Страница:
Переговоры представителей Исполнительного комитета с Временным правительством продолжались три дня. В правительство из советских людей вошли Церетели, Скобелев и Чернов. Кроме них два портфеля получили социалисты, стоявшие в стороне от Советов -- Пешехонов134 и Переверзев135. Одновременно Керенский с поста министра юстиции перешел на пост военного и морского министра. Портфель министра внутренних дел был сохранен за председателем правительства кн. Львовым. Милюков в обновленный кабинет не вошел, и его портфель был передан Терещенко. В общем, в новом правительстве социалисты получили 6 мест, а цензовики -9136. Но платформа, принятая обновленным кабинетом, почти полностью воспроизводила программу, составленную нами в ночь с 1-го на 2 мая.
5 мая новые министры-социалисты выступили перед торжественным собранием Петроградского совета. Их ждала восторженная встреча. Совет подавляющим большинством голосов принял резолюцию, в которой выражалось "полное доверие" новому правительству, демок
ратия призывалась оказать ему "деятельную поддержку, обеспечивающую ему всю полноту власти" и устанавливался принцип ответственности министров-социалистов перед Петроградским советом впредь до создания всероссийского органа Советов.
Вступление социалистов в правительство огромным большинством депутатов было встречено не как компромисс, не как уступка социалистов буржуазии, а как победа демократии, как шаг революции вперед. То же настроение преобладало в эти дни в рабочих кварталах и казармах. В этом я лично мог убедиться, выступая на полковых митингах, устроенных с целью ознакомления солдатской массы с новым положением и с практическим значением перехода от формулы "поддержи постольку-поскольку" к новой формуле "полного доверия и деятельной поддержки".
Солдатская масса встречала вступление социалистов в правительство с подлинным энтузиазмом; особенно радовало ее то, что министром земледелия будет Чернов и что военное министерство из рук ненавистного Гучкова переходит в руки "товарища Керенского". В дни, когда Керенский переменил свой выигрышный, эффектный пост "министра юстиции революции" на бесконечно тяжелое положение военного министра при непопулярной и безнадежно проигранной войне, он был подлинным кумиром солдатской толпы. Полковые комитеты и митинги один за другим выносили резолюции, обещавшие ему беспрекословное повиновение. На заводах такого энтузиазма не замечалось. Но и здесь у нового правительства было больше друзей, чем противников.
* * *
Декларация, опубликованная правительством 6 мая, вызывала всеобщее одобрение. Приведу здесь текст этого документа в части, излагающей правительственную программу:
"1. Во внешней политике Временное правительство, отвергая в согласии со всем народом всякую мысль о сепаратном мире, открыто ставит своей целью скорейшее достижение всеобщего мира, не имеющего своей задачей ни господства над другими народами, ни отнятия у них национального их достояния, ни насильственного захвата чужих территорий -- мира без аннексий и контрибуций, на началах самоопределения народов. В твердой уверенности, что с падением в России царского режима и утверждением демократических начал во внутренней и внешней политике для союзных демократий создался новый фактор стремлений к прочному миру и братству народов, Временное правительство предпримет подготовительные шаги к соглашению с союзниками на основе декларации Временного правительства 27 марта.
В убеждении, что поражение России и ее союзников не
только явилось бы источником величайших бедствий для народа,
но и отодвинуло бы или сделало невозможным заключение всеоб
щего мира на указанной выше основе, Временное правительство
твердо верит, что революционная армия России не допустит, что
бы германские войска разгромили наших союзников на западе и
обрушились всей силой своего оружия на нас. Укрепление начал
демократизации армии, организация и укрепление боевой силы ее,
как в оборонительных, так и в наступательных действиях ее, будут
являться важнейшей задачей Временного правительства.
Временное правительство будет неуклонно и решительно
бороться с хозяйственной разрухой страны дальнейшим проведе
нием государственного и общественного контроля над производ
ством, транспортом, обменом и распределением продуктов, а в
необходимых случаях прибегнет и к организации производства.
Мероприятия по всесторонней защите труда получат дальней
шее энергичное развитие.
Предоставляя Учредительному собранию решить вопрос о пе
реходе земли в руки трудящихся и выполняя для этого подготови
тельные работы, Временное правительство примет все необходимые
меры, чтобы обеспечить наибольшее производство хлеба для нужда
ющейся в нем страны и чтобы регулировать землепользование в ин
тересах народного хозяйства и трудящихся населения.
Стремясь к последовательному переустройству финансовой
системы на демократических началах, Временное правительство об
ратит особое внимание на усиление прямого обложения имущих клас
сов (наследственный налог, обложение военной сверхприбыли,
поимущественный налог и т.д.).
Работы по ведению и укреплению демократических органов
самоуправления будут продолжены со всей возможной настойчиво
стью и спешностью.
Временное правительство приложит все усилия к скорейшему
созыву Учредительного собрания в Петрограде".*
Это была наша программа, выработанная в Исполнительном комитете, с небольшими и неуловимыми для массового читателя поправками, внесенными во время переговоров с цензовиками. Прием, оказанный этой программе и вообще новому правительству в Петрограде и в провинции, в городах и в деревне, в тылу и на фронте, заставил поколебаться даже противников коалиции из интернационалистского лагеря. Это проявилось на всероссийской конференции РСДРП, открывшейся 9 мая137. Здесь, на
* Суханов Н. Записки о революции, кн. 4, с. 9.
первом же собрании, большинством в 44 голоса против 11 (при 13 воздержавшихся) была принята резолюция, одобрявшая вступление социал-демократов в правительство и обещавшая новому кабинету доверие и поддержку.
* * *
Правительство приступило к работе при наилучших предзнаменованиях. Но меньше, чем через неделю, все изменилось: в рабочих кварталах Петрограда и в казармах поднялась волна недоверия, раздражения против коалиции, и день ото дня, час от часу эта волна поднималась все выше, все грознее. Не апрельские дни и не июньское наступление138, а именно середина и вторая половина мая принесли нам в Петрограде наиболее тяжелые поражения. На этом переломе в низах должен с пристальным вниманием остановиться историк.
Стремительный поворот настроения в народных низах объяснялся, думается мне, тем, что массы ждали от коалиции чуда. Из первого пункта правительственной декларации массы уловили лишь одно слово
мир; из второго пункта, посвященного вопросу об армии, до их созна
ния дошло лишь слово демократизация; дальше шли широкие формулы
"государственный контроль", "всесторонняя защита труда", "переуст
ройство финансовой системы на демократических началах"... Но про
шло пять дней, прошла неделя, и все оставалось по-старому. Правда,
газеты сообщили о каких-то шагах министерства иностранных дел, о
разработке законопроектов в каких-то комиссиях... Но не этого ждали
массы. Где мир? Где хлеб? Где чудо? Вместо ожидаемого мира -- слухи
о готовящемся наступлении на фронте. Вместо хлеба -- дальнейший
рост разрухи, дороговизны, безработицы. Вместо земли -- какая-то
статистика. Чудо не пришло! И независимо от будущих ошибок и грехов
коалиции в этом был ее первородный, ее основный грех. Утопический
максимализм низов -- против реально достижимого путями демокра
тии, -- вот формула расхождения, наметившегося в мае между рабоче
солдатским Петроградом и руководителями советского большинства. И
это расхождение сразу учли большевики. В начале апреля они представ
ляли собой крошечное меньшинство, гонимую кучку, и мы должны
были защищать их от клеветы врагов и от ярости толпы. В конце апреля
они уже оспаривали у нас политическое господство на заводах и в казар
мах. В мае они начинают штурмовать Петроградский совет, пытаясь
выбить из него укрепившееся там течение, -- и каждый день приносит
им новые успехи. Ибо теперь они уже не ищут новых путей, не пред
лагают революции своих схем, а плывут со стихией, возглавляя и выра
жая ее. 11 мая Ленин пишет в "Правде":
"Коалиционное министерство ничего не изменило. Тайные
договоры царя остаются святыней для него. И вы хотите, господа, чтобы это не "будило страсти"? За кого же принимаете вы сознательных рабочих и солдат? Или вы и впрямь считаете их "взбунтовавшимися рабами?"."
"Коалиционное министерство ничего не изменило", хотя оно у власти уже 4 дня, уже 5 дней, уже целую неделю! В этой демагогии была основа большевистской агитации и ее сила. Заводские митинги один за другим выносили резолюции с выражением недоверия коалиционному кабинету. На многих заводах большевики предлагали потребовать, чтобы такой-то "товарищ министр" явился на митинг для доклада и объяснений. Такие предложения встречали горячее сочувствие со стороны рабочих -- хотя бы потому, что каждому любопытно было увидеть и послушать министра. Когда меньшевики и эсеры, сторонники коалиции, доказывали, что министрам некогда ездить по заводам, в ответ раздавалось: "С рабочими им говорить некогда, а с буржуями небось целый день разговаривают!". А когда в назначенный день никто из министров-социалистов на завод не являлся, это давало большевикам повод вынести новую резолюцию --с выражением порицания, требованием отставки и т.д.
На одном из утренних совещаний "звездной палаты" я поднял вопрос о необходимости принять меры против растущего недоверия рабочей массы к правительству. Решили провести однодневную митинговую кампанию на крупнейших заводах с участием министров-социалистов и советских работников. Митинги были назначены на 17 мая. На мою долю выпало выступать вместе с Пешехоновым на Трубочном заводе, где как раз накануне большевики провели резкую резолюцию против правительства и избили противников этой резолюции. Встретили нас холодно. Пешехонов произнес деловую речь, обходя все "опасные" вопросы (о войне, о власти Советов, о тайных договорах и тд.). Его слушали сдержанно. Когда он кончил, немного похлопали. Такие результаты не удовлетворяли меня, и я сделал попытку переломить настроение толпы, ребром поставив перед ней наиболее волнующие ее вопросы. Но лишь только я заговорил о том, что Россия не может сразу выйти из огненного круга войны, поднялись крики "Долой!", мне пришлось прервать речь. Неожиданно попросил слова "для разъяснения" незнакомый мне молодой человек -- это был левый интернационалист Чудновский139, позже перешедший к большевикам и погибший на фронте гражданской войны. Его на заводе знали, и при его появлении на трибуне все стихло. Чудновский начал говорить о том, что я только что вернулся из Сибири, что отбыл каторгу и десять раз сидел в тюрьме за рабочее дело. Прием, оказанный толпой моей речи, он характеризовал как хулиганство. После этого я мог продолжать, и рабочие даже устроили мне овации. Но в
смысле политическом эти овации ничего не стоили -- они относились к моему, прошлому, а не к той политике, которую я защищал, -- завод был прочно в руках наших противников.
После этой неудачи я принялся с большой энергией за посещение рабочих митингов. Не всюду дело обстояло так плохо, как на Трубочном заводе. Кое-где настроение в пользу коалиции и всей политики Петроградского совета было еще достаточно сильно; кое-где имена Керенского, Церетели, Чернова еще пользовались популярностью. Но общее положение было тяжелое -- в рабочих кварталах почва уходила у нас из-под ног. То же самое наблюдалось и в казармах.
* * *
Отдавали ли себе руководители Совета отчет в серьезности положения? Почему не учли они своевременно царившее в Петрограде настроение?.. Но что значит для политического деятеля учесть настроения толпы? Значит ли это подчиниться данным настроениям и держать курс по течению слепой стихии?
Стихийность определенного настроения -- не гарантия спасительности его для народа и не клеймо пагубности. Порою о кликах толпы мы говорим "Глас народа -- глас Божий", но бывают условия, когда мы обязаны противопоставить этим кликам все силы нашего разума и нашей воли. Бывают условия, когда стихийные силы, разнуздываемые революцией, увлекают ее в сторону утопий, эксцессов, гибели, и тогда долг революционера -- встать на пути стихийных сил, и вероятная его участь -- быть раздавленным этими силами. И таковыми представлялись условия в середине мая 1917 г.
