Страница:
Это -- недоразумение. Были какие-то "остававшиеся верными" войска, и правительство два дня безуспешно взывало к их верности, но почему-то они не откликались, предоставляя охрану правительства "инвалидам". А вот в 7 часов вечера 4 июля последствия повторных обращений начали сказываться...
И еще один момент, упущенный из внимания историком: Владимирское военное училище, 9-й кавалерийский полк и 1-й казачий полк не были ни в малейшей степени заражены большевизмом. И если 3 и 4 июля они не могли выступить в защиту правительства, то лишь потому, что против них оказались бы десятки тысяч штыков петроградского гарнизона (пехотных полков, артиллеристов, матросов, технических частей). В этом солдатском море была вся суть. Почему же в нем бунтарские настроения преломились, пошли на убыль?
Одним из обстоятельств, преломивших настроение нейтральных воинских частей, П.Н. Милюков считает опубликование "некоторых документов разведки", то есть известных показаний Ермоленко о связи большевиков с германским генеральным штабом176. Но, во-первых, в семь часов вечера солдатские массы еще ничего не могли знать об этой истории, так как даже президиум Исполнительного комитета узнал о ней значительно позже, а во-вторых, не может быть сомнений в том, что солдаты -- если бы их настроение не преломилось по совершенно иным причинам -- отнеслись бы к разоблачениям правительственной "разведки" как к "гнусной выдумке буржуазии".
Перелом 4 июля остается в освещении П.Н. Милюкова необъяс-ненным. Не объясняет его и Суханов. При описании того, что происходило на улицах Петрограда в июльские дни, он не прикрашивает действительности. "...Во главе солдатских групп, "выступавших" 3 июля, -- признает он, -- стояли не только больше
* Милюков Л. Н. Указ. соч., с. 245.
вики. Тут были, несомненно, и совсем темные элементы"*. О настроениях, царивших 4 июля, он повествует: "Чувствовалось большое возбуждение -- с колоритом озлобления, но отнюдь не энтузиазма"**. И несколькими страницами далее:
"Начались небольшие частичные погромы... Под предлогом обысков начались грабежи. Пострадали многие магазины, преимущественно винные, гастрономические, табачные... Разные группы стали арестовывать на улицах кого попало... Часам к четырем число раненых и убитых уже исчислялось по слухам сотнями"***.
Но вот наступил вечером 4 июля известный перелом. Суханов пишет о нем следующее:
"Кровь и грязь этого бессмысленного дня к вечеру подействовали отрезвляюще. В самом деле, что же это такое делается, зачем, кто виновник, откуда эта кровь и грязь, убийства, грабежи, насилия, погромы... К вечеру стихия быстро входила в берега, улицы пустели. О новых выступлениях не было слышно. "Восстание" окончательно распылилось. Остались только эксцессы разгулявшейся толпы... Раненых и убитых насчитывалось до 400 человек"****.
А между тем резкий перелом, происшедший в настроениях петроградских солдат под вечер 4 июля, должен был иметь определенную причину. Для тех, кто непрерывно следил за развитием событий, не могло быть ни малейших сомнений в характере этой причины: кризис наступил, лишь только стало известно о том, что к Петрограду движутся войска с фронта. Эта весть разнеслась по городу вскоре после эпизода с арестом Чернова перед Таврическим дворцом. Чаще стали трещать звонки дворцовых телефонов. Из казарм спрашивали, соответствует ли действительности известие о движении воинских эшелонов к Петрограду.
Да, соответствует.
Кто вызвал воинские части с фронта?
Центральный исполнительный комитет.
Зачем?
Для защиты революции и порядка.
Полк просит передать, что он в выступлении не участво
вал. Безобразили только две роты.
Таково было содержание наших переговоров с петроградскими полками вечером 4 июля. То же самое происходило и в рабочих кварталах. Бунтарская волна схлынула в тот самый момент, когда стало известно, что фронт готов силой поддержать решения, принятые на июньском съезде при участии его представителей.
* Суханов Н. Записки о революции, кн. 4, с. 396. ** Там же, с. 411. *** Там же, с.416. **** Там же, с. 433.
* * *
Кто был инициатором вызова войск с фронта? С какими чувствами, во имя чего шли в Петроград снятые с позиций полки? Правительство едва ли было осведомлено об этом деле. Да и где было правительство в те часы, когда бунтарской стихии был нанесен этот удар? Вслед за четырьмя министрами-кадетами вышел в отставку Некрасов177. Исчез куда-то Терещенко. Керенский еще до начала беспорядков выехал на Юго-Западный фронт. Советские министры были поглощены борьбой внутри ЦИК. Правительство как таковое пребывало в эти часы в нетях. Войска были посланы в Петроград с Северного фронта, из 5-й армии. Станкевич, бывший в то время комиссаром Северного фронта, передает в своих "Воспоминаниях":
"Петроградский штаб требовал помощи с фронта. Я немедленно разослал во все армии и фронты предложение обсудить меры о помощи правительству"*.
