Влас Михайлович Дорошевич
Чайковский[1]
* * *
– К Чайковскому позвали Бертенсона[2]!
– Да не может быть?!
Г-н Бертенсон – хороший доктор.
Но доктор! Бертенсон – последнее, что видит на этом свете выдающийся русский ученый, писатель, художник, музыкант, артист.
Он является ко всем умирающим знаменитостям.
У человека под ногами осыпается земля. Ноги проваливаются в какую-то яму.
Что это? Могила, – или удастся выкарабкаться?
И все, что видит человек, – бледное небо, чахлая трава, – полно такой прелести…
И так страшна вечная тьма…
Так хочется жить, как еще никогда!
Человек судорожно хватается за отходящую жизнь.
И в эту минуту видит подходящего к постели, улыбающегося доброй улыбкой доктора Бертенсона.
Даже спокойствие разливается по лицу тяжко больного ученого, писателя, художника, музыканта, артиста.
Все ясно. Все определенно.
– Уж Бертенсон пришел. Нет больше борьбы. Бессильно лежат руки и ноги.
Больной почти спокойно скользит в могилу. Унося в гаснущих зрачках образ доктора Бертенсона.
К постели Чайковского подошел Бертенсон.
И в двух угловых окнах верхнего этажа большого дома на углу Морской и Гороховой[3] на всю ночь загорелся яркий свет.
Замелькали огоньки восковых свечей.
Словно там была елка.
Чайковский умер.
А еще дней за пять до этого я видел его вечером, после театра, в ресторане Лейнера[4].
Он ужинал с друзьями и ел ту самую куриную котлетку, которая оказалась для него роковой[5].
Черт знает что такое! Котлетка может оказаться роковой для гения!
Ищите, если хотите, после этого в жизни смысла и красоты!
Я сидел за соседним столом, как раз против Чайковского, и смотрел на этого «певца Онегина с душой Татьяны». Мечтательной и печальной.
Он был весел в тот вечер.
Он смеялся, и от его глаз расходились частые узенькие морщинки, как у смеющихся.
Было что-то милое и детское в этом седом человеке.
И если какие звуки проносились в его голове, – то, конечно, не хватающие за душу аккорды:
«Что день грядущий мне готовит!»[6]
В Казанском соборе была масса народу[7], – и похоронное шествие растянулось больше, чем на версту.
Впереди играла музыка.
Несли на руках гроб, покрытый золотою парчой.
Ехали колесницы, увешанные венками.
Народ толпился по тротуарам и говорил:
– Кого хоронят?
– Генерала, с музыкой.
Многие перегнали шествие, и собрались в Невской лавре[8], у забора, вокруг вырытой желтой могилы.
Неподалеку была гранитная глыба, – памятник Мусоргского.
Печальный, без солнца, серый петербургский день в 3 часа уже клонился к вечеру.
Принесли гроб.
Но гроба Чайковского не было заметно за г. Фигнером.
– Да не может быть?!
Г-н Бертенсон – хороший доктор.
Но доктор! Бертенсон – последнее, что видит на этом свете выдающийся русский ученый, писатель, художник, музыкант, артист.
Он является ко всем умирающим знаменитостям.
У человека под ногами осыпается земля. Ноги проваливаются в какую-то яму.
Что это? Могила, – или удастся выкарабкаться?
И все, что видит человек, – бледное небо, чахлая трава, – полно такой прелести…
И так страшна вечная тьма…
Так хочется жить, как еще никогда!
Человек судорожно хватается за отходящую жизнь.
И в эту минуту видит подходящего к постели, улыбающегося доброй улыбкой доктора Бертенсона.
Даже спокойствие разливается по лицу тяжко больного ученого, писателя, художника, музыканта, артиста.
Все ясно. Все определенно.
– Уж Бертенсон пришел. Нет больше борьбы. Бессильно лежат руки и ноги.
Больной почти спокойно скользит в могилу. Унося в гаснущих зрачках образ доктора Бертенсона.
К постели Чайковского подошел Бертенсон.
И в двух угловых окнах верхнего этажа большого дома на углу Морской и Гороховой[3] на всю ночь загорелся яркий свет.
Замелькали огоньки восковых свечей.
Словно там была елка.
Чайковский умер.
А еще дней за пять до этого я видел его вечером, после театра, в ресторане Лейнера[4].
Он ужинал с друзьями и ел ту самую куриную котлетку, которая оказалась для него роковой[5].
Черт знает что такое! Котлетка может оказаться роковой для гения!
Ищите, если хотите, после этого в жизни смысла и красоты!
Я сидел за соседним столом, как раз против Чайковского, и смотрел на этого «певца Онегина с душой Татьяны». Мечтательной и печальной.
Он был весел в тот вечер.
Он смеялся, и от его глаз расходились частые узенькие морщинки, как у смеющихся.
Было что-то милое и детское в этом седом человеке.
И если какие звуки проносились в его голове, – то, конечно, не хватающие за душу аккорды:
«Что день грядущий мне готовит!»[6]
В Казанском соборе была масса народу[7], – и похоронное шествие растянулось больше, чем на версту.
Впереди играла музыка.
Несли на руках гроб, покрытый золотою парчой.
Ехали колесницы, увешанные венками.
Народ толпился по тротуарам и говорил:
– Кого хоронят?
– Генерала, с музыкой.
Многие перегнали шествие, и собрались в Невской лавре[8], у забора, вокруг вырытой желтой могилы.
Неподалеку была гранитная глыба, – памятник Мусоргского.
Печальный, без солнца, серый петербургский день в 3 часа уже клонился к вечеру.
Принесли гроб.
Но гроба Чайковского не было заметно за г. Фигнером.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента