Васильев Владимир Николаевич. Педагогический арбуз

Васильев Владимир Петрович
Педагогический арбуз

   Владимир Петрович Васильев
   ПЕДАГОГИЧЕСКИЙ
   АРБУЗ
   Маленькая повесть
   Повесть "С тобой все ясно" рассказывает о коротком периоде жизни девятиклассника - от осени до весны. Но когда герою в начале повести пятнадцать "с хвостиком", а в конце - почти семнадцать, для него этот период огромен и очень ваисен. Ведь это возраст выбора, возраст раздумий и решений_ которые иной раз определяют всю последующую жизнь. В книгу включена и ранее публиковавшаяся повесть в. Васильева "Педагогический арбуз". Обе повести объединены общей темой возмужания подростка.
   ЛИХА БЕДА НАЧАЛО
   В год, когда я закончил десятилетку, особой моды на вузы не было. Половина моих однокашников укатила на целину и стройки Сибири. В городе остались немногие. Золотой медалист Коля Дальский вместе с мамой оплакивал свой провал в юридический. Мы ему не сочувствовали. Поплачь, Коля. Но думали: одним плохим судьей будет меньше. В пятом классе нам впервые объяснили, как называется нехороший мальчик, который думает только о себе. С тех пор прошло много времени, но Коля так и остался эгоистом.
   Некоторые девчонки пошли на завод, одна - замуж, а две поступили в кулинарный техникум. Мне же надо было "кормить семью".
   Когда я впервые услышал эти слова, мне стало очень весело. Я представил, что за столом сидят мама и Варька, а я подношу ложку с супом то одной, то Другой.
   А вообще-то было не до смеха. Я ведь единственный мужчина в доме. Хозяин. Значит, надо кормить семью.
   Что ж, все правильно.
   Только где работать? В школе мне говорили, что я непоседа, но очень способный. Способный непоседа...
   Гм! Но на что я способен? Как это узнать?
   Времени размышлять не было, и я ухватился за первое, что пришло в голову: поехал вожатым в пионерский лагерь. У меня разряд по шахматам и футболу, пятерка (правда, единственная) по литературе. Кроме того, хорошая память.
   Когда в райкоме комсомола спросили, имею ли опыт, я сразу вспомнил школу и сказал: "А как же!"
   Это был печальный опыт. Я все обещал сводить своих пятиклассников в кино, но так и не собрался. А через две недели меня встретили дружным: "Дядя Гера врет без меры!" И так несколько раз.
   НАЧАЛО - ЛИХА БЕДА
   В первый лагерный день мы принимали детей. Воспитательница - девочек, я - мальчиков. Знакомство началось с того, что каждый из двадцати четырех мальчишек потрогал мои очки. Больше ничего интересного у вожатого не оказалось, и посыпались вопросы:
   - А кино будет?
   - А часто?
   - А в трехдневный поход пойдем?
   - А вы игры знаете?
   - А сегодня на море пойдем?
   Я отвечал: будет, часто, пойдем, знаю, обязательно.
   Вечером я уложил их спать, только пообещав, что завтра же утром будет игра "По стрелам". Я охрип, зато понял, что двадцать четыре ручейка вместе шумят сильнее, чем една река. Мой вам поклон, дорогие мои реки!
   Простите, что в бытность ручейком я журчлив был не в меру.
   Утром я проснулся от звенящей тишины. В палатке никого не было. И вдруг снаружи радостно прозвенело:
   - Встал!
   Повторилось все вчерашнее. Вопросы падали один за другим, громоздились в громадную гору.
   - Так как же с игрой? - был брошен наконец последний вопрос. Но пока они орали, я все обдумал.
   - Когда я говорю, все молчат. Это первое. К старшим на "вы" обращаются - второе. И по имени-отчеству: Герасим Борисович.
   - Герасим Борисович, а когда же "По стрелам"?
   - Сказано: после завтрака.
   Выяснилось, что еще сорок минут до подъема. Когда все снова улеглись, я популярно объяснил, что такое лагерный режим и почему его надо выполнять. А после завтрака пошел с мальчишками в ущелье играть. В самый разгар игры прибежала девочка из первого отряда и, запыхавшись, крикнула:
   - Ваш сидит на скале!
   Я не сразу понял, о чем она.