Но пока вопрос обсуждался по инстанциям, в 5-й армии уже кипела работа по подготовке "сводного отряда". Здесь инициатива вмешательства в петроградские дела принадлежала председателю армейского комитета Виленкину.
Я говорил уже о том впечатлении, которое вынесли из встреч с петроградским гарнизоном представители армейских комитетов, бывшие на июньском съезде Советов. Уже тогда они говорили петроградским советским работникам о необходимости "оздоровить" и образумить гарнизон при помощи "интервенции" со стороны фронта. Вскоре после съезда Советов Искосол178 12-й армии по собственному почину предпринял шаг, являвшийся как бы прологом такой "интервенции". А именно, в разгар нашего конфликта с 1-м пулеметным полком (по поводу отправки команд с пулеметами на позиции) Искосол обратился к полку с посланием, составленным в решительных и резких выражениях и заключавшим в себе недвусмысленную угрозу. Это послание произвело на полк сильное впечатление, и большевики могли парализовать его, лишь уверяя солдат, что Искосол не имеет за собой никакой силы, что угрозы его не больше, чем пустые слова.
3 июля, лишь только до Двинска (где находился штаб 5-й армии) дошла весть о происходящем в Петрограде, армейский комитет по телеграфу предложил президиуму ЦИК прислать в его распоряжение вполне надежные воинские части. Президиум ответил, что он не видит надобности в такой мере, -- не помню
* Станкевич. Воспоминания, с. 185.
текста телеграммы, но помню, что она была составлена так, чтобы "успокоить" фронтовиков и удержать их от опрометчивого шага. Но Виленкин и ген. Данилов, командовавший армией, принялись все же подготовлять на всякий случай "сводный отряд". Подготовка продолжалась и на другой день, 4 июля. А около 7 часов вечера, узнав о появлении перед Таврическим дворцом кронштадтцев и о насилии над Черновым, Виленкин телеграфировал Чхеидзе, что отряд составлен и эшелоны готовы к отправке.
Не помню, что ответил на эту телеграмму президиум ЦИК и ответил ли он вообще. Но весть о том, что с фронта идут на выручку нам эшелоны, с быстротой молнии разнеслась из Таврического дворца по городу, и результаты ее сказались сразу, за два дня до прибытия в Петроград отряда.
Таким образом, вспышка 3--4 июля была сломлена не силой оружия, а выступлением на сцену нового политического фактора -- того же фактора, который противостоял большевистской бунтарской стихии во время съезда Советов*.
* * *
Насколько я мог наблюдать события июльских дней, они представляются мне бурным столкновением между двумя отрядами революционной демократии. Борьба велась между теми силами, что и в мае (вокруг вопроса о Кронштадте), и в июле (по поводу несостоявшейся манифестации 10-го числа). Правительство, как я отмечал уже, не было стороной в этой борьбе. Еще в меньшей степени могли считаться в ней стороной цензовые, буржуазные элементы. Классовый состав участников борьбы по обе стороны баррикады был приблизительно один и тот же: и здесь, и там были рабочие, крестьяне, солдаты. Но впервые в борьбе внутри демократии было пущено в ход оружие -- и последствия этого не замедлили сказаться.
Из братоубийственной схватки демократия в целом вышла обессиленной, разбитой. В результате победы ЦИК над бунтарской стихией началась настоящая оргия контрреволюции на улицах Петрограда. Темные элементы, прятавшиеся 3 и 4 июля, теперь тор
* По-видимому, в кругах, близких к Временному правительству, до конца господствовало весьма смутное представление о происхождении отряда, отправленного в Петроград с фронта. В.Д. Набоков, описывая июльские дни, замечает: "Кончилась вся эта история, как известно, прибытием верных правительству войск с фронта (кавалерийская дивизия), изоляцией и последующим разоружением восставших, полной победой правительства..." (Набоков В. Д. Временное правительство, с. 79).
жествовали. "Публика" Невского проспекта, ненавидевшая Чхеидзе и Церетели не меньше, чем Ленина, требовала мести и крови. Появились какие-то самозванные шайки "инвалидов", офицеров, юнкеров, хватавшие среди бела дня подозреваемых в большевизме людей, врывавшиеся в квартиры, производившие обыски и аресты. Штаб округа, проявивший полное бессилие во время беспорядков, теперь развивал кипучую энергию. Из всех щелей вылезли "герои", возмущавшиеся слабостью Временного правительства и двусмысленным поведением ЦИК.
