– Однако в своем обращении к дворянам – так сказать, при заступлении в должность – Николай был достаточно суров. Я запомнил его выражение: «Свободы – бессмысленные мечтания».
   – В первом тексте было – «преждевременные». Документ проходил через наше министерство.
   – И вы, следовательно, его несколько поправили.
   – Слово «преждевременные» заменил на «бессмысленные» лично дядя царя. Великий князь Сергей Александрович, ваш генерал-губернатор, дорогие москвичи.
   Роман Трифонович задумчиво жевал сочную грушу, не потрудившись очистить ее от кожуры. Генерал усмехнулся:
   – Почему тебя заинтересовала эта замена одного прилагательного на другое? Какая, в сущности, разница? Слова есть слова.
   – В устах государя всея Руси слова есть программа.
   – У него нет никакой программы.
   – Тогда он поступил необдуманно. Паровоз остановить невозможно. Раздавит.
   – Это наши-то бомбисты-революционеры? Господь с тобой, Роман Трифонович.
   – Я имею в виду промышленный капитал, Федор Иванович. Он не может нормально развиваться в условиях старой формы правления. А ведь только этот паровоз способен тащить Россию вперед. Казенные заводы делают пушки, но сталь для них поставляют частные фирмы и товарищества, следовательно, им нужно предоставить те же права, что и казенным предприятиям. И в первую голову уравнять в налогах, а для малых и развивающихся частных фабрик непременнейшим образом ввести налог льготный.
   – Чтобы хозяева гребли миллионы?
   – Чтобы поскорее дали продукцию и увеличили число рабочих. Разбогатеют – сами миллионы вернут.
   – Страждуете вы своим, Роман Трифонович, – усмехнулся Олексин. – А казна пустеет. Одна коронация сколько миллионов вашему брату отвалит?
   – Жить надо по карману, – буркнул Хомяков. – А мы – по амбициям. Великая держава, великая держава! Великая держава не та, что может моим кумачом всю страну завесить, а та, в которой народ достойно живет.
   – А традиции?
   – А традиции, генерал, не в византийской пышности дворцов да церквей. Они – в скрытой теплоте патриотизма, как сказал граф Толстой. Скрытой, подчеркиваю, русской. Застенчивой, если угодно. Кстати, где Василий Иванович?
   – В Казани. Толстовщину проповедует. Совсем некстати, между прочим.
   – Чем скромнее вера, тем больше от нее проку.
   – Вера у нас – православная.
   – Вера не нуждается в прилагательных, если она вера, а не суесловие, Федор Иванович.
   – Уж не толстовец ли ты, Роман Трифонович?
   – Я человек практический. – Хомяков раскурил новую сигару, усмехнулся: – Опять пикируемся.
   – По семейной традиции, – улыбнулся Олексин.
   – Скорее по способу передвижения. Я еду на своем паровозе, а ты трясешься на казенной тройке с бубенцами.
   – У меня же нет твоих миллионов.
   – Свои миллионы я сделал сам, дважды начиная с нуля. Впрочем, дело не за миллионами и не за казенными тройками. Дело за людьми, способными к самостоятельным решениям и личной ответственности. И они придут. Придут в грядущем веке, Федор Иванович. Вот за них и содвинем бокалы.
   И звонко чокнулся с генералом.
 
2
 
   После признания сестре, обморока и слез Надя окончательно пришла в себя, вернув и прежнюю улыбку и лукавые глаза. Самая пора была приступать к ранее оговоренной программе: приемы, званые вечера, балы. Однако Надежда категорически от всего отказалась:
   – Я начала роман. Сейчас не до развлечений.
   И впрямь допоздна засиживалась в своем кабинете, что-то писала, но что – не говорила и тем более не показывала. Варвара пыталась расспросить горничную, но Феничка, таинственно округлив глаза, строго твердила одно и то же:
   – Говорит, созрел. Этот… замысел.
   Особо доверительные отношения, сложившиеся между Наденькой и Романом Трифоновичем, предполагали искренность, и Хомяков пошел к Наде за разъяснениями.
   – Никакой роман ты не пишешь, не обманывай меня, Надюша. Если дело и впрямь в новом романе – житейском, я имею в виду, – так скажи. Я пойму и отстану.
   Надя невесело улыбнулась:
   – Вероятно, дело не в романах, а в их отсутствии, если уж говорить правду. Только не посвящай в этот разговор Варю, очень тебя прошу.
   – Так разговор-то как раз пока и не получается.
