Симпозиум мыслелетчиков


Сборник научно-фантастических рассказов





Наука и фантастика



Симпозиум третий
   Польские фантасты радуют нас своей активностью. За девять лет — за то время, что существует серия «Зарубежная фантастика», — издательство «Мир» выпустило четыре книги Станислава Лема, авторские сборники Конрада Фиалковского «Пятое измерение» и Кшиштофа Боруня «Грань бессмертия» да к тому же две антологии — «Случай Ковальского» (1967) и «Вавилонская башня» (1970). И вот перед вами третья антология — «Симпозиум мыслелетчиков».
   Название, подходящее для любого сборника фантастических произведений. Действительно, всякий сборник рассказов разных авторов подобен симпозиуму. Так и представляешь себе аудиторию, раскинувшуюся амфитеатром, трибуну, куда поднимаются по очереди (иногда по нескольку раз) докладчики — в основном знакомые нам лица. Мы и раньше выслушивали мнения Станислава Лема, Стефана Вайнфельда, Витольда Зегальского, Януша Зайделя, Чеслава Хрущевского. Знаем их точки зрения. Наверное, к этому симпозиуму они подготовили новые аргументы, солидные, иронические, сокрушительные. Среди ораторов есть и незнакомые имена — темпераментная молодежь рвется в бой. Итак, симпозиум, итак, диспут.
   Проблема обсуждается все та же: перспективы развития жизни и науки. Прежде всего о самом важном: как сохранить жизнь. Ее не так-то легко отстоять в нашем беспокойном мире, где еще сильны милитаристы, бряцающие оружием и подчас пускающие его в ход. И польские фантасты — представители социалистического лагеря — посвящают немало рассказов разоблачению опасной игры с огнем. Лаконичен и выразителен рассказ Ч. Хрущевского «Игра в индейцев» — все о той же пресловутой кнопке атомной войны, которую может нажать и фанатик, и даже подросток, увлеченно играющий в войну. О том же повествует и Ст. Лем в своей искрящейся остроумием пародии на западную фантастику «Конец света в восемь часов». Характерен ее подзаголовок — Американская сказка. Подобными сказками о наивных ученых, будто бы просто из упрямства способных взорвать весь земной шар, и пугали человечество поджигатели войны.
   «Великое открытие и капитализм» — такова тема большого рассказа Ч. Хрущевского «Барабара». Произошло важнейшее событие: вернулся в XX век из глубины столетий человек. А вокруг этого человека ведется возня расистов, милитаристов, карьеристов, думающих только о своих микроскопических выгодах.
   Но фантастика недаром называется научной. Она отражает события, которые происходят в науке. В естественных науках сменились лидеры. Физика, которая главенствовала в течение всего XX века, теперь уступила первенство биологии.

