Он придвинул к себе блюдо с жареным кроликом, обложенным пахучими травами: лишний раз поесть никогда не мешает.
   – От сынов Океана и пошло тысячелетнее царство Тартесса, – продолжал между тем плешивый ласковым наставительным тоном.
   – Оно и вправду стоит тысячу лет? – спросил Горгий.
   – Нет, меньше. Но в заветах сказано, что царство простоит тысячу лет. Вам, грекам, не понять величия Тартесса: вы поглощены грубыми заботами о торговле, и история ваша бедна. Вы приносите богам в жертву несъедобные части животных, и ваши боги за это лишили вас высшей радости – понимания сущности. Разве не так?
   Горгий быстро прожевал кусок, почтительно ответил:
   – Ты прав, светозарный. Я всего лишь торговец и не задумываюсь ни о чем таком… Размышления в нашем деле приносят одни убытки… – Плешивый согласно кивнул, будто клюнул острым носом. – Но есть и у нас мудрецы, – продолжал Горгий. – Я-то их не знаю, но слыхал. Вот, например, в Милете…
   – Нет! – рявкнул тут одутловатый старик на всю палату. – Не стану я покупать старого лежебоку!
   – Ему всего пять лет, – возразил Сапроний, сердито тряся подбородками, – и он обучен охоте на кроликов.
   – А что проку? Он даже хвост не может держать палкой. Мне нужен молодой сильный кот, а не дряхлая развалина!
   – Если бы это сказал не ты… – недобрым голосом начал Сапроний.
   Но старик был пьян и не обратил внимания на угрозу. Он трахнул серебряной чашей по столу, расплескав вино, и закричал:
   – Это не кот, а ходячее блюдо для блох! Клянусь Нетоном, я не потерплю, чтобы мне пытались всучить…
   Он не докончил. Сапроний, взревев, вцепился в его бороду. Старик заверещал, замахал руками, попал Сапронию в глаз.
   Танцовщицы испуганно сгрудились в углу.
   Плешивый сосед Горгия взглянул на дерущихся сквозь зеленое стеклышко, бросил негромко:
   – Литеннон.
   Мелкозавитой щеголь кинулся разнимать драчунов. Он обхватил старика сзади. Старик размахивал руками, как мельница, брыкался ногами и угодил Сапронию в живот. Еще несколько пирующих ввязались в драку, и тут – видят боги! – пошла настоящая свалка, и кто-то ударил Литеннона тяжелой серебряной чашей по голове. Тот мешком рухнул на пол. Вид хлещущей крови отрезвил дерущихся.
   На Сапроний лица не было.
   – Светозарный Павлидий, – пролепетал он, обращаясь к плешивому. – Это не я… я не виноват.
   Горгий с ужасом взглянул на своего соседа: так это и есть тот самый Павлидий, о котором на днях рассказывал посланец Амбона, вольноотпущенник?..
   Павлидий не отвечал. Поджав тонкие губы, он смотрел сквозь стеклышко на мертвого Литеннона. Драчливый старик на четвереньках заползал под стол. Горгию стало не по себе от зловещей тишины. Он осторожно огляделся – близко ли до двери – и встретился взглядом с Миликоном. Верховный казначей сидел в небрежной позе напротив, в его прищуренных темных глазах была знакомая Горгию усмешечка.
   – Светозарный Миликон, – бормотал Сапроний, – это не я… Светозарный Павлидий…
   Лицо Павлидия было непроницаемо. Он опустил стеклышко, спокойно сказал:
   – Унесите.
   И сразу все пришло в движение. Молчаливые рабы вынесли из палаты тело Литеннона. Снова грянула музыка, снова понеслись вокруг стола танцовщицы. Сапроний тяжело опустился на скамью, залпом выпил чашу вина.
   – Бедный Литеннон, – вздохнул Миликон. – Он верно тебе служил, Павлидий. Тяжкая потеря.
   Павлидий даже не взглянул на него. Тихим голосом он сказал, обращаясь к Сапронию:
   – Ослепительный велел тебе сдать лишних котов, ты же, пьяная морда, затеял гнусную распродажу.
