Андрей ВОРОНИН и Максим ГАРИН
ЗАКОН ПРОТИВ ТЕБЯ

Глава 1

   Миновав черный от старости забор лесопилки, возле которого терпко пахло свежераспиленным деревом, Василий Манохин по кличке Прыщ повернул за угол и оказался на главной улице поселка, где между покосившимися, тронутыми зеленым бархатом мха оградами уныло слонялись три или четыре тощие, забрызганные грязью дворняги и бродили взъерошенные, пестрые от все той же вездесущей грязи голенастые куры.
   Он прошел мимо одноэтажного здания магазина, стараясь не смотреть в ту сторону, но все равно заметил кучковавшихся у входа аборигенов. Одежда на аборигенах была серой и мятой, как и их лица. Собравшись в тесный кружок немного левее входа, аборигены выворачивали дырявые карманы, скидываясь на опохмелку.
   Несмотря на ранний час, на скрипучем дощатом крыльце магазина уже сидел, привалившись плечом к обшитой гнилыми досками стене, и мирно дремал какой-то алкаш в военной форме с погонами прапорщика. Его бледная лысина тускло поблескивала в сереньком свете пасмурного утра, а свалившаяся с головы фуражка лежала рядом на крыльце околышем кверху.
   Проходя мимо, Манохин заметил на дне фуражки несколько медяков, брошенных туда не то каким-то шутником, не то одной из многочисленных сердобольных старух, которые во множестве толпились у прилавка магазина, ожидая, когда подвезут свежий хлеб. Манохин видел их сквозь застекленный верх двери и, как всегда при виде очереди, испытал приступ глухого злобного раздражения, тем более сильного, что ему очень хотелось выпить. Он даже засунул руку в карман и без нужды перебрал бренчавшую там мелочь, которой родное государство снабдило его на дорожку, хотя и без того знал, что денег хватит только на билет до города.
   Конечно, можно было остановиться и завязать разговор с аборигенами. Они вошли бы в его положение и накапали с полстакана огненной воды, но это была бы капля в море, да и забор зоны все еще был чересчур близко. В лагере Прыщ чувствовал себя как дома, но возвращаться туда не спешил. Шлепая сапогами по раскисшей осенней дороге, он живо представил себе, как это могло бы быть: водка, одна занюханная горбушка на пятерых, пьяные расспросы – кто такой, за что сидел, как кормят в лагере, – потом снова водка, снова расспросы, шуточки, прибауточки, потом одна из бессмысленных и диких ссор, до которых по пьяному делу он был великим охотником, драка, поножовщина, ментовка, суд, снова зона и издевательски-приветливая улыбочка кума: «А, Манохин, решил все-таки вернуться… Правильно, таким, как ты, на воле делать нечего…».
   – Вот хер тебе, – вслух пробормотал он, обращаясь к куму, который находился приблизительно в пяти километрах отсюда и слышать его, увы, не мог. – Козел ты вонючий!
   Разрядившись в этой бессмысленной вспышке, он ускорил шаг, на ходу выколупывая из мятой пачки «Севера» одну из трех оставшихся там папирос.
   На затертом, исчирканном спичечном коробке красовалась реклама какого-то коммерческого банка, и Прыщ криво ухмыльнулся, когда его взгляд мимоходом упал на фирменный логотип, под которым размещалась надпись, сулившая баснословные проценты.
   Никаких конкретных планов на будущее у Василия Манохина не было, но одно Прыщ знал наверняка: горбатиться он больше не станет ни на кого – ни на коммунистов, ни на капиталистов, ни на демократов в галстуках. Это была единственная четко оформленная мысль, гвоздем торчавшая посреди клубившейся в его голове неопределенной мути, – Прыщ никогда не отличался выдающимися мыслительными способностями, и обе ходки за проволоку, которыми он так гордился в свои двадцать шесть лет, были совершены им как бы в тумане, в полном соответствии с классической формулой: «Украл, выпил – в тюрьму». Прокурор на суде обозвал его рецидивистом, чем Прыщ был весьма польщен.
   Улица, по которой шел Манохин, пересекала железную дорогу. Прыщ прошагал через переезд, где между гнилыми остатками положенных в качестве настила шпал коварно поблескивали, поджидая неосторожного автолюбителя, стальные рельсы, добрался до ближайшего переулка и повернул направо, почти сразу очутившись в лесу. Слева проплыл последний завалившийся забор, наполовину утонувший в вытоптанном, похожем на кучу рыбьих костей сухом малиннике, справа мелькнул и исчез за частоколом сырых стволов какой-то длинный барак, похожий на овощехранилище, и поселок кончился. Прыщ миновал валявшийся в кустах на краю тропы огромный, тонны на четыре, ржавый стальной бак и уверенно углубился в лес, ожесточенно дымя волглой папиросой.
   Тропа была широкая, хорошо утоптанная, слегка скользкая после недавнего дождя. В лесу по-осеннему пахло грибной сыростью и прелыми листьями. Ввиду скорого наступления зимы никакого птичьего пения здесь не было и в помине, но Прыщ этого даже не заметил. Удалившись примерно на километр от поселка, он встретил двоих солдат-срочников, шагавших со стороны «десятки». Манохин покосился на солдат, солдаты в свою очередь покосились на его казенную телогреечку, сатиновые брючата и черное кепи установленного образца, но никакого обмена репликами не произошло, поскольку в здешних местах зеков и военнослужащих было чуть ли не больше, чем аборигенов.
   Тропа, по которой сейчас двигался Прыщ, носила среди местного населения название «дорога жизни» по той простой причине, что по ней осуществлялось непрерывное движение в оба конца: солдаты с «десятки» бегали в поселок за водкой и прочими сопутствующими удовольствиями – например, гонореей, – а аборигены все время шныряли в расположенный на территории военного городка военторговский гастроном за дешевой колбасой и еще более дефицитным маслом.
   То, что на «десятке» был расположен строго засекреченный штаб дивизии войск специального назначения, очень мало волновало и тех и других, а секретность была настолько строгой, что в городе на эту тему перестали даже шутить. Прыщу, например, было доподлинно известно, что на городском автовокзале можно запросто приобрести билет до Десятой площадки или до Солнечного – поселка, населенного исключительно прапорщиками и их семьями.
   К срочникам с «десятки» и других разбросанных по лесам площадок аборигены относились терпимо и даже с некоторой теплотой, зато краснопогонники из Куярской зоны в поселок совались только в случае крайней нужды: их здесь не любили. Процентов семьдесят местного населения либо уже отсидело свое в расположенном поблизости лагере, либо собиралось в ближайшее время сесть, так что вертухаев-вэвэшников в этих краях не жаловали.
   Предвкушая выпивку и стараясь не обращать внимания на голодное урчание в желудке, Манохин прошагал лесом километров пять и вышел на открытое место там, где узкоколейка под прямым углом пересекала светло-серую ленту бетонки. Справа за шоссе виднелся бетонный забор. Некоторые секции забора были опрокинуты, и к этим проломам, застенчиво петляя среди кустов, вели хорошо утоптанные тропинки.
   Дальше Прыщ пошел по насыпи, поскольку на территории «десятки» его никто не ждал. Справа от него, то скрываясь в прозрачном лесу, то вновь вырисовываясь во всех подробностях, мелькал казавшийся бесконечным забор военного городка. Потом показалась крупнопанельная пятиэтажка офицерского общежития, нелепо торчавшая посреди заваленной строительным мусором кое-как раскорчеванной пустоши, а вскоре показался стоявший на рельсах коротенький, всего из четырех казавшихся игрушечными вагончиков, состав мотовоза. Прыщ посмотрел на часы. Стрелки болтавшейся на желтом металлическом браслете старенькой «Славы» показывали пять минут одиннадцатого, и Манохин замедлил шаг: мотовоз отправлялся в десять тридцать.