 
   Науки, как и страны, развиваются неравномерно. Периоды плавного продвижения, даже застоя, сменяются стремительными рывками. В свое время академик А. Н. Несмеянов сравнивал эти рывки со штурмом укрепленного здания: за прорывом на вышележащий этаж следует распространение по этажу, очистка отдельных комнат, затем пауза, накопление сил, подготовка к штурму следующего этажа. В науках прорывы в новые области знания — прежде всего кардинальные открытия, связанные с созданием нового инструмента исследования. Разумеется, новый инструмент — это не только телескоп, микроскоп, но и новый метод исследования. За прорывом в новую область следует серия крупных открытий в той же области, затем освоение открытий, их широкое использование. Именно тогда широкие массы узнают о подвигах ученых, тогда наука пожинает лавры.
   Так вот, физика совершила кардинальный прорыв внутрь атома в первой трети XX века, даже в конце XIX. Судите сами: открытие радиоактивности — в 1896, электрона в 1897, кванта в 1900, атомного ядра в 1911 году. За этим последовало теоретическое осмысление новых и смежных открытий — теория относительности в 1905–1916 гг., квантовая механика в 20-х гг. И в 30-х гг. еще один прорыв на следующий этаж, теперь уже внутрь атомного ядра, связанный с открытием нейтрона в 1932 и искусственной радиоактивности — в 1934 году. Новые факты! Новая теория! Это был фундамент, на котором техника начала постройку здания современной науки. Последовал каскад технических достижений середины XX века: атомное оружие (1945) и атомная электростанция (1954), электроника и телевидение (40-е годы), автоматика, вычислительная техника (40-е и 50-е годы), новая наука-кибернетика и, наконец, на базе теории относительности, электроники и кибернетики — прорыв человечества в космос 4 октября 1957 года.
   Эти технические свершения, величественные, наглядные, могучие, создали физике славу и репутацию лидера естественных наук. Создали славу через десятки лет после фундаментальных открытий, когда физика уверенно распространилась вширь по территории, захваченной еще в начале века.
   И вот, пока длилось триумфальное шествие физики, биология ждала своего часа.
   Были и у биологии свои штурмы, прорывы на новые этажи. В середине XIX века микроскоп позволил открыть клеточное строение вещества (1858). За этим последовало открытие клеток во всех тканях, открытие одноклеточных болезнетворных микробов. Однако и у микроскопа были свои пределы.
   Но вот в 40-х гг. нашего столетия физики преподнесли биологам новый исследовательский инструмент — электронный микроскоп, который обеспечил прорыв на молекулярный уровень.
   Наконец удалось увидеть ген. Удалось доказать, что ген — это молекула нуклеиновой кислоты — ДНК, удалось выяснить, что вся программа жизни организма записана на ДНК лишь четырьмя значками. Удалось расшифровать код ДНК, узнать, как записываются там химические формулы белков. После двухгодичных усилий удалось синтезировать ген в лаборатории. И уже совсем недавно сделано еще одно радикальное открытие — обратная транскрипция. Оказывается, живая клетка может весьма вольно обращаться со своими ДНК, вырезать куски, чинить сломанные, вставлять отрезки. Для всего этого существуют специальные ферменты. Биологи заговорили о генной хирургии — о подсаживании недостающих генов для излечения наследственных болезней. Заговорили даже о генной инженерии — о проектировании новых видов растений и животных, более полезных и более продуктивных,
   Добавьте к этому успехи в области медицины: ликвидацию многих инфекционных заболеваний в ряде стран (прежде всего в СССР), выращивание эмбриона в биологической колыбели, создание клонов — вегетативных копий лягушек, управление эмоциями (пока у крыс), пересадки сердца, замораживание неизлечимо больного человека в надежде, что в будущем его сумеют оживить и вылечить. Пусть это еще только первые опыты, но уже всем ясно, что для биологии наступила эпоха больших надежд.
   И, конечно, надежды эти отражаются в фантастических произведениях, в частности в предлагаемом сборнике. Читая книгу, обратите внимание, сколько здесь фантазий на биологическую тему: управление чувствами человека на расстоянии, передача ощущений больного врачу для диагноза, анабиоз, соединение человеческих нервов с машиной для ликвидации технических поломок, чудесное излечение человека, волшебное исчезновение человека, жизнь мозга после смерти тела, считывание и воплощение мечтаний, исправление или мгновенное изменение внешности.

 
   Научная фантастика далеко не всегда соответствует проверенным истинам, добытым в прошлых веках и десятилетиях. И в ней очень сильна эмоциональная сторона, роднящая ее с искусством. Но все же фантастика выражает надежды науки и надежды, связанные с наукой, разочарования науки и разочарование в науке, использует научные планы, предъявляет науке претензии, вносит предложения и пожелания, восторгается и протестует. Взлеты фантастики всегда были связаны с периодами больших свершений в науке.
   Один из самых блестящих периодов в развитии естественных наук пришелся на середину прошлого века — 1858–1869 гг. К этому времени относится появление теории Дарвина и Периодической системы Менделеева, открытие клетки, законов наследственности, спектрального анализа. Несколько раньше был сформулирован закон сохранения энергии.
   Человечество XIX века было потрясено успехами инженеров. Паровоз, пароход, телефон, телеграф! За восемьдесят дней можно объехать вокруг света! Сейчас трудно даже представить, как поражены были люди перспективами, которые открывала машинная техника. Но ведь психологически перейти от конного экипажа к паровозу было куда труднее, чем от паровоза к ракете. Техника вызывала восторг, казалось, что она способна осчастливить мир. И эти настроения выразил в литературе Жюль Верн. Первый его роман датирован 1863-м годом.
   Для него самого разочарование пришло достаточно быстро — в 1870 г., когда прусские роты вторглись во Францию. Науки науками, а войны шли своим чередом, солдатские сапоги топтали крестьянские поля, как и в дотехническую эпоху. И сомнения в пользе техники при капитализме были выражены другим великим писателем — Гербертом Уэллсом в 90-х годах прошлого века. У него мы прочли, что в классовом обществе наука может приносить вред человеку, об агрессивных пришельцах из космоса, о войне в воздухе, о гибели гениальных одиночек, о техницизированном фашизме и о деградации человечества, если оно и дальше будет идти по капиталистическому пути развития.
   Могучая и неисчерпаемая атомная энергия могла бы перестроить всю жизнь на Земле. Но когда эта энергия попала в руки людей, оказалось, что она способна приносить не только пользу, но и вред. Великолепные машины-автоматы при капитализме не только помогают человеку, но и вытесняют его.
   Этот краткий и поневоле схематичный экскурс в прошлое необходим для того, чтобы напомнить: и в XX веке фантастика, следуя за ходом развития отдельных наук, переживала свои периоды подъема и спада, периоды строительства воздушных замков и периоды критики уже построенных.
   Вопрос о связях между наукой и фантастикой не так прост, как это может показаться на первый взгляд.
   Не случайно на всех симпозиумах шел разговор о пределах возможностей роботов. В этой книге вы прочтете о роботах тупоумных, педантично выполняющих заданное и доходящих при этом до абсурда (Ст. Вайнфельд «Симпозиум мыслелетчиков», Я. Зайдель «Закон есть закон»), о роботах, по ошибке губящих человека (В. Зегальский «Состояние опасности»), и о роботах, которые, преследуя свои цели, сами начинают эксперименты над живыми существами (Кш. Малиновский «Ученики Парацельса»).
   Вполне логично, что обсуждение проблемы «Робот и человек» вызывает повышенный интерес к успехам биологии, тем более, что биология все яснее показывает удивительные возможности живого организма, его преимущества по сравнению с техническими устройствами.