   – Светозарный! – завопил толстяк. – Ты глубоко прав, называя меня пьяной мордой. Проклятое вино во всем виновато. Я… я заглажу провинность. Я напишу новую поэму о величии обожаемого царя Аргантония…
   Он икнул. Раздался тонкий голос ученого Кострулия:
   – Не следует сопровождать упоминание великого имени столь низкими звуками.
   – Ну, он же не намеренно, – великодушно отвел удар Миликон.
   Он притянул к себе ту черноволосую танцовщицу, на которую все посматривал Горгий, усадил на колени. Она пыталась высвободиться, но Миликон держал ее цепко.
   – Послушай, Павлидий, – сказал он, – надо бы издать особый указ, запрещающий высокорожденным драться друг с другом. От блистательного и выше.
   – До светозарных? – осведомился Павлидий.
   Миликон усмехнулся в душистую бороду:
   – Светозарных в царстве всего двое: ты и я. А я, как известно, не драчлив.
   – Да, это всем известно, – благодушно согласился Павлидий. – Сам ты не дерешься.
   – И сам не дерусь и детям своим лезть в драку не дозволяю.
   – Ты очень благоразумен, – процедил сквозь зубы Павлидий и прикрыл глаза. Его розовые морщинистые веки слегка дрожали.
   Горгий встретился взглядом с танцовщицей. Она все еще сидела у Миликона на коленях, отводила его руки, обвитые до локтей серебряными браслетами. Хоть и грызла Горгия тревога и томили неясные предчувствия, а тут он все позабыл: открытый взгляд женщины будто до костей прожег.
   Одутловатый старик вылез, наконец, из-под стола с той стороны, да неудачно. Запутался в ногах у Миликона. Верховный казначей вскочил, заругался. Танцовщица воспользовалась случаем: выпорхнула в дверь. Старик крикливо оправдывался – как видно, уверял, что схватил Миликона за ноги без злого умысла. Трое дюжих блистательных держали его за хитон, залитый вином. Старик отбивался, кричал, что никогда не имел сомнений, хотя уже сорок лет его не производят в сверкающие, и это ему обидно, но тем не менее никогда, ни разу он не усомнился и твердо знает, что нет большего счастья, чем счастье быть ничтожной песчинкой под ногами Ослепительного, да продлят боги его жизнь. Но Сапроний рявкнул, что обида – это уже сомнение, и ученый Кострулий поспешил уточнить высказывание, и, судя по всему, назревала новая свалка.
   Горгий не стал ее дожидаться. Никто на него не смотрел, и он, пятясь, прошмыгнул в приоткрытую дверь.
   Он очутился на террасе, опоясывающей внутренний двор. Белели толстые колонны, подпиравшие крышу террасы. Слитно, темной стеной стояли во дворе деревья.
   Горгий, тихо ступая, пошел по террасе, отыскивая выход из дома, и вдруг отпрянул к перилам: перед ним, словно из-под земли, выросла белая фигура. Он всмотрелся и узнал давешнюю танцовщицу. Шагнул к ней – она отступила, выставив перед собой руки. Ее широко раскрытые глаза занимали, казалось, пол-лица. Мешая греческие слова с тартесскими, она прошептала:
   – Уходи скоро… домой, Фокея… Тартесс плохо… скоро плохо… Понимаешь?
   Что ж тут было не понять? И еще понял Горгий из ее сбивчивых слов, что Миликон сегодня обидел верховного жреца Павлидия и тот ему не простит.
   – Плохо… скоро плохо…
   Она повернулась, чтобы убежать, но Горгий успел схватить ее за руку.
   – Подожди, – пробормотал он, и она замерла в его объятии, тревожно глядя снизу вверх огромными глазами. – Подожди, женщина, – повторил он, пьянея от жара ее тела. – Ты кто ж такая? Рабыня у этого толстого?.. Как тебя зовут?
   – Астурда, – сказала она.
   – Астурда… У тебя мягкие волосы… Пойдем туда. – Он мотнул головой в сторону сада.
   Тут опять закричал ребенок – пронзительно и жалобно. Сразу откликнулся второй. Горгий остолбенел. Опустив руки, уставился в темноту сада: крики неслись оттуда.