   Никакой платформы здесь не было, станционные постройки также отсутствовали. Мотовоз курсировал между «десяткой» и Йошкар-Олой два раза в день, дублируя автобусный маршрут. Ездили на нем в основном заступающие на дежурство или в наряд военные, да еще мамаши, явившиеся со всех концов страны навестить своих чад, тащивших здесь срочную службу.
   Хрустя подошвами своих рыжих кирзовых ботинок по гравию, Прыщ подошел к последнему вагону и забрался в тамбур.
   Вагон был пуст. Манохин прошел в середину, выбрал место у окна и с удовольствием опустился в глубокое кресло с высокой откидывающейся спинкой.
   Все-таки оказаться на воле после трех лет отсидки было приятно.
   Он, конечно, был согласен с тем, что воля – это та же зона, только побольше размером, но в этой большой зоне существовало множество приятных вещей, которые, увы, были недоступны в зоне малой, и Прыщ твердо намеревался в самое ближайшее время насладиться всем на полную катушку.
   В вагон вошли трое офицеров. Что-то оживленно обсуждая, они уселись наискосок от Манохина, посмотрев на него так, словно он был сделан из оконного стекла, сразу же пристроили на коленях потертый дерматиновый «дипломат», вынули колоду карт и стали сдавать. Похожий на снежную бабу толстый Майор сделал в сторону Манохина неопределенный жест зажатой в руке колодой, приглашая принять участие в игре. Манохин коротко качнул головой, отклоняя предложение, и стал смотреть в окно. «Демократы сраные, – подумал он. – Сыграй с вами, фрайера беспонтовые, а потом вы же меня в ментовку и потащите: зек, мол, нас в картишки обчистил, пустил защитников Отечества с голой ж.., на мороз…»
   Через пару минут в вагоне объявилась интеллигентная тетка в строгом пальто и фетровой шляпе. Ее утонченный образ несколько портило то обстоятельство, что она, пыхтя и отдуваясь, волокла в каждой руке по громадному баулу.
   От баулов по всему вагону немедленно распространился вкусный аромат какой-то домашней снеди, и голодный Прыщ невольно сглотнул набежавшую слюну.
   К этим баулам прилагался прыщавый сопляк в ворсистой шинели, туго перетянутой солдатским ремнем, в большой, явно не по размеру цигейковой ушанке с кокардой, которая (шапка, а не кокарда конечно) держалась на голове только благодаря большим оттопыренным ушам бравого воина.
   Произошла короткая немая сцена. Воин, разумеется, первым делом заметил офицеров, одеревенел, вытянулся и неуклюже попытался отдать честь рукой, в которой была зажата огромная, туго набитая жратвой авоська. Толстый майор коротко глянул на него и отмахнулся как от мухи.
   Воин с облегчением расслабился и двинулся вперед по проходу, но тут же налетел на свою мамашу, которая, поминутно сдувая падавшую на лицо прядь волос, пристально изучала отвернувшегося к окну Прыща из-под полей сбившейся на сторону шляпы. Толчок вывел столичную мадам из ступора, и она, сделав своему отпрыску повелительный знак острым подбородком, устремилась в другой вагон, чтобы как можно скорее увести свое дитя от подозрительного субъекта в зековском бушлате.
   Подозрительный субъект, краем глаза наблюдавший за этими маневрами, злобно ухмыльнулся, сверкнув фальшивым золотом коронок. Металла во рту у Прыща было навалом: его зубы начали портиться еще в начальной школе, а к двадцати годам их можно было пересчитать по пальцам.
