Хони внушала мне, что я другая, чем моя мать. Но этого было недостаточно. Я изо всех сил старалась выработать в себе желание взрослеть, стать в свой черед матерью. Но, Боже, это было нелегко. Я изводила себя годами, слез пролила Бог знает сколько. В конце концов, кажется, убедила себя, что я не превращусь в свою мать. Приехав сюда, в Японию, я забеременела, но дочь умерла. Я прошла сквозь боль утраты, как взрослая женщина. Я стала гордиться собой. Когда мой муж серьезно заболел, я поддерживала его, чувствуя свою силу.
   И вот теперь, когда я опять беременна, я не знаю, хочу ли я ребенка. Я опять, как в юности, страшусь ответственности. Будто я вновь в кабинете Хони, трепещущая от ужаса при мысли, что становлюсь моей матерью. Все опять вернулось. Я снова чувствую, будто становлюсь моей матерью, что я не способна нормально родить и стать нормальной матерью. Не хочу!
   Тело ее сотрясалось от рыданий, и Сендзин молчал, придерживая ее за плечи. Я тоже ненавидел мать, думал он. Только моя сестра знала об этом и никак не могла понять, пока я не объяснил ей, и не словами, а делом. Такая строптивая, своевольная девчонка. Привыкла добиваться всего, чего хочет. Но со мной такие штучки не пройдут. Я пытался отучить ее от своеволия, но не очень успешно. Пришлось прекратить уроки. Понял, что она скорее сломается, чем согнется. Ее духа не изменить, хотя он несовершенен. Вот мать бы я изменил, если бы мне была предоставлена такая возможность. Она, как эта женщина, тоже была слабой, ущербной. Лекарство, причем самое радикальное, пошло бы ей на пользу. Все, кто знал ее, говорили то же самое.
   Вся моя жизнь была посвящена тому, чтобы воспитать в себе силу и несгибаемость во всем: Я не могу позволить себе роскошь даже секундной слабости. Меня даже в дрожь бросает при мысли, что во мне живет частица матери. Интересно, слабость переходит по наследству через гены или проходит через пуповину в виде яда?
   Чувствуя груди Жюстины, прижимающиеся к его мускулистой груди, ощущая ее бедра и губы, Сендзин ничего не чувствовал, как не чувствовал ничего, глядя на обнаженное тело Марико, танцовщицы из "Шелкового пути", как не чувствовал ничего, соблазняя в собственном кабинете Томи, как не чувствовал ничего, входя в бесчисленных женщин, населяющих его прошлое, как дорожные знаки в чужедальней стране. Только думая об Аха-сан, он мор возбудиться при прикосновении к женскому телу.
   Очнувшись от своих мыслей, он услышал шепот Жюстины:
   - Спаси меня. О, спаси меня! - и задрожал от желания, как если бы она шептала: "Возьми меня".
   Потому что он думал о своей матери, с которой он делился всем: силой, греховными мыслями, наказаниями, страхами слабости, судьбой. И желание, как боль, захлестнуло его.
   Жюстина лежала так близко, что Сендзин ощущал тепло ее грудей, слышал биение ее сердца. Ее лицо было повернуто к нему. Свет звезд мерцал в волосах, лунный свет серебрил нежную кожу на шее.
   Обхватив бедра Жюстины своими мощными ногами, Тандзян начал опять затягивать у нее на шее шелковый шнур. Она попыталась вскрикнуть, но не смогла. Ее губы блестели в лунном свете. Ему показалось, что они в крови, как у волчицы, воющей на луну, и он понял, что ему хотелось влить ее жизнь в себя, как он пытался делать, всасывая шепот Марико в момент ее смерти. Это же он пытался делать со всеми своими женщинами. Обладать ими в полном смысле этого слова.
   Потому что он не мог обладать своей сестрой в такой же мере, а для него только этот способ мог заполнить то страшное место внутри него, где наслаждение было болью, а боль - наслаждением.