   - Ну и пусть сидит. Не захотел идти с нами - пусть отсиживается.
   Девочка отдышалась и затараторила:
   - Да вы в своем уме! Он же висит между небом и землей. Прилип к скале и висит. Он же сорваться может!
   Лагерь стоял на горе и обрывался к морю двухсотметровой скалой. Нас предупреждали, что место это опасное, детям туда ходить нельзя.
   Через минуту я был уже на скале. Там собралось все начальство лагеря. Женщина в белом халате всхлипывала. Я перешагнул через заборчик и глянул вниз. Гдето на дне пропасти с тугим плеском глухо била волна.
   Преодолевая головокружение, вцепившись в белую от буйного солнца траву, я глянул еще раз. Метрах в пятнадцати подо мной на крошечном уступе прижался к скале мальчишка. Я даже не знал его имени. Впрочем, в ту минуту я, наверное, и свое-то вспомнил бы с трудом.
   Кто-то взял меня за руку и потащил назад. Это был шофер лагеря дядя Вася.
   - Помоги, сынок. - В руках его я увидел старый, выпачканный дегтем канат.
   - Выдержит?
   - Не первый раз тягаем. Года три назад одного почти со дна вынули. И что их тянет в эту пропасть, пропади она пропадом!..
   Все кончилось благополучно. Спасенный долго растирал слезы по щекам, потом объяснил:
   - Я хотел... с той стороны... зайти, с тыла, чтобы не заметили. Сами же говорили: "военная хитрость"...
   Начальник лагеря объявил мне строгий выговор.
   В другое время я мог бы обидеться и уехать, а тут почему-то не хотелось.
   Я СТАРАЮСЬ ПОУМНЕТЬ
   В эту ночь я был занят серьезным делом: перестраивал свою жизнь.
   "Ну нет, дудки! - думал я. Дальше в страстном внутреннем монологе появились голоса знакомых и близких. - Теперь ты будешь умней. Этого жаждут все окружающие. А они желают тебе добра. Они уверены, что ты откажешься от мальчишеского безрассудства, которое уже привело на край обрыва. Твоя святая обязанность - стать взрослым".
   Но взрослеть было трудно. Я вдруг поймал себя на том, что вгрызаюсь в зеленый абрикос, отобранный днем у Иголочкина. Из темноты выплыло любопытноразочарованное лицо: "А что вы с ним будете делать?" - "Встану ночью и съем", - ответил я тогда, и все засмеялись.
   Детство не уходило.
   Еще вчера моим девизом были слова любимого поэта:
   Надеюсь,
   верую,
   во веки не придет
   ко мне позорное
   благоразумие.
   Сегодня благоразумие не казалось таким уж позорным, а вот не шло. В палатке было бело от простыней.
   Я прошел по рядам и накрыл мальчишек одеялами.
   Один сладко чмокнул губами: "Спасибо, мамочка!"
   "Ну что ты, не стоит!" - подумал я, лег и потянул на себя постылую байку. Я лежал в палатке под храп и вскрики мальчишечьей половины своего отряда и с горечью чувствовал, что недалеко ушел от их интересов и увлечений. Когда я видел у Строгова пращу или лук, у меня текли слюнки.
   ЧЕМОДАН И НАС ДВОЕ
   Трамвайные дверцы, судорожно чихнув, разлетались на каждой остановке. Кондукторша просила "передних" передать плату, а "задних" проходить в вагон.
   Я был в "середине", той самой, на которую просьбы продвинуться вперед никак не действуют. Здесь меньше толкают. Может быть, выражение "золотая середина" родилось в трамвае?
   - Граждане, кому еще? - взывала кондукторша. - Здесь кто не имеет? Здесь? Так, молодой человек, чемодан и вас двое...
   "Молодой человек" был я. С кем же это меня сдвоили? Кроме того, могу я посмотреть, чей багаж буду оплачивать?!
   Оглянулся.
   Так я впервые увидел Зою.
   - Вы местный? - спросила она.
   - Да, из Министерства путей просвещения.
   - О, так мы коллеги. Вас не затруднит, сударь, сказать, когда будет железнодорожный вокзал?
   - Что вы, сударыня! Это мое любимое занятие - объявлять железнодорожные вокзалы!
   Мне стало хорошо и весело. Может быть, поэтому вокзал мы все-таки проехали. Девушка не рассердилась, только потешно развела руками.