   Мотовоз наконец тронулся, огласив окрестности сиплым свистком. Мимо поплыли набившие оскомину пейзажи – высокие песчаные откосы, из которых торчали кривые узловатые корни огромных мачтовых сосен, болотистые низины, заросшие высоченными, как радиовышки, идеально ровными по всей длине березами, какие-то буреломы, голые осиновые рощи и прочая художественная чепуха, на которую Прыщ не обращал никакого внимания – на пейзажи ему было плевать, он соскучился по сутолоке городских улиц, огням витрин и толчее общественного транспорта, из которой сноровистый человек никогда не уйдет без добычи.
   Дорога отняла меньше получаса. Затем мотовоз остановился в лощине между двумя песчаными откосами. Здесь тоже не было перрона, а из строений пассажиры могли полюбоваться разве что расположившимися на вершине круглого лысого холма пятнистыми вагончиками, над которыми вращались похожие на бумеранги решетчатые антенны радаров.
   Офицеры собрали карты и двинулись к выходу.
   Прыщ посидел еще несколько секунд, давая им уйти подальше, закурил предпоследнюю папиросу и неторопливо выбрался из вагона на невысокую насыпь.
   Из первого вагона шумно выгружали свои баулы тетка в шляпе и ее сопливый воин. Прыщ не отказал себе в удовольствии неторопливо пройти мимо них, дымя зажатой в зубах папироской и глубоко засунув руки в карманы брюк, за что был вознагражден агрессивным взглядом интеллигентной дамы. Он хотел было добить ее, предложив свою помощь, но воздержался: истеричка в шляпе могла затеять скандал, который непременно закончился бы в отделении милиции.
   Имея в кармане вместо паспорта справку об освобождении, на которой еще не до конца высохли чернила, ввязываться в скандалы, пожалуй, не стоило.
   Прыщ выбрался из оврага по полуразрушенной деревянной лестнице, прошел метров двести по тропинке и оказался в переулке, который вывел его на окраину микрорайона, населенного исключительно военнослужащими и носившего весьма символическое название Дубки. Выложенная торчавшими вкривь и вкось бетонными плитами дорожка привела его к троллейбусной остановке. Напротив остановки располагался окруженный кирпичным забором военный госпиталь. Возле КПП какой-то симулянт в синей госпитальной пижаме с коричневым воротником и такими же манжетами любезничал с одетой в красное пальтишко крашеной соплячкой лет семнадцати. Прыщ завистливо шмыгнул носом, утерся рукавом телогрейки и утешил себя тем, что у него все впереди.
   Вскоре к остановке подошел полупустой троллейбус, на котором Прыщ за каких-нибудь двадцать минут добрался до центра. Он еще немного прогулялся пешком, сторонясь мелькавших в отдалении серых мундиров, и подошел к знакомому подъезду как раз в тот момент, когда его последняя папироса догорела до самого мундштука. Бросив окурок в лужу, он подумал о том, что станет делать, если Кеши не окажется дома. Больше идти было некуда, а подельник, вину которого Прыщ три года назад взял на себя, мог предусмотрительно сменить адрес. Сам Василий Манохин на месте своего приятеля поступил бы именно так, чтобы избежать ненужных сложностей. Конечно, все три года Кеша исправно слал ему посылки и правдами и не правдами передавал мелкие суммы на карманные расходы, но мечтать о том, что тот сохранил долю Прыща в неприкосновенности, было просто глупо. Да и какая там, к черту, была доля? Одни слезы…
   Дверь квартиры, как и три года назад, была обита рваной, протершейся до дыр рыжей клеенкой, из прорех торчали клочья грязной ваты. Вечно испорченная, вихляющаяся под пальцем кнопка звонка, которую помнил Прыщ, теперь отсутствовала начисто, половичка под дверью, как всегда, не было. Манохин занес руку, чтобы постучать, но передумал и наудачу толкнул дверь. Та неожиданно легко распахнулась, и Прыщ удовлетворенно ухмыльнулся: значит, Кеша был дома и к тому же в очередной раз погавкался со своей шалавой. Кешина шалава, раскосая Марьянка, терпеть не могла Прыща, и он отвечал ей тем же, так что ее отсутствие его ничуть не опечалило. В том, что Марьянки нет дома, можно было не сомневаться: уж она-то наверняка не забыла бы запереть дверь.
