Владимир Михановский. Дорога к Пушкину

Мели снега, стокрылы и столицы,
Взлетали на Михайловский порог.
Пока тянулись следствия недели,
Царь усомнился – было от чего:
А может, и поэт замешан в деле?
Прощупать не мешало бы его.
Всевидящее око проглядело,
Сколь вредоносен молодой пиит.
Недаром на допросах то и дело
Фамилия короткая звучит.
Да ведает ли все свои грехи?
Извлек ли из прошедшего уроки?
Что ни дневник – прельстительные строки,
Что ни письмо – преступные стихи.
Таится в рифмах некая причина
Того, что заговорщики сплели.
В них мысль блеснет –
Острей, чем гильотина,
В них – пот и стоны крепостной земли,
Злокозненного бунта сердцевина!..
А вдруг замыслит Псков поднять набатом
Поэт опальный, беззаветно лих?
А может, бродит по крестьянским хатам,
Склоняя к бунту нищих крепостных?
Ступени скользки новенького трона,
Слетишь в два счета – только прозевай!
…И в Псковскую губернию шпиона
Шлет тайно император Николай.
Шпион? Помилуй Бог! Бошняк – ботаник,
И жизнь растений – вот его удел.
Он бродит не спеша, науки данник,
Ведя свои расспросы между дел.
Добычи жаждет питерский рыбак,
Влача паучьи спутанные мрежи.
Что молвил Пушкин?
Как, кому и где же?
Словцо – не воробей и не пустяк.
Фамилия, вопрос, ответ и дата.
Игумен сам свидетельствует, свят,
Мол, с крепостными он запанибрата,
Мужик ему иной – и кум, и брат.
А то еще по ярмарке шатался,
Пел песни и с цыганами плясал.
В кругу как зверь зафлаженный, метался…
Улов, короче, вышел и немал.
По нитке с миру – голому сорочка!
А толков о певце – невпроворот.
Корпит Бошняк, ползет за строчкой строчка.
Пакет с доносом медленно растет, —
Его давно уже державный ждет.
И вот состряпан Бошняком донос.
Но в нем – лишь то, что слышал, и не боле,
А выдумки злокозненной – ни доли:
Шпион цареву службу честно нес!..
Как хорошо, когда доносчик честен,
Шпион достойно выполняет долг,
При этом жертве вовсе неизвестен
Свою добычу стерегущий волк.
Меж тем поэт не ведывал нимало
Наедине с тревогой и тоской,
Что виселицы тень над ним витала,
Да вроде миновала стороной.
Донос изучен – новая забота:
Зачем в глуши таланту гибнуть зря?
Не приручить ли лучше рифмоплета,
Дабы восславил нового царя?
…Бьет в окна осень тупо и жестоко.
Уснул средь изб усталый барский дом.
Он у камина, Полночь недалеко.
Вдруг колокольчик грянул невесом.
Фельдъегерь с тройкой… Дальнюю дорогу
Не зря цыганка прочила ему!
Но вот в Москве они, и слава Богу.
Теперь куда? В застенок ли, в тюрьму?
Ах нет, к царю!
И Пушкин в кабинете.
Державного самодоволен вид.
Сплетаются невидимые сети
И голос царский вкрадчиво журчит.
Четыре. Тени над Москвою сини.
Грядет сентябрь с тревогой пополам.
– Да, знаю: ты благоразумен ныне –
Все ведать нам положено, царям!
А где бы был ты, Пушкин, в день восстанья?
– Там, с ними на Сенатской, государь!
…В короткий миг прощенья и прощанья,
Привстав из-за стола, опешил царь.
Хоть был Бошняк в своем доносе точен,
Но, к счастию, умишком недалек:
Он главного не понял, видит Бог,
Бредя сквозь тьму губернских червоточин.
Царь думал: вольнодумство позабудет,
Ужо получит он свои права!
А нет – и Петербург Нерчинском будет,
Читою станет старая Москва.
…Выходит царский гость – гони, извозчик!
Свободы зыбкой дорог каждый миг.
Царь ничего той встречей не достиг,
И ничего не угадал доносчик!
Посулами не купишь у поэта,
Как ни старайся, ни одной строки.
В сибирские проникнет рудники
Неуловимый стих лучом привета.
Его прочтут от края и до края,
Те, кто не сломлен, как его строка,
Из уст в уста тайком передавая,
Хоть в каторгу дорога нелегка.
 

