Василенко Иван. Жизнь и приключения Заморыша

   - Приглядывайтесь, чтоб по вкусу было, чтоб не жалеть потом.
   Витя выбрал себе материю черную, с рубчиком. Я хотел тоже такую, но Витька презрительно сказал:
   - Мал еще.
   Конечно, ему было досадно, что мне сошьют длинные штаны тогда же, когда и ему, и он хотел, чтоб его штаны хоть цветом отличались от моих. Я чуть было не заплакал, но путешественник сказал:
   - Вот это к твоей фигуре больше пойдет. А? Как считаешь? - и показал мне серую материю, без рубчиков.
   Назло Витьке я сказал, что, конечно, серая лучше черной.
   Путешественник подмигнул лавочнику, и тот завернул Витькину материю отдельно, а мою отдельно. Я нес свои будущие брюки, вдыхал запах новой материи, и этот запах краски был мне приятнее всех запахов на свете.
   Шил нам брюки сам путешественник, вручную. Мы с Витей сидели возле него на низеньких скамеечках и слушали, что он нам говорил о лесах. В наших краях лесов совсем не было, все только степь да степь, а ведь в лесах происходило все, о чем рассказывается в самых интересных сказках. Только он рассказывал не о лесах, не об избушках на курьих ножках, а о медведях, о волках, о птицах и деревьях. Он то куковал кукушкой, то подвывал волком, то изображал, как шумит, подобно морю, сосновый бор.
   - А из зверей я всех больше люблю белку, - сказал он. Такая забавная зверушка! Иду раз по лесной тропе, глянул вверх - сидит она на сосне. Прижалась к стволу, уши торчком и смотрит на меня с превеликим любопытством: дескать, что это за зверь двигается на двух лапах? Я остановился и говорю: "Милая, ты меня не бойся, я зла тебе не сделаю. Видишь, я и сам ростом невелик. Лучше сядем вот под этой сосенкой и побеседуем: может, и поймем друг дружку".
   И она уже начала было спускаться, но потом раздумала, сиганула, вроде акробата, на другую сосну - и была такова.
   - А разве она может говорить по-человечески? - спросил я.
   Витька сейчас же фыркнул. Но путешественник сказал:
   - Так, как мы, она, конечно, разговаривать не умеет, но сделать лапкой знак какой-нибудь и она, по-моему, смогла бы.
   Брюки получились как у взрослых: длинные, с двумя большими карманами и одним маленьким - для часов.
   Конечно, часов у нас не было, как не было и надежды иметь их, но кармашками мы еще долго гордились.
   За работу путешественник не взял с отца ничего. Он пообедал, надел свою солдатскую шинель и стал прощаться.
   - Куда ж ты теперь, милый человек? - спросил отец.
   - А все дальше и дальше. Буду идти вперед, пока не приду на то место, откуда вышел.
   - Мудрено понять, - грустно сказал отец. - И все пешком?
   - Пешком.
   - Далеко ли пешком уйдешь! Шаг-то у тебя мелкий.
   Путешественник прищурил глаз.
   - Ползет как-то муравейка вверх по березе, а я лежу под тем деревом и гляжу на него. Потом отвлекся, глянул туда-сюда, и, когда опять поднял кверху глаза, муравейки уже и видно не стало. Так-то.
   - Ты хоть скажи, как звать тебя, - спросил отец.
   - Как звать? - Путешественник подумал: - По разному: летом - Филаретом, а зимой - Фомой.
   Отец развел руками:
   - Ну что ж, раз не хочешь сказать, не буду допытываться.
   ИСЧЕЗНОВЕНИЕ НИКИТЫ
   И еще один человек остался у меня в памяти на всю жизнь.
   Лицо у этого человека было бескровное и рыхлое, будто его вот только сейчас вылепили из известки, даже просохнуть не дали.
   Веки без ресниц, глаза как две изюминки, воткнутые в тесто. Ходил он в старой заштопанной шубе и всем жаловался, что его ограбила и выгнала жена с приказчиком. Но о нем говорили, что жену свою он уморил голодом, а приказчика чуть не убил гирей за то, что тот взял у него в лавке полфунта колбасы.
   Он мечтал захватить в городе всю колбасную торговлю, однако другой колбасник сумел какими то махинациями разорить, его, и он помешался.
   У нас он подсаживался к каждому столу, за которым ели, выклянчивал кусочек. Глядя на него, Никита всегда говорил: "Эх ма! Родила меня мать - не нарадовалась, семь верст бежала - не оглядывалась!"
   Однажды поздней ночью полураздетый Никита прибежал к нам в комнату и с испугом сказал:
   - Степан Сидорыч, кто-то в дверь ломится.
   Все всполошились, зажгли огонь и стали около двери- кто с кочергой, кто с топором. Снаружи несся дребезжащий голос:
   - Пусти-и-и! Замерза-а-ю!..
   На улице, действительно, было очень холодно. Никита прислушался и с облегчением сказал:
   - Да это Хрюков, полоумный!
   Дверь открыли, и Хрюков на четвереньках вполз в зал. Он дополз до печки, приподнялся - и вдруг рухнул на пол.
   - Помер, - сказал Никита, вглядевшись ему в лицо, и побежал в участок за полицией.
   Приехали за Хрюковым только утром. Раздели, осмотрели и увезли в повозке.
   А грязная шуба осталась у нас. Боясь заразы, отец облил ее карболовой кислотой и бросил во дворе на угольную золу. Там шуба и лежала, пугая Машу и нас с Витей. От кислоты она истлела и распалась на клочья, Отец сказал Никите:
   - Отнеси эту гадость на базар, брось там в мусорный ящик.
   Я стоял на дворе, когда Никита собирал клочья. Вдруг, он пугливо глянул на меня и сиплым голосом сказал:
   - Иди отсюда!.. Иди скорей, а то заразишься...
   Я ушел.
   И больше мы Никиту не видели. Он унес истлевшую шубу и не вернулся. Даже паспорт и валенки оставил.
   Отец заявил в полицию. Там спросили:
   - Ничего не украл?
   - Ничего, - ответил отец. - Это-то и странно. С чего ему убегать?!
   Полиция искать Никиту не стала, только паспорт и валенки забрала.
   Отец помрачнел и стал часто задумываться. Маша во сне вскрикивала, а проснувшись, крестилась и говорила, что за нею гнался Хрюков. Мерещился мертвец и нам с Витей. А тут еще откудато поползли слухи, что Никиту унесла нечистая сила, с которой Хрюков был в дружбе, будто злой дух мстил Никите за то, что он бросил в мусорный ящик шубу мертвеца.
   Однажды мы с Витей, взявшись за дужку, понесли во двор цибарку с угольной золой. Только хотели высыпать золу на кучу, как Витя крикнул:
   - Ой, что это?!
   В куче блестел желтый кружочек. Витя схватил его и стал рассматривать.
   - Золотая, - сказал он. - Старинная.
   Мы побежали к отцу. Узнав, где мы нашли монету, отец побледнел и перекрестился, а потом и монету стал крестить. Крестил и в страхе шептал:
   - Наваждение... Приманка... Приманка нечистой силы...
   Он задумался. И вдруг радостно засмеялся.
   - Ах, вот в чем дело! Теперь понятно!
   И побежал во двор.
   Там он принялся разгребать золу пальцами. Блеснула еще одна монета, другая, третья...
   - Все, - сказал отец, тсогда выгреб штук пятнадцать таких монет. - Глубже уже не может быть.
   Он собрал всех нас в комнате, запер дверь и шепотом сказал:
   - Никакой нечистой силы. Просто полоумный Хрюков носил в шубе зашитые монеты. От кислоты шуба распалась, и монеты высыпались. Никита их собрал и дал деру. Впопыхах даже всех не захватил. Ну, поживился парень! Теперь будет первым кулаком в деревне.
   ЗОЙКА
   Витя, надев длинные брюки, заважничал. Конечно, важничать стал и я. Но вот досада: босяки, которые видели меня всегда в коротеньких штанишках, совершенно не замечали, какая в моей одежде произошла перемена.
   Я вертелся перед ними, без нужды лазил в карманы, выставлял одну ногу вперед, напоказ, но они хоть бы что!
   Мама только раз полюбовалась мною в новых брюках - и тем дело кончилось. И вдруг мои брюки заметили.
   Отец послал меня с запиской к столяру, чтоб тот пришел в чайную и перебрал худые табуретки. Столяр жил на Перевозной улице.
   Отец подробно рассказал, как найти дом столяра, и я пошел. Шел я, признаться, не без робости: до этого мне редко приходилось ходить по городу одному. Но я все время себя подбадривал. Вот дошел я до шумного Ярмарочного переулка; вот по переулку дошел до Петропавловской улицы, самой главной в городе; вот поравнялся, как и рассказывал отец, с двухэтажным домом, у дверей которого, под стеклом, выставлены фотографические карточки; вот перешел, оглядываясь по сторонам, через железную дорогу; а вот передо мной и домик с деревянным петушком на крыше.
   Я постучал в калитку, отдал записку и пошел обратно, довольный, что так хорошо выполнил поручение отца.
   Перед железной дорогой я остановился и принялся рассматривать шпалы и рельсы. Я уже знал, что по этим рельсам катят в порт, прямо через город, поезда. Ну и пусть катят, а мне ни чуточки не страшно: ведь я уже не тот деревенский хлопчик, который до смерти испугался, когда наша арба остановилась ночью перед железной дорогой. Конечно, это было здесь: вот и полосатый столб, вот и будка. Я храбро перешел через рельсы. Вдруг слышу, кто-то кричит:
   - Эй, здоровяк, давай ударимся!
   Оглянулся, а по шпалам идет мальчишка, чуть не вдвое больше меня. Подошел, глаза прищурил, губу оттопырил и спрашивает:
   - Ты чего тут ползаешь? По загривку захотел?
   У меня душа ушла в пятки.
   - Нет, - сказал я ни жив ни мертв.
   - Нет? - удивился он. - Не хочешь по загривку? А чего ж ты хочешь?
   - Я домой хочу...
   - А, домой! Хорошо, сейчас я тебе покажу твой дом.
   Он сбил с меня картуз и потянул за волосы. Я заревел.
   - Ну как, видишь свой дом? Нет? Ну, сейчас увидишь.
   И потянул еще сильнее.
   Когда я решил, что жизни моей настал конец, мальчишка неожиданно шлепнулся на землю. Над ним стояла рыжая девчонка и кричала:
   - Ах ты жаба! Ах ты гадюка! На маленьких нападать?!
   Мой мучитель хотел укусить ее, но она так двинула его ногой, что у него кровь пошла из носа.
   Я не успел опомниться, как оказался в будке.
   За столом сидела растрепанная старуха и пила чай с сахаром вприкуску.
   - Что, опять подралась? - спросила она равнодушно,
   - Нет, - ответила девчонка. - Я тут одному нос расквасила: пусть не нападает на маленьких. Да ты ж посмотри, бабуся, кого я привела! Это ж тот цыганенок, который напугался поезда, помнишь? А теперь он ходит с трубой по базару, представления разные делает. Ох, умора!..
   Бабка сонно сказала:
   - Никакой он не цыганенок. Самый обыкновенный хохол.
   - Ну, хохол, - без спора согласилась девчонка. Она оглядела меня и засмеялась. - Бабка, посмотри, он уже в длинных брюках! Он уже кавалер! Ох, умора!
   Но тут от всего пережитого я стал дрожать. Бабка заметила и сказала:
   - Он перемерз. Ты его положи на топчан и укрой шалью.
   Рыжая потянула меня за руку и, когда я лег, укрыла. Потом и сама села на топчан.
   - Хочешь, я тебе сказку расскажу? - спросила она. Слушай: жили-были два гуся, вот и сказочка уся. Хорошая?
   Я успокоился и перестал дрожать. Она сказала:
   - Ну, теперь вставай, садись за стол: бабка тебе чаю нальет. Нальешь, бабка?
   - Налью, - ответила бабка. - Что мне, чаю жалко?
   Она нацедила из жестяного чайника в стакан чаю и положила передо мной огрызок сахару:
   - Угощайся.
   Никогда я в нашей чайной не пил с таким удовольствием чай, как теперь, в этой будке.
   Вдруг в углу, в железной коробке, которую я еще раньше приметил на стене, что-то затарахтело. Бабка взяла со стола две палочки - одну с красным флажком, другую с желтым - и, кряхтя, пошла из будки.
   - Это что она понесла? - спросил я.
   - Сигналы, - объяснила рыжая. - Бабка всеми поездами командует. Покажет машинисту красный флажок, тот сейчас же: "Стоп, машина!" А желтый покажет - ничего, прет себе дальше. А ты по морю плавал?
   Я признался, что не плавал.
   - Там тоже флажками переговариваются. Вот идет посудина, а навстречу ей другая. Сейчас же на первой флажки кверху поднимают. Это значит: "Эй, старая калоша, куда путь держишь?" А с другой отвечают: "А тебе какое дело, корыто дырявое? Хоть бы и в Бердянск!"
   Будка начала мелко дрожать. Издали донесся глухой грохот. Он все нарастал и нарастал, и вот уже ничего на свете не осталось, кроме этого страшного грохота. Рыжая что-то мне кричала, но я не мог разобрать ни слова.
   Когда грохот вдали смолк, бабка вернулась и налила мне еще чаю.
   От железной печурки в будке было жарко, а тут еще чай меня разморило, и я стал клевать носом.
   - Пусть еще полежит, - сказала бабка. - Ничего, пусть.
   Я лег и задремал. А когда проснулся, то услышал разговор:
   - Мне что, мне бы только дожить, когда ты замуж выйдешь, а там и умереть не страшно, - говорила бабка.
   - Я замуж не выйду, - отвечала рыжая.
   - Чего так?
   - Я конолатая.
   - Ну и что ж, что конопатая! И конопатые выходят. Это первое. А второе, конопатки зимой сходят, а для лета можно купить мазь "Мадам Морфозу".
   Заметив, что я проснулся, бабка сказала:
   - Вот и отдохнул. Теперь иди домой, а то там, наверно, уже беспокоятся.
   Рыжая вызвалась проводить меня.
   Уже стемнело, когда я вернулся в чайную. Столяр сидел в зале на корточках и чинил табуретку. Как только я переступил порог, отец закричал:
   - Ты где шлялся, мерзавец? Все с ног сбились, искали тебя!
   Он схватил меня за руку, потащил в нашу комнату и велел стать на колени. Я хотел рассказать, что со мной случилось, но он не слушал, а все бил меня по щекам.
   Потом приказал просить прощения. Я сказал:
   - Прости, папочка.
   Он дал мне поцеловать руку и ушел за буфет. А я забился в угол и долго там плакал.
   Пришла мама, раздела меня и уложила в постель. Она легла со мной рядом, прижала к себе и тоже заплакала.
   Отец и раньше бил меня...
   "ПЕТР ВЕЛИКИЙ"
   После того как Никита исчез, у нас полового долго не было.
   Подавали посетителям чай я и Витя. Мы мели полы, мыли клеенки на столах. Посетители подзывали меня по-разному. Одни, зная, что я сын заведующего, а заведующий ходит в сюртуке и галстуке, манили меня к себе пальцем и говорили: "Барчук!" Другие видели во мне обыкновенного "шестерку", хоть и малолетнего, и кричали через весь зал: "Эй, малой!" А нищим-старикам было все равно, барчук я или "шестерка", они все называли меня просто и ласково: "Касатик".
   Отец не торопился нанимать нового человека: пока за "шестерку" работали мы с Витей, жалованье полового шло в пользу нашей семьи. Подавать чай я наловчился не хуже Никиты: в левой руке нес блюдца и стаканы, в правой большой чайнике кипятком и маленький, заварной.
   Но все-таки носить чайник было тяжело, и однажды у меня так разболелась правая рука, что я не выдержал и заплакал. Отец стал подыскивать подходящего человека. Сначала он нанял усатого добродушного дяденьку, по имени Антон. Три дня усатый работал бодро и весело.
   На четвертый попросил у отца разрешения отлучиться на полчаса и вернулся только ночью, пьяный и почему-то весь мокрый. Глядя на себя в зеркало, он качал головой и все говорил: "Эх, Антон, Антон! Пропал ты, Антон". Утром он ушел, даже не взяв заработанных денег.
   Половым стал Максим, человек с русой бородой и голубыми сумасшедшими глазами. Он тоже работал со всем старанием, но по ночам ему мерещилось, будто в окно лезут жулики.
   Он соскакивал со стола, на котором спал в "том" зале, хватал кочергу и становился перед окном. Так, совершенно неподвижно, он простаивал по часу и больше, пока не обессилевал. Кончилось тем, что он хватил кочергой по голове городового, который, проходя ночью мимо чайной, заглянул для порядка в окно.
   Разобравшись, кого он огрел, Максим скрылся из города.
   Тогда на смену ему пришел Петр...