Что могло быть "стихийнее" волны экономических забастовок, которая началась в это время по всей России? Стремление рабочих добиться улучшения своего положения было трижды законно:
После падения самодержавия, неизменно стоявшего на стра
же интересов имущих классов, пролетариат не мог не заявить о сво
ем праве на лучшее существование.
Рост дороговизны делал неизбежным пересмотр ставок зара
ботной платы, а добиться такого пересмотра рабочие могли лишь
упорной борьбой.
Прямым вызовом рабочим являлись скандальные прибыли
военных лет.
Итак, все наши симпатии a priori140 были на стороне забастовщиков. Но мы не могли не сознавать, что не все выдвигаемые забастовщиками требования осуществимы, не могли не видеть, что иные из них ведут к увеличению хозяйственной разрухи. И мы выступали против стихийного потока забастовок, апеллировали к сознательности рабочих, взывали к "самоограничению" масс.
Но призыв к "самоограничению" принадлежит к числу тех призывов, которые всего труднее находят доступ к разуму и сердцу людей. Против этого призыва скорее всего просыпаются подозрения. А вся обстановка русской жизни должна была возбуждать в рабочих массах особенно острое недоверие к тем, кто выступал против их экономических требований.
П. Милюков в своей "Истории" приводит справку из заявления, поданного в правительство промышленниками и характеризовавшего положение в Донецком бассейне: 18 металлургических предприятий в этом районе, владея основным капиталом в 195 миллионов рублей, получили за последний год 75 миллионов валовой прибыли и выдали дивиденд в 18 миллионов; между тем рабочие требовали увеличения заработной платы на 240 миллионов в год; промышленники в ответ предлагали им прибавку, выражающуюся в сумме 64 миллионов, но рабочие не хотели и слышать об этом*. Если эти данные соответствовали действительности, то призыв к самоограничению был в этом случае необходимым.
Но рядом вот другой факт, о котором напоминает Суханов: пароходная фирма, имевшая за год прибыль в 2 1/2 миллиона рублей, объявляет локаут рабочим и служащим, предъявившим требование прибавок в общей сумме на 36 тысяч**.
С подобными примерами рабочие встречались на каждом шагу, и в этих случаях проповедь "самоограничения" должна была производить на них впечатление возмутительного лицемерия.
Между коалиционной организацией власти и лозунгом "самоограничения" не было прямой связи, к этому лозунгу мы пришли бы и при чисто буржуазном, и при чисто социалистическом правительстве. Но в обстановке, сложившейся к середине мая, каждое выступление против чрезмерных требований рабочих так же, как каждый обращенный к солдатам призыв о поддержании дисциплины, об укреплении фронта, каждое слово, шедшее против максималистски-бунтарских настроений, развивавшихся в массах, принимало характер защиты "коалиции".
Авторитет Совета был все еще настолько велик, что, может быть, нам удалось бы в конце концов преодолеть в рабочей среде настроения социального утопизма, максимализма, бунтарства, если бы... если бы в политике коалиции была революционная энергия, если бы в ней чувствовалась твердая воля, несмотря на все препятствия осуществить возвещенные в декларации 6 мая обещания. Но этого не было. Наталкиваясь в области внешней политики на глухую стену в виде сопротив
* Милюков П. Указ. соч., с. 189. ** Суханов Н. Записки о революции, кн. 4, с. 145.
ления союзников, в вопросах внутренней политики правительство встречалось с упорным противодействием цензовых элементов, считавших всякую уступку требованиям демократии -- "расточением государственных ценностей". Оппозиция была не только внешняя, но и внутренняя -- в частности, в ней видели весь смысл своего участия в правительстве представители партии народной свободы. Они открыто сказали об этом в своем заявлении, опубликованном одновременно с правительственной декларацией, "всецело одобрявшем внешнюю политику Милюкова" и требовавшем от правительства, чтобы ни в социальных, ни в национальных, ни в конституционных вопросах оно "не предвосхищало" Учредительного собрания! Это была их платформа коалиции.
Но и эта коалиция с демократией была принята не всеми цензовыми кругами и даже не всей конституционно-демократической партией: в партии оставалась весьма влиятельная оппозиция, которая была вообще против всякого соглашения с социалистами и предпочитала политику "твердой власти" без Советов и против Советов. На такой точке зрения стоял, между прочим, П.Н. Милюков, который, по собственному его рассказу, перед самым образованием коалиционного кабинета указывал кн. Львову альтернативу: или последовательно проводить программу твердой власти и, в таком случае, отказаться от идеи коалиционного правительства, пожертвовать А.Ф. Керенским... и быть готовым на активное противодействие захватам власти со стороны Совета -- или же пойти на коалицию, подчиниться ее программе и рисковать дальнейшим ослаблением власти и дальнейшим распадом государства*.
Люди и группы, разделявшие такую точку зрения, должны были не только тормозить деятельность правительства, но и приветствовать каждый признак охлаждения между ним и народными массами.
Отсутствие искреннего соглашения между представленными в коалиционном кабинете группами накладывало на решения правительства отпечаток половинчатости, нерешительности, робости. Требования демократии если и осуществлялись, то с опозданием, с урезками, с оговорками -- так что у масс каждый раз являлось подозрение, нет ли здесь подвоха, обмана. И в отдельных случаях эти подозрения не были лишены основания**.
* Милюков П. Указ. соч., с. 108.
** Набоков так характеризует министра иностранных дел при коалиции Терещен
ко: "В своей деятельности как министр и[ностранных] д[ел] он задался целью следо
вать политике Милюкова, но так, чтобы С[овет] р[абочих] д[епу-татов] ему не ме
шал. Он хотел всех надуть -- одно время это ему удавалось"
{Набоков В. Д. Временное правительство, с. 46).
Больше твердости, больше смелости в давлении на цензовые элементы коалиции, с одной стороны, и в сношениях с союзниками, с другой стороны, --в этом, казалось бы, было спасение. Но для твердой, смелой, энергичной политики нам нужно было иметь вокруг себя и за собой сплоченные народные массы, а их уже не было, была лишь недовольная, глухо ропщущая толпа.
А затем -- и это главное -- "энергичная" внешняя политика приводила к разрыву с союзниками и упиралась в сепаратный мир; "энергичная" внутренняя политика взрывала коалицию и прямым путем вела к диктатуре Советов. Мы хотели избежать того и другого, но не видели путей к решению этой двойной задачи, -- и отсюда то убийственное топтание на месте, которым характеризовалась описываемая фаза революции.
Я думаю, что среди руководителей Исполнительного комитета не было в это время ни одного человека, который не чувствовал бы, что дела принимают в высшей степени опасный оборот. Настроение в Комитете было нервное, подавленное, тяжелое. Но в одном отношении мы оставались неисправимыми оптимистами: мы верили в мудрость народных масс, верили, что рабочие и солдаты в конце концов поймут, что есть в революции предел осуществимого. Эту ошибку мы делили с руководителями крестьянского ЦИК: и они надеялись путем уговоров овладеть крестьянской стихией, удержать крестьян от самочинных захватов земель и эксцессов.
* * *
В это время в Исполнительном комитете окончательно определилась группировка политических течений: демаркационная линия между большинством и оппозицией стала отчетливее, резче и передвинулась вправо. Оборонческому большинству, по-прежнему возглавляемому Церетели, теперь противостояли большевики и меньшевики-интернационалисты 141.
Я не хочу сказать, что "интернационалисты" лишь в мае появились на советском горизонте -- нет, они работали в Таврическом дворце с первых дней революции, еще до прибытия в Петроград нашей "сибирской группы". Но в марте и апреле они выступали против оборонческого большинства просто как люди с особо радикальными устремлениями; а теперь они сплотились в особую группу, теперь у них были свои опорные пункты в заводских районах, свой печатный орган, свои признанные руководители.
Выступления "интернационалистов" -- против коалиции, против Временного правительства, против подготовки наступления на фронте, против займа свободы -- были водой на мельницу большевизма.
Но если они были свободны от характерной для партии Ленина демагогии, они вносили в умы солдат и рабочих другой яд -- путаницу, которая была опаснее всякой демагогии.
На майской всероссийской конференции меньшевиков победило "правое" течение. Это течение утвердилось и в руководящем центре партии ("Организационном комитете"). Но в петроградской организации уже в середине мая господствующее влияние получило противоположное направление. Таким образом, группа меньшевиков-оборонцев, руководившая Петроградским советом, оказалась лишена опоры собственной партии в рабочих районах столицы. Это отсутствие поддержки со стороны местной партийной организации лишь в малой степени компенсировалось голосованиями Организационного комитета, который сам висел в воздухе, и усилиями "Рабочей газеты", которая, увы, не имела ни влияния, ни читателей. Слабость этой газеты особенно подчеркивалась сравнением с "Новой жизнью", бывшей неофициальным органом "интернационалистов" .
Выше я говорил о своей первой встрече с руководителями "Новой жизни". Расскажу здесь о своих дальнейших сношениях с этой группой.
Платформа газеты выяснилась не сразу. Выработке ее был посвящен ряд совещаний, происходивших в конце марта и в начале апреля на квартире Горького. Не помню, кто составил первоначальный проект платформы. Во всяком случае, большая часть его не вызвала споров. Лишь вокруг вопроса об отношении к проблемам внешней политики и к войне разгорелась борьба. Я отстаивал положения "революционного оборончества" и предлагал с самого начала заявить, что газета разделяет в вопросах войны и обороны позицию Исполнительного комитета (или Всероссийского совещания) и будет поддерживать их политику. На этой точке зрения стоял и Горький, ему нравилась идея связать газету с политикой советского большинства. Поддержали мое предложение также Базаров и Гольденберг; против нас с большой энергией выступил Суханов, на стороне которого оказались Авилов и Тихонов142.
Все же большинство членов редакции склонялось в пользу того, чтобы в платформу газеты была внесена формула "революционного оборончества". Вопрос был окончательно решен в этом смысле по приезде из Москвы Ст. Вольского143. Таким образом, была выработана оборонческая платформа "Новой жизни". Но "победа" оборонцев в редакции оказалась призрачной. Когда 18 апреля вышел No 1 "Новой жизни", выработанной после стольких споров платформы там не оказалась. Не вошла в него и моя статья о рабочей политике в революции. В этой статье я исходил
из того положения, что рабочие не только имеют право, но должны добиваться в ходе революции улучшения своего положения. Но помимо экономических интересов у рабочего класса имеются и политические интересы, и главный из них -- укрепление революции. Этим определяется граница экономических требований рабочих: недопустимо предъявление требований неосуществимых, грозящих усилением хозяйственной разрухи, т.е. ослаблением революции и, в конечном счете, ослаблением пролетариата.
Моя точка зрения показалась руководителям газеты чересчур умеренной ("кадетской", по характеристике Авилова), и рукопись была возвращена мне для переработки. Для меня стало ясно, что со времени выработки платформы в редакции произошло самоопределение в чуждом мне направлении, и я отказался от дальнейшего участия в газете.
Но, не принимая участия в "Новой жизни", я до конца оставался ее читателем. Газета была в смысле литературном талантливая. Ей удалось широко поставить и заграничную информацию, и местную хронику. Порой в ней появлялись положительно блестящие статьи. А главное, это была единственная настоящая, большая газета левого направления.
Но в смысле политическом "Новая жизнь" велась ниже всякой критики. В ней странным образом уживались две тенденции: "умеренная", представителями которой были Горький, Гольденберг, Базаров, Ст. Вольский, и безответственно доктринерская, возглавляемая Сухановым. Тон задавали газете представители второго течения. А соединение на одном листе бумаги того и другого направления было будто нарочно рассчитано на то, чтобы сбить с толку читателя и стереть в его понимании грань между возможным и невозможным в революции. Это был орган интеллигентского революционизма, упивающегося радикальными словами, но отступающего перед действием; орган маниловского максимализма, не знающего пределов в требованиях, но мечтающего о том, чтобы все требования были осуществлены "по-хорошему", без насилий, без крови; орган лишенного пафоса и страсти, оскопленного большевизма.