Робинзон

 
Я – Робинзон. Сбираю сучья,
Огонь убогий берегу.
Прибойная повадка сучья,
Часы и дни на берегу.
Ничья нога здесь не ступала
И вечность вольно протекла.
Однако надо жить сначала
И приниматься за дела.
Я возвожу, равняю, рушу,
Пеку, и плавлю, и ращу.
Перед стихиями не трушу
И только по ночам грущу.
В который раз меня обманет
Светила отблеск на волне.
Умру – и все, как было, станет,
Но этого не видеть мне.
Дом рухнет, одичают козы,
Колодезь высохнет с тоски.
На выпестованные лозы
Падут горючие пески.
Ударят мерные раскаты,
Вал озверело заревет,
И ливень, буйный и косматый,
Последний след с земли сотрет.
Но час ударит. Через годы…
И кто-то, выброшен волной,
От ласк свирепой непогоды
Чуть дышащий, полуживой,
На берег выползет устало.
Спасибо, ночь, что ты пришла.
Ну что же, надо жить сначала
И приниматься за дела.
 

Костер

 
Бунт огня на валежнике влажном.
Жертва, суд и веселый палач.
Что там чудится в ветре протяжном –
Пенье, ропот, разгул или плач?
Вижу взятый на копья стрельцами
Яро вспыхнувший бунт соляной.
Ночь в Михайловском дышит веками,
Плещет речка о берег сырой.
Ветерок, пробирающий жгуче,
Подбирается тихо ко мне.
А огонь забирает все круче,
Только сучья трещат в тишине.
И по воле нелепой судьбины
Суждена вам от века игра –
Обнаженные кисти рябины
И озябшие руки костра.
 

Современнику

 
Обласкан славой, временной и дутой,
Что наважденью краткому сродни,
Осведомленность с мудростью не путай
И древний опыт не перечеркни.
Материя мятущаяся вечна,
И ты листаешь порыжелый том.
Земля на трех китах? – смешно, конечно.
Однако же подумай и о том,
Что время влагой ласковой прольется,
И о прошедшем, может быть, скорбя,
Потомок тоже вволю посмеется
Над тем, что очевидно для тебя.
 

Напутствие

 
По травам пройди и по хрупкой золе,
По этой беспамятной ранней земле.
Походку твою не запомнят поля.
О тех, кто прошел, позабыла земля.
Но ты все едино в предутренней мгле
Пройди по беспамятной ранней земле.
 

Александрит

 
Умираешь ты безгласно,
Сердцем каменным скорбя,
Ежедневно, ежечасно
Отрекаясь от себя.
Волей, видно, небогатый,
Утром ты – голубоватый,
Днем – пурпурный, камень-брат,
А попозже, горе-камень,
Вдруг плеснешь лиловый пламень
В подступающий закат.
Изменяйся, коль охота,
Алый стань иль голубой –
Только будь самим собой:
В том одна твоя забота.
 

Сороть

 
Избушка шагнула бесстрашно к реке,
Волна омывает порог.
Беспечно с тобою сидим на песке,
Мальки веселятся у ног.
Шумит на ветру ивняковая голь
И коршун в зените застыл.
Для каждой букашки расписана роль
В мистерии жизненных сил.
Колеблются космы ольховых седин –
Предвестье осенней беды.
Мы знаем с тобой, что сценарий един
Для неба, земли и воды.
На берег тяжелый ложится волна,
Вода тяжелее свинца.
Мы знаем с тобою, что песня одна
И нет этой песне конца.
 

Святогорская осень

 
Босоногая осень брела по болотам,
Оставляла слезинки на травах колючих,
И стояла подолгу, следя за полетом
Улетающих птиц и скучающих тучек.
Зябко кутала белые плечи в туманы,
Понапрасну стучалась в холодные зданья
И смотрела на горы, леса и поляны,
Опаленные кротким огнем увяданья.
А ночами украдкой она уходила
От тропинок подальше, в тягучую роздымь,
И вздыхая от жажды, до света ловила
Запрокинутым ртом водянистые звезды.
 

Гадание

 
Ладонь растрескавшейся пашни,
Мою судьбину предскажи.
Уходят в даль, как день вчерашний,
Змеятся черные межи.
Тропинка зыбкого заката
Зовет, как линия судьбы,
Тая таинственные даты
Любви, разлуки и борьбы.
 

Маленец

 
Пылает, как красная дата,
Повисла над жухлой травой
Кровавая кровля заката
Над бедной моей головой.
Бреду сквозь сухую порошу,
Прошедшее лето ищу.
Я в озеро камень не брошу,
А молча над ним погрущу.
О чем ты, плакучая ива,
Когда уж и плакать невмочь,
О чем ты молчишь сиротливо
В осеннюю долгую ночь?
Нависшее небо клубится,
Закат запоздалый багров.
Озерное стынет корытце
Среди обветшалых дворов.
Открытой душою приемлю
Почивший на крышах закат,
Холодное небо, и землю,
И озера хрупкий булат.
В литавры простуженно грохать
Устал умирающий гром,
Слиняли – и пошлость, и похоть
Над старым как вечность прудом.
И время как сумрак сочится,
И первая вышла звезда.
В бездымное небо глядится
Зеленая с тиной вода.
 

Омут

 
В тихом омуте черти водятся,
Черти водятся – хороводятся,
Хороводятся, окаянные,
Да беснуются, ровно пьяные.
Будто бьет чертей огневицею
Да под той луной меднолицею.
Горы – рушатся, мир – меняется,
Лихорадкою сотрясается,
То по зимнему, то по вешнему
Время катится, но по прежнему
В тихом омуте черти водятся.
Черти водятся, хороводятся.
 

Арапчонок

 
На письменном столе в кабинете
последней квартиры Пушкина
(Мойка, 12) хранится кукла-арапчонок –
подарок одного из друзей поэта.
 
 
Стеллажи да стеллажи –
Мыслей вихрь в пространстве узком,
Ввысь взметнулись этажи
Книг на русском ли, французском.
Слава… страсть… тоска изгнанья…
Пасквиль, куц и ядовит…
Отзвук давнего страданья
В тесной комнате разлит.
Предвечерний тусклый свет.
Лиц и времени смещенье,
Строк простроченных смешенье,
Полуявь и полубред.
С остывающим лучом
За окошком город тает.
Арапчонок под стеклом
Шевельнулся, оживает.
На пол скок да прыг в окно!
Да галопом по Фонтанке.
Перелески, полустанки…
И неважно, что темно, —
Их он знает наизусть,
Словно стих, что в детстве учат.
А в душе теснится грусть –
То пройдет, то снова мучит.
Ну а только ночь пройдет
И рассвет проснется, звонок,
Арапчонок повернет:
Ведь давно привык народ,
Что на месте арапчонок.
Солнце сонное взошло,
Тень ледышкой синей тает,
Арапчонок проникает
Смутной тенью сквозь стекло.
Город весь в прохладной мгле…
А на письменном столе
Установленный порядок
Книг, чернильницы, тетрадок.
Пяльцы, женино трюмо
Да к Ишимовой письмо.
Чуть продавленное ложе
Вытертой саксонской кожи.
 

Визит в Москву

 
Чиновник десятого класса,
Хоть, правду сказать, отставной,
Задира и спорщик лихой,
Отменный наездник Пегаса
Намедни стихи напечатал
Без соизволенья царя…
Начальство грозится не зря.
Недолго и сверзиться на пол.
Стихи – не стихи, а стихия:
Протест, и прозренье, и грусть.
Их враз подхватила Россия,
Читает вовсю наизусть, —
О древе анчаре, о яде –
Вместилище горя и мук,
О самовластительном взгляде,
Что все убивает вокруг.
И вскоре за тусклым окном
Кареты рассерженный гром!
Доколе ему Дон Кишотом
Копьем поражать ветряки?
…С фельдъегерем – ящики. Что там?
Наручники или тиски?
Царь мог бы привычным манером
Скрутить его, словно чума.
Ан глядь – присылает с курьером
Тисненые в коже тома!
Колючие, словно вериги,
Тяжеле гранитных пород,
Ин фолио чинные книги –
Законов Империи свод!
На почве, от века скупой,
Щербатые зубы драконьи.
Законы – среди беззаконья!
К чему бы подарок такой?
Не сдамся, доколе живу.
Есть мысль… Поскорее в Москву!
Дорога, дорога, дорога,
Империя топких болот.
Мелькнет деревенька убого –
И снова пространства полет.
От Питера и до Москвы –
Печаль пожелтелой листвы.
И вот наконец-то Москва –
Столица столицая славы.
Блистающих маковок главы
Вдали золотятся едва.
Хуля городские порядки,
Зарей запоздалой горя,
Спешит, наступает на пятки
Запойный разгул ноября.
Тверская – ухабы да лужи.
Все в брызгах – крылатка и трость.
– Стой! – крикнул из Питера гость.
Гостиница прочих не хуже!
Он в нумере. Полночь. Тоска.
Припомнился царский подарок…
Чадит, догорая, огарок.
Чай в чашке дымится едва.
Зудит аневризм окаянный –
Попробуй его утиши!
Качанья заблудшей души –
Фонарь под окном полупьяный.
…Неплохо бы двинуть в Карлсбад –
Вода хороша, говорят.
Увы, со здоровьем не сладко
Под пагубным бременем лет…
Но дело иного порядка
Задумал сегодня поэт.
В Москву для того и скакал –
Замыслил открыть свой журнал.
Пусть царственный цензор тиранит, —
Мечтается в том ноябре,
Что площадь журнальная станет
Сенатским гвардейским каре!
За стеклами сонно и рано.
Восток разгорелся на треть.
Глядит он в наплывы тумана,
Пытаясь судьбу разглядеть.
 

Встреча

 
Пахнет дегтем и смолою,
Пахнет молодостью шалой,
Пахнет ленью и тоскою,
Пахнет царскою опалой.
Юность века. Город южный.
Паруса в порту трепещут.
Шаловливо волны плещут
Пеной радужно-жемчужной.
Осень. Утро. Море дремлет.
Воскресает воскресенье.
Он сидит, прибою внемлет.
Где-то бродит вдохновенье, —
Кишиневом ли? Одессой?
Трактом? Тропкою безвестной?
Фатоватым ли повесой,
Или барышней уездной?
Полон думою привычной,
Ловит разве что в пол-уха
Говор, гул многоязычный,
Многокрасочный для слуха.
На Руси дороги тряски,
То колдобина, то яма.
В губернаторской коляске
Едет молодая дама.
Шум прибоя, камень скользкий…
Он вскочил, сражен лихою
Полурусской, полупольской
Необычною красою.
Миг один – и разминулись,
Только дрогнули ресницы,
Будто руки разомкнулись,
Не успев соединиться.
Будут огненные встречи,
Клятв искрящиеся четки,
В гроте полусонном встречи,
Скоротечнее чахотки.
«Милый… Верю, счастье близко,
Иль оно – мечта пустая?
А прочтешь мою записку –
Жги ее, не оставляя».
Да, он просьбу понимает
И исполнит неуклонно.
И записка отпылает,
Как Москва Наполеона.
Точно так костром осенним
Изойдет любви пыланье.
Чем ушедшее заменим?
Счастью вслед идет страданье.
До свиданья – моря всплескам.
И они расстались сами,
Словно здесь, в порту одесском,
Корабли под парусами…
Будет путь его недолгим
Под дыханьем лжи тлетворной.
Днем январским темным, волглым
В снег падет у речки Черной.
Ей – отмерено поболе…
Протекут десятилетья, —
Страсти, горести и боли
Тихоходного столетья.
Что там впереди ни будет –
Пусть рядят корысть и злоба,
Но поэта не забудет
Эта женщина до гроба.
И она ссутулит плечи,
Каждый день его читая,
Первый миг далекой встречи
С болью терпкой воскрешая.
А когда совсем откажет
Перетруженное зренье,
Камердинеру прикажет
Вслух читать его творенья.
И старушка Воронцова
Станет снова до рассвета
Слушать пушкинское слово –
Завещание поэта.
 

Размышление

 
Любовь, которой нету чище…
Отвага – равную сыщи!
Все принимает пепелище,
Кустов кладбищенских хрящи.
 
 
О, если бы и в самом деле
Во чреве стынущей земли
Те чувства не перегорели,
Не сгинули, не умерли!
 
 
Земля, ты в их была бы власти!
Тогда в метели голубой
Какой клубок вселенской страсти
Летел бы звездною тропой!
 

Ночь

 
Пытаюсь темень побороть,
Лишь кровь стучит в висках.
Я дважды раб – душа и плоть
В заржавленных цепях.
О плоти – что там говорить:
Бессонница да хворь.
Ее вовеки не избыть,
Как въедливую корь.
Она, подобная парше,
Грызет, глядит в упор.
Ну, а душа… Но о душе
Особый разговор.
 

Парусник

 
Парусник утлый скользит по ущелью,
Чуждый веселью.
Вихрю подобна лавина морская,
Вечно живая.
 
 
В дымке заката ли, в брызгах восхода
Дремлет природа.
Словно слепец, он бредет сквозь истоки
Долгие сроки.
Джинсовый парус, видал ты немало,
Ежась устало.
Сонные сосны столпились у края,
Молча взирая.
 