   – Детей мучают, нечестивцы… – Он поцокал языком.
   Легкий смех прошелестел рядом.
   – Это кошки, – сказала Астурда.
   – Кошки? – недоверчиво переспросил Горгий.
   И резко обернулся, услышав добродушный голос Павлидия:
   – Нигде не найдешь ты, грек, таких котов, как в Тартессе.
   Горгий вытер взмокшие ладони о гиматий. Пес плешивый, подкрадывается неслышно, подумал он. Давно ли здесь стоит?.. Уголком глаза Горгий видел, как метнулась прочь, растворилась в темноте Астурда.
   – Жарко в палате, не правда ли? – продолжал Павлидий, подходя ближе. – Я тоже излишне согрелся едой и вином.
   Кошачий вой в саду жутко усилился и вдруг оборвался шипением и воплями ярости. Было похоже, что коты дрались, и гонялись друг за другом, и карабкались на деревья. Горгию захотелось поскорее отсюда убраться.
   – У нас прекрасные охотничьи коты, – сказал Павлидий. – В царстве развелось много кроликов. Они пожирают посевы, и высокорожденные охотятся на них с помощью котов. Надо бы взять тебя, грек, на кошачью охоту, но ты, я знаю, торопишься.
   – Да, светозарный, – подтвердил Горгий. – Меня ждут мой хозяин и сограждане.
   – Ты исправно выполняешь волю своего господина – это хорошо. Ты не прогадаешь, грек: у Амбона прекрасное олово. Миликон, должно быть, уже свел тебя с Амбоном?
   – Еще нет… – Горгий прокашлялся. – Но светозарный Миликон обещал…
   – Если он обещал, значит тебе и беспокоиться нечего… – Павлидий подошел еще ближе, посмотрел на Горгия в упор. – Ты мне нравишься, грек. Я бы охотно помог тебе в том, чего ты хочешь, но даже я, – он растянул тонкую нить губ в улыбке, – даже я не могу преступить закон о черной бронзе.
   – Нельзя так нельзя. – Горгий тоже попробовал улыбнуться. – Все мы должны исполнять законы.
   – Ты говоришь правильно. Но я имею право сделать тебе подарок. – Павлидий вытащил из-за пазухи кинжал. Горгий невольно отшатнулся. – Не бойся. – Верховный жрец тихо рассмеялся. – Тебе предстоит дальний путь, и ты должен всегда иметь при себе верное оружие. Этот кинжал из черной бронзы. Возьми.
   Горгий осторожно принял короткий и широкий клинок с раздвоенной кверху рукояткой. Тронул лезвие пальцем, поцокал языком. Поспешно сказал:
   – Благодарю тебя, светозарный. Разреши принести тебе в дар…
   Павлидий величественно простер руку.
   – Для меня существует лишь одна награда – милость Ослепительного. Ну, тебе этого не понять… Если ты не хочешь возвращаться в палату, мои люди проводят тебя в гавань.
   – Хоть они и сыны Океана, эти ваши лучезарные…
   – Светозарные.
   – Извините. Хоть они и сыны Океана, а развлекались, в общем-то, довольно заурядно.
   – В те времена было маловато развлечений: пиры да охота, охота да пиры.
   – Кстати, об охоте. Что это у вас за охотничьи коты?
   Почему не собаки? Признайтесь, решили соригинальничать?
   – Да нет же, читатель, ей-богу, не сами придумали. Просто вычитали, что в древней Испании, бывало, кролики становились настоящим бедствием, и иберы охотились на них, используя хорька и тартесскую кошку. Кошки в Тартессе были действительно очень крупные и свирепые. Элиан рассказывает о некоем Аристиде из Локр, который умер от укуса тартесской кошки и сказал перед смертью, что «охотнее погиб бы от зубов льва или пантеры…».



8. НЕДОВОЛЬНЫЕ


   От вынужденного безделья Горгий рано ложился спать и вставал до восхода. Радуясь недолгой прохладе, обходил корабль, осматривал каждую дощечку, каждую веревочку: без хозяйского глаза корабль как сирота. Бегал по палубе, сильно размахивал руками, приседал, подпрыгивал на месте, чтобы тело не разленилось. Прыгал в воду, оплывал корабль, морщился от запаха портовой воды. Потом растирался досуха, умащивал тело, возносил молитвы Посейдону и Гермесу – хранителю торгующих.
   Сегодня, покончив с утренним распорядком, Горгий сидел за необременительным завтраком: чеснок, сушеная рыба, лепешка и вино.
   Кормчий Неокл приоткрыл дощатую дверцу, просунул бороду.
   – Пища на пользу, хозяин. Там, на причале, люди какие-то.
   – Что, меня спрашивают? – Горгий вытер губы. Подумал: от кого посланец – от Эзула или от Амбона?
   – Тебя, кха, не спрашивают. Смотрят на корабль и между собой говорят. А корабль чужого глаза не любит.
   Горгий накинул верхнюю одежду, вышел, намеренно обернувшись к морю. Неспешно обошел вокруг мачты, взглянул – будто просто так – на причал.
   Там стояли двое: один – седой, благообразный, с печальными глазами навыкате, второй – помоложе, с проседью в кругло подстриженной бородке. Полотна на обоих было в меру и не ярких тонов. Поодаль, в начале причала, сидели на корточках возле носилок полуголые рабы.
   Торговые люди, догадался Горгий. Такие зря не поднимутся на рассвете…
   Сошел на причал, поздоровался. Те ответили вежливо, седой назвался Дундулом, тот, что помоложе, – Карутаном. Не сразу начали деловой разговор. Спросили Горгия, как ночевал, хорошие ли сны послали боги и не было ли в дальней дороге бурь. Говорил Карутан, смешивая греческие и тартесские слова. Дундул помалкивал, только головой кивал.
   – Правду ли говорят, что карфагеняне в морском бою побили фокейцев? – спросил Карутан. Выслушал осторожный ответ Горгия, потеребил бородку. – Так, так… Идут ли за тобой следом еще фокейские корабли?
   Горгий призадумался. Сказать, что идут, – значит сбить цену на наждак. Сказать, что вряд ли пробьется к Тартессу еще хотя бы один фокейский корабль (а так оно по правде и было), – значит вызвать неприязнь. Мол, торговали, торговали с Тартессом фокейцы, а теперь испугались Карфагена, бросили союзников на произвол судьбы…
   Уклончиво ответил:
   – Я, почтенные, выполняю волю своего хозяина Крития. А и Фокее не один Критий занимается торговым делом. Должно быть, и другие купцы пожелают послать в Тартесс корабли с товаром.
   Карутан взглянул на Дундула. Тот печально вздохнул и заговорил тихим голосом. На его тощей шее ходил вверх-вниз острый кадык.
   – Слышали мы, фокеец, что Амбон предлагает сменять твой наждак на олово по таланту за талант. Конечно, наждак этого не стоит. Ты ведь на месте платил за него в сто раз дешевле, верно?
   Теперь пошел торговый разговор, и Горгий оживился.
   – Наждак и на месте не дешев, – возразил он. – А потом – перевоз. Вы на Касситеридах тоже ведь олово берете дешевле, чем потом цените.
   – Цену товара устанавливают боги, – заметил Дундул. – Боги нарочно рассеяли богатства по землям неровно: туда – наждак, сюда – олово, там соль, чтобы люди менялись между собой. – Он передохнул немного, одышка мешала ему говорить.
   – Не хотите ли взглянуть на товар? – сказал Горгий.
   – Нет, – ответил Дундул, – наксосский наждак мы знаем. Так вот, почтенный фокеец, хоть и дорого платит Амбон, а мы предлагаем тебе еще больше: талант с восьмой частью олова за талант наждака. Бери хоть сегодня и с вечерним отливом сможешь уйти из Тартесса.
   Опять задумался Горгий. Предложение, видят боги, было выгодно. Но не прогадать бы… Сам Миликон обещал набить корабль чернобронзовым оружием, которое так нужно Фокее… Тут многое решалось, в том числе и самое важное – быть или не быть ему, Горгию, хозяином собственного дела…
   – Не осудите, торговые люди, если не сразу отвечу, – сказал он. – Подумать надо.
   – А чего ждать? – сказал Карутан, выбросив вперед руки ладонями кверху. Видно, нетерпеливый он был, а может, просто товар у него больше, чем у других, залежался. – Выгодно для тебя – талант с восьмой! Бери, пока не поздно.
   – Погоди, – прервал его Дундул. – Сколько времени будешь думать, фокеец?
   – Ну, дня два.
   – Мы наведаемся. Время такое, что долго думать – тебе же в убыток…
   Тут откуда ни возьмись въехали на причал трос конных в желтом. Колыхались гребни над скучающими лицами, бренчала сбруя. Подъехали вплотную. Один, с начищенными медными наплечниками, сказал с простецкой ухмылкой:
   – Рано встаете, почтенные купцы. Еще ночная стража не сменилась, а вы уж торг завели.
   – Тебе-то что? – вскипел Карутан. – Знай свое место, а в наши дела не суйся.
   Стражник зевнул, не прикрывая рта ладонью. Сказал равнодушно:
   – Велено нам смотреть, чтобы у фокейского корабля не толпились. Идите, почтенные, по своим домам.
   – Это мы – толпа? – закричал Карутан, брызгая слюной. – Да как ты смеешь!..
   Он замахал руками перед лошадиной мордой. Лошадь запрядала ушами, фыркнула, попятилась.
   – Ты, почтенный, на стражу светозарного Павлидия руками не маши, – сказал стражник, тихонько наезжая на него. – Добром говорю – ступайте отсюда.
   Дундул потянул Карутана за рукав, сказал:
   – Не связывайся. Пойдем.
   И неторопливо пошел к носилкам. Карутан последовал за ним, но не выдержал – оглянулся, крикнул:
   – Совсем обнаглели, скоты!
   Старший стражник тронул коня, догнал Карутана, легонько ткнул в зад древком копья…
   Горгий вернулся на корабль. Хмуро посмотрел на матросов, столпившихся у борта.
   – Не нравится мне это, – заворчал Неокл. – Сколько хожу но морю – нигде не видел, чтобы людей от торговли копьями отгоняли. Уходить отсюда надо, Горгий.
   – Чего испугался? – кинул Горгий, проходя мимо. – Ты ведь и раньше в Тартессе бывал.
   – Бывал, а такого не видел. Прежде без помехи торговали. Уходить надо…
   Пыльно, жарко у крепостной стены. Кругом полно рабов – разгружают телеги с камнем. Кричат погонщики, мычат быки, скрипят осями колеса, вырезанные из цельного куска дерева. У самой стены звенят острыми теслами каменотесы, ровняют камни под наугольник. Стена – вся в лесах и подмостях: наверху каменщики наращивают по царскому повелению стену. Подносчики камня и извести бредут по лесам вверх-вниз. Там, где мешают известь с песком, рядами стоят корзины с яйцами. Рабам такая работа – праздник: в известь для царской кладки подмешивают только белок, а желток от рабов не уберечь, все равно выпьют.
   Стражники, приставленные стеречь рабов, уже по горло сыты яичным желтком. Скучают в тени, поглядывают на солнце – скоро ли гнать рабов к жилью, а самим на отдых.
   Толста крепостная стена – два воина в полном вооружении, идя по ней, свободно разойдутся. Высока стена, а станет вдвое выше.
   Купец Амбон старается для царя. Сам стоит на солнцепеке, сам смотрит, чтобы работа шла скорее. Два раба держат над ним богато расшитый заслон от солнца.
   – Ровнее кладите! – кричит Амбон. – Не сарай строите, а царскую стену! Эй ты, собачий сын, пошевеливайся с известью! Тебе говорю!
   Раб и ухом не ведет на крик. Амбон сердится, велит Надсмотрщику взбодрить ленивого раба палкой.
   – Скорее! – кричит, не жалея голоса. – Шевелитесь!
   Подошел домашний раб в короткой одежде, согнулся в поклоне:
   – Почтенный Амбон, там тебя купцы ожидают. Почтенный Дундул и еще один…
   – Пусть ждут, – отвечает охрипший Амбон. – Некогда мне. Скажи им: царское повеление выполняю. Ну, чего там застряли?!
   Жарко Амбону, борода взмокла от пота, завитые колечки распустились, обвисли. Под богатые одежды набилось пыли – дважды уже приказывал рабу чесать спину резной палочкой. Дивятся надсмотрщики – и чего торчит на лесах почтенный купец, все равно ведь ничего не понимает в кладке, только покрикивает: скорее, скорее… А скорее разве бывает? Раб ведь как? Только отвернешься, а он уж бездельничает. Известное дело: рабу лишь бы время тянуть – от похлебки до похлебки.
   Старается почтенный Амбон: пусть все видят, сколь ревностно исполняет он царский указ. С каждым уложенным камнем приближается к нему заветное звание. Потому и терпит он пыль и жару, потому и торопит…
   Купцы сидели под тенью шелковицы во дворе Амбонова дома. Второй час ждали хозяина, твердо решили дождаться.
   – Мух развелось этим летом – погибельно, – сказал, зевая, седобородый Дундул. – И откуда они только берутся?
   – Известно, откуда: от стражников, да поглотит их утроба Черного Быка, – откликнулся Карутан. – Их не меньше, чем мух, развелось.
   – Одни стражники у тебя на уме. Не задевал бы их – обошлось бы без обиды.
   – Обнаглели! – кипятился Карутан. – Помню, отец каждую луну дарил уличному стражнику две монеты, так тот с поклонами пятился, по ночам ходил вокруг двора, оберегал от воров.
   – Что поделаешь, другие времена настали. Мой дед при покойном царе в совете старейшин сидел, и царь слушал, что посоветуют.
   Тут Дундул подозрительно покосился на откормленного вольноотпущенника, который в углу двора усердно начищал серебряные кошачьи ошейники. Не понравился ему раздвоенный кончик носа вольноотпущенника, и он замолчал, не стал продолжать опасного разговора.
   Карутан проследил его взгляд, сказал с усмешечкой:
   – Уже и ошейники приготовил для кошек почтенный Амбон. В блистательные выбивается.
   Помолчали, пока не ушел вольноотпущенник.
   – Слышал я, – сказал Дундул, – будто почтенный Самбак начал выделывать кошачью сбрую. А ведь какой купец был!
   – Меня хоть серебром завали, а я постыдным товаром торговать не стану.
   – Не зарекайся, – вздохнул Дундул.
   Карутан с ожесточением плюнул в бассейн, и тут как раз во двор вошел долгожданный Амбон.
   – Хвала Нетону, почтенные, – бросил он, на ходу скидывая одежды, и полез в бассейн.
   – Да хранит тебя Черный Бык, – вызывающе ответил Карутан.
   Амбон, зажав ноздри и уши, с головой погрузился в воду. Фыркая, вылез на верхнюю ступень. Подскочил раб, обтер хозяина, подал сосуд с благовонием. Амбон понюхал и сказал, хлопая себя по жирной груди:
   – Зачем пожаловали, почтенные?
   Дундул с достоинством помолчал, прежде чем ответить. Уж очень зазнался Амбон с тех пор, как нашел дорожку в царский дворец. Ждать заставил, как будто должники пришли к нему просить отсрочки. Он, Дундул, ни в чем прежде не уступал Амбону – ни в кораблях, ни в богатстве. Но с тех нор, как посыпались на Амбона царские милости, разбогател он невиданно. Скупает корабли у купцов помельче, целые флотилии отправляет к Оловянным островам. Сам Павлидий благоволит к нему, ловчиле толстобрюхому…
   Спокойно рассказал Дундул про наглость стражников.
   – Зачем вы ходили к фокейскому кораблю? – сухо спросил Амбон.
   – То есть как – зачем? – Карутан выбросил вперед руки, но Дундул дернул горячего купца за рукав.
   – Мы ходили по торговому делу, почтенный Амбон, – сказал он. – Ты поставлен в нашем квартале старейшиной и должен защищать купцов. Если стражников не накажут, купцам житья не будет.