 
   За сто с лишним лет в науке произошло много событий, которые отражались в фантастике разных стран по-разному. И взяв конкретный сборник, мы как бы фиксируем отдельный момент, кадр, вырезанный из киноленты.
   Первый сборник польских фантастов, первый симпозиум («Случай Ковальского», 1967) пришелся на тот момент, когда фантастика, озабоченная нежелательными последствиями открытий физиков в области атомного ядра и в кибернетике, вела яростную дискуссию о ценности этих открытий. Спор шел между энтузиастами науки и скептиками. Мы их тогда называли «физиками» и «лириками». К числу физиков принадлежали присутствующие и здесь, на третьем симпозиуме, С. Вайнфельд и Я. Зайдель, среди лириков же наибольшую активность проявлял Ч. Хрущевский. Физики были обстоятельны, суховаты, подчас скучноваты. Лирики же явно имели преимущество в литературном отношении, писали увлекательнее и убедительнее, отличались иронией, сарказмом, образы у них были сильнее. И как водится, те и другие перегибали палку в споре. Физики изображали победы науки слишком легкими, лирики же осуждали всякую мечту, даже мечту о победе над смертью, даже мечту о счастье. Дескать, не указывайте нам, что такое счастье, пусть каждый будет счастлив по-своему (Ч. Хрущевский «Сто Сорок Вторая»).
   На втором симпозиуме («Вавилонская башня», 1970) наметилось сближение позиций, казалось бы, непримиримых спорщиков. Лирики стали рассудительнее, объективнее, физики — лиричнее и литературнее. Даже позаимствовали литературную манеру лириков. Это особенно заметно на нашем сегодняшнем симпозиуме, где С. Вайнфельд выступает с вариантом космических охотничьих рассказов в виде этакого межпланетного Мюнхгаузена, родича лемовского Иона Тихого, а Я. Зайдель, такой обстоятельный, такой преданный технике в прошлом, представлен короткими и броскими ироническими новеллами. Видимо, иронический стиль стал ведущим в фантастике семидесятых годов. Вот и физики вслед за лириками вынуждены принять этот стиль, если хотят, чтобы читатели приняли их.
   Итак, мы явственно ощущаем перемену тематики. Неживая природа уступила место живой, мечты физические — мечтам биологическим. Из пятнадцати рассказов только в трех — космические полеты, в первом же сборнике из двадцати семи рассказов — четырнадцать космических путешествий. Время пришло иное — биофантастическое.
   И еще одно надо отметить: новую нотку в произведениях физиков. Подавленные иронией своих противников, физики как бы признали, что их фантастические мечты были односторонними, что в развитии науки есть и свои сложности. Но все-таки…
   Все-таки хочется, чтобы мечты осуществились.