   - Наслаждение и боль, Инь и Янь, свет и тьма, - хрипло шептал Сендзин. - Все это ложная реальность. Кшира раскрыла мне истину: наслаждение и боль едины, и момент их единения лежит вне этого мира, ведя к состоянию более высокому, чем экстаз. - Его жаркое дыхание обжигало ее щеки. - Я обещал показать тебе это на примере. Я хочу, чтобы ты поняла...
   Сендзин потянул ее за юбку, грубо разорвал белье. Глаза Жюстины открылись от ужаса, заполняя пространство лица, как река в период дождей выходит из берегов, затопляя окрестные поля. Ее ужас сочился через поры, как пот, и его особый запах заставил затрепетать его ноздри. Член у Сендзина был как каменный, он совсем его не чувствовал. Жесткий и онемевший. Сендзин думал об Аха-сан. Не только о Жюстине. О сестре тоже. Сестра, обладание. Шнурок врезался в шею Жюстины все глубже. Шея покраснела и начала раздуваться. Он еще сильнее затянул петлю, вздутие увеличилось, И Сендзин чуть не завыл от переполнявшего его желания.
   Он еще сильнее потянул за шнурок, еще сильнее перекрывая доступ кислороду, и ее голова повернулась к нему. Глаза выпучились в своих орбитах, из уголков рта потекла слюна, бедра колыхались, дразня его пульсирующий член. Сендзин сгорал от желания. Никогда в жизни оно не было таким невыносимым, таким свирепым. Трепеща от нетерпения, он полез на нее, как вдруг совершенно непрошеная мысль остановила его: она же, дура, умрет, так и не сказав... Он вспомнил, что она ему нужна в другом, не в этом - и его горячая сперма, отчаявшись выйти более достойным образом, пролилась без толку.
   Сендзин зарычал, как дикий зверь, лицом вперед упав на Жюстину. С рыданием он размотал шнур на ее шее, и перед его помутившимся взором в ее лице проступали черты и Аха-сан, и его сестры: они все слились в его сознании в одно, потому что они были нужны все три.
   Затем три образа, задрожав, разлетелись в стороны. Сендзин с нежностью целовал уже почерневшую полосу на шее, лизал ее языком, чувствуя солоноватый вкус кожи.
   Он приподнял голову Жюстины и подложил под нее свой локоть, чтобы унять боль.
   - Ты мне должна сказать, - хрипло прошептал он. - Я должен знать, что твой муж, ниндзя, сделал с изумрудами, которые он забрал из шкатулки. - Он был уверен, что Жюстина слышит его, и, приложив губы к самому ее уху, заговорил: - Дума, дума! Вот ниндзя стоит в своем спортзале со шкатулкой в руках. Вот он вынул изумруды из нее. Ты видишь, как они мерцают на свету. Говори мне, что он с ними делает. Говори!
   Жюстина, слегка приоткрыв глаза, подняла голову, ошалевшую от Тао-Тао:
   - Мне кажется... я вижу... что-то...
   - Что? Что?? - Но Сендзин понимал, что сейчас он от нее ничего не добьется. Ничего из нее криком не выудишь. Надо терпеливо...
   Он глядел в ее бледное, все в капельках пота, лицо. Но скоро. Пусть пока посидит в лунном сиянии. Надо развязать ее. Пока.
   Шизей, одетая в свой новый шикарный костюм от Луи Феро, который подарил ей Дуглас Хау, закрыла дверь дома на Фоксхолл-роуд, где она временно проживала, легко сбежала по ступенькам к черному "Ягуару", который стоял у крыльца в ожидании ее.
   Брэндинг сам сидел за рулем. Хотя у него был шофер, большой специалист выбираться из пробок в часы пик, который возил его на Капитолийский холм или даже дальше - в Пентагон, в то время как Брэндинг просматривал свои бумаги, сидя на заднем сиденье, в свободное от работы время он предпочитал водить машину сам, наслаждаясь бархатным рычанием мотора.
   - Ты выглядишь просто сногсшибательно! - восхитился он, когда она садилась рядом с ним на кожаное сиденье. - С такой и показаться не стыдно.