   - Этак я не попаду в свой лагерь. Стоило ли ехать из Рязани, чтобы застрять в ста километрах от моря?
   - А вам в какой лагерь? - спросил я, беря ее чемодан.
   Гром среди ясного неба - детские шуточки в сравнении с тем, что я услышал. Она ехала в мой лагерь!
   - Только пойдемте скорее, - торопила она, - через двадцать минут мой поезд.
   Я стал соображать. Автобус мой шел на семь минут позже, но отсюда же, с площади. Билет уже лежал в кармане.
   - Кем вы будете в лагере?
   - О, это тайна!
   - Которую нетрудно разгадать, - сказал я, ставя чемодан возле ее вагона. - Вожатая? Воспитательница? Старшая вожатая? Опять нет? Может, начальница?
   Ну, не повар же!
   Она смеялась: нет, нет, нет!
   - Вы еще молоды, сударь, отгадывать тайны. Кстати, сколько вам лет?
   - Еще нет тридцати.
   - А есть?
   - Восемнадцать.
   Громкоговоритель проговорил что-то громкое - только опытный пассажир мог догадаться, что поезд отходит.
   - Ну вот мы и расстаемся, - сказала она, протягивая мне руку. Спасибо, сударь. Вы славный.
   - А вы... вы не уедете насовсем? - Я сам растерялся от своего вопроса. Тепловоз дал гудок. - Что, если я ваш чемодан привезу? Хотя, простите... Я же могу оказаться и жуликом... Но я... Я не сказал вам, что мы едем в один лагерь. Оставьте мне что-нибудь ваше...
   до встречи...
   - Возьмите моя имя - Зоя.
   - Зоя!
   Поезд тронулся.
   - Зоя!
   Где-то во мне задвигались поршни. Или, наоборот, в тепловоз вставили мое сердце, и оно забилось, застучало, восторженно отсчитывая километры на юг.
   Я кинул рюкзак за плечи и метнулся через толпу на площадь. Теперь все подчинялось мне. Поднял руку, остановил выходящий из ворот вокзала автобус - мой.
   Шофер пробурчал: "Опаздывают тут всякие, а ты их жди!" Невыносимо медленно, как бы нехотя, ложилась под колеса асфальтовая лента дороги, а в голове ликовала озорная строчка:
   Опаздывают тут всякие,
   а ты
   их
   жди!
   Опаздывают тут всякие,
   а ты
   их
   жди!
   Складывались еще какие-то стихи про неведомые рязанские зори, про девчонку с серыми глазами. Лагерь шел навстречу.
   "ОТКРУТИТЕ МНЕ ГОЛОВУ"
   В лагере Зои не было.
   Старший пионервожатый возмущался: "Слушай, ты серьезный парень? В сотый раз тебе говорят: нет у нас такой красавицы с большими серыми глазами. Несерьезный ты парень".
   И когда я совсем отчаялся встретить ее, она сама нашлась. Я мыл в палатке полы, перетряхивал матрацы. Вошла она - в белом халате и косынке.
   - Здравствуй, Зоя! Так ты врач?
   - Здравствуй. Куда ты подевался, сударь? Я тебя искала, но ты забыл сказать свое имя...
   - Герасим.
   - Завидую твоему занятию.
   - Да что интересного? - пожал я плечами.
   - Все! - Зоя подошла ближе. - Например, кровать. Это же зеркало привычек ее обитателя. Смотри. - Она откинула матрац. - Что ты можешь сказать о хозяине этой кровати из первого потока?
   - Только то, что он был страшный неряха.
   - Не только. Он был любитель природы, может быть, юннат. Видишь - целая коллекция ракушек, клешня краба, камешки. Но ничто мальчишечье ему не было чуждо. Из этой ветки собирался сделать рогатку.
   Жаль, что он был немного рассеян.
   - Ну, это ты слишком!
   - Почему же! Эта коллекция ракушек довольно полная, подобрана тщательно и любовно. А он ее оставил. Почему? Впрочем, может быть, за ним неожиданно приехала мама.
   - Ты что, готовишься в Шерлок Холмсы?
   - Нет, в педагоги. Ну пошли, получишь белье на
   отряд.
   - Значит, ты кастелянша? Ка-сте-лян-ша. Не звучит!
