Страница:
Воспользовавшись его замешательством, Степан нанес удар. Он стоял слишком близко и поэтому не мог как следует размахнуться вилами, так что удар был нанесен снизу вверх закругленным концом черенка и непременно пришелся бы Лакассаню в подбородок, если бы тот не успел прикрыться согнутой правой рукой. Увесистая березовая палка ударила его по локтю, в то самое место, где сплетаются нервы. Острая боль пронзила руку француза от кисти до плеча, и он выронил обломок шпаги – свое последнее оружие.
Степан оттолкнул его плечом, так, что он едва не упал, споткнувшись о ноги Прохора, и, зарычав, как зверь, прыгнул следом, целя вилами в живот противника. В самое последнее мгновение Лакассань ухитрился увернуться от верной смерти и вцепиться обеими руками в черенок вил. Сильно рванув на себя это холопское оружие, он одновременно резко повернулся вокруг собственной оси. Степан, потеряв равновесие от этого неожиданного рывка, выпустил вилы и отлетел к стене сарая, с шумом ударившись об нее лопатками и распластавшись по серым от времени доскам. В следующее мгновение с силой брошенные Лакассанем вилы пригвоздили его к стене, как бабочку. Степан издал болезненный стон и, вцепившись в вилы, попытался вырвать острые, слегка тронутые ржавчиной зубья из своей груди. Вилы сидели прочно, а сил у Степана уже не осталось. Он скрипнул зубами в последнем усилии и уронил руки вдоль тела. Его ноги подогнулись, голова упала на грудь, и он, бездыханный, повис на вилах.
Не сводя с него глаз, Лакассань попятился, присел и, нашарив на полу сломанный клинок, спрятал его обратно в трость. Отскочивший обломок куда-то запропастился; он начал было его искать, но тут со двора сквозь открытые ворота послышался сердитый женский голос:
– Степан! Степа-а-ан! Где тебя, лешего, черти носят? Дров на кухню принеси, нероба! Степан!
Лакассань, махнув рукой на потерявшийся кончик своей рапиры, метнулся к окну и успел протиснуться в узкий проем за секунду до того, как искавшая Степана женщина заглянула в сарай и подняла крик. Более не заботясь об осторожности, француз перемахнул через забор, пробежал по переулку и, затормозив, спокойным шагом вышел на улицу, придав лицу скучающее и высокомерное выражение, словно для него не было ничего привычнее прогулок по пустынным глухим переулкам.
К счастью, на него никто не обратил внимания, и Лакассань, чтобы не вызывать лишних подозрений, двинулся в сторону ворот дома Зеленских вместе с уже начавшей собираться на крик толпой. Обнаружившая еще не остывшие трупы баба визжала так, словно с нее живьем снимали кожу, и Лакассань старательно морщился, чтобы скрыть улыбку: он любил не только проливать кровь, но и сеять панику, считая это невинным развлечением. В конце концов, баба визжала так громко исключительно потому, что ей самой ничто не угрожало. Если бы она знала, что убийца охотится и за ней тоже, она обратила бы на мертвых внимания не больше, чем на два придорожных камня, будучи озабоченной спасением собственной шкуры. Следовательно, вопила она только ради собственного удовольствия или, если угодно, потому, что считала именно такое поведение наиболее приличным в подобной ситуации.
Ворота были заперты наглухо, и открывать их, судя по всему, никто не собирался. Потолкавшись среди зевак еще немного, Лакассань спиной вперед выбрался из толпы, пока его не приметил здесь кто-нибудь из знакомых. Вряд ли кому-то могло прийти в голову как-то связать его имя с двумя убитыми в каретном сарае крепостными мужиками; тем не менее, рисковать не стоило, поскольку теперь, когда Наполеон сидел в московском Кремле, французов модно было обвинять во всем подряд, вплоть до дурной погоды.
Свернув за угол, он заглянул в бакалейную лавку – ту самую, где прислуга княгини Зеленской обыкновенно покупала тот дрянной кофе, которым Аграфена Антоновна как-то пыталась попотчевать пана Кшиштофа. Бакалейщик, плюгавый, беспричинно хихикающий мужичонка с редкой бородой и подвижными, как шарики ртути, глазами, Лакассаню не понравился. Француз купил сигару, про которую ему было сказано, что это контрабандный товар из самой Англии, бросил на прилавок мелкую монетку и вышел, на ходу скусывая кончик сигары и уже жалея о том, что не выбрал лавку, расположенную подальше от дома Зеленских. У бакалейщика была скользкая физиономия соглядатая, и Лакассань с опозданием сообразил, что тот может рассказать кому-нибудь о его посещении – кому-нибудь, кому знать об этом вовсе не следовало бы.
Тем не менее, он чувствовал, что сумел предупредить следующий ход противника: теперь никто, кроме Огинского, не знал о его роли в истории с письмом Багратиону. Некоторые опасения внушал ему граф Бухвостов: Лакассань не знал, что успел и чего не успел разнюхать предводитель местного дворянства. Стоя на углу и раскуривая сигару, которая, кстати, оказалась еще более отвратительной, чем тот кофе, которым угощала Огинского княгиня Зеленская, Лакассань не торопясь обдумывал свои дальнейшие планы, уделяя особенное внимание именно персоне графа Бухвостова. Придя к вполне определенному, лежавшему у самой поверхности решению по этому поводу, он с удовольствием выбросил сигару в лужу и, помахивая тростью, двинулся к тому месту, где уговорился встретиться с княжной Вязмитиновой, чтобы вместе отправиться обратно в имение.
Ждать Марию Андреевну ему пришлось совсем недолго: через две или три минуты после того, как он остановился на углу, в отдалении показался ее экипаж. Кучер натянул поводья, лошади стали, и Лакассань, сунув под мышку трость и придерживая шляпу, нырнул в карету, усевшись на стеганые кожаные подушки.
Княжна Мария выглядела задумчивой и была непривычно бледна. Только теперь Лакассань вспомнил, что она ездила с визитом к Зеленским; вернее, не вспомнил – с памятью у него был полный порядок, – а обратил внимание на это обстоятельство и, наконец-то, сопоставил его с тем, где был и чем занимался он сам все это время.
– Как прошел визит, принцесса? – ни к чему не обязывающим светским тоном спросил он, когда карета тронулась.
– Могло бы быть и хуже, – ответила княжна, – только вот беда: я не вижу, каким образом.