   Как-то в чайную опять завернул Пугайрыбка. Конечно, пьяный. Он пальцем показал на трубу и сказал отцу:
   - Запускай.
   Отец послушно завел фонограф. Пока из трубы неслось: "Бэль амур, бэль ами, бэль аман", - Пугайрыбка хитро подмигивал и притоптывал сапожищем.
   Потом остановился и прогорланил:
   - А ну, показывай!
   - Что? - спросил отец, готовый на любую услугу, лишь бы не рассердить этого страшного гостя.
   - Показывай, где она там прячется.
   - Что ты! - угодливо заулыбался отец. - Это же машина.
   Пугайрыбка схватил тяжеловесный сундучок и, как игрушку, завертел в ладонях. Потом стукнул по нему кулачищем и крикнул:
   - Вылазь!
   Никто, конечно, не вылез.
   - А ну, еще так! - сказал громила и грохнул фонограф о каменный пол.
   Машина разлетелась на куски. Пугайрыбка присел на корточки и с диким любопытством стал перебирать обломки. У отца дрожали губы, но он молчал. Да и что он мог сделать! Послать за полицией? Но, чтоб совладать с Пугайрыбкой, нужно было позвать, по крайней мере, четырех городовых. Босяки тоже молчали и ошарашенно пялили глаза.
   Вдруг со скамьи в углу поднялся человек, широкоплечий, высокий, и не спеша подошел к Пугайрыбке.
   Громила, посвистывая, продолжал разглядывать обломки. Человек нагнулся, взял его за воротник и приподнял.
   - Ты что? - повернул к нему голову Пугайрыбка.
   Не отвечая, человек повел его к выходу.
   Какой-то оборванец, очнувшись, распахнул дверь.
   Человек нагнул Пугайрыбку и коленом двинул в зад.
   - Нн-гав! - вырвалось у громилы из груди, и он ткнулся носом в снег.
   Все ожидали, что Пугайрыбка, никогда не знавший отпора, вернется и схватится со смельчаком. Но он не вернулся. И вообще больше в чайную никогда не заглядывал. А тот, кто так его проучил, спокойно прошел в свой угол. Отец сейчас же подбежал к нему и залебезил:
   - Вот это поступок благородный! Ну и дал ты ему! Как же тебя зовут, чудо-богатырь?
   - Меня? Петром. А что? - нехотя сказал человек.
   - Петром?! - Отец даже руками взмахнул. - Ну прямо Петр Великий! Так, может, и по отчеству ты Алексеевич?
   Человек усмехнулся:
   - Алексеевич и есть.
   - Скажи пожалуйста! - еще больше удивился отец. - Ну прямо с мраморного пьедестала! Царь!
   У Петра один глаз был подбит, щека поцарапана, но все-таки он мне показался необыкновенно красивым.
   - Послушай, милый человек, а не пойдешь ли ты к нам в половые? - спросил отец со сладкой улыбкой.
   - Во! Аккурат царское занятие! - серьезно ответил Петр. Он подумал, что-то, верно, прикинул в уме и сказал: - Что ж, можно еще и в половые. Давай, хозяин, пятак: пойду в баню.
   Так Петр стал у нас половым.
   Отец очень боялся, что его за разбитый Пугайрыбкой фонограф выгонят. Он почистил бензином сюртук и отправился к Протопопову.
   Протопопов сначала ругался, но, когда узнал, как один бродяга выбросил из чайной знаменитого громилу, расхохотался.
   - В зад? Коленом?! Пугайрыбку?!
   На другой день попечитель сам явился в чайную, чтобы посмотреть на Петра.
   - Да ты кто ж по профессии? - спрашивал капитан. - Борец? Грузчик?
   - Половой, - ответил, сощурясь, Петр.
   - В гвардии служил?
   - Я один сын у родителей.
   - Ну, а дверь эту можешь вышибить кулаком?
   - Чего ж не вышибить! Постройка казенная.
   Протопопов уехал, и вскоре все в городе узнали о чудеполовом. Дамы-патронессы, которые зимой почти совсем забыли о чайной, теперь снова зачастили к нам.
   На Петре брюки в латках и дырявые опорки, но он никому не кланялся и разговаривал с дамами-патронессами нехотя.
   - Голубчик, Петр, - говорила одна, - как же можно ходить в таких непрезентабельных брюках! Я пришлю тебе черные в светлую полоску. Обязательно пришлю!