Картина была отвратительная. Этот разгул черносотенства грозил уничтожить плоды нашей победы над бунтарской стихией. Ибо не "золотая молодежь", не купеческие сынки, не чиновники, не дамы с Невского положили предел распространению этой стихии -- сделали это революционно-демократические силы, которые стояли за ЦИК. Но работать на именинников 5 июля революционная демократия не могла. Оргия Невского проспекта вырывала последнее оружие из наших рук и отдавала его в руки наших противников слева.
День 5 июля запомнился мне как один из самых тяжелых дней революции. В воздухе опять пахло погромом и кровью. Со всех сторон стеклись в Таврический дворец тревожные вести. Хоть бы скорей прибыли с фронта наши войска! Но эшелоны задержались где-то в окрестностях Петрограда в видах предварительного сосредоточения. Несмотря на крайнюю усталость, я вновь остался на ночь дежурить в Таврическом дворце. Около полуночи мне сообщили, что где-то назначено тайное собрание представителей офицеров всех частей гарнизона, созванное для выработки плана действий против ЦИК. Это было крайне неприятно -- не потому, что офицерство представляло собой значительную контрреволюционную силу, а потому, что слухи о ночном совещании должны были вызвать обострение антиофицерских настроений среди солдат и грозили привести к кровавым эксцессам. Помешать собранию было невозможно, оставалось объясниться начистоту с его участниками и этим путем изменить его характер. Но место собрания мне не удалось узнать. Наконец, часа в три ночи приехал в Таврический дворец незнакомый мне молодой офицер и спросил кого-нибудь из членов Исполнительного комитета. Приехал он прямо с офицерского собрания. По его словам, у большинства офицеров настроение было мирное; таинственная обстановка, приданная совещанию его инициаторами, была им не по душе, и они были бы рады, если бы представитель Исполнительного комитета приехал к ним и дал бы объяснения по волнующим их вопросам.
Я немедленно отправился в Преображенский полк, где происходило собрание. Присутствовало человек двести офицеров.
У большинства из них был вид людей, попавших в "историю" и не знающих, как из нее выбраться. Но небольшая кучка руководителей была настроена весьма воинственно. Со стороны этой кучки мне пришлось выдержать горячую атаку. Почему исполнительный комитет покрывает большевиков? Почему терпит он в своей среде заведомых немецких шпионов? Почему в дни беспорядков он отказался от помощи военных училищ и казаков?
Отвечая на эти упреки, я квалифицировал по достоинству басню о шпионах и старался обьяснить политику ЦИК. Особенно настаивал я на том, что в петроградской обстановке было безумием пытаться усмирять солдат при помощи юнкеров или пехотные полки при помощи казаков. Единственным результатом такой попытки, доказывал я, явилась бы резня, первыми жертвами которой стали бы офицеры.
Послышались голоса одобрения. Но инициаторы собрания не унимались. Теперь они требовали от меня ответа на вопрос, что намерен делать Исполнительный комитет, чтобы предупредить повторение беспорядков. Я ответил, что комитет будет действовать, руководствуясь своим пониманием интересов революции, и, со своей стороны, потребовал, чтобы собравшиеся офицеры выразили полное доверие ЦИК и немедленно вернулись к своим частям, где их отсутствие может произвести нежелательное впечатление на солдат.
Не знаю, как отнеслось бы собрание к моей речи, которой я придал намеренно резкий тон, но в это время с улицы послышался странный шум. Бросились к окнам: по улице двигались войска -- спереди длинные редкие пешие цепи, затем броневики, пехота, пушки, по сторонам орудий цепи всадников. Это был отряд, предназначенный для "ликвидации" Петропавловской крепости, где заперлись кронштадтцы, и дома Кшесинской.
Отряд производил внушительное впечатление. И для каждого, даже для самого заклятого врага Советов, было ясно, что появление этой силы стало возможно лишь благодаря ЦИК. Собрание почувствовало это. Раздались голоса:
Да здравствует Всероссийский исполнительный комитет!
Полное доверие ему!
Все по своим частям!
И офицеры разошлись, приняв единогласно краткую резолюцию доверия ЦИК. Это ночное заседание убедило меня, что нет оснований опасаться заговорщических попыток со стороны петроградского офицерства. Хуже были контрреволюционные погромные настроения, разлитые в воздухе. А еще хуже было то, что под влиянием этих настроений правительство начало проявлять "твердую власть" мерами, которые, не устрашая солдатскую массу, вызывали в ее среде раздражение и которых мы никак не могли защищать.
* * *
6 июля прибыл в Петроград "сводный отряд". Собственно,
ему уже нечего было делать -- его роль была сыграна тем, что
он начал 4-го вечером грузиться в вагоны. Начальником от
ряда стал поручик Мазуренко, назначенный на этот пост Ви
ленкиным. Это был человек толковый, работоспособный,
лояльный и, кажется, связанный с эсеровской партией. На
стаивая на его кандидатуре, Виленкин ссылался на работу,
выполненную им при формировании отряда, и еще на то, что
при отправке солдат им говорили, что командовать отрядом
будет "свой" комитетский офицер.
Прибывшие с фронта солдаты были крайне озлоблены против большевиков и не отказались бы от расправы над ними. Но озлобление их было особое. Мазуренко хорошо выразил их настроение в своем приказе о вступлении в должность:
"Мы, пришедшие с боевого фронта, обязаны избавить столицу революционной России от безответственных групп, которые вооруженной силой стараются навязать свою волю большинству революционной демократии, а собственную трусость и нежелание идти на боевой фронт прикрывают крайними лозунгами и творят насилие, сея смуту в наших рядах и проливая кровь невинных на улицах Петрограда... Мы будем действовать против тех, кто нарушает волю революционного народа, согласуя свои действия с частями петроградского гарнизона, оставшимися верными делу революции".
7 июля состоялось объединенное собрание представителей пет
роградского гарнизона и "сводного отряда". Фронтовики с нема
лым изумлением узнали от петроградских солдат, что те слышать
ничего не хотят о большевизме и готовы все сложить головы за
ЦИК, а кровавые дни 3 и 4 июля представляли собой какое-то
наваждение, так что "концы найти" в происшедшем нет возмож
ности.
Обмен клятвами в верности революции завершил это своеобразное "братание" представителей бунтовавшего еще так недавно гарнизона и его "усмирителей". Большевизм казался в эти дни сломленным навсегда. Массы отвернулись от обманувшей их партии. Аресты участников июльского выступления и бегство Ленина179 еще более усилили развал в большевистских рядах. Но поражение большевизма было временное и кажущееся: партия, связавшая свою судьбу с развитием бунтарской стихии в стране, должна была переживать подъемы и падения, соответсвовавшие приливам и отливам этой стихии.
* * *
Дни, последовавшие за ликвидацией июльских беспорядков, были полны тревог и волнений. В Таврическом дворце шли непрерывные совещания. Дни и ночи сливались в какой-то серый клубок. Никогда не принималось столько героических решений, не отмечалось на протяжении нескольких дней столько "исторических" моментов. А вместе с тем никогда не были мы беспомощнее, никогда не ощущали с большей остротой, что революция бьется в тенетах, как птица с перебитыми крыльями.
Хотя я стоял близко к центру событий, присутствовал на всех "исторических" заседаниях и совещаниях "звездной палаты", участвовал в составлении большей части резолюций, деклараций, воззваний этого периода, но мне трудно было бы в рамках воспоминаний восстановить связную картину этих дней. Уже 7 июля выяснилась невозможность сохранить до созыва пленума ЦИК прежний состав Временного правительства. Кн. Львов заявил о своем выходе в отставку, и правительственный кризис вследствие этого углубился настолько, что неизбежно стало безотлагательное расформирование кабинета. Единственным кандидатом на пост председателя правительства был Керенский. Портфель министра внутренних дел -- не помню, по чьей инициативе, -- предложили Церетели, и он без колебаний принял на себя эту неблагодарную роль, меньше всего соответствовавшую его наклонностям и способностям.
Намеченное преобразование правительства формально усиливало его революционное, демократическое крыло за счет его правого сектора, уже ослабленного уходом министров-кадетов180. Итак -- новая победа демократии, новый шаг революции вперед. Но как далеки были от ликования советские круги!
С фронта ползли зловещие слухи: начатое три недели тому назад и постепенно выдохшееся наступление закончилось разгромом нашей армии и ее бегством.
Я не буду здесь останавливаться на причинах тарнопольского прорыва и поражения181. Отмечу только, что едва ли можно ставить эти события в причинную связь с петроградскими волнениями 3--4 июля: "удар в спину", нанесенный столичными большевиками доблестно сражавшейся на фронте армии, -не более чем легенда, созданная для политических целей. Но невозможно отрицать, что наше поражение на фронте имело тот же источник, что и беспорядки в Петрограде. В основе ухода полков с позиций лежал тот же дух бунта, что и в основе петроградского выступления. Армия бежала. Это было не только военным поражением России, но и поражением революции.
В этот момент лишь величайшая сплоченность, полное самообладание революционной демократии могли спасти положение. Но о какой сплоченности можно было говорить, когда на улицах Петрограда еще не стерлись следы крови и часть демократии втайне радовалась поражению и бегству нашей армии как крушению ненавистной политики революционного оборончества! Между тем правительственный кризис затягивался, формирование кабинета наталкивалось на новые и новые трудности, шла министерская "чехарда", каждый министр считал себя "калифом на час", управление вырождалось в истерику воззваний, угроз, беспорядочных жестов. Правительства в стране не было. 9 июля собрался ЦИК. Приняли резолюцию: "1) Страна и революция в опасности. 2) Временное правительство объявляется правительством спасения революции" и т.д.