   – Стражники несли службу, – сказал Амбон, болтая ногами в воде. – Им велено смотреть, чтоб возле фокейского корабля поменьше болталось посторонних…
   – Это мы – посторонние на торговой пристани? – опять вскипел Карутан.
   И опять уравновешенный Дундул остановил его.
   – Послушай, сказал он, печально глядя на Амбона, – давай говорить как купец с купцом. Сам знаешь – заморской торговлей возвысился Тартесс. Нашими трудами, трудами наших отцов и дедов накоплены его богатства…
   – Удивляюсь я тебе, – прервал Дундула Амбон. – Как будто не слушаешь ты глашатаев, что выкликают царскую мудрость. Сущность не в торговле. Сущность – в накоплении голубого серебра. Как ребенку, приходится тебе втолковывать.
   У Дундула кадык заходил вверх вниз на тощей шее, лицо покрылось красными пятнами. Однако купец не дал волю гневу.
   – Амбон, – продолжал он терпеливо. – Нехорошо стало в Тартессе. Ты что же – не видишь, что склады забиты оловом и медью, а торговать не с кем? Вспомни: фокейские корабли один за другим приплывали в Тартесс. А теперь? Мы поссорились с Гадиром, мы допустили, что Карфаген хочет отнять у нас морскую торговлю. Так дальше нельзя. Или мириться надо с Карфагеном, или идти на него войной.
   – Ты, кажется, хочешь давать советы царю Аргантонию, Ослепительному? – высокомерно сказал Амбон.
   – А что худого в добром совете? Было время, царь прислушивался к совету купцов. Мой дед сидел в совете старейшин…
   – Ты, я вижу, недоволен, Дундул.
   – Да, недоволен. Торговли нет, а когда приходит фокейский корабль, стражники не подпускают к нему честных купцов.
   – И правильно. Нечего вам там делать. Я беру фокейский товар.
   У Дундула и без того глаза были навыкате, а тут и вовсе вылезли из орбит.
   – Это как же? – выкрикнул он. – Ты ведь фокейский товар не забрал, свой не дал, за руки при свидетелях с греком не брался – значит фокейский товар свободный! Кто больше платит, тот и забирает! Как же иначе?
   – Ты недоволен, Дундул, а это значит, ты сомневаешься.
   – Слушай, Амбон, я тебе не гончар какой-нибудь. Мы к тебе пришли требовать, чтоб стражники…
   – Идите, идите, почтенные, – сказал Амбон, поднимаясь и принимая от раба тонкий хитон. – И не забудьте принести дары Нетону за доброту стражников.
   – А может, Черному Быку? – закричал Карутан. – Смотрите-ка на этого сына Океана, так и лезет в блистательные!
   – Не кричи, – поморщился Амбон. – Тебе не дано судить о высоком. Кошка цапле не подруга.
   Но Карутана уже понесло. Замахал руками, затопал ногами.
   – О высоком не суди, старым богам не молись, а дары велят возить в дворцовый храм и на Нетона и на Быка!
   – Эй, за такие речи и на рудники можно…
   – На рудники? – Дундул медленно надвинулся на Амбона. – Кого на рудники? Купца на рудники? Да ты… – Он задохнулся от злости. – Я во дворец тоже дорогу знаю, вот донесу, на чем ты разбогател! Самого царя обвешивал, двадцать повозок бараньего сала не додал для царского войска, жирный кот!
   Амбон с яростным визгом вцепился в длинную дундулову бороду. Тут подскочил Карутан, ударил его по уху. Амбон взвыл, заорал:
   – Эй, рабы!.. Бейте их, разбойников!
   Из всех дверей повысовывались головы. Рабы, услыхав про разбойников, смотрели с опаской. А купцы между тем неуклюже лягались, сопели, размахивали кулаками. Карутан изловчился, попал ногой в толстое брюхо Амбона, тот плюхнулся в бассейн, взметнув фонтан брызг. Рабы кинулись вытаскивать хозяина, купцы, подобрав полы, побежали к выходу.
   На пустынной, раскаленной солнцем улице Карутан остановился, спросил:
   – Что делать будем?