   - Это ужас что за обувь! - говорила другая и закатывала глаза. - Я пришлю тебе шевровые туфли. Обязательно пришлю!
   И действительно, слали и брюки, и туфли, и шерстяные чулки.
   Но всех, как сказал отец, "переплюнула" купчиха Медведева.
   Однажды к чайной подъехали сани, из них выскочила розовощекая девушка с чем-то завернутым в простыню под мышкой.
   - Вот, Петр Алексеевич, вам наша барыня прислали. Они приказали сказать, чтоб вы не жалели и носили на доброе здоровьечко.
   Девушка хихикнула и умчалась.
   Петр развернул простыню: там были черные брюки, сюртук и блестящие накрахмаленные манишки. Петр долго таращил глаза, потом засмеялся и сказал:
   - Вот возьму и надену! Черт с ними со всеми!
   Когда он во все это вырядился, босяки сперва от изумления онемели. Потом со всех сторон послышались выкрики:
   - Директор!.. Городской голова!.. Присяжный поверенный!..
   Приехал Протопопов. Он сказал только:
   - Министр! - И сейчас же уехал, так что отец не успел даже потанцевать вокруг него.
   Теперь у нас опять стало пахнуть духами, хоть их и забивала махорка. От одной барыни пахло жасмином, от другой сиренью, от третьей фиалками. Но когда приехала мадам Прохорова, то все барыни заахали:
   - Ах, Адда Маркусовна, да ведь это же "Лориган" Коти! Да-да, настоящий "Лориган" Коти!
   Мадам Прохорова вынула из сумочки флакончик и стеклянной пробочкой помазала всем барыням под носом. Дамы стали в кружок и зашептались. Одна шепчет:
   - Вы заметили, в этом Петре есть что-то особенное. Держу пари, в его жилах течет голубая кровь!
   А другая ей отвечает:
   - Это все равно, голубая или не голубая. Главное, он страшно мужественный. В каждом его движении - сила!
   Когда барыни разъехались, я спросил Петра, правда ли, что кровь у него голубая. Он ответил:
   - Нет, обыкновенная.
   О чем бы я Петра ни спрашивал, он всегда мне отвечал. И за это я его любил. Конечно, не только за это, а еще за то, что он не танцевал перед Протопоповым и барынями и никого на свете не боялся.
   И все мы Петра полюбили. На базаре жить было страшно: ночью кругом ни души, кричи не кричи - никто тебя не услышит. А с тех пор как у нас поселился Петр, мы больше никого не боялись, даже самого Пугайрыбку, и спали спокойно.
   ДЭЗИ
   Однажды мадам Прохорова приехала с девочкой моих лет.
   На девочке была беленькая меховая шубка и такая же шапочка. Отец как увидел девочку, так сейчас же сказал:
   - Ангел! Настоящий ангел!
   Девочка была похожа на мадам Прохорову, только без усиков. А красивей мадам Прохоровой, я думаю, никого на свете не было.
   Не знаю почему, но, когда девочка посмотрела на меня, мне стало так неловко, что я убежал в нашу комнату. В комнате я долго высидеть не мог и опять пробрался в зал. На девочке шубки уже не было, а было коротенькое зеленое платьице с золотыми пуговичками.
   Я спрятался за шкаф и оттуда смотрел на нее. В это время пришел посетитель и заказал пару чаю. Я не стал ждать, когда Петр возьмет у него чек и пойдет за чаем, а сам побежал на кухню. Там я вместо чайника с кипятком взял целых два и понес их в правой руке через весь зал на глазах у девочки. Даже посетитель удивился и сказал:
   - Ух ты! Такой маленький, а смотри, два чайника припер!
   Девочка дергала мадам Прохорову за платье и спрашивала:
   - Мама, он лилипут? Мама, он лилипут?
   - Да нет же, - отвечала мадам Прохорова, - он мальчик.
   Девочка смело подбежала ко мне и спросила:
   - А почему у тебя пуговички не серебряные? Разве ты не гимназист?
   Мадам Прохорова сказала:
   - Ну вот, Дэзи, ты поговори с мальчиком, а я пойду почитаю людям "Жоржетту". Петр, проводи же меня.
   Я тогда не подумал, зачем ее провожать, если "тот" зал был у нее перед глазами. Не подумал потому, что девочка все задавала и задавала мне разные вопросы. Спросит и, не дожидаясь ответа, уже спрашивает о другом.