Как в ноябре 1905 г., мы повторяли слова, еще недавно бывшие ослепительно яркими, но теперь выцветшие, поблекшие.
На следующий день та же резолюция о "правительстве спасения революции" была принята, так же вяло и без подъема, в Петроградском совете.
Атмосфера в Петрограде становилась невыносимой. Черная сотня все больше поднимала голову. Бунтарские настроения притаились, ушли в подполье. Чувствовалось клокотание бессильной злобы и в рабочих районах, и в казармах. Жуткая пустота росла вокруг ЦИК. Настроения этих черных дней разразились кампанией по вопросу о восстановлении смертной казни182. Трудно представить себе что-нибудь более безобразное, чем та истерика, которую развели вокруг этого вопроса Савинков183 и его адъютанты Гобечиа184 и Фило-ненко185.
Имея перед глазами ужас и позор тарнопольского поражения, мы готовы были признать необходимость восстановления "высшей меры наказания" за тягчайшие военные преступления. Но отвратительно было следить за разыгравшейся вокруг этого вопроса рекламной шумихой, которая, в конечном счете, была на руку лишь большевикам. Крайне тяжелое впечатление произвело в советских кругах и выступление ген. Корнилова с его известными "требованиями"186. Иные из "требований" генерала были бесспорны, другие вызывали серьезные возражения. Но в целом выступление главнокомандующего было окрашено ненавистью к революционным орга-низациям, и обращался он к правительству в непонятно вызывающем тоне, который был под стать лишь военному вождю, наполнившему мир громом своих побед и метящему в наполеоны. Было очевидно, что говорящий таким образом генерал станет кумиром правых кругов, мечтающих о "твердой власти" и
диктатуре, но вызовет к себе ненависть солдат. А между тем в глазах солдат и рабочих ЦИК нес всю тяжесть ответственности не только за действия правительства, но и за выступления генералов, поставленных правительством во главе армии.
* * *
Около этого времени перед руководящими кругами демократии вырисовалась новая угрожающая российской демократии опасность, которой до сих пор они не замечали. Приходило в движение крестьянское море, на поверхности его уже пенились первые валы, издали неся гул рождающейся бури.
На предыдущих страницах я не останавливался на аграрном вопросе. Не касался я этого вопроса, который, вместе с вопросом о войне, составлял основу всей русской революции, потому что за описываемый период вопрос о земле занимал мало места в деятельности тех советских кругов, полем зрения которых ограничены рамки моего рассказа. На Всероссийском совещании Советов земельный вопрос был, правда, внесен в порядок дня. Но обсуждение его вышло до странности вялым -- что-то говорили, что-то голосовали, но никто не придавал серьезного значения принятым решениям. И то обстоятельство, что резолюция совещания оказалась проникнута эсеровским духом, не тревожило меньшевиков, противников социализации: не стоило из-за клочка бумаги спорить с эсерами!
В начале мая, при выработке коалиционного соглашения между советской демократией и цензовыми кругами, вопрос о земле вновь выплыл на поверхность и вновь был скомкан и смазан, в результате чего явился приведенный мною пункт правительственной декларации;
"Представляя Учредительному собранию решить вопрос о переходе земли в руки трудящихся и выполняя для этого подготовительные работы, Временное правительство примет все необходимые меры, чтобы обеспечить наибольшее производство хлеба для нуждающейся в нем страны и чтобы регулировать землепользование в интересах народного хозяйства и трудящегося населения".
Теперь, задним числом, нетрудно видеть, что этот пункт выражал подход к земельному вопросу не с точки зрения крестьянина, а с точки зрения городского потребителя. Но в то время под приведенной формулировкой подписались руководители крестьянского съезда, и партия социалистов-революционеров не задумалась на почве этой формулировки послать в правительство, на пост министра земледелия, своего лидера В.М. Чернова.
Вскоре внутри правительства завязалась вокруг вопроса о земле глу
хая борьба. Цензовики старались ограничить министерство земледелия рамками, намеченными в декларации: засевайте гуляющие земли, "регулируйте", но ни шагу в сторону нарушения имущественных отношений, существовавших до революции! Чтите права всенародного Учредительного собрания, чтите священную собственность!
Министр земледелия, напротив, стремился связать работу своего ведомства с аграрной революцией, которая начиналась в стране. Но это его стремление противоречило декларации, которую он подписал вместе с цензовиками, вступая в правительство, и потому в глазах правой части кабинета министерство земледелия стало подозрительным очагом смуты и анархии -- чем-то вроде второго особняка Кшесинской или новой дачи Дурново. Министерство давало обещания, рекламировало свои законопроекты, но все его мероприятия парализовались кабинетом.