– Каким образом что? – переспросил Лакассань, который отлично понял, что имела в виду его собеседница, но не счел нужным ставить ее об этом в известность.
– Каким образом все могло быть еще хуже, – пояснила княжна. Лакассань обратил внимание на ее странный взгляд: внимательный, ищущий, почти физически ощутимый, он шарил по лицу француза так же, как забравшийся в лабиринт под египетской пирамидой грабитель шарит руками по кажущейся глухой и монолитной стене в надежде отыскать потайную пружину, которая откроет вход в сокровищницу. – Княгиня и ее дочери... Впрочем, не будем о них. Вы совершенно справедливо предостерегали меня от чересчур тесных контактов с этим семейством, и я благодарна вам за это. Ваши советы мне очень пригодились, хотя и не в той мере, в какой могли бы, если бы я следовала им с самого начала.
– Пустое, Мария Андреевна, – сказал Лакассань самым легкомысленным тоном. Он чувствовал, что необходимо снять напряжение, но пока не знал, как это сделать. – Не о чем жалеть. Все мы время от времени совершаем ошибки...
– Это верно, – быстро, почти неучтиво перебила его княжна. – Вы снова правы, Эжен. Вы заметили, что всегда оказываетесь правы? С чего бы это, вы не знаете?
Холодный, испытующий тон княжны, тон проводящего допрос инквизитора, слегка покоробил Лакассаня, но он не подал вида, что задет или, упаси боже, напуган.
– Богатый жизненный опыт, – с улыбкой ответил он, – плюс крупица обыкновенного здравого смысла. Вот мой личный рецепт правоты. Но что это с вами, принцесса? Неужели эти четыре курицы вас так расстроили?
– Не думаю, – ответила княжна. – Просто, пока я была там, в доме произошло убийство.
– Что вы говорите?! – ужаснулся Лакассань.
– Представьте себе. Я своими глазами видела трупы. Это было ужасно. Отвратительное зверство.
– Но кто же убит? Вы сказали “трупы”. Значит, убито несколько человек? Надеюсь, это не члены княжеской семьи? Моя неприязнь к князю Аполлону Игнатьевичу и его домашним не распространяется столь далеко.
– Нет, это не члены княжеской семьи. Это двое дворовых князя. Их нашли в каретном сарае. Один был зарезан чем-то острым, другой заколот вилами, буквально пришпилен ими к стене, как жук на булавке.
– И вы все это видели? Действительно, ужасно. Ужасно и достойно всяческого сожаления. Не обижайтесь, принцесса, но, живя в России, я все время жду чего-нибудь в этом роде. Ваши люди совершенно не знают меры в пьянстве, а напившись, превращаются в диких зверей. Вспомните хотя бы ваши знаменитые кулачные бои стенка на стенку – голые, на льду, в кровь, насмерть... Это настоящее варварство, и оправдания ему нет.
– Кстати, – сказала княжна, оставив эту блестящую речь без ответа, – вы их знали. Это Степан и Прохор – те самые, что сопровождали нас из Москвы.
– Точнее, те, которых сопровождали мы, – невесело пошутил Лакассань. – Что ж, они жили как животные и умерли точно так же, вцепившись друг Другу в глотки. Ваша русская водка, принцесса, развязывает и выпускает на свободу самые низменные инстинкты. А этим двоим, вдобавок, было за что ненавидеть друг друга. Такое часто происходит между преступниками, боящимися предательства со стороны сообщника. А ведь они были преступниками, не так ли?
– Послушайте, Эжен, – сказала княжна, опять проигнорировав рассуждения Лакассаня о вреде пьянства и психологии преступников, – вы помните тот привал на берегу реки, когда я пошла прогуляться, а когда вернулась, обнаружила, что у одного из лакеев – кажется, это был Прохор, – в кровь разбито лицо? Он тогда сказал, что споткнулся и ударился об колесо кареты...
– Как же, – сказал Лакассань, – отлично помню. Он так шмякнулся, что я ожидал увидеть в траве его мозги; он же встал, утерся рукавом, выругался и пошел себе дальше, как ни в чем не бывало. Хороший череп, крепкий. С таким черепом хорошо служить в армии – больше, знаете ли, шансов уцелеть.
– Мне тогда показалось, – упрямо гнула свою линию княжна, – что никакого падения не было, а было что-то совсем иное, о чем и вы, и лакеи по какой-то неясной мне причине предпочли умолчать. Если быть откровенной, я уверена в этом и сейчас. Там, у реки, между вами что-то произошло. Вы не хотите сказать мне, что это было?
– Мне нечего сказать вам, принцесса, – глядя прямо ей в глаза, ответил Лакассань. Сейчас он вспоминал слова Огинского о том, что княжна похожа на пантеру – красива и грациозна, но дьявольски опасна. Впервые за все время знакомства он смутно почувствовал в ней то, о чем столько раз предупреждал его пан Кшиштоф. – И что вам дались эти двое рабов? Забудьте о них, вы ошиблись.
– Что ж, возможно, – сказала княжна. – Как вы справедливо заметили минуту назад, все мы время от времени совершаем ошибки, и некоторые из них дорого нам обходятся. Вы не позволите мне взглянуть на вашу трость, Эжен?
– Что? С какой стати?
Вопрос прозвучал гораздо резче, чем следовало бы, но Лакассань, увы, оказался совершенно неподготовленным к подобному повороту беседы. Он пребывал в полной уверенности, что играет с княжной, как кошка с мышью, и вдруг оказалось, что все это время кошкой была она. А он, Виктор Лакассань, капитан гвардии, личный порученец Мюрата и персональный кошмар пана Кшиштофа Огинского, внезапно почувствовал себя маленькой глупой мышью, угодившей в мягкие лапы, оснащенные острыми, как бритвы, кривыми когтями...
– Мне кажется, вы совершили ошибку, – глядя ему прямо в лицо опасно расширившимися глазами, сказала княжна, – потеряв вот это.
С этими словами она вынула из рукава и бросила на колени Лакассаню какой-то продолговатый и узкий металлический предмет. Француз сумел сохранить видимое спокойствие, хотя с первого же взгляда узнал обломок своей рапиры – обломок, который он не сумел найти в сарае и который, судя по всему, посчастливилось обнаружить княжне. Да, подумал он, Огинский был прав, это пантера. А я-то, дурак, считал, что он просто трус и бездарь... Черт меня подери!
– Что ж, – медленно сказал он, – вы меня поймали. Но должен вам сказать, что вы представляете себе мое поведение в каком-то странном свете. Все было совсем не так, как вы себе вообразили, поверьте...
– Я не говорила вам, как я все это себе вообразила, – сухо заметила княжна. – Честно говоря, я теряюсь в догадках и желала бы выслушать то, что вы можете, но почему-то не хотите мне сказать.
Отлично, подумал Лакассань. Девчонка выигрывает у меня очко за очком, а я только и делаю, что бестолково барахтаюсь, все больше запутываясь в сетях, которые сам же и расставил. Проклятье! Это все потому, что ее просто невозможно воспринимать всерьез...
– Вы правы, – сказал он, – я многое от вас скрыл, не желая лишний раз беспокоить вас по пустякам. Там, у реки, действительно была драка. Эти двое мерзавцев, опасаясь, что вы расскажете об их предосудительном поступке князю Зеленскому, задумали избавиться от вас и бежать, куда глаза глядят. Поскольку с вами был я, они решили начать именно с меня, но тут им не повезло: совершенно случайно я подслушал их разговор и сумел задать негодяям хорошую трепку, после чего дал им слово, что если они не откажутся от своих планов, то дело не ограничится разбитыми носами. Сегодня я закончил свои дела раньше, чем намеревался, и позволил себе смелость зайти за вами к Зеленским. Мне открыл этот тип с наглой физиономией – Прохор, кажется. Не говоря ни слова, он увлек меня в сарай, где нас уже поджидал второй бандит. Вдвоем они напали на меня, и мне ничего не оставалось, как убить обоих на месте.
– Если все было так, как вы говорите, то почему вы не остались, чтобы рассказать обо всем хозяевам? – спросила княжна.
– Я француз, – напомнил Лакассань. – Я испугался, что меня убьют, не дав раскрыть рта, и вылез в окно. Вот и вся история.
– Странная история, – заметила княжна, и Лакассань испытал почти непреодолимое желание схватить ее за шею и душить до тех пор, пока она не перестанет не только говорить, но и дышать.
Возможно, подумал он, это было бы наилучшим выходом из положения. Он всегда знал, что она умна, но она оказалась слишком умной. И она слишком много знает. Слишком много знает, слишком многое замечает и слишком хорошо умеет делать выводы из своих наблюдений. А он еще учил ее жить! Боже, какая святая простота!
Словно прочтя его мысли, княжна вдруг выпростала из-под накидки пистолет и навела его на Лакассаня.
– Что-то заставляет меня сомневаться в правдивости ваших слов, сударь, – сказала она. – Вы слишком много лжете, чтобы я могла продолжать доверять вам. Этот пистолет заряжен на тот случай, если вам или кому бы то ни было еще вдруг захочется меня убить. В последнее время такое желание почему-то возникало у многих людей, поэтому теперь я постоянно вожу с собой оружие, и поверьте моему слову, сударь: я сумею им воспользоваться.
– О, господи, принцесса! – воскликнул Лакассань с широкой улыбкой. – За кого вы меня принимаете? Что за странные фантазии? Вы что же, всегда убиваете тех, кто сказал вам неправду? Наш мир построен на лжи, а ложь, в которой вы обвиняете меня, была, можно сказать, ложью во спасение. Вы, кажется, вообразили себе, будто рядом с вами поселился некий кровавый монстр, который ждет только удобного момента, чтобы вонзить в вас клыки. Но это же сущая чепуха! Если я кого-то убил, то лишь для того, чтобы защитить вас и ваше доброе имя, и если я лгал, то исключительно для того, чтобы не беспокоить вас лишний раз по пустякам. Поверьте, я не ждал и не жду за это благодарности, но и предполагать, что вы станете тыкать в меня пистолетом, я тоже никак не мог. Прошу вас, уберите эту штуку, у меня от ее вида мурашки бегают по всему телу... Ведь она может выстрелить!
– Может, – согласилась княжна, не убирая, впрочем, пистолета. – Я ценю вашу заботу, Эжен, и благодарна вам за нее. Это не формула вежливости, я действительно благодарна вам за все, что вы для меня сделали. Но дело зашло уже слишком далеко. Вы, должно быть, знаете, что говорят про нас с вами в городе. Это оскорбительно, и вы тут ничего не можете поделать – перебить всех городских сплетников не под силу даже вам. Единственное, что вы можете сделать для сохранения моего доброго имени, – это как можно скорее покинуть мой дом.
Она потянула за шелковый шнурок, и снаружи послышался голос кучера, который кричал на лошадей, останавливая их. Карета замедлила ход и замерла на месте. Бросив взгляд в окно, Лакассань увидел, что они остановились недалеко от городской заставы.
– Если вам нужны деньги, я с удовольствием ссужу, – продолжала княжна. – Думаю, вам лучше поселиться в гостинице, а то и вовсе покинуть город. Дайте мне знать, когда где-нибудь устроитесь, и я перешлю вам ваши вещи. Мне жаль, что так получилось, и я хочу, чтобы вы поняли: дело не в сплетнях. Вернее, не только в них. Вы сказали, что наш мир построен на лжи. Я этому не верю, не хочу верить. И я больше не могу доверять вам, Эжен. Выходите из кареты.
Голос ее по-прежнему оставался голосом шестнадцатилетней девушки, и Лакассань без труда различал в нем нотки растерянности и обиды, но направленный ему в живот пистолет служил отличным подтверждением серьезности намерений княжны. Француз печально улыбнулся Марии Андреевне, отвесил иронический полупоклон и, распахнув дверцу, выпрыгнул из кареты, не забыв прихватить лежавший рядом с ним на сиденье обломок рапиры. Это была улика, оставлять которую в чужих руках было бы верхом беспечности. Судя по поведению княжны, выдавать Лакассаня властям она не собиралась, решив ограничиться его изгнанием из своего дома, но ее намерения могли еще сто раз перемениться, да и власти, к которым она не хотела обращаться, могли обратиться к ней сами.
Стоя на краю глубокой непрозрачной лужи и глядя вслед удалявшейся карете, Лакассань неопределенно улыбался. Завидев извозчика, он махнул ему рукой, сел в пролетку и отправился в трактир, чтобы снять там комнату.