   - Зато твое имя весьма благозвучно. Гер-ра-сим!
   И главное - как современно!
   Популярность Зои Васильевны началась с того, что она отвадила трех-четырех курильщиков из первого отряда, которые для своих дымных дел облюбовали уютный закуток возле ее двери. Зоя Васильевна повесила дощечку: "Не курить!" Не подействовало. Тогда, видимо, она прибегла к более решительным мерам, на которые курильщики ответили прозвищем Костылянша.
   Но оно не привилось.
   С чем только к ней не приходили!
   - Зоя Васильевна, расскажите еще про йогов. Какие они?
   - Нет, лучше про гипнозов!
   - Про гипнотизеров, ты хочешь сказать?
   - Зоя Васильевна, а у меня хрустит в коленке.
   Прямо так - хрусь-хрусь...
   - А ты за завтраком масло все съедаешь? Нет? Вот коленка и не смазывается.
   - Зоя Васильевна, загадайте загадку!
   - Зоя Васильевна, отгадайте загадку!
   - Зо-я Ва-силь-ев-на!
   Однажды в ее владениях поднялся такой шум, что сюда сбежалось пол-лагеря. Переполох был сильный.
   - Зоя Васильевна, открутите мне голову!
   - И мне, пожалуйста. Что вам стоит!
   - Мне первому!
   Она показывала этюд "Откручивание головы". Движениями рук, пальцев создавалось такое впечатление, что голова "откручивается", а потом опять "привинчивается" к туловищу. К добровольным заботам кастелянши прибавился драмкружок.
   Это она пустила по лагерю обращения "сударь" и "сударыня". Наш завхоз, подполковник в отставке, особенно негодовал. Он придал этому политический характер.
   - Это возврат, товарищи! - громыхал он на летучке. - Вы что же, царизм хотите возродить?!
   Все решили, что завхоз шутит, а Зоя Васильевна объяснила, что "сударь" и "сударыня" - прекрасные русские слова несправедливо забытые. Один журналист в "Неделе" ратовал за их возрождение.
   - Тебе бы вожатой быть, а ты... - удивлялся я.
   - А я уже была и вожатой, и старшей вожатой.
   Я хочу все педагогические профессии освоить. Вот сейчас меня интересует, как из будничного "санитарного дня" сделать Праздник Чистоты. Тебе, наверное, еще не приходило в голову, что жизнь идет. А мне уже скоро двадцать. Если бы можно было однажды объявить:
   "Утерянные три года жизни считать недействительными".
   Я видел, как одна девочка долго и изумленно рассматривала тапочки Зои Васильевны. Обыкновенные!
   Так и я смотрел на нее.
   А однажды решил себя испытать: весь день избегал Зои.
   После вечерней летучки она подошла сама.
   - Гераська, почитай стихи.
   Так ты откуда, из Рязани, Где ало полыхают зори, Девчонка с серыми глазами, С искристой светлостью во взоре!
   - Это откуда?
   - Роберт Рождественский, - брякнул я. (Он хороший поэт. Значит, и человек. Не обидится.)
   Зоя нахмурилась.
   - Что-то я не знаю у него таких стихов. Плохо и сентиментально. Но это не все? Читай дальше. Люблю Рождественского.
   "МЕРТВЫЙ" ЧАС
   Со стороны это похоже на репетицию в драмкружке.
   Димка Иголочкин, видимо, опытный режиссер. Он точно выбирает себе жертву и, приплясывая, заклинает ее:
   - Заплачь - дам калач. Зареви - дам три!
   Если жертва почему-либо не хочет абстрактного калача, она получает вполне реального тумака. Добившись желанной реакции, режиссер без всякого антракта переходит ко второму действию:
   - Рева-корова, дай молока...
   И когда я подхожу (сцена разыграна мгновенно), Иголочкин уже горячо убеждает плачущего:
   - А ты спроси меня: "Сколько стоит?" А я скажу:
   "Два пятака".
   Это, должно быть, финал. Но я вмешиваюсь, и режиссер, не закончив спектакля, начинает объяснять!
   - Я с ним репетировал!
   Голос у Димки хриплый, а лицо хитрющее, когда ни взгляни. Такое выражение на его физиономии, словно он вот-вот покажет миру какой-то неслыханный фокус.