   Из открытой двери на Манохина густо пахнуло застоявшимся табачным дымом и кислой вонью старого водочного перегара, к которой примешивался запах грязных мужских носков. Вдыхая этот до слез знакомый аромат, Прыщ без звука прикрыл за собой дверь и осторожно двинулся по захламленному коридору в сторону кухни. Судя по состоянию квартиры, Кеша так и не выбился в люди. Прыщ снова ухмыльнулся: ничего другого он и не ожидал. Было бы странно, если бы за эти три года Кеша ухитрился разбогатеть.
   На кухне он увидел то, что и ожидал увидеть: лохматый и ссутуленный Кеша в растянутом рваном свитере спиной к дверям сидел за заставленным грязной посудой столом, посреди которого красовалась наполовину опорожненная бутылка водки. Приглядевшись повнимательнее, Прыщ с удивлением понял, что Кеша вовсе не пьет – вернее, не только пьет. Посуда была небрежно сдвинута к дальнему краю стола, а на очистившемся месте прямо перед Кешей валялись какие-то гвозди, мотки проволоки, куски резины и дерева.
   Острые Кешины лопатки совершали под свитером сложные ритмичные движения, над плечом время от времени поднимались густые клубы табачного дыма, Кеша что-то мастерил, и это было так непривычно, что Манохину даже захотелось протереть глаза.
   Прыщ шагнул вперед. Под его ногой предательски скрипнула отставшая половица, и Кеша испуганно обернулся на звук. В одной руке у него были плоскогубцы, а в другой Манохин разглядел какую-то свежеоструганную кривую деревяшку с прикрученной к ней куском проволоки тонкой стальной трубкой. Больше всего эта конструкция напоминала самопал наподобие тех, что мастерят мальчишки, начиняя их спичечными головками и свинцовой дробью. «Допился, – решил Прыщ, разглядев самопал. – Совсем крыша поехала.»
   Кешины глаза удивленно округлились, и на одутловатой, с расплывчатыми неопределенными чертами физиономии медленно расцвела неуверенная улыбка.
   – Васек, – сказал Кеша, – братуха… Ты откуда?
   – Из санатория, – ответил Прыщ, входя в кухню и без приглашения садясь к столу. Он отыскал среди грязной посуды относительно чистый стакан, дунул в него на всякий случай и слил туда все, что осталось в бутылке. – Привет, Смоктуновский! Чего ты тут без меня клепаешь? В детство впал, что ли?
   Не дожидаясь ответа, он осушил стакан, крякнул, задохнулся и схватил лежавший на грязной тарелке надкушенный соленый огурец.
   – Ух, хорошо! – невнятно сообщил он Кеше, хрустя огурцом. – Всю дорогу об этом мечтал. А еще есть?
   Ну, чего уставился? – спросил он, заметив, что Кеша молча смотрит на него с непривычным выражением глубокой задумчивости. – Вмазать, спрашиваю, есть?
   – А? – встрепенулся Кеша. – Вмазать? Вмазать нету. И бабок тоже нету. Если бы ты предупредил, что откинешься, я бы достал, а так…
   – Предупреди-и-ил, – сварливо протянул Прыщ. – У тебя что, календаря нету? Сидишь тут, херней занимаешься, игрушки мастеришь.., а вмазать нету! Козел ты, Кеша, бля буду, козел.
   – Игрушки, – обиженно повторил Кеша, – игрушки… Я, между прочим, на дело собрался, а ты – игрушки… Слушай, – вдруг оживился он, – а пошли со мной! Вдвоем мы его, козла, точно расколем. Бабок возьмем хренову тучу, это я тебе обещаю.
   – Это ты с этим, что ли, на дело собрался? – презрительно поинтересовался Прыщ, небрежно прикоснувшись к лежавшему на столе самопалу. – В киллеры, значит, записался? Воробьев мочишь?
   Кеша сердито отобрал у него самопал и принялся прикручивать кусок резинового бинта, который, как понял Прыщ, по замыслу конструктора должен был играть роль боевой пружины. Пошарив взглядом по столу, Манохин заметил среди разбросанного хлама одинокий патрон от мелкокалиберной винтовки и удивленно наморщил узкий лоб. Кеша между тем присобачил на место резину и принялся колдовать над куском толстой стальной проволоки, сгибая его так и этак в безуспешных попытках изобрести спусковой механизм. Некоторое время Прыщ, все больше хмурясь, наблюдал за его потугами, а потом, не выдержав, отобрал у приятеля проволоку и плоскогубцы.
   – Смотри, мудак, – проворчал он, ловко изгибая неподатливую проволоку, – вот так надо… Шуруп у тебя есть? Вот сюда завинчивай, в деревяху. Гвоздь давай… Ага.., вот так. Ну вот, готово. Только я все равно не вкурил, на кой хрен тебе это надо. Ну, разок пальнуть, может, и получится… А потом что? Если ты, волчара, на мокруху нацелился, про меня можешь забыть.
   – Да какая мокруха! – горячо возразил Кеша, прижимая к груди готовый самопал, похожий на что угодно, кроме оружия. – Это ж так, для солидности только.., пугнуть, в общем, – Это вот этим ты пугать собрался? – поразился Прыщ. – Слышь, братан, скажи честно: ты которую неделю в запое?
   – Да погоди, – начиная горячиться, зачастил Кеша. – Не гони волну. Эта хреновина – на самый крайний случай. Ну, там, в потолок пальнуть или еще куда, не знаю… Погоди, сейчас я тебе что-то покажу.
   Он вскочил, подбежал к холодильнику, запустил за него руку и извлек оттуда какой-то сверток, который с торжественным видом протянул Прыщу. Прыщ принял сверток, презрительно морщась, и сразу почувствовал внутри солидную, внушающую уверенность в себе тяжесть оружия. Он развернул тряпку и увидел, что не ошибся: на столе перед ним лежал, тускло поблескивая воронеными гранями и округлыми выпуклостями, самый настоящий револьвер с коричневой, сработанной под дерево, удобно изогнутой пластмассовой рукояткой. В огнестрельном оружии Прыщ разбирался слабо, но сразу понял, что револьвер импортный. Он осторожно взял увесистую игрушку со стола, проверил, не взведен ли курок, и, повернув револьвер, заглянул в ствол.
   – Тьфу ты, – разочарованно сказал он, – так это ж фуфло! Игрушка…
   – Эта игрушка с пяти метров пробивает навылет трехлитровую банку с водой, – гордо сообщил Кеша. – Так что, если в глаз… Германия, не хрен тебе что!
   – Свистишь, – сказал Прыщ, вертя револьвер перед глазами. – Так уж и навылет? Тогда на черта тебе самопал?
   Кеша немного увял.
   – Понимаешь, – объяснил он, – эта хреновина заправляется специальными баллончиками.., ну вроде как от сифона. И пульки нужны специальные…
   – Все ясно, – перебил его Прыщ. – Пушку ты где-то стащил, а вот баллончики и пульки стащить не удалось. Но выглядит, без базара, как в натуре.
   – Ну! – радостно подхватил Кеша. – Я же говорю! Покажешь издали, он в штаны и навалит.
   – Да кто? – раздражаясь, спросил Прыщ. – Кто навалит-то? Что ты затеял, дурила?
   – Рэкет, – веско произнес Кеша, округлив глаза, и сделал значительную паузу. Прыщ молчал, рассеянно глядя на него через пустой стакан, и он продолжил:
   – Есть тут один фрайерюга, которого давно пора прижать…
* * *
   Поперек улицы был протянут полинявший транспарант, назойливо сообщавший всем, кто умел читать, что перестройка – наш путь к процветанию. На стене дома напротив красовался огромный портрет Михаила Сергеевича.
   Стеснительный коммунальный живописец не рискнул изобразить знаменитое на весь мир родимое пятно, но портрет все равно был очень похож. Глядя на него, легко было вообразить, что он вот-вот заговорит с характерным кубанским акцентом, густо пересыпая и без того непонятную речь иностранными словами: консенсус, плюрализм, демократизация… Прыщ терпеть не мог уроженцев Кубани: все кубанские казаки, которых ему доводилось встречать, имели насквозь подлое нутро, и то, что сейчас творилось в стране, он целиком и полностью приписывал тому, что генсек был родом как раз оттуда.
   К остановке, тяжело подвывая, подполз переполненный троллейбус. Был шестой час вечера, и йошкаролинцы, которые еще не потеряли работу, густыми толпами устремились после службы домой. Манохин вслед за Кешей втиснулся в троллейбус, ожесточенно работая локтями и плечами. Он отчаянно комплексовал по поводу своего внешнего вида и оттого толкался даже сильнее, чем требовалось.
   Бесценный друг Кеша перерыл весь свой скудный гардероб, стараясь нарядить вернувшегося с отсидки подельника поприличнее, но результат все равно получился плачевным. На Прыще были мешковатые, слишком широкие в поясе и сильно зауженные в щиколотках грязно-серые «бананы», из-под которых бессовестно торчали растоптанные зоновские говнодавы, растянутый свитер машинной вязки и куртка-"варенка", подбитая толстым слоем ватина, с массой накладных кармашков на блестящих хромированных кнопках, с крылышками на плечах и с ромбической нашивкой на левом нагрудном кармане, где на белом фоне было изображено круглое кроваво-красное солнце, желтый песок и черные силуэты пальм. Такие куртки начали выходить из моды уже тогда, когда Прыщ готовился совершить вторую ходку, и теперь он чувствовал себя деревенщиной, приехавшей в город, чтобы покататься в лифте.
   Впрочем, Кеша, который нигде не сидел, выглядел не лучше. На нем были невообразимо грязные голубые джинсы, серое демисезонное пальто, покрытое пятнами самого разнообразного цвета и фактуры, засаленная жокейская шапочка с наглой надписью «USA» во весь лоб, серый от грязи грубошерстный свитер и старенькие черные кеды с непарными шнурками – белым и коричневым. Левую руку Кеша держал в кармане пальто, чтобы спрятанный за пазуху самопал ненароком не выскользнул из-под полы, а правой цеплялся за поручень.
   Рука у него была незагорелая, и Прыщ с неприятным ощущением заметил, что Кешино запястье посерело от въевшейся грязи. Поймав его взгляд, Кеша залихватски подмигнул ему через головы пассажиров.
   Прыщ вздохнул и отвел глаза. «Рэкетиры, – подумал он, машинально поправляя под курткой все время норовивший провалиться в недра чересчур свободных штанов револьвер. – Курам на смех!» По мере того как вызванный проглоченным на голодный желудок стаканом водки приятный хмель проходил, уступая место похмельной угрюмости, Кешина идея казалась Прыщу все менее удачной.
   Троллейбус тормознул на стрелке, и Прыщ заскрипел зубами от напряжения, сдерживая натиск навалившейся на него толпы. Вцепившаяся в поручень рука, казалось, готова была оторваться, а тут еще стоявший позади работяга ни с того ни с сего уперся ему в позвоночник локтем. Судя по ощущению, которое вызывал этот локоть, работяга был целиком изготовлен из камня или из какого-то чрезвычайно твердого и тяжелого сорта древесины. Не отличавшийся кротким характером Прыщ терпел эту пытку недолго – секунд десять-пятнадцать, после чего решительно оттолкнул работягу локтем.