Глава 10
Степан оттолкнул его плечом, так, что он едва не упал, споткнувшись о ноги Прохора, и, зарычав, как зверь, прыгнул следом, целя вилами в живот противника. В самое последнее мгновение Лакассань ухитрился увернуться от верной смерти и вцепиться обеими руками в черенок вил. Сильно рванув на себя это холопское оружие, он одновременно резко повернулся вокруг собственной оси. Степан, потеряв равновесие от этого неожиданного рывка, выпустил вилы и отлетел к стене сарая, с шумом ударившись об нее лопатками и распластавшись по серым от времени доскам. В следующее мгновение с силой брошенные Лакассанем вилы пригвоздили его к стене, как бабочку. Степан издал болезненный стон и, вцепившись в вилы, попытался вырвать острые, слегка тронутые ржавчиной зубья из своей груди. Вилы сидели прочно, а сил у Степана уже не осталось. Он скрипнул зубами в последнем усилии и уронил руки вдоль тела. Его ноги подогнулись, голова упала на грудь, и он, бездыханный, повис на вилах.
Не сводя с него глаз, Лакассань попятился, присел и, нашарив на полу сломанный клинок, спрятал его обратно в трость. Отскочивший обломок куда-то запропастился; он начал было его искать, но тут со двора сквозь открытые ворота послышался сердитый женский голос:
– Степан! Степа-а-ан! Где тебя, лешего, черти носят? Дров на кухню принеси, нероба! Степан!
Лакассань, махнув рукой на потерявшийся кончик своей рапиры, метнулся к окну и успел протиснуться в узкий проем за секунду до того, как искавшая Степана женщина заглянула в сарай и подняла крик. Более не заботясь об осторожности, француз перемахнул через забор, пробежал по переулку и, затормозив, спокойным шагом вышел на улицу, придав лицу скучающее и высокомерное выражение, словно для него не было ничего привычнее прогулок по пустынным глухим переулкам.
К счастью, на него никто не обратил внимания, и Лакассань, чтобы не вызывать лишних подозрений, двинулся в сторону ворот дома Зеленских вместе с уже начавшей собираться на крик толпой. Обнаружившая еще не остывшие трупы баба визжала так, словно с нее живьем снимали кожу, и Лакассань старательно морщился, чтобы скрыть улыбку: он любил не только проливать кровь, но и сеять панику, считая это невинным развлечением. В конце концов, баба визжала так громко исключительно потому, что ей самой ничто не угрожало. Если бы она знала, что убийца охотится и за ней тоже, она обратила бы на мертвых внимания не больше, чем на два придорожных камня, будучи озабоченной спасением собственной шкуры. Следовательно, вопила она только ради собственного удовольствия или, если угодно, потому, что считала именно такое поведение наиболее приличным в подобной ситуации.
Ворота были заперты наглухо, и открывать их, судя по всему, никто не собирался. Потолкавшись среди зевак еще немного, Лакассань спиной вперед выбрался из толпы, пока его не приметил здесь кто-нибудь из знакомых. Вряд ли кому-то могло прийти в голову как-то связать его имя с двумя убитыми в каретном сарае крепостными мужиками; тем не менее, рисковать не стоило, поскольку теперь, когда Наполеон сидел в московском Кремле, французов модно было обвинять во всем подряд, вплоть до дурной погоды.
Свернув за угол, он заглянул в бакалейную лавку – ту самую, где прислуга княгини Зеленской обыкновенно покупала тот дрянной кофе, которым Аграфена Антоновна как-то пыталась попотчевать пана Кшиштофа. Бакалейщик, плюгавый, беспричинно хихикающий мужичонка с редкой бородой и подвижными, как шарики ртути, глазами, Лакассаню не понравился. Француз купил сигару, про которую ему было сказано, что это контрабандный товар из самой Англии, бросил на прилавок мелкую монетку и вышел, на ходу скусывая кончик сигары и уже жалея о том, что не выбрал лавку, расположенную подальше от дома Зеленских. У бакалейщика была скользкая физиономия соглядатая, и Лакассань с опозданием сообразил, что тот может рассказать кому-нибудь о его посещении – кому-нибудь, кому знать об этом вовсе не следовало бы.
Тем не менее, он чувствовал, что сумел предупредить следующий ход противника: теперь никто, кроме Огинского, не знал о его роли в истории с письмом Багратиону. Некоторые опасения внушал ему граф Бухвостов: Лакассань не знал, что успел и чего не успел разнюхать предводитель местного дворянства. Стоя на углу и раскуривая сигару, которая, кстати, оказалась еще более отвратительной, чем тот кофе, которым угощала Огинского княгиня Зеленская, Лакассань не торопясь обдумывал свои дальнейшие планы, уделяя особенное внимание именно персоне графа Бухвостова. Придя к вполне определенному, лежавшему у самой поверхности решению по этому поводу, он с удовольствием выбросил сигару в лужу и, помахивая тростью, двинулся к тому месту, где уговорился встретиться с княжной Вязмитиновой, чтобы вместе отправиться обратно в имение.
Ждать Марию Андреевну ему пришлось совсем недолго: через две или три минуты после того, как он остановился на углу, в отдалении показался ее экипаж. Кучер натянул поводья, лошади стали, и Лакассань, сунув под мышку трость и придерживая шляпу, нырнул в карету, усевшись на стеганые кожаные подушки.
Княжна Мария выглядела задумчивой и была непривычно бледна. Только теперь Лакассань вспомнил, что она ездила с визитом к Зеленским; вернее, не вспомнил – с памятью у него был полный порядок, – а обратил внимание на это обстоятельство и, наконец-то, сопоставил его с тем, где был и чем занимался он сам все это время.
– Как прошел визит, принцесса? – ни к чему не обязывающим светским тоном спросил он, когда карета тронулась.
– Могло бы быть и хуже, – ответила княжна, – только вот беда: я не вижу, каким образом.
– Каким образом что? – переспросил Лакассань, который отлично понял, что имела в виду его собеседница, но не счел нужным ставить ее об этом в известность.
– Каким образом все могло быть еще хуже, – пояснила княжна. Лакассань обратил внимание на ее странный взгляд: внимательный, ищущий, почти физически ощутимый, он шарил по лицу француза так же, как забравшийся в лабиринт под египетской пирамидой грабитель шарит руками по кажущейся глухой и монолитной стене в надежде отыскать потайную пружину, которая откроет вход в сокровищницу. – Княгиня и ее дочери... Впрочем, не будем о них. Вы совершенно справедливо предостерегали меня от чересчур тесных контактов с этим семейством, и я благодарна вам за это. Ваши советы мне очень пригодились, хотя и не в той мере, в какой могли бы, если бы я следовала им с самого начала.