   Димка любит выкидывать фокусы.
   - Чего же он плачет? Вошел в роль? - спрашиваю я.
   - Это и по пьесе так, скажи! - простодушно поддерживает дружка Витя Строгов, обращаясь к жертве.
   - Нет, ты, Иголочкин, лучше уж создай себе театр одного актера и сам исполняй все роли. Или меня позови в партнеры.
   - Хорошо, - без энтузиазма соглашается он и отправляется мыть ноги перед "мертвым" часом. Ниточкой за Иголочкиным тянется Строгов.
   Первые минуты "мертвого" часа самые живые. Никому, кроме меня, спать не хочется. На мгновение я теряю веру в то, что через двадцать минут здесь будет сонное царство.
   - А он говорит, что спецкор - это специалист по кори, детский врач... Правда?
   - Герасим Борисович, а у меня два зрачка в глазу: человеческий и кошачий. Я ночью вижу! Отчего?
   Сначала меня радовала эта жажда все знать, и я стремился ее утолить. Но потом заметил, что любознательность детская резко возрастает после горна "Спать, спать, по палатам...".
   Я молчу.
   Палатка переходит на,Д1епот.
   - Ну, чего вертишься! Ложись на правый бок и спи.
   - Да я левша...
   - А вот интересно, почему сердце слева?
   Я нем. Иду вдоль кроватей.
   Кто-то предается мучительным рассуждениям.
   "Жрец - он. А она? Жречиха? Жриха? Или жречка? Может, жратвиха?"
   Иголочкин и Строгов, как всегда, являются последними. Их изумлению нет предела: "Как? Уже тихий час?! А горна же не было!" Я молча протягиваю часы, а другой рукой указываю на кровать. Но не такова эта парочка, чтобы сдаться сразу. Еще несколько минут они шнуруют и перешнуровывают кеды, ухитряясь вырвать из первых объятий Морфея не одного соседа. Однако и улегшись, они не спят, ждут, что я их накажу: оставлю без моря, но с абрикосами, папиросами и прочей "вольной житухой". Не выйдет, не пройдет, голубчики!
   - Если не будет спать один, на море не пойдут все, - нарушаю я обет молчания.
   Нехитрый прием достигает цели. Охота была оставаться в лагере со всеми! Иголочкин закрывает глаза.
   И вот наконец первый искренне спящий. Он посапывает тихонько, нежно и осторожно, как начинающий закипать чайник.
   Взрыв!
   Нет, это мне показалось. Просто в палатку шагнул старший пионервожатый.
   - Начальник приказал, - радостно сообщает он, - чтобы из абрикосов готовили компот.
   Старшин вожатый у нас личность заметная. Зовут его Серьезным Парнем. Бас у него такой, что, кажется, приставь он стакан ко рту и гаркни осколки брызнут. Сейчас он уверен, что говорит шепотом, но вся палата (и соседи за стеной) уже не спят. Всеобщее оживление.
   Меня визит Серьезного Парня привел в бешенство.
   Пришлось снова повторять все этапы засыпания.
   Как часто говорят о детях: "Все они хорошие, когда спят!"
   Я прошел по рядам.
   Правда, до чего хорошие!
   ВЫСШАЯ ПОЛУМЕРА
   Разбудить отряд после горна - забота дежурного.
   Мне предстоит побудка иная: председатель совета отряда мирно почивает в своем высоком звании, как в мягком кресле.
   Мы садимся на скамейку под развесистым абрикосом.
   - Ты же председатель. Как говорит старший вожатый, ты же серьезный парень... - начинаю я. Мощное педагогическое средство в моих неумелых руках не дает эффекта.
   - Совсем желтый, - восхищенно шепчет мой собеседник, глядя куда-то вверх.
   - Да ты слушай! Ты должен организовать и возглавить зеленый патруль. Рвать абрикосы нельзя, созреют - компот сварим. Понял?
   - Конечно.
   Д сам смотрит вверх.
   Диагноз: "абрикосный гипноз". Сам болел когда-то.
   Ладно, оставим до вечерней беседы.
   Перед отбоем у нас, как говорит Зоя, "Институт Вечерних Бесед". Я подвожу итоги дня, каждый может задать один вопрос. Многие ребята от своего права отказываются - вероятно, им и так все в жизни ясно.