В результате поднималась волна земельных захватов. Деятели крестьянского движения уже на крестьянском съезде в конце апреля -- начале мая столкнулись со стремлением крестьянских масс к немедленному разрешению аграрного вопроса. Для деревни представлялось вопросом второстепенным, получит ли она землю на основе торжественно изданного закона, или по правительственному декрету, или в результате захвата. Но руководители отдавали себе отчет, что для народного хозяйства в целом далеко не безразлично, в каких формах произойдет грандиозное перемещение земельной собственности. Все их усилия направлялись к тому, чтобы уговорить мужичков подождать до Учредительного собрания.
И еще один момент, упущенный из внимания историком: Владимирское военное училище, 9-й кавалерийский полк и 1-й казачий полк не были ни в малейшей степени заражены большевизмом. И если 3 и 4 июля они не могли выступить в защиту правительства, то лишь потому, что против них оказались бы десятки тысяч штыков петроградского гарнизона (пехотных полков, артиллеристов, матросов, технических частей). В этом солдатском море была вся суть. Почему же в нем бунтарские настроения преломились, пошли на убыль?
Одним из обстоятельств, преломивших настроение нейтральных воинских частей, П.Н. Милюков считает опубликование "некоторых документов разведки", то есть известных показаний Ермоленко о связи большевиков с германским генеральным штабом176. Но, во-первых, в семь часов вечера солдатские массы еще ничего не могли знать об этой истории, так как даже президиум Исполнительного комитета узнал о ней значительно позже, а во-вторых, не может быть сомнений в том, что солдаты -- если бы их настроение не преломилось по совершенно иным причинам -- отнеслись бы к разоблачениям правительственной "разведки" как к "гнусной выдумке буржуазии".
Перелом 4 июля остается в освещении П.Н. Милюкова необъяс-ненным. Не объясняет его и Суханов. При описании того, что происходило на улицах Петрограда в июльские дни, он не прикрашивает действительности. "...Во главе солдатских групп, "выступавших" 3 июля, -- признает он, -- стояли не только больше
* Милюков Л. Н. Указ. соч., с. 245.
вики. Тут были, несомненно, и совсем темные элементы"*. О настроениях, царивших 4 июля, он повествует: "Чувствовалось большое возбуждение -- с колоритом озлобления, но отнюдь не энтузиазма"**. И несколькими страницами далее:
"Начались небольшие частичные погромы... Под предлогом обысков начались грабежи. Пострадали многие магазины, преимущественно винные, гастрономические, табачные... Разные группы стали арестовывать на улицах кого попало... Часам к четырем число раненых и убитых уже исчислялось по слухам сотнями"***.
Но вот наступил вечером 4 июля известный перелом. Суханов пишет о нем следующее:
"Кровь и грязь этого бессмысленного дня к вечеру подействовали отрезвляюще. В самом деле, что же это такое делается, зачем, кто виновник, откуда эта кровь и грязь, убийства, грабежи, насилия, погромы... К вечеру стихия быстро входила в берега, улицы пустели. О новых выступлениях не было слышно. "Восстание" окончательно распылилось. Остались только эксцессы разгулявшейся толпы... Раненых и убитых насчитывалось до 400 человек"****.
А между тем резкий перелом, происшедший в настроениях петроградских солдат под вечер 4 июля, должен был иметь определенную причину. Для тех, кто непрерывно следил за развитием событий, не могло быть ни малейших сомнений в характере этой причины: кризис наступил, лишь только стало известно о том, что к Петрограду движутся войска с фронта. Эта весть разнеслась по городу вскоре после эпизода с арестом Чернова перед Таврическим дворцом. Чаще стали трещать звонки дворцовых телефонов. Из казарм спрашивали, соответствует ли действительности известие о движении воинских эшелонов к Петрограду.
Да, соответствует.
Кто вызвал воинские части с фронта?
Центральный исполнительный комитет.
Зачем?
Для защиты революции и порядка.
Полк просит передать, что он в выступлении не участво
вал. Безобразили только две роты.
Таково было содержание наших переговоров с петроградскими полками вечером 4 июля. То же самое происходило и в рабочих кварталах. Бунтарская волна схлынула в тот самый момент, когда стало известно, что фронт готов силой поддержать решения, принятые на июньском съезде при участии его представителей.
* Суханов Н. Записки о революции, кн. 4, с. 396. ** Там же, с. 411. *** Там же, с.416. **** Там же, с. 433.