– Пустое, Мария Андреевна, – сказал Лакассань самым легкомысленным тоном. Он чувствовал, что необходимо снять напряжение, но пока не знал, как это сделать. – Не о чем жалеть. Все мы время от времени совершаем ошибки...
– Это верно, – быстро, почти неучтиво перебила его княжна. – Вы снова правы, Эжен. Вы заметили, что всегда оказываетесь правы? С чего бы это, вы не знаете?
Холодный, испытующий тон княжны, тон проводящего допрос инквизитора, слегка покоробил Лакассаня, но он не подал вида, что задет или, упаси боже, напуган.
– Богатый жизненный опыт, – с улыбкой ответил он, – плюс крупица обыкновенного здравого смысла. Вот мой личный рецепт правоты. Но что это с вами, принцесса? Неужели эти четыре курицы вас так расстроили?
– Не думаю, – ответила княжна. – Просто, пока я была там, в доме произошло убийство.
– Что вы говорите?! – ужаснулся Лакассань.
– Представьте себе. Я своими глазами видела трупы. Это было ужасно. Отвратительное зверство.
– Но кто же убит? Вы сказали “трупы”. Значит, убито несколько человек? Надеюсь, это не члены княжеской семьи? Моя неприязнь к князю Аполлону Игнатьевичу и его домашним не распространяется столь далеко.
– Нет, это не члены княжеской семьи. Это двое дворовых князя. Их нашли в каретном сарае. Один был зарезан чем-то острым, другой заколот вилами, буквально пришпилен ими к стене, как жук на булавке.
– И вы все это видели? Действительно, ужасно. Ужасно и достойно всяческого сожаления. Не обижайтесь, принцесса, но, живя в России, я все время жду чего-нибудь в этом роде. Ваши люди совершенно не знают меры в пьянстве, а напившись, превращаются в диких зверей. Вспомните хотя бы ваши знаменитые кулачные бои стенка на стенку – голые, на льду, в кровь, насмерть... Это настоящее варварство, и оправдания ему нет.
– Кстати, – сказала княжна, оставив эту блестящую речь без ответа, – вы их знали. Это Степан и Прохор – те самые, что сопровождали нас из Москвы.
– Точнее, те, которых сопровождали мы, – невесело пошутил Лакассань. – Что ж, они жили как животные и умерли точно так же, вцепившись друг Другу в глотки. Ваша русская водка, принцесса, развязывает и выпускает на свободу самые низменные инстинкты. А этим двоим, вдобавок, было за что ненавидеть друг друга. Такое часто происходит между преступниками, боящимися предательства со стороны сообщника. А ведь они были преступниками, не так ли?
– Послушайте, Эжен, – сказала княжна, опять проигнорировав рассуждения Лакассаня о вреде пьянства и психологии преступников, – вы помните тот привал на берегу реки, когда я пошла прогуляться, а когда вернулась, обнаружила, что у одного из лакеев – кажется, это был Прохор, – в кровь разбито лицо? Он тогда сказал, что споткнулся и ударился об колесо кареты...
– Как же, – сказал Лакассань, – отлично помню. Он так шмякнулся, что я ожидал увидеть в траве его мозги; он же встал, утерся рукавом, выругался и пошел себе дальше, как ни в чем не бывало. Хороший череп, крепкий. С таким черепом хорошо служить в армии – больше, знаете ли, шансов уцелеть.
– Мне тогда показалось, – упрямо гнула свою линию княжна, – что никакого падения не было, а было что-то совсем иное, о чем и вы, и лакеи по какой-то неясной мне причине предпочли умолчать. Если быть откровенной, я уверена в этом и сейчас. Там, у реки, между вами что-то произошло. Вы не хотите сказать мне, что это было?
– Мне нечего сказать вам, принцесса, – глядя прямо ей в глаза, ответил Лакассань. Сейчас он вспоминал слова Огинского о том, что княжна похожа на пантеру – красива и грациозна, но дьявольски опасна. Впервые за все время знакомства он смутно почувствовал в ней то, о чем столько раз предупреждал его пан Кшиштоф. – И что вам дались эти двое рабов? Забудьте о них, вы ошиблись.
– Что ж, возможно, – сказала княжна. – Как вы справедливо заметили минуту назад, все мы время от времени совершаем ошибки, и некоторые из них дорого нам обходятся. Вы не позволите мне взглянуть на вашу трость, Эжен?
– Что? С какой стати?
Вопрос прозвучал гораздо резче, чем следовало бы, но Лакассань, увы, оказался совершенно неподготовленным к подобному повороту беседы. Он пребывал в полной уверенности, что играет с княжной, как кошка с мышью, и вдруг оказалось, что все это время кошкой была она. А он, Виктор Лакассань, капитан гвардии, личный порученец Мюрата и персональный кошмар пана Кшиштофа Огинского, внезапно почувствовал себя маленькой глупой мышью, угодившей в мягкие лапы, оснащенные острыми, как бритвы, кривыми когтями...
– Мне кажется, вы совершили ошибку, – глядя ему прямо в лицо опасно расширившимися глазами, сказала княжна, – потеряв вот это.
С этими словами она вынула из рукава и бросила на колени Лакассаню какой-то продолговатый и узкий металлический предмет. Француз сумел сохранить видимое спокойствие, хотя с первого же взгляда узнал обломок своей рапиры – обломок, который он не сумел найти в сарае и который, судя по всему, посчастливилось обнаружить княжне. Да, подумал он, Огинский был прав, это пантера. А я-то, дурак, считал, что он просто трус и бездарь... Черт меня подери!
– Что ж, – медленно сказал он, – вы меня поймали. Но должен вам сказать, что вы представляете себе мое поведение в каком-то странном свете. Все было совсем не так, как вы себе вообразили, поверьте...
– Я не говорила вам, как я все это себе вообразила, – сухо заметила княжна. – Честно говоря, я теряюсь в догадках и желала бы выслушать то, что вы можете, но почему-то не хотите мне сказать.
Отлично, подумал Лакассань. Девчонка выигрывает у меня очко за очком, а я только и делаю, что бестолково барахтаюсь, все больше запутываясь в сетях, которые сам же и расставил. Проклятье! Это все потому, что ее просто невозможно воспринимать всерьез...
– Вы правы, – сказал он, – я многое от вас скрыл, не желая лишний раз беспокоить вас по пустякам. Там, у реки, действительно была драка. Эти двое мерзавцев, опасаясь, что вы расскажете об их предосудительном поступке князю Зеленскому, задумали избавиться от вас и бежать, куда глаза глядят. Поскольку с вами был я, они решили начать именно с меня, но тут им не повезло: совершенно случайно я подслушал их разговор и сумел задать негодяям хорошую трепку, после чего дал им слово, что если они не откажутся от своих планов, то дело не ограничится разбитыми носами. Сегодня я закончил свои дела раньше, чем намеревался, и позволил себе смелость зайти за вами к Зеленским. Мне открыл этот тип с наглой физиономией – Прохор, кажется. Не говоря ни слова, он увлек меня в сарай, где нас уже поджидал второй бандит. Вдвоем они напали на меня, и мне ничего не оставалось, как убить обоих на месте.
– Если все было так, как вы говорите, то почему вы не остались, чтобы рассказать обо всем хозяевам? – спросила княжна.
– Я француз, – напомнил Лакассань. – Я испугался, что меня убьют, не дав раскрыть рта, и вылез в окно. Вот и вся история.
– Странная история, – заметила княжна, и Лакассань испытал почти непреодолимое желание схватить ее за шею и душить до тех пор, пока она не перестанет не только говорить, но и дышать.
Возможно, подумал он, это было бы наилучшим выходом из положения. Он всегда знал, что она умна, но она оказалась слишком умной. И она слишком много знает. Слишком много знает, слишком многое замечает и слишком хорошо умеет делать выводы из своих наблюдений. А он еще учил ее жить! Боже, какая святая простота!
Словно прочтя его мысли, княжна вдруг выпростала из-под накидки пистолет и навела его на Лакассаня.
– Что-то заставляет меня сомневаться в правдивости ваших слов, сударь, – сказала она. – Вы слишком много лжете, чтобы я могла продолжать доверять вам. Этот пистолет заряжен на тот случай, если вам или кому бы то ни было еще вдруг захочется меня убить. В последнее время такое желание почему-то возникало у многих людей, поэтому теперь я постоянно вожу с собой оружие, и поверьте моему слову, сударь: я сумею им воспользоваться.
– О, господи, принцесса! – воскликнул Лакассань с широкой улыбкой. – За кого вы меня принимаете? Что за странные фантазии? Вы что же, всегда убиваете тех, кто сказал вам неправду? Наш мир построен на лжи, а ложь, в которой вы обвиняете меня, была, можно сказать, ложью во спасение. Вы, кажется, вообразили себе, будто рядом с вами поселился некий кровавый монстр, который ждет только удобного момента, чтобы вонзить в вас клыки. Но это же сущая чепуха! Если я кого-то убил, то лишь для того, чтобы защитить вас и ваше доброе имя, и если я лгал, то исключительно для того, чтобы не беспокоить вас лишний раз по пустякам. Поверьте, я не ждал и не жду за это благодарности, но и предполагать, что вы станете тыкать в меня пистолетом, я тоже никак не мог. Прошу вас, уберите эту штуку, у меня от ее вида мурашки бегают по всему телу... Ведь она может выстрелить!
– Может, – согласилась княжна, не убирая, впрочем, пистолета. – Я ценю вашу заботу, Эжен, и благодарна вам за нее. Это не формула вежливости, я действительно благодарна вам за все, что вы для меня сделали. Но дело зашло уже слишком далеко. Вы, должно быть, знаете, что говорят про нас с вами в городе. Это оскорбительно, и вы тут ничего не можете поделать – перебить всех городских сплетников не под силу даже вам. Единственное, что вы можете сделать для сохранения моего доброго имени, – это как можно скорее покинуть мой дом.
Она потянула за шелковый шнурок, и снаружи послышался голос кучера, который кричал на лошадей, останавливая их. Карета замедлила ход и замерла на месте. Бросив взгляд в окно, Лакассань увидел, что они остановились недалеко от городской заставы.
– Если вам нужны деньги, я с удовольствием ссужу, – продолжала княжна. – Думаю, вам лучше поселиться в гостинице, а то и вовсе покинуть город. Дайте мне знать, когда где-нибудь устроитесь, и я перешлю вам ваши вещи. Мне жаль, что так получилось, и я хочу, чтобы вы поняли: дело не в сплетнях. Вернее, не только в них. Вы сказали, что наш мир построен на лжи. Я этому не верю, не хочу верить. И я больше не могу доверять вам, Эжен. Выходите из кареты.
Голос ее по-прежнему оставался голосом шестнадцатилетней девушки, и Лакассань без труда различал в нем нотки растерянности и обиды, но направленный ему в живот пистолет служил отличным подтверждением серьезности намерений княжны. Француз печально улыбнулся Марии Андреевне, отвесил иронический полупоклон и, распахнув дверцу, выпрыгнул из кареты, не забыв прихватить лежавший рядом с ним на сиденье обломок рапиры. Это была улика, оставлять которую в чужих руках было бы верхом беспечности. Судя по поведению княжны, выдавать Лакассаня властям она не собиралась, решив ограничиться его изгнанием из своего дома, но ее намерения могли еще сто раз перемениться, да и власти, к которым она не хотела обращаться, могли обратиться к ней сами.
Стоя на краю глубокой непрозрачной лужи и глядя вслед удалявшейся карете, Лакассань неопределенно улыбался. Завидев извозчика, он махнул ему рукой, сел в пролетку и отправился в трактир, чтобы снять там комнату.
Глава 10
В городе был еще одни человек, для которого не составило никакого труда догадаться, кто так круто обошелся с двумя лакеями князя Зеленского. Человеком этим был, разумеется, пан Кшиштоф Огинский, мигом смекнувший, чьих рук это дело. Известие о кровавом двойном убийстве в доме Зеленских встревожило пана Кшиштофа: оно означало, что Лакассань перешел к решительным действиям. Француз рубил концы, убирая свидетелей, а пан Кшиштоф, хорошо изучивший своего напарника, знал, что тот не привык останавливаться на полпути. Похоже было на то, что угроза Лакассаня расправиться со своим строптивым подопечным близилась к исполнению.
Предвидя подобный поворот событий, пан Кшиштоф принял некоторые контрмеры. Написанное им в трактире письмо было уже в пути, но теперь, когда события вдруг начали развиваться столь стремительно и кроваво, Огинский начал нервничать: расстояния в России были огромны, почта во все времена работала далеко не лучшим образом, а времени, судя по всему, осталось очень мало. Возможно, его не осталось совсем, и пан Кшиштоф, который провел в городе уже более месяца, совершенно не нуждаясь в оружии, в срочном порядке купил пару пистолетов, а. также пороху, пуль и всего прочего, без чего пистолет превращается в бесполезное украшение.
Впрочем, в неожиданной активности Лакассаня были и свои хорошие стороны. Активность эта помогла пану Кшиштофу принять решение, касавшееся его собственных дальнейших планов. До сих пор он колебался, не зная толком, принять ли ему предложение княгини Зеленской или бежать отсюда со всех ног, удовлетворившись тем, что уже было получено от Аграфены Антоновны в качестве задатка. Перспектива припасть к такому обильному источнику жизненных благ, как состояние княжеского рода Вязмитиновых, выглядела столь же сомнительной, сколь и заманчивой, а цена, которую предстояло заплатить за эту призрачную возможность – женитьба на Оленьке Зеленской, – казалась пану Кшиштофу непомерно высокой. Однако альтернатива, заключавшаяся в возвращении под крыло маршала Мюрата в компании с Лакассанем, теперь прельщала Огинского менее чем когда бы то ни было.
Наполеон уже месяц сидел в Москве, ничего не предпринимая, в то время как русская армия весьма успешно пряталась от него, укрепляясь с каждым днем. Наполеон предложил переговоры о мире; Кутузов отверг это предложение. Обостренным чутьем человека, чья жизнь всегда во многом зависела от умения заранее предугадать, в какую сторону подует ветер, пан Кшиштоф начинал понимать, что чаши весов пришли в движение. В войне наступал перелом, и Огинскому вовсе не хотелось вновь принять участие в боевых действиях, особенно на стороне слабейшего. Миллионная армия Наполеона таяла на бескрайних просторах России, как кусок сахара в кружке с кипятком. Пан Кшиштоф заранее предвидел, какие безумно опасные поручения ждут его в случае возвращения к Мюрату, и такая перспектива вовсе ему не улыбалась.
Задуманная княгиней Зеленской афера тоже была опасна, но здесь, по крайней мере, было ради чего рисковать. Состояние княжны Марии исчислялось миллионами. Правда, и претендентов на этот жирный кусок было предостаточно, но с ними пан Кшиштоф рассчитывал справиться. При всей своей неуемной жадности, подлости и коварстве княгиня Зеленская была просто жирной глупой бабой, провинциалкой, никогда не имевшей дела с настоящим противником. Если бы не это, она никогда не обратилась бы за помощью к пану Кшиштофу. О, мечтала она о многом! Сначала опека над княжной, затем ее смерть от несчастного случая, затем еще какая-нибудь роковая случайность, которая будет стоить жизни ее мужу... Наверняка для самого пана Кшиштофа княгиня готовила что-нибудь в этом же роде, но тут она просчиталась: Огинский самым серьезным образом намеревался опередить ее.
Взвесив все “за” и “против”, пан Кшиштоф принял окончательное решение: к Мюрату он не вернется. Ни за что. Никогда. Там, в сожженной дотла Москве, его не поджидало ничего, кроме новых невзгод, опасностей, поражения и смерти. Нужно было устраивать свою собственную жизнь, и единственной помехой на этом пути для Огинского был Лакассань. Пан Кшиштоф проклинал медлительность почты и молился о том, чтобы все сложилось удачно.
Вечером того дня, когда произошло убийство в доме Зеленских, Огинский направился к княгине с визитом. Князя Аполлона Игнатьевича он не застал: тот третий день находился в деревне. “Занимается хозяйством”, – сказала княгиня. “Прячется от кредиторов”, – мысленно перевел пан Кшиштоф, но вслух этого говорить не стал. Как бы то ни было, князь его более не интересовал – в его планах этот ничтожный человек не играл никакой роли.
Отправляясь к Зеленским, пан Кшиштоф предполагал, что застанет все семейство в состоянии, близком к истерике, и был несказанно удивлен, обнаружив полное спокойствие там, где ожидал слез, воплей и бестолковой паники. Кровавая новость живо обсуждалась княгиней и ее дочерьми, но вот именно как интересная и выходящая из ряда ординарных событий новость, а не как что-то страшное или, упаси, боже, опасное для их драгоценных персон. Эти курицы, как про себя именовал пан Кшиштоф Аграфену Антоновну и ее дочерей, пребывали в блаженной уверенности, что гибель их лакеев явилась результатом обыкновенной драки между ними, и переживали лишь о том, что теперь городские сплетники станут трепать их доброе имя на каждом углу.
Пан Кшиштоф в отменно учтивых выражениях выразил дамам свое сочувствие по поводу прискорбного происшествия, внимательно выслушал излишне подробный и явно приукрашенный рассказ о том, как это было, с отвращением выпил чашку бледного, как щеки старой девы, чая и немного полюбезничал с княжной Ольгой Аполлоновной. Аграфена Антоновна при этом наблюдала за ними с теплой материнской улыбкой, казавшейся такой же фальшивой, как и во множестве отпечатанные казначейством Франции русские деньги; что же до княжон Елизаветы и Людмилы, то последние прожигали свою удачливую сестрицу взглядами, полными такой черной зависти и такой лютой злобы, что пан Кшиштоф начал всерьез опасаться за жизнь своей нареченной. Ловя эти взгляды, которые обжигали, как кислота, он живо представил себе все прелести будущей семейной жизни и поклялся страшной клятвой, что брак его, если даже и состоится, не продлится более месяца.
После чая Аграфена Антоновна без лишних церемоний удалила дочерей из гостиной. Ольга Аполлоновна попыталась было возражать – ей, судя по всему, льстила непривычная для нее роль невесты, – но княгиня была непреклонна, и суженая пана Кшиштофа, одарив его на прощание кокетливым взглядом, вслед за сестрами покинула комнату. В течение какого-то времени было слышно, как все трое дружно топают и негромко, но злобно переругиваются в коридоре, затем где-то в глубине дома с пушечным грохотом захлопнулась дверь, и сделалось тихо.
Аграфена Антоновна весьма откровенно перевела дух и, согнав с лица фальшивую приторную улыбку, деловито осведомилась у пана Кшиштофа, с чем он пожаловал.
Предвидя подобный поворот событий, пан Кшиштоф принял некоторые контрмеры. Написанное им в трактире письмо было уже в пути, но теперь, когда события вдруг начали развиваться столь стремительно и кроваво, Огинский начал нервничать: расстояния в России были огромны, почта во все времена работала далеко не лучшим образом, а времени, судя по всему, осталось очень мало. Возможно, его не осталось совсем, и пан Кшиштоф, который провел в городе уже более месяца, совершенно не нуждаясь в оружии, в срочном порядке купил пару пистолетов, а. также пороху, пуль и всего прочего, без чего пистолет превращается в бесполезное украшение.
Впрочем, в неожиданной активности Лакассаня были и свои хорошие стороны. Активность эта помогла пану Кшиштофу принять решение, касавшееся его собственных дальнейших планов. До сих пор он колебался, не зная толком, принять ли ему предложение княгини Зеленской или бежать отсюда со всех ног, удовлетворившись тем, что уже было получено от Аграфены Антоновны в качестве задатка. Перспектива припасть к такому обильному источнику жизненных благ, как состояние княжеского рода Вязмитиновых, выглядела столь же сомнительной, сколь и заманчивой, а цена, которую предстояло заплатить за эту призрачную возможность – женитьба на Оленьке Зеленской, – казалась пану Кшиштофу непомерно высокой. Однако альтернатива, заключавшаяся в возвращении под крыло маршала Мюрата в компании с Лакассанем, теперь прельщала Огинского менее чем когда бы то ни было.
Наполеон уже месяц сидел в Москве, ничего не предпринимая, в то время как русская армия весьма успешно пряталась от него, укрепляясь с каждым днем. Наполеон предложил переговоры о мире; Кутузов отверг это предложение. Обостренным чутьем человека, чья жизнь всегда во многом зависела от умения заранее предугадать, в какую сторону подует ветер, пан Кшиштоф начинал понимать, что чаши весов пришли в движение. В войне наступал перелом, и Огинскому вовсе не хотелось вновь принять участие в боевых действиях, особенно на стороне слабейшего. Миллионная армия Наполеона таяла на бескрайних просторах России, как кусок сахара в кружке с кипятком. Пан Кшиштоф заранее предвидел, какие безумно опасные поручения ждут его в случае возвращения к Мюрату, и такая перспектива вовсе ему не улыбалась.
Задуманная княгиней Зеленской афера тоже была опасна, но здесь, по крайней мере, было ради чего рисковать. Состояние княжны Марии исчислялось миллионами. Правда, и претендентов на этот жирный кусок было предостаточно, но с ними пан Кшиштоф рассчитывал справиться. При всей своей неуемной жадности, подлости и коварстве княгиня Зеленская была просто жирной глупой бабой, провинциалкой, никогда не имевшей дела с настоящим противником. Если бы не это, она никогда не обратилась бы за помощью к пану Кшиштофу. О, мечтала она о многом! Сначала опека над княжной, затем ее смерть от несчастного случая, затем еще какая-нибудь роковая случайность, которая будет стоить жизни ее мужу... Наверняка для самого пана Кшиштофа княгиня готовила что-нибудь в этом же роде, но тут она просчиталась: Огинский самым серьезным образом намеревался опередить ее.
Взвесив все “за” и “против”, пан Кшиштоф принял окончательное решение: к Мюрату он не вернется. Ни за что. Никогда. Там, в сожженной дотла Москве, его не поджидало ничего, кроме новых невзгод, опасностей, поражения и смерти. Нужно было устраивать свою собственную жизнь, и единственной помехой на этом пути для Огинского был Лакассань. Пан Кшиштоф проклинал медлительность почты и молился о том, чтобы все сложилось удачно.
Вечером того дня, когда произошло убийство в доме Зеленских, Огинский направился к княгине с визитом. Князя Аполлона Игнатьевича он не застал: тот третий день находился в деревне. “Занимается хозяйством”, – сказала княгиня. “Прячется от кредиторов”, – мысленно перевел пан Кшиштоф, но вслух этого говорить не стал. Как бы то ни было, князь его более не интересовал – в его планах этот ничтожный человек не играл никакой роли.
Отправляясь к Зеленским, пан Кшиштоф предполагал, что застанет все семейство в состоянии, близком к истерике, и был несказанно удивлен, обнаружив полное спокойствие там, где ожидал слез, воплей и бестолковой паники. Кровавая новость живо обсуждалась княгиней и ее дочерьми, но вот именно как интересная и выходящая из ряда ординарных событий новость, а не как что-то страшное или, упаси, боже, опасное для их драгоценных персон. Эти курицы, как про себя именовал пан Кшиштоф Аграфену Антоновну и ее дочерей, пребывали в блаженной уверенности, что гибель их лакеев явилась результатом обыкновенной драки между ними, и переживали лишь о том, что теперь городские сплетники станут трепать их доброе имя на каждом углу.
Пан Кшиштоф в отменно учтивых выражениях выразил дамам свое сочувствие по поводу прискорбного происшествия, внимательно выслушал излишне подробный и явно приукрашенный рассказ о том, как это было, с отвращением выпил чашку бледного, как щеки старой девы, чая и немного полюбезничал с княжной Ольгой Аполлоновной. Аграфена Антоновна при этом наблюдала за ними с теплой материнской улыбкой, казавшейся такой же фальшивой, как и во множестве отпечатанные казначейством Франции русские деньги; что же до княжон Елизаветы и Людмилы, то последние прожигали свою удачливую сестрицу взглядами, полными такой черной зависти и такой лютой злобы, что пан Кшиштоф начал всерьез опасаться за жизнь своей нареченной. Ловя эти взгляды, которые обжигали, как кислота, он живо представил себе все прелести будущей семейной жизни и поклялся страшной клятвой, что брак его, если даже и состоится, не продлится более месяца.
После чая Аграфена Антоновна без лишних церемоний удалила дочерей из гостиной. Ольга Аполлоновна попыталась было возражать – ей, судя по всему, льстила непривычная для нее роль невесты, – но княгиня была непреклонна, и суженая пана Кшиштофа, одарив его на прощание кокетливым взглядом, вслед за сестрами покинула комнату. В течение какого-то времени было слышно, как все трое дружно топают и негромко, но злобно переругиваются в коридоре, затем где-то в глубине дома с пушечным грохотом захлопнулась дверь, и сделалось тихо.
Аграфена Антоновна весьма откровенно перевела дух и, согнав с лица фальшивую приторную улыбку, деловито осведомилась у пана Кшиштофа, с чем он пожаловал.