   - Так какой сюрприз ты приготовил для Хау? - нервно спросила Шизей.
   Брэндинг засмеялся, посылая машину вперед. В вашингтонские сумерки.
   - Ты наверняка знаешь генерала Дикерсона, любимого пса нашего сенатора в Пентагоне. Ну, тот, который лает таким хриплым басом? В общем, минут двадцать назад, когда Хау облачился в смокинг, чтобы ехать на этот банкет, ему позвонил генерал. Но, знаешь, один из моих секретарей умеет точно имитировать голос Дикерсона. Так что не исключено, что это он позвонил сенатору двадцать минут назад. Но кто бы то ни был, этот парень сообщил Хау, что в Джонсоновском институте произошла серьезная утечка информации. У Хау, естественно, сразу же потекли слюнки от предвкушения жареного. Жадины обычно легко предсказуемы.
   Генерал - а может быть, и не генерал - настаивал, что им надо срочно встретиться в дебрях Мэриленда, куда эта информация утекла прямым путем.
   Брэндинг опять засмеялся.
   - Так что у Хау поездка туда займет примерно часа полтора, а может, и больше, поскольку шофера он отпустил и вести машину придется самому. С час он прождет там, мучительно думая, не перепутал ли он время встречи или не задержали ли генерал по дороге. Ну, а потом девяносто минут на дорогу домой. К тому времени банкет благополучно подойдет к концу.
   Было почти восемь вечера, наиболее неприятная часть времени пик позади, уже зажигаются прожектора, освещающие памятники славного прошлого Америки. Самое волшебное время, думал Брэндинг. В Нью-Йорке его встречают на пути в какое-нибудь шоу на Бродвее, в Париже - на пути в "Гранд-Опера", в Токио - в сверкающий огнями ресторан в Роппонги.
   Здесь, в Вашингтоне, они направлялись в место, при одной мысли о котором у Брэндинга начинало сильно стучать сердце, - в Белый дом. Интересно, будет ли он когда-нибудь сидеть в Овальном кабинете, принимая поздравления с избранием, на высший пост в стране? Ведь именно с такой мысли началось его продвижение по коридорам власти.
   Он знал: если ему удастся провести свой законопроект относительно АСИКСа к следующим выборам, до которых оставалось менее двух лет, - он сможет выставить свою кандидатуру.
   - Кок - говорил ему Лес Миллер, председатель Республиканской партии, давно у нас не было человека с твоим магнетизмом. Твой законопроект последний штрих, завершающий твой политический портрет. Даже самый консервативный сукин сын должен будет признать, что ты - наша лучшая кандидатура на сей день. Боже, эта партия была основана не для того, чтобы ею руководил больший "демократ", чем даже сами лидеры Демократической партии.
   Твоя последняя речь произвела большое впечатление в сенате. Все слушали, разинув рты. Все партийные боссы увидели в ней новую платформу, на которой нам можно сплотиться как партии твердых принципов, с которой шутки плохи. Пора подумать о том, чтобы выставить твою кандидатуру на следующих выборах. В наши дни хорошая организация равносильна наполовину одержанной победе. Чем скорее ты дашь согласие баллотироваться, тем скорее я заведу нашу партийную машину и сам поведу ее тебе на помощь. Я в тебя верю. Кок.
   - О Боже, - спохватилась Шизей, - я забыла сумочку. Вечно я ее забываю, наверное потому, что терпеть не могу, когда у меня в руках что-нибудь мешается.
   - Нет проблем, - откликнулся Брэндинг, делая разворот. - Если мы опоздаем, твое появление произведет еще больший эффект.
   Шизей повернулась и посмотрела не него в упор.
   - Я думаю, этого ты меньше всего хочешь.