 
Парусник, парусник, в чем твои цели?
Молвите, ели!
Белой березы свеча восковая
Гаснет не тая.
Что тебя движет? Жестокое право,
Долг или слава?
Там, над Одессой промозглые тучи,
Ветер все круче.
Музыка только владеет тобою,
Брызжет волною!
Музыка кличет на пир неуемный,
В мир свой огромный.
Парусник, пасынок пьяной вселенной,
Мчись, белопенный!
Мчись, обминая каменьев руины,
Через стремнины.
 

Вчерашнее

 
Вчера глотнул на Невском грогу,
Внимая сплетням и молве,
И чуть не потерял дорогу, —
Так закружилось в голове.
Храня традиции живые,
От века усмиряешь боль.
Благодарю за эйфорию,
Коварносердый алкоголь!
Пускай ты клетки убиваешь –
Господь с тобой, я все прощу.
Мудрейший, ты отлично знаешь,
Чего я, каторжный, ищу.
 

Церковь у Никитских ворот

 
Как в жизни нашей неотступно с нами
Земля, вода и голубая твердь,
Навек соединились в божьем храме
Рождение, венчание и смерть.
Три свечки, три нетающих вершины,
Подъявшие предвечные снега –
Земля, вода, печальные руины,
Весь жизни путь – длиною в три шага.
 

Прибой

 
Галька, шепелявя малость,
Шепчет вековую ложь,
Позабывши про усталость…
Что со сплетницы возьмешь?
Пеной звать ее соседку.
Хоть и ссорятся нередко –
Их водой не разольешь.
…Одиссей… Щиты да латы…
Среброглавый Херсонес…
Митридатовы солдаты…
Мир, куда же ты исчез?
Где Язон, и где руно?
Галеон ушел на дно.
В нем дукаты да цехины
Плесневеют среди тины.
Неустанно, неизменно
С галькой сплетничает пена.
Горы тают, сохнут реки,
В никуда уходят дни.
Ассирийцы, персы, греки
Были здесь – а где они?
И какие только кили
Эту воду бороздили,
А упрямая вода
Остается без следа.
Вечность не приемлет счета.
В пыль сотрется и алмаз.
Неужели ничего-то
Не останется от нас?
Вот в купели белопенной
Строишь ты модель вселенной.
Волны теплятся едва.
Голыши что жернова
Год за годом неустанно
Время мелют постоянно.
Неужели без следа
Все уходит в никуда?
…Где, ау, вы, аргонавты?..
Прав, дружок, или не прав ты –
Сам, пожалуй, не решай:
У прибоя поспрошай.
 

Море

 
Солнце проглянет – и в тучу нырнет.
Черного моря ощеренный рот
Водоросли побережья хватает
И, словно Хронос детей, пожирает.
Вечных стихий неуемная страсть!
Ненасытима беззубая пасть.
К суше пробравшись, как водится, с тыла,
Весь окоем бы она поглотила.
Юные травы и зорьки янтарь,
Скудных костров горьковатую гарь,
Скалы, и щебень, и все побережье,
Божьего вольного мира безмежье.
Но равновесия общий закон
Космосом косным пока соблюден.
Хрупки весы, и качается тайна,
Как паутинка на ветке, случайна.
 

Колизей

 
Жратвы да зрелищ – вот и все идеи,
И краше в мире не было идей.
За восемь лет рабами Иудеи
Сработан был державный Колизей.
В житейском суматошном карнавале
Позвал к себе сверкающий чертог…
Таких масштабов римляне не знали:
Простерся мир ареною у ног.
И что там торг, попойка или рынок,
И что иных забав дурманный вал,
Когда гремел на копьях поединок
И гладиус как молния сверкал!
И падал оскользаясь гладиатор,
В зрачках густела стынущая твердь.
Под балдахином хмурился диктатор
И взор сулил поверженному смерть.
Но главное – потом, а не в начале,
И зритель ожидал, войдя во вкус.
И тридцать шесть подъемников шуршали,
Спеша доставить смертоносный груз.
 
 
В железных клетках звери бесновались,
Почти как этих зрителей толпа,
В чьих темных душах бушевала ярость,
Язычески бесплодна и слепа.
Разнузданные возгласы сшибались,
Колонны – в дрожи, словно сто Иуд.
И вопли эхом долгим отражались
В ушах веков, которые грядут.
Веспасиан и Тит отнюдь не жались,
И римлянам был вход бесплатный дан.
И люд не ведал, что такое жалость,
Когда терзали звери христиан.
Лев рыкающий в неуемной силе
Клал лапу на поверженную грудь.
Так доброта и кротость в мир входили,