   Наденька молчала, покусывая губки и не поднимая глаз. Роман Трифонович обождал, вздохнул, погладил ее по голове и сказал:
   – Маменьки с батюшкой у тебя нет, Надюша, и выходит, что я твой самый близкий друг. А другу в жилетку принято плакаться.
   – Плакаться я не собираюсь, дядя Роман.
   – Прости, не то словечко выскочило. Но поделиться тем, что тебя тревожит, ты можешь?
   – Это как-то… – Надя беспомощно улыбнулась. – Странно прозвучит.
   – Я постараюсь понять.
   Наденька долго не решалась, избегала смотреть в глаза, неуверенно улыбалась. Потом вдруг постучала правым кулаком в левую ладонь, собралась с духом и выпалила:
   – Почему влюбляются не в меня, а в моих подруг?
   Роману Трифоновичу понадобилось немалое усилие, чтобы сохранить серьезное выражение лица. Но он сразу понял, что огорчает его любимицу, сообразил, как проще всего развеять эти огорчения, но начал почему-то как бы издалека:
   – Твоя матушка влюбилась в своего барина, твоего отца, когда ей было четырнадцать, а ему – за тридцать. Машенька, царствие ей небесное, была младше своего избранника Аверьяна Леонидовича Беневоленского на добрых десять лет. Да и я, сама знаешь, тоже на десяток постарше Вареньки. Стало быть, это у вас в крови, дорогие сестрички Олексины. Ты ведь тоже не теряла головы от подпоручика Одоевского. Так, самолюбие тешила, разве я не прав?
   Надя пожала плечами и улыбнулась.
   – А причина в том, что ты просто умнее своих сверстников. Их сейчас на глупышек тянет, что тоже понятно, потому что самолюбие щекочет.
   – Ждать, пока поумнеют?
   – И слава Богу. Каждому цветку – свое время цветения. Плюнь на все и жди своего часа. По рукам, что ли?
   – По рукам, дядя Роман, – Наденька невесело вздохнула. – Только Варе ни слова.
   – Ни полслова, Надюша, – улыбнулся Хомяков. Однако полслова жене все же сказать пришлось, поскольку о беседе наедине Варя узнала от своей горничной Алевтины. Женщины преданной, но довольно пронырливой и постной.
   – Что сказала Надя?
   – Не получился у нас разговор.
   – Даже у тебя? – Варвара озабоченно вздохнула. – Может быть, Николая попросить?
   Однако призвать на помощь Николая оказалось делом затруднительным, да и не совсем корректным. Мало того, что он был по горло занят по службе, в семье родилась вторая дочь, названная Варенькой в честь крестной матери. А первая, Оленька, часто болела, и тут уж было не до развлекательных программ Варвары.
   Однако Хомяков, прекратив лобовые атаки, неожиданно предпринял обходной маневр, и добровольный затвор разочарованной писательницы все же удалось нарушить.
   – Во вторник Федор просил принять весьма нужного ему господина, Варенька, – сообщил как-то Роман Трифонович. – Я рад этому обстоятельству, поскольку немного знаком с ним.
   – Чем же он тебя очаровал?
   Муж с женой разговаривали наедине, но Роман Трифонович счел необходимым оглянуться и понизить голос:
   – Ему очень понравился Надюшин рассказ.
   – Он издатель? – оживилась Варвара.
   – Нет. Он действительный статский советник, но Федор связан с ним какими-то служебными отношениями. Человек весьма и весьма достойный. Даже более чем.
   Последний аргумент был настолько несвойствен Хомякову, что Варвара приподняла брови:
   – Он пожалует с супругой?
   – Представь себе, он старый холостяк.
   – Очень старый?
   – Когда о мужчине говорят «старый холостяк», имеют в виду не возраст, а семейное положение. Умен, образован, с приличным состоянием и отменно воспитан.
   – Боюсь, Надежда заартачится, – сокрушенно вздохнула Варя.
   – Уговорю! – заверил Хомяков.
   Роман Трифонович уговорил Наденьку довольно просто, потому что знал безотказный аргумент:
   – Мне этот визит нужен, Надюша.
   – Ради тебя, дядя Роман, я готова на любые знакомства, – улыбнулась Надя.
   В назначенный вторник в уютной малой гостиной собрались старшие: Варя, Хомяков, генерал Федор Иванович. Ждали семи, и с боем часов в гостиную вошел дворецкий Евстафий Селиверстович Зализо.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента