Влас Михайлович Дорошевич. Петроний оперного партера

Влас Михайлович Дорошевич
Петроний оперного партера

* * *

 

 
   Интеллигентская голова на солидном, плотном, грузном туловище.
   – Это наш знаменитый критик. Музыкант Кругликов.
   Поджарый, весь высушенный, весь нервы, – немец-музыкант, которому я указал С. Н. Кругликова, в отчаянии схватился за голову.
   – А-а! Изумительный город! Пирогов… как они у вас называются? Растегаев… блинов, икры, поросят, стерлядей! У вас всё сдобное, пышное, рассыпчатое! Любовники Малого театра, как отпоенные молоком телята! Это? Музыкальный? Критик? Это директор банка! Директор-распорядитель акционерной компании! Музыкальный? Он питается звуками? Критик? Да где же у него может быть желчь?
   У него были добрые, усталые, снисходительные глаза.
   В глубине которых, в самой глубине, прыгала едва заметная искорка насмешливости.
   Добрая, усталая, благожелательная улыбка.
   Чуть-чуть, едва приметно, ироническая.
   Мягкая, несколько ленивая, медленная походка.
   Он шёл в жизни медленно, не торопясь, лакомясь жизнью.
   Он любил жизнь, её радости и умел ими лакомиться.
   Настоящий гастроном жизни.
   Заходила речь об еде, – он говорил со вкусом умевшего тонко поесть человека.
   Когда в фойе театра появлялась красивая женщина, – он останавливался, разглядывал её внимательно и любуясь.
   Делал несколько замечаний видавшего по этой части виды человека.
   Угадывая детали, которые может угадать только знаток.
   Он говорил о красотах Альп, Рейна, старинных французских замков так, что подмывало взять билет и поехать.
   С упоением слушал Гайдна, Баха.
   Находил, что Оффенбах:
   – Гений,
   в оперетке:
   – Которая тоже прелестное искусство.
   Серьёзный критик, смел писать, что, конечно, искусство г-жи Вяльцевой не велико, но Вяльцева:
   – Явление в этом искусстве. Очаровательное. Событие!
   В нём была масса вкуса.
   И ни капли педанта.
   Ни на грош фарисейства.
   За всю жизнь он не израсходовал ни одного фигового листика.
   Он был скептик, и в нём было немножко философского безразличия человека, много видевшего на своём веку.
   И когда все кругом возмущалось какой-нибудь г-жой Пищалкиной, готовясь учинить над ней суд Линча:
   – Ошикать, освистать её после арии в последующем акте!
   Кругликов только улыбался снисходительно.
   И к певице, и к негодованию.
   О, боже! Сколько было плохих певиц, – а, ведь, свет от этого не провалился.
   И когда критики кругом уже точили назавтра свои перья, – Кругликов пожимал своими мягкими плечами:
   – У неё такая любовь петь! Это приятно отметить. Без голоса, – но поёт!
   Это был Петроний нашего оперного партера.
   Magister elegantiarum^[1]:
   – Музыкальных и критических.
   Как критика, его ценили не только артисты, но и публика.
   За двумя-тремя исключениями, наши музыкальные критики разделяются на две категории.
   Одни знают.
   Но так наполняют свои рецензии бемолями и диезами, – словно писал фортепианный настройщик!
   Другие пишут интересно, иногда даже увлекательно.
   Но, услыхав Шаляпина в «Демоне», уверены, что у него:
   – Высокий баритон.
   А если Собинову в дружеской компании придёт фантазия спеть «На земле весь род людской», – способны написать, что:
   – У нашего превосходного тенора великолепный бас.
   Я знал одного такого критика.