 
   
Г. Гуревич




Стефан Вайнфельд

Симпозиум мыслелетчиков



000
   — Итак, молодой человек, вас привлекает работа космического репортера?
   Мартын Петкевич кивнул. Редактор «Обозрения ближнего космоса» внимательно осмотрел кандидата. Петкевич выглядел прекрасно: высокий, стройный, спортивного вида, он был образчиком здоровья и молодости.
   — Ваша квалификация?
   — Учился в Ягеллонском университете по двадцатилетней пересмотренной программе. Имею звание доктора литературы средних веков III степени, доктора математики и биологии II степени, диплом космического отделения Ленинградского политехнического института и любительские права межпланетного пилота…
   — М-да… Довольно скромно. Следовало больше учиться, молодой человек. Надо думать, вы занимались не только учебой.
   — Ну да, шатался по Солнечной системе и ее околицам.
   — Шатался! Фи! Учтите, журналисту жаргон противопоказан. Ну, это так, между прочим. Я обязан предупредить вас, что работа космического репортера трудна и ответственна, требует инициативы и предприимчивости, а также постоянного углубления имеющихся знаний. Вы — юноша с задатками, мне вас рекомендовал старый приятель, мнению которого я могу доверять… поэтому я предоставлю вам возможность проявить себя. Вы слышали о мыслелетах?
   — Нет.
   — Смелое признание. Очко в вашу пользу. А о светолетах вы слышали?
   — Да.
   — Мыслелеты, молодой человек, — это, вероятно, наиболее совершенный вид космических кораблей: они преодолевают пространство со скоростью мысли. Пока что изготовлено всего несколько машин; ведь надо учитывать не только колоссальные затраты труда, но и не поддающиеся предсказанию последствия путешествий со скоростью мысли. Уже введение светолетов принесло массу хлопот, потому что разведчики-любители принялись, как вы выражаетесь, «шататься» по Галактике. Поэтому круг людей, допущенных к мыслелетам, был строго ограничен, и в немногочисленных экспедициях на такого рода кораблях приняло участие всего несколько человек. Прошу хранить это в тайне.
   — Само собой.
   — В ближайшие дни на орбитальной базе «Гарибальди» должен состояться симпозиум, в котором примут участие члены экипажей мыслелетов и кандидаты. Вам предстоит проникнуть на базу и присутствовать на заседаниях симпозиума, носящих сугубо закрытый характер. Сумеете?
   — Не знаю.
   — Иначе говоря, вы отказываетесь?
   — Нет, почему же? Попытаюсь.
   — Предупреждаю, если вас выведут на чистую воду, то «Гарибальди» станет для вас тюрьмой на несколько месяцев: организаторы симпозиума считают, что очень важно сохранить результаты совещания в тайне. Поэтому подумайте, не следует ли вам сразу же отказаться.
   — Я не собираюсь отказываться.
   — В таком случае — желаю удачи! — сказал редактор, а когда за Петкевичем закрылась дверь, он повернулся к видеофону:
   — Орбитальный центр 13–217–383, попрошу немедленно!
001
   Он считал, что самое сложное уже позади. Посадка на «Гарибальди», регистрация и даже карточка участника симпозиума, хотя никаких документов у Петкевича не было. Видимо, организаторы считали, что, если человек информирован о мероприятии, этого достаточно. Петкевич расположился в предоставленном ему помещении и за полчаса до срока занял место в зале заседаний. Понемногу прибывали остальные участники, обмениваясь рукопожатиями и пожеланиями здоровья; видимо, в этом немногочисленном обществе Петкевич был единственным человеком, никому не известным и никого не знавшим. Это несколько смущало его, но, отложив попытки установить контакт (что в конечном итоге представлялось ему неизбежным) до перерыва, он усилием воли заставил себя в четвертый раз просмотреть брошюру с описанием «Гарибальди». Другие участники время от времени поглядывали на него — украдкой, но с явным любопытством, пока известный эрудит и острослов профессор Уваров не открыл заседания. На повестке дня стояли сообщения участников экспедиций о наиболее интересных открытиях. Уваров назвал несколько имен, среди которых Мартын, к великому удивлению, услышал и свое. Поскольку в этот момент собравшиеся обернулись к нему, было ясно, что он не ослышался и Уваров имел в виду именно его особу. Что делать? Встать и публично признаться, что это недоразумение — он не просил слова? Написать записку председателю?
   — Поскольку наш молодой друг, командор Петкевич, впервые участвует в симпозиуме, предлагаю дать ему возможность вначале выслушать сообщения других докладчиков, — сказал председатель. — Первым выступит полковник Трюкло.
   Блондин с уже начавшей пробиваться сединой встал, поклонился собравшимся и прошел к трибуне. После краткого вступления он сказал:
   — На предыдущем симпозиуме я информировал собравшихся о том, что мы хотим послать робота-разведчика на планету 14–24–90 в созвездии Волосы Вероники. Этот проект был осуществлен, и робот-разведчик принес весьма обнадеживающую информацию. По его данным, на планете 14–24–90 имели место условия, благоприятные для существования жизни, притом аналогичной земной. Правда, замеры и анализы, проделанные роботом-разведчиком, посланным на мыслелете, были не очень точны, но даже с учетом вероятных ошибок можно было считать, что высадка людей на планете вполне возможна.
   Ободренные такой перспективой, мы направили туда группу из трех человек, которые должны были в тот же день по получении предварительных, но уже более точных результатов замеров и анализов возвратиться на земную базу. Поскольку полет мыслелета в оба конца происходит практически мгновенно, учитывая время на подготовку к выходу из корабля, предварительную адаптацию, отдых и памятные снимки, мы подсчитали, что на исследовательские работы остается целых четыре часа, а этого вполне достаточно.
   Мы ждали, что группа вернется через двенадцать часов, но она не вернулась ни через двенадцать, ни через двадцать четыре. Спустя двое суток стало ясно, что наши коллеги либо заблудились, либо погибли.
   Друзья! Думаю, не стоит описывать наше состояние. Скорбь, подавленность — сказать так значило бы сказать слишком мало. Но, если б мы оставили друзей в несчастье, мы не были бы настоящими разведчиками. Мы немедленно начали подготовку спасательной экспедиции да к тому же поторопились выслать робота-разведчика. Спустя четверть часа он вернулся на Землю, и мы с изумлением узнали, что наши товарищи пребывают в добром здравии.
   Естественно, возник вопрос: не могло ли случиться, что они натолкнулись на какие-то любопытные объекты и изменили первоначальный план. Прошу не забывать, что члены мыслелетных экспедиций руководствуются правилами, которые нельзя нарушать. Ни о какой связи с помощью электромагнитных волн на межгалактических расстояниях нечего и говорить, зато ничто не мешает членам экспедиции вернуться хотя бы на несколько минут и, согласовав необходимые изменения, отправиться обратно. Первая тройка прекрасно знала об этом. Тем более загадочным было их поведение.
   Я был назначен командиром спасательной экспедиции. Как известно, мыслелет вмещает трех человек, но оказалось, что нужно взять с собой различное дополнительное оборудование, и пришлось сократить экипаж до двух человек. Вторым членом экспедиции и одновременно заместителем командира был назначен мой давний друг доктор Пербуко.
   У каждого из присутствующих здесь за плечами по крайней мере одна экспедиция на мыслелетах, поэтому я не стану описывать ощущения, связанные с неизбежной концентрацией мысли перед стартом. Покинув Землю, мы в мгновение ока оказались на планете 14–24–90. Наш корабль, управляемый мыслью, опустился у подножия небольшого холма. Сквозь хрустальные окна мы видели сказочно-красочную растительность, однако не заметили ни единого следа того, что хоть как-то напоминало бы о мыслелете наших предшественников. У нас возникло подозрение, что местная атмосфера невероятно быстро разъедает материалы, использованные для строительства мыслелета; кто знает, не могла ли первая тройка, неосмотрительно удалившаяся от корабля, вернуться лишь к печальному воспоминанию об этом чуде современной техники. Все в наших рассуждениях казалось убедительным: роботы-разведчики находились на планете слишком недолго, чтобы подвергнуться коррелирующему действию атмосферы; члены экипажа первого мыслелета, хотя и потеряли корабль, могли остаться живыми и здоровыми. Если это так, то нам предстояло бы выполнить простую задачу: двух молниеносных полетов на Землю было достаточно, чтобы эвакуировать потерпевших крушение. Поскольку тот мыслелет, видимо, опустился неподалеку от холма, наши коллеги должны были находиться где-то поблизости, быть может в зарослях.