5 мая новые министры-социалисты выступили перед торжественным собранием Петроградского совета. Их ждала восторженная встреча. Совет подавляющим большинством голосов принял резолюцию, в которой выражалось "полное доверие" новому правительству, демок
ратия призывалась оказать ему "деятельную поддержку, обеспечивающую ему всю полноту власти" и устанавливался принцип ответственности министров-социалистов перед Петроградским советом впредь до создания всероссийского органа Советов.
Вступление социалистов в правительство огромным большинством депутатов было встречено не как компромисс, не как уступка социалистов буржуазии, а как победа демократии, как шаг революции вперед. То же настроение преобладало в эти дни в рабочих кварталах и казармах. В этом я лично мог убедиться, выступая на полковых митингах, устроенных с целью ознакомления солдатской массы с новым положением и с практическим значением перехода от формулы "поддержи постольку-поскольку" к новой формуле "полного доверия и деятельной поддержки".
Солдатская масса встречала вступление социалистов в правительство с подлинным энтузиазмом; особенно радовало ее то, что министром земледелия будет Чернов и что военное министерство из рук ненавистного Гучкова переходит в руки "товарища Керенского". В дни, когда Керенский переменил свой выигрышный, эффектный пост "министра юстиции революции" на бесконечно тяжелое положение военного министра при непопулярной и безнадежно проигранной войне, он был подлинным кумиром солдатской толпы. Полковые комитеты и митинги один за другим выносили резолюции, обещавшие ему беспрекословное повиновение. На заводах такого энтузиазма не замечалось. Но и здесь у нового правительства было больше друзей, чем противников.
* * *
Декларация, опубликованная правительством 6 мая, вызывала всеобщее одобрение. Приведу здесь текст этого документа в части, излагающей правительственную программу:
"1. Во внешней политике Временное правительство, отвергая в согласии со всем народом всякую мысль о сепаратном мире, открыто ставит своей целью скорейшее достижение всеобщего мира, не имеющего своей задачей ни господства над другими народами, ни отнятия у них национального их достояния, ни насильственного захвата чужих территорий -- мира без аннексий и контрибуций, на началах самоопределения народов. В твердой уверенности, что с падением в России царского режима и утверждением демократических начал во внутренней и внешней политике для союзных демократий создался новый фактор стремлений к прочному миру и братству народов, Временное правительство предпримет подготовительные шаги к соглашению с союзниками на основе декларации Временного правительства 27 марта.
В убеждении, что поражение России и ее союзников не
только явилось бы источником величайших бедствий для народа,
но и отодвинуло бы или сделало невозможным заключение всеоб
щего мира на указанной выше основе, Временное правительство
твердо верит, что революционная армия России не допустит, что
бы германские войска разгромили наших союзников на западе и
обрушились всей силой своего оружия на нас. Укрепление начал
демократизации армии, организация и укрепление боевой силы ее,
как в оборонительных, так и в наступательных действиях ее, будут
являться важнейшей задачей Временного правительства.
Временное правительство будет неуклонно и решительно
бороться с хозяйственной разрухой страны дальнейшим проведе
нием государственного и общественного контроля над производ
ством, транспортом, обменом и распределением продуктов, а в
необходимых случаях прибегнет и к организации производства.
Мероприятия по всесторонней защите труда получат дальней
шее энергичное развитие.
Предоставляя Учредительному собранию решить вопрос о пе
реходе земли в руки трудящихся и выполняя для этого подготови
тельные работы, Временное правительство примет все необходимые
меры, чтобы обеспечить наибольшее производство хлеба для нужда
ющейся в нем страны и чтобы регулировать землепользование в ин
тересах народного хозяйства и трудящихся населения.
Стремясь к последовательному переустройству финансовой
системы на демократических началах, Временное правительство об
ратит особое внимание на усиление прямого обложения имущих клас
сов (наследственный налог, обложение военной сверхприбыли,
поимущественный налог и т.д.).
Работы по ведению и укреплению демократических органов
самоуправления будут продолжены со всей возможной настойчиво
стью и спешностью.
Временное правительство приложит все усилия к скорейшему
созыву Учредительного собрания в Петрограде".*
Это была наша программа, выработанная в Исполнительном комитете, с небольшими и неуловимыми для массового читателя поправками, внесенными во время переговоров с цензовиками. Прием, оказанный этой программе и вообще новому правительству в Петрограде и в провинции, в городах и в деревне, в тылу и на фронте, заставил поколебаться даже противников коалиции из интернационалистского лагеря. Это проявилось на всероссийской конференции РСДРП, открывшейся 9 мая137. Здесь, на
* Суханов Н. Записки о революции, кн. 4, с. 9.
первом же собрании, большинством в 44 голоса против 11 (при 13 воздержавшихся) была принята резолюция, одобрявшая вступление социал-демократов в правительство и обещавшая новому кабинету доверие и поддержку.
* * *
Правительство приступило к работе при наилучших предзнаменованиях. Но меньше, чем через неделю, все изменилось: в рабочих кварталах Петрограда и в казармах поднялась волна недоверия, раздражения против коалиции, и день ото дня, час от часу эта волна поднималась все выше, все грознее. Не апрельские дни и не июньское наступление138, а именно середина и вторая половина мая принесли нам в Петрограде наиболее тяжелые поражения. На этом переломе в низах должен с пристальным вниманием остановиться историк.
Стремительный поворот настроения в народных низах объяснялся, думается мне, тем, что массы ждали от коалиции чуда. Из первого пункта правительственной декларации массы уловили лишь одно слово
мир; из второго пункта, посвященного вопросу об армии, до их созна
ния дошло лишь слово демократизация; дальше шли широкие формулы
"государственный контроль", "всесторонняя защита труда", "переуст
ройство финансовой системы на демократических началах"... Но про
шло пять дней, прошла неделя, и все оставалось по-старому. Правда,
газеты сообщили о каких-то шагах министерства иностранных дел, о
разработке законопроектов в каких-то комиссиях... Но не этого ждали
массы. Где мир? Где хлеб? Где чудо? Вместо ожидаемого мира -- слухи
о готовящемся наступлении на фронте. Вместо хлеба -- дальнейший
рост разрухи, дороговизны, безработицы. Вместо земли -- какая-то
статистика. Чудо не пришло! И независимо от будущих ошибок и грехов
коалиции в этом был ее первородный, ее основный грех. Утопический
максимализм низов -- против реально достижимого путями демокра
тии, -- вот формула расхождения, наметившегося в мае между рабоче
солдатским Петроградом и руководителями советского большинства. И
это расхождение сразу учли большевики. В начале апреля они представ
ляли собой крошечное меньшинство, гонимую кучку, и мы должны
были защищать их от клеветы врагов и от ярости толпы. В конце апреля
они уже оспаривали у нас политическое господство на заводах и в казар
мах. В мае они начинают штурмовать Петроградский совет, пытаясь
выбить из него укрепившееся там течение, -- и каждый день приносит
им новые успехи. Ибо теперь они уже не ищут новых путей, не пред
лагают революции своих схем, а плывут со стихией, возглавляя и выра
жая ее. 11 мая Ленин пишет в "Правде":
"Коалиционное министерство ничего не изменило. Тайные
договоры царя остаются святыней для него. И вы хотите, господа, чтобы это не "будило страсти"? За кого же принимаете вы сознательных рабочих и солдат? Или вы и впрямь считаете их "взбунтовавшимися рабами?"."
"Коалиционное министерство ничего не изменило", хотя оно у власти уже 4 дня, уже 5 дней, уже целую неделю! В этой демагогии была основа большевистской агитации и ее сила. Заводские митинги один за другим выносили резолюции с выражением недоверия коалиционному кабинету. На многих заводах большевики предлагали потребовать, чтобы такой-то "товарищ министр" явился на митинг для доклада и объяснений. Такие предложения встречали горячее сочувствие со стороны рабочих -- хотя бы потому, что каждому любопытно было увидеть и послушать министра. Когда меньшевики и эсеры, сторонники коалиции, доказывали, что министрам некогда ездить по заводам, в ответ раздавалось: "С рабочими им говорить некогда, а с буржуями небось целый день разговаривают!". А когда в назначенный день никто из министров-социалистов на завод не являлся, это давало большевикам повод вынести новую резолюцию --с выражением порицания, требованием отставки и т.д.
На одном из утренних совещаний "звездной палаты" я поднял вопрос о необходимости принять меры против растущего недоверия рабочей массы к правительству. Решили провести однодневную митинговую кампанию на крупнейших заводах с участием министров-социалистов и советских работников. Митинги были назначены на 17 мая. На мою долю выпало выступать вместе с Пешехоновым на Трубочном заводе, где как раз накануне большевики провели резкую резолюцию против правительства и избили противников этой резолюции. Встретили нас холодно. Пешехонов произнес деловую речь, обходя все "опасные" вопросы (о войне, о власти Советов, о тайных договорах и тд.). Его слушали сдержанно. Когда он кончил, немного похлопали. Такие результаты не удовлетворяли меня, и я сделал попытку переломить настроение толпы, ребром поставив перед ней наиболее волнующие ее вопросы. Но лишь только я заговорил о том, что Россия не может сразу выйти из огненного круга войны, поднялись крики "Долой!", мне пришлось прервать речь. Неожиданно попросил слова "для разъяснения" незнакомый мне молодой человек -- это был левый интернационалист Чудновский139, позже перешедший к большевикам и погибший на фронте гражданской войны. Его на заводе знали, и при его появлении на трибуне все стихло. Чудновский начал говорить о том, что я только что вернулся из Сибири, что отбыл каторгу и десять раз сидел в тюрьме за рабочее дело. Прием, оказанный толпой моей речи, он характеризовал как хулиганство. После этого я мог продолжать, и рабочие даже устроили мне овации. Но в
смысле политическом эти овации ничего не стоили -- они относились к моему, прошлому, а не к той политике, которую я защищал, -- завод был прочно в руках наших противников.
После этой неудачи я принялся с большой энергией за посещение рабочих митингов. Не всюду дело обстояло так плохо, как на Трубочном заводе. Кое-где настроение в пользу коалиции и всей политики Петроградского совета было еще достаточно сильно; кое-где имена Керенского, Церетели, Чернова еще пользовались популярностью. Но общее положение было тяжелое -- в рабочих кварталах почва уходила у нас из-под ног. То же самое наблюдалось и в казармах.
* * *
Отдавали ли себе руководители Совета отчет в серьезности положения? Почему не учли они своевременно царившее в Петрограде настроение?.. Но что значит для политического деятеля учесть настроения толпы? Значит ли это подчиниться данным настроениям и держать курс по течению слепой стихии?
Стихийность определенного настроения -- не гарантия спасительности его для народа и не клеймо пагубности. Порою о кликах толпы мы говорим "Глас народа -- глас Божий", но бывают условия, когда мы обязаны противопоставить этим кликам все силы нашего разума и нашей воли. Бывают условия, когда стихийные силы, разнуздываемые революцией, увлекают ее в сторону утопий, эксцессов, гибели, и тогда долг революционера -- встать на пути стихийных сил, и вероятная его участь -- быть раздавленным этими силами. И таковыми представлялись условия в середине мая 1917 г.
Что могло быть "стихийнее" волны экономических забастовок, которая началась в это время по всей России? Стремление рабочих добиться улучшения своего положения было трижды законно:
После падения самодержавия, неизменно стоявшего на стра
же интересов имущих классов, пролетариат не мог не заявить о сво
ем праве на лучшее существование.
Рост дороговизны делал неизбежным пересмотр ставок зара
ботной платы, а добиться такого пересмотра рабочие могли лишь
упорной борьбой.
Прямым вызовом рабочим являлись скандальные прибыли
военных лет.
Итак, все наши симпатии a priori140 были на стороне забастовщиков. Но мы не могли не сознавать, что не все выдвигаемые забастовщиками требования осуществимы, не могли не видеть, что иные из них ведут к увеличению хозяйственной разрухи. И мы выступали против стихийного потока забастовок, апеллировали к сознательности рабочих, взывали к "самоограничению" масс.
Но призыв к "самоограничению" принадлежит к числу тех призывов, которые всего труднее находят доступ к разуму и сердцу людей. Против этого призыва скорее всего просыпаются подозрения. А вся обстановка русской жизни должна была возбуждать в рабочих массах особенно острое недоверие к тем, кто выступал против их экономических требований.
П. Милюков в своей "Истории" приводит справку из заявления, поданного в правительство промышленниками и характеризовавшего положение в Донецком бассейне: 18 металлургических предприятий в этом районе, владея основным капиталом в 195 миллионов рублей, получили за последний год 75 миллионов валовой прибыли и выдали дивиденд в 18 миллионов; между тем рабочие требовали увеличения заработной платы на 240 миллионов в год; промышленники в ответ предлагали им прибавку, выражающуюся в сумме 64 миллионов, но рабочие не хотели и слышать об этом*. Если эти данные соответствовали действительности, то призыв к самоограничению был в этом случае необходимым.
Но рядом вот другой факт, о котором напоминает Суханов: пароходная фирма, имевшая за год прибыль в 2 1/2 миллиона рублей, объявляет локаут рабочим и служащим, предъявившим требование прибавок в общей сумме на 36 тысяч**.
С подобными примерами рабочие встречались на каждом шагу, и в этих случаях проповедь "самоограничения" должна была производить на них впечатление возмутительного лицемерия.
Между коалиционной организацией власти и лозунгом "самоограничения" не было прямой связи, к этому лозунгу мы пришли бы и при чисто буржуазном, и при чисто социалистическом правительстве. Но в обстановке, сложившейся к середине мая, каждое выступление против чрезмерных требований рабочих так же, как каждый обращенный к солдатам призыв о поддержании дисциплины, об укреплении фронта, каждое слово, шедшее против максималистски-бунтарских настроений, развивавшихся в массах, принимало характер защиты "коалиции".
Авторитет Совета был все еще настолько велик, что, может быть, нам удалось бы в конце концов преодолеть в рабочей среде настроения социального утопизма, максимализма, бунтарства, если бы... если бы в политике коалиции была революционная энергия, если бы в ней чувствовалась твердая воля, несмотря на все препятствия осуществить возвещенные в декларации 6 мая обещания. Но этого не было. Наталкиваясь в области внешней политики на глухую стену в виде сопротив
* Милюков П. Указ. соч., с. 189. ** Суханов Н. Записки о революции, кн. 4, с. 145.
ления союзников, в вопросах внутренней политики правительство встречалось с упорным противодействием цензовых элементов, считавших всякую уступку требованиям демократии -- "расточением государственных ценностей". Оппозиция была не только внешняя, но и внутренняя -- в частности, в ней видели весь смысл своего участия в правительстве представители партии народной свободы. Они открыто сказали об этом в своем заявлении, опубликованном одновременно с правительственной декларацией, "всецело одобрявшем внешнюю политику Милюкова" и требовавшем от правительства, чтобы ни в социальных, ни в национальных, ни в конституционных вопросах оно "не предвосхищало" Учредительного собрания! Это была их платформа коалиции.
Но и эта коалиция с демократией была принята не всеми цензовыми кругами и даже не всей конституционно-демократической партией: в партии оставалась весьма влиятельная оппозиция, которая была вообще против всякого соглашения с социалистами и предпочитала политику "твердой власти" без Советов и против Советов. На такой точке зрения стоял, между прочим, П.Н. Милюков, который, по собственному его рассказу, перед самым образованием коалиционного кабинета указывал кн. Львову альтернативу: или последовательно проводить программу твердой власти и, в таком случае, отказаться от идеи коалиционного правительства, пожертвовать А.Ф. Керенским... и быть готовым на активное противодействие захватам власти со стороны Совета -- или же пойти на коалицию, подчиниться ее программе и рисковать дальнейшим ослаблением власти и дальнейшим распадом государства*.
Люди и группы, разделявшие такую точку зрения, должны были не только тормозить деятельность правительства, но и приветствовать каждый признак охлаждения между ним и народными массами.
Отсутствие искреннего соглашения между представленными в коалиционном кабинете группами накладывало на решения правительства отпечаток половинчатости, нерешительности, робости. Требования демократии если и осуществлялись, то с опозданием, с урезками, с оговорками -- так что у масс каждый раз являлось подозрение, нет ли здесь подвоха, обмана. И в отдельных случаях эти подозрения не были лишены основания**.
* Милюков П. Указ. соч., с. 108.
** Набоков так характеризует министра иностранных дел при коалиции Терещен
ко: "В своей деятельности как министр и[ностранных] д[ел] он задался целью следо
вать политике Милюкова, но так, чтобы С[овет] р[абочих] д[епу-татов] ему не ме
шал. Он хотел всех надуть -- одно время это ему удавалось"
{Набоков В. Д. Временное правительство, с. 46).
Больше твердости, больше смелости в давлении на цензовые элементы коалиции, с одной стороны, и в сношениях с союзниками, с другой стороны, --в этом, казалось бы, было спасение. Но для твердой, смелой, энергичной политики нам нужно было иметь вокруг себя и за собой сплоченные народные массы, а их уже не было, была лишь недовольная, глухо ропщущая толпа.
А затем -- и это главное -- "энергичная" внешняя политика приводила к разрыву с союзниками и упиралась в сепаратный мир; "энергичная" внутренняя политика взрывала коалицию и прямым путем вела к диктатуре Советов. Мы хотели избежать того и другого, но не видели путей к решению этой двойной задачи, -- и отсюда то убийственное топтание на месте, которым характеризовалась описываемая фаза революции.
Я думаю, что среди руководителей Исполнительного комитета не было в это время ни одного человека, который не чувствовал бы, что дела принимают в высшей степени опасный оборот. Настроение в Комитете было нервное, подавленное, тяжелое. Но в одном отношении мы оставались неисправимыми оптимистами: мы верили в мудрость народных масс, верили, что рабочие и солдаты в конце концов поймут, что есть в революции предел осуществимого. Эту ошибку мы делили с руководителями крестьянского ЦИК: и они надеялись путем уговоров овладеть крестьянской стихией, удержать крестьян от самочинных захватов земель и эксцессов.
* * *
В это время в Исполнительном комитете окончательно определилась группировка политических течений: демаркационная линия между большинством и оппозицией стала отчетливее, резче и передвинулась вправо. Оборонческому большинству, по-прежнему возглавляемому Церетели, теперь противостояли большевики и меньшевики-интернационалисты 141.
Я не хочу сказать, что "интернационалисты" лишь в мае появились на советском горизонте -- нет, они работали в Таврическом дворце с первых дней революции, еще до прибытия в Петроград нашей "сибирской группы". Но в марте и апреле они выступали против оборонческого большинства просто как люди с особо радикальными устремлениями; а теперь они сплотились в особую группу, теперь у них были свои опорные пункты в заводских районах, свой печатный орган, свои признанные руководители.
Выступления "интернационалистов" -- против коалиции, против Временного правительства, против подготовки наступления на фронте, против займа свободы -- были водой на мельницу большевизма.
Но если они были свободны от характерной для партии Ленина демагогии, они вносили в умы солдат и рабочих другой яд -- путаницу, которая была опаснее всякой демагогии.
На майской всероссийской конференции меньшевиков победило "правое" течение. Это течение утвердилось и в руководящем центре партии ("Организационном комитете"). Но в петроградской организации уже в середине мая господствующее влияние получило противоположное направление. Таким образом, группа меньшевиков-оборонцев, руководившая Петроградским советом, оказалась лишена опоры собственной партии в рабочих районах столицы. Это отсутствие поддержки со стороны местной партийной организации лишь в малой степени компенсировалось голосованиями Организационного комитета, который сам висел в воздухе, и усилиями "Рабочей газеты", которая, увы, не имела ни влияния, ни читателей. Слабость этой газеты особенно подчеркивалась сравнением с "Новой жизнью", бывшей неофициальным органом "интернационалистов" .
Выше я говорил о своей первой встрече с руководителями "Новой жизни". Расскажу здесь о своих дальнейших сношениях с этой группой.
Платформа газеты выяснилась не сразу. Выработке ее был посвящен ряд совещаний, происходивших в конце марта и в начале апреля на квартире Горького. Не помню, кто составил первоначальный проект платформы. Во всяком случае, большая часть его не вызвала споров. Лишь вокруг вопроса об отношении к проблемам внешней политики и к войне разгорелась борьба. Я отстаивал положения "революционного оборончества" и предлагал с самого начала заявить, что газета разделяет в вопросах войны и обороны позицию Исполнительного комитета (или Всероссийского совещания) и будет поддерживать их политику. На этой точке зрения стоял и Горький, ему нравилась идея связать газету с политикой советского большинства. Поддержали мое предложение также Базаров и Гольденберг; против нас с большой энергией выступил Суханов, на стороне которого оказались Авилов и Тихонов142.
Все же большинство членов редакции склонялось в пользу того, чтобы в платформу газеты была внесена формула "революционного оборончества". Вопрос был окончательно решен в этом смысле по приезде из Москвы Ст. Вольского143. Таким образом, была выработана оборонческая платформа "Новой жизни". Но "победа" оборонцев в редакции оказалась призрачной. Когда 18 апреля вышел No 1 "Новой жизни", выработанной после стольких споров платформы там не оказалась. Не вошла в него и моя статья о рабочей политике в революции. В этой статье я исходил
из того положения, что рабочие не только имеют право, но должны добиваться в ходе революции улучшения своего положения. Но помимо экономических интересов у рабочего класса имеются и политические интересы, и главный из них -- укрепление революции. Этим определяется граница экономических требований рабочих: недопустимо предъявление требований неосуществимых, грозящих усилением хозяйственной разрухи, т.е. ослаблением революции и, в конечном счете, ослаблением пролетариата.
Моя точка зрения показалась руководителям газеты чересчур умеренной ("кадетской", по характеристике Авилова), и рукопись была возвращена мне для переработки. Для меня стало ясно, что со времени выработки платформы в редакции произошло самоопределение в чуждом мне направлении, и я отказался от дальнейшего участия в газете.
Но, не принимая участия в "Новой жизни", я до конца оставался ее читателем. Газета была в смысле литературном талантливая. Ей удалось широко поставить и заграничную информацию, и местную хронику. Порой в ней появлялись положительно блестящие статьи. А главное, это была единственная настоящая, большая газета левого направления.
Но в смысле политическом "Новая жизнь" велась ниже всякой критики. В ней странным образом уживались две тенденции: "умеренная", представителями которой были Горький, Гольденберг, Базаров, Ст. Вольский, и безответственно доктринерская, возглавляемая Сухановым. Тон задавали газете представители второго течения. А соединение на одном листе бумаги того и другого направления было будто нарочно рассчитано на то, чтобы сбить с толку читателя и стереть в его понимании грань между возможным и невозможным в революции. Это был орган интеллигентского революционизма, упивающегося радикальными словами, но отступающего перед действием; орган маниловского максимализма, не знающего пределов в требованиях, но мечтающего о том, чтобы все требования были осуществлены "по-хорошему", без насилий, без крови; орган лишенного пафоса и страсти, оскопленного большевизма.