   - Но ты сама взгляни на себя, - сказал он. - В этом, наряде ты очаруешь даже слепого. - Он тряхнул головой, подъезжая к обочине ее дома. От стратегии нет никакого проку, если ее не менять. Я сменил свою. - Он увидел озадаченное выражение ее лица и крепко поцеловал в губы. - Иди, возьми свою сумочку. А то мы так и будем сидеть тут и не узнаем, чем окончится сегодняшний вечер.
   Шизей поднялась по ступенькам, достала ключ, открыла дверь и исчезла в глубине дома.
   В фойе она положила ключ в кармашек и сняла туфли на высоком каблуке. Оставшись в одних чулках, бесшумно поднялась по лестнице, направляясь в свою спальню.
   В холле на втором этаже было темно. Дверь в спальню была приоткрыта, и сквозь узкую щель в холл струился свет.
   Держась в тени высоких перил из красного дерева, Шизей проскользнула мимо приоткрытой двери, даже не заглянув в комнату. Она прошла в соседнюю комнату, которая соединялась с ее спальней через роскошную ванную.
   Через эту ванную она и вошла в свою спальню, предварительно осторожно заглянув через щель в двери. Оттуда открывался вид на всю комнату: кровать, туалетный столик, на мраморной крышке которого лежала ее сумочка. Как раз там, где она ее оставила. Она увидела, что ящики старинного комода вынуты и торопливо поставлены один на другой, а их содержимое свалено в кучу на персидском ковре перед кроватью.
   Дэвид Брислинг рылся в ее шкафу, двигая туда-сюда платья на вешалках. Скоро он доберется до коробок с туфлями, одна из которых заключала в себе не туфли, а компьютер, наушники, подслушивающие устройства и прочее.
   Она прошла через спальню так бесшумно, что и дикий зверь не учуял бы её приближения. Только ее тень упала на полированный дубовый пол, заняв почти всю его половину: освещение было сзади.
   Когда она уже почти вплотную приблизилась к Брислингу, он повернулся к ней. Она одновременно увидела его лицо и дуло пистолета, направленное на нее.
   Шизей препоручила контроль за своими движениями Кшире: сознание уже заполнила Пустота, континуум звука и света, который есть Кшира.
   Ее торс изогнулся, левая нога вскинулась вверх, и ее напряженный, как сталь, носок ударил в болевую точку на руке Брислинга, где нервные узлы и вены переплетаются вместе.
   Рука его тотчас же онемела, и команда, посланная мозгом указательному пальцу, чтобы тот нажал курок, так и не дошла до адресата.
   Пистолет вылетел из разжавшихся пальцев, а Шизей, снова опустившаяся на пол, сцепив обе руки, ударила его снизу в подбородок, используя не только силу рук, но и всю силу, поднимающуюся из ее бедер и нижней части живота.
   С леденящим воплем КИА (не только боевой клич, но сам по себе вид боевого искусства) Шизей затем ударила Брислинга по голове с такой силой, что череп разлетелся, как яичная скорлупа, ударившись о край шкафа.
   Только потом, когда все закончилось, Кшира отступила, оставив на полу Шизей - девушку, которую любил Коттон Брэндинг. Она несколько раз моргнула, озирая взглядом поле боя, а одновременно пробегая в уме все пункты плана дальнейших действий. С удовольствием вспомнила рассказ Брэндинга о том, где сегодня находится Хау. Комар носу не подточит! Она подняла телефонную трубку, завершая приготовления. Четыре минуты спустя она садилась в черный "Ягуар" рядом с Брэндингом.
   - Извини, что заставила ждать, - прощебетала она. - Я уже начал волноваться, - сказал Брэндинг, включая передачу. - Я что-то слышал, даже не знаю что. Хотел уже вылезти из машины и идти за тобой.
   - Ерунда, - откликнулась Шизей, наклоняясь к нему и целуя в губы. Мой босс позвонил, когда я уже уходила. Хотя телефон, был на автоответчике, я почему-то сняла трубку. Кстати, он просил меня поблагодарить тебя от его имени за ТО, что берешь меня на банкет. Так бы мне туда нипочем не попасть, а ведь это такая прекрасная возможность пообщаться с нужными людьми.