   Я как командир принял рискованное решение покинуть корабль. Надев космический скафандр и запасшись дополнительным баллоном с кислородом, я выполз через шлюз наружу, взобрался на холм и осмотрелся. Можете себе представить мое изумление, когда не более чем в полукилометре я увидел целый и невредимый мыслелет предыдущего экипажа. Некоторое время я смотрел на него, раздумывая, отправиться ли к нему или же сначала предупредить дежурившего в нашем корабле доктора Пербуко, но тут почувствовал, что кто-то схватил меня за ноги. Я уже взялся было за стержень-дематериализатор, который на всякий случай прихватил с собой, разумеется, для самозащиты, но тут взглянул вниз. Да, друзья, я понимаю, вы уже догадались, кого я увидел! Это был лейтенант Икс, навигатор первого мыслелета, и притом в одних плавках. Заметив мое изумление, он расхохотался, а так как у него не было при себе радиопередатчика — ведь в плавках его не поместишь — и я не мог связаться с ним, то я скинул с себя скафандр, уже совершенно точно зная, что мне не угрожают ни удушье, ни отравление.
   Атмосфера планеты оказалась чистой и более приятной, чем я мог предположить. Совершенно успокоившись, я попытался узнать у лейтенанта Икса что-нибудь о судьбе остальных членов экипажа и о том, почему они задержались на 14–24–90. Икс, продолжая смеяться, начал довольно путанные объяснения и проводил меня к тому месту, где на траве лежали два его товарища. Вначале мне показалось, что они без сознания, но, наклонившись, я услышал тихие стоны.
   — Капитан Игрек! — воскликнул я. — Что с вами творится?
   — Ох! — простонал он. — Моя голова, моя бедная голова…
   — Вы ранены? — спросил я.
   — Нет… моя голова… голова у меня разламывается… пить!
   Мне стало ясно, что капитан Игрек и его заместитель Зет тяжело больны, вероятнее всего, они отравились; лейтенант Икс, видимо, тоже был болен, хотя и не так серьезно. Что на них подействовало? Таинственное излучение? Но бортовые приборы ничего не обнаружили. Какой-то элемент, входящий в состав атмосферы? Нет, здесь дышалось нормально, может быть, даже лучше, чем на Земле… я не чувствовал ничего особенного… Правда, мне очень хотелось пить.
   Однако это было привычное земное ощущение, которое на нашей планете исчезает, стоит выпить стакан чаю или томатного соку. К несчастью, ни того, ни другого под рукой не было. Я не мог побежать к мыслелету и утолить жажду… Что?.. Нет, это не оправдание, но я действительно оказался в сложном положении.
   Мыслелет нельзя было посадить рядом с больными. Доктор Пербуко не должен был покидать корабль по соображениям безопасности. Я мог сделать только одно — с помощью лейтенанта Икса перетащить Игрека и Зета к мыслелету, где, как я надеялся, доктор Пербуко подлечит их или, в худшем случае, поочередно переправит на Землю.
   Но жажда мучила меня все сильнее. Мне пришло в голову, что у первой экспедиции могла остаться хотя бы одна банка томатного соку. Я спросил об этом лейтенанта Икса.
   — Сок? — захохотал тот. — Здесь есть кое-что получше. Видите источник?
   Только тут я обратил внимание на небольшой ключ, бивший из скалы. Я стоял в нерешительности, но Икс подбежал к нему, зачерпнул в ладони жидкость и погрузил в нее лицо.
   — Чудесно! — сказал он наконец. — Попробуйте.
   Я подошел. Золотистая жидкость была холодной и пузырилась, словно минеральная вода. Она была очень вкусной и напоминала первосортный лимонад. Я сделал глоток, потом утолил жажду досыта и тут же почувствовал себя значительно лучше. Неуверенность как рукой сняло. Все было гораздо проще, чем мне казалось вначале. Действительно, отчаиваться не стоило. Удручавшие меня мысли исчезли, и я только теперь мог полностью оценить прелесть этой далекой планеты, изумительную растительность, гармонию разнообразнейших звуков, еще не известных мне. Но в то же время я почувствовал легкое утомление, поэтому лег на траву, подложив руки под голову. Лейтенант Икс, тыча в меня пальцем, хохотал так, что я не мог произнести ни слова. Меня тоже охватило веселье, и я расхохотался во весь голос. Я понял, что таинственная жидкость отлично повлияла на мое самочувствие, поэтому решил выпить еще немного. Я поднялся, но вдруг планета закачалась подо мной. Решив, что впервые в жизни я встречаю планету, у которой так заметно перемещается центр тяжести, я кое-как добрался до источника и прильнул к нему. Что было дальше, я не могу рассказать, потому что пришел в сознание только на Земле. Голова ужасно болела. К счастью, недомогание быстро прошло. Немного таинственной жидкости мы привезли на Землю, и я буду рад, если делегаты соизволят продегустировать ее в виде эксперимента — разумеется, в дозах, достаточно малых, чтобы не опасаться каких-либо последствий. Мне хотелось бы, чтобы председатель распорядился провести этот эксперимент.