   - А почему ты такой худой? Тебе не дают хлеба, да? Мама тоже не ест хлеба, чтобы сохранить талию. А где тебе елку поставят? А шпага у тебя есть? У Шурика шпага еще деревянная, но он сказал, что все равно будет из-за меня драться на шпагах с самим капитаном Протопоповым. А почему у вас так много столов? А шоколад "Пок" ты любишь? А какие у тебя коньки? Снегурочки? У меня снегурочки и еще... как их? Вот забыла...
   Когда мадам Прохорова назвала свою девочку таким странным именем, я вспомнил, как одна барыня гуляла по тротуару с маленькой кудлатой собачкой и все ей кричала: "Дэзи, сюда! Дэзи, вернись!" Поэтому, как только девочка на минутку умолкла, я спросил:
   - А почему у тебя собачье имя?
   У девочки были и без того большие глаза, а тут она их так раскрыла, что, кроме глаз, я уже больше ничего не видел.
   - Мама, - сказала она жалобно, - он ругается!..
   Я хотел ей сказать, что и не думал ругаться, но в это время меня кто-то ущипнул сзади. Оглянулся, а это Витька.
   - Девочка, - сказал он, - ты не обижайся: он у нас немножко дурачок, потому что заморыш.
   - Я и сама догадалась, - сейчас же ответила ему девочка. - Он у меня все спрашивает и спрашивает и не дает мне слова сказать.
   От такой несправедливости я вспыхнул и убежал в "тот" зал. А Витька остался с девочкой.
   В "том" зале за длинным столом сидела мадам Прохорова и читала вслух толстую книгу. Босяки смотрели на патронессу осоловелыми глазами. Вдруг мадам Прохорова сняла руку с книги и почесала себе колено. Потом она почесала бок, потом спину, а потом вскочила и сказала:
   - Кажется, я здесь паразитов набралась. Нет уж, читайте сами. - И быстро ушла, стуча каблучками.
   Даже в "том" зале было слышно, как она говорила отцу:
   - Это ужасно! Кусаются, как собаки. Посыпайте, Степан Сидорович, ваших посетителей антипаразитином. Купите пуд и сыпьте каждому за воротник по горсти.
   Босяки при ней курить стеснялись, а теперь ожили и принялись вырывать из "Жоржетты" листки и крутить цигарки.
   Когда я вернулся в "этот" зал, ни мадам Прохоровой, ни ее хорошенькой девочки там уже не было. Витька что-то жевал, Увидя меня, он полез в карман, развернул серебряную бумажку и отломил от коричневой плиточки маленький кусочек.
   - На, - сказал он.
   - Что это? - спросил я.
   - Шоколад. Это меня Дэзи угостила.
   - Ну и ешь сам! - крикнул я и убежал на кухню.
   "КАШТАНКА"
   Целый день я ходил понурый. Мне казалось, что все меня презирают, что я и на самом деле уродец и самый несчастный на свете человек.
   Петр заметил, что со мной творится неладное, и спросил:
   - Чего, Митя, закручинился? Или обидел кто?
   - Так, - ответил я, пряча глаза. - Просто так.
   - Просто, брат, ничего не бывает.
   - Лучше б я умер маленьким! - вырвалось у меня.
   Он не стал больше меня расспрашивать, но на другой день опять подошел и сказал:
   - Тут один лотошник книжку оставил с картинками. Вот подожди, закроем чайную и почитаем. Говорит, интересная.
   Чайную закрыли. Петр принялся мести полы и мыть клеенки на столах. Чтоб скорей сесть за книжку, я усердно ему помогал. Отец не любил, когда газ напрасно горит. Петр потушил в "том" зале рожок и зажег маленькую керосиновую лампочку. Света ее хватало, только чтобы осветить книгу, но от этого сидеть за столом в темном зале было особенно уютно. Книга пахла краской, как и та материя, из которой путешественник сшил мне брюки. На картонном переплете был нарисован уличный газовый фонарь, вокруг фонаря мелькали снежинки. У подъезда дома стоял бритый мужчина в шляпе-цилиндре, в шубе нараспашку. Он смотрел вниз, а внизу, у его ног, жалась собака, похожая на лисицу. Ее спина и даже ресницы были залеплены снегом.