* * *
Кто был инициатором вызова войск с фронта? С какими чувствами, во имя чего шли в Петроград снятые с позиций полки? Правительство едва ли было осведомлено об этом деле. Да и где было правительство в те часы, когда бунтарской стихии был нанесен этот удар? Вслед за четырьмя министрами-кадетами вышел в отставку Некрасов177. Исчез куда-то Терещенко. Керенский еще до начала беспорядков выехал на Юго-Западный фронт. Советские министры были поглощены борьбой внутри ЦИК. Правительство как таковое пребывало в эти часы в нетях. Войска были посланы в Петроград с Северного фронта, из 5-й армии. Станкевич, бывший в то время комиссаром Северного фронта, передает в своих "Воспоминаниях":
"Петроградский штаб требовал помощи с фронта. Я немедленно разослал во все армии и фронты предложение обсудить меры о помощи правительству"*.
Но пока вопрос обсуждался по инстанциям, в 5-й армии уже кипела работа по подготовке "сводного отряда". Здесь инициатива вмешательства в петроградские дела принадлежала председателю армейского комитета Виленкину.
Я говорил уже о том впечатлении, которое вынесли из встреч с петроградским гарнизоном представители армейских комитетов, бывшие на июньском съезде Советов. Уже тогда они говорили петроградским советским работникам о необходимости "оздоровить" и образумить гарнизон при помощи "интервенции" со стороны фронта. Вскоре после съезда Советов Искосол178 12-й армии по собственному почину предпринял шаг, являвшийся как бы прологом такой "интервенции". А именно, в разгар нашего конфликта с 1-м пулеметным полком (по поводу отправки команд с пулеметами на позиции) Искосол обратился к полку с посланием, составленным в решительных и резких выражениях и заключавшим в себе недвусмысленную угрозу. Это послание произвело на полк сильное впечатление, и большевики могли парализовать его, лишь уверяя солдат, что Искосол не имеет за собой никакой силы, что угрозы его не больше, чем пустые слова.
3 июля, лишь только до Двинска (где находился штаб 5-й армии) дошла весть о происходящем в Петрограде, армейский комитет по телеграфу предложил президиуму ЦИК прислать в его распоряжение вполне надежные воинские части. Президиум ответил, что он не видит надобности в такой мере, -- не помню
* Станкевич. Воспоминания, с. 185.
текста телеграммы, но помню, что она была составлена так, чтобы "успокоить" фронтовиков и удержать их от опрометчивого шага. Но Виленкин и ген. Данилов, командовавший армией, принялись все же подготовлять на всякий случай "сводный отряд". Подготовка продолжалась и на другой день, 4 июля. А около 7 часов вечера, узнав о появлении перед Таврическим дворцом кронштадтцев и о насилии над Черновым, Виленкин телеграфировал Чхеидзе, что отряд составлен и эшелоны готовы к отправке.
Не помню, что ответил на эту телеграмму президиум ЦИК и ответил ли он вообще. Но весть о том, что с фронта идут на выручку нам эшелоны, с быстротой молнии разнеслась из Таврического дворца по городу, и результаты ее сказались сразу, за два дня до прибытия в Петроград отряда.
Таким образом, вспышка 3--4 июля была сломлена не силой оружия, а выступлением на сцену нового политического фактора -- того же фактора, который противостоял большевистской бунтарской стихии во время съезда Советов*.
* * *
Насколько я мог наблюдать события июльских дней, они представляются мне бурным столкновением между двумя отрядами революционной демократии. Борьба велась между теми силами, что и в мае (вокруг вопроса о Кронштадте), и в июле (по поводу несостоявшейся манифестации 10-го числа). Правительство, как я отмечал уже, не было стороной в этой борьбе. Еще в меньшей степени могли считаться в ней стороной цензовые, буржуазные элементы. Классовый состав участников борьбы по обе стороны баррикады был приблизительно один и тот же: и здесь, и там были рабочие, крестьяне, солдаты. Но впервые в борьбе внутри демократии было пущено в ход оружие -- и последствия этого не замедлили сказаться.
Из братоубийственной схватки демократия в целом вышла обессиленной, разбитой. В результате победы ЦИК над бунтарской стихией началась настоящая оргия контрреволюции на улицах Петрограда. Темные элементы, прятавшиеся 3 и 4 июля, теперь тор
* По-видимому, в кругах, близких к Временному правительству, до конца господствовало весьма смутное представление о происхождении отряда, отправленного в Петроград с фронта. В.Д. Набоков, описывая июльские дни, замечает: "Кончилась вся эта история, как известно, прибытием верных правительству войск с фронта (кавалерийская дивизия), изоляцией и последующим разоружением восставших, полной победой правительства..." (Набоков В. Д. Временное правительство, с. 79).
жествовали. "Публика" Невского проспекта, ненавидевшая Чхеидзе и Церетели не меньше, чем Ленина, требовала мести и крови. Появились какие-то самозванные шайки "инвалидов", офицеров, юнкеров, хватавшие среди бела дня подозреваемых в большевизме людей, врывавшиеся в квартиры, производившие обыски и аресты. Штаб округа, проявивший полное бессилие во время беспорядков, теперь развивал кипучую энергию. Из всех щелей вылезли "герои", возмущавшиеся слабостью Временного правительства и двусмысленным поведением ЦИК.
Картина была отвратительная. Этот разгул черносотенства грозил уничтожить плоды нашей победы над бунтарской стихией. Ибо не "золотая молодежь", не купеческие сынки, не чиновники, не дамы с Невского положили предел распространению этой стихии -- сделали это революционно-демократические силы, которые стояли за ЦИК. Но работать на именинников 5 июля революционная демократия не могла. Оргия Невского проспекта вырывала последнее оружие из наших рук и отдавала его в руки наших противников слева.
День 5 июля запомнился мне как один из самых тяжелых дней революции. В воздухе опять пахло погромом и кровью. Со всех сторон стеклись в Таврический дворец тревожные вести. Хоть бы скорей прибыли с фронта наши войска! Но эшелоны задержались где-то в окрестностях Петрограда в видах предварительного сосредоточения. Несмотря на крайнюю усталость, я вновь остался на ночь дежурить в Таврическом дворце. Около полуночи мне сообщили, что где-то назначено тайное собрание представителей офицеров всех частей гарнизона, созванное для выработки плана действий против ЦИК. Это было крайне неприятно -- не потому, что офицерство представляло собой значительную контрреволюционную силу, а потому, что слухи о ночном совещании должны были вызвать обострение антиофицерских настроений среди солдат и грозили привести к кровавым эксцессам. Помешать собранию было невозможно, оставалось объясниться начистоту с его участниками и этим путем изменить его характер. Но место собрания мне не удалось узнать. Наконец, часа в три ночи приехал в Таврический дворец незнакомый мне молодой офицер и спросил кого-нибудь из членов Исполнительного комитета. Приехал он прямо с офицерского собрания. По его словам, у большинства офицеров настроение было мирное; таинственная обстановка, приданная совещанию его инициаторами, была им не по душе, и они были бы рады, если бы представитель Исполнительного комитета приехал к ним и дал бы объяснения по волнующим их вопросам.
Я немедленно отправился в Преображенский полк, где происходило собрание. Присутствовало человек двести офицеров.
У большинства из них был вид людей, попавших в "историю" и не знающих, как из нее выбраться. Но небольшая кучка руководителей была настроена весьма воинственно. Со стороны этой кучки мне пришлось выдержать горячую атаку. Почему исполнительный комитет покрывает большевиков? Почему терпит он в своей среде заведомых немецких шпионов? Почему в дни беспорядков он отказался от помощи военных училищ и казаков?
Отвечая на эти упреки, я квалифицировал по достоинству басню о шпионах и старался обьяснить политику ЦИК. Особенно настаивал я на том, что в петроградской обстановке было безумием пытаться усмирять солдат при помощи юнкеров или пехотные полки при помощи казаков. Единственным результатом такой попытки, доказывал я, явилась бы резня, первыми жертвами которой стали бы офицеры.
Послышались голоса одобрения. Но инициаторы собрания не унимались. Теперь они требовали от меня ответа на вопрос, что намерен делать Исполнительный комитет, чтобы предупредить повторение беспорядков. Я ответил, что комитет будет действовать, руководствуясь своим пониманием интересов революции, и, со своей стороны, потребовал, чтобы собравшиеся офицеры выразили полное доверие ЦИК и немедленно вернулись к своим частям, где их отсутствие может произвести нежелательное впечатление на солдат.
Не знаю, как отнеслось бы собрание к моей речи, которой я придал намеренно резкий тон, но в это время с улицы послышался странный шум. Бросились к окнам: по улице двигались войска -- спереди длинные редкие пешие цепи, затем броневики, пехота, пушки, по сторонам орудий цепи всадников. Это был отряд, предназначенный для "ликвидации" Петропавловской крепости, где заперлись кронштадтцы, и дома Кшесинской.
Отряд производил внушительное впечатление. И для каждого, даже для самого заклятого врага Советов, было ясно, что появление этой силы стало возможно лишь благодаря ЦИК. Собрание почувствовало это. Раздались голоса:
Да здравствует Всероссийский исполнительный комитет!
Полное доверие ему!
Все по своим частям!
И офицеры разошлись, приняв единогласно краткую резолюцию доверия ЦИК. Это ночное заседание убедило меня, что нет оснований опасаться заговорщических попыток со стороны петроградского офицерства. Хуже были контрреволюционные погромные настроения, разлитые в воздухе. А еще хуже было то, что под влиянием этих настроений правительство начало проявлять "твердую власть" мерами, которые, не устрашая солдатскую массу, вызывали в ее среде раздражение и которых мы никак не могли защищать.
* * *
6 июля прибыл в Петроград "сводный отряд". Собственно,
ему уже нечего было делать -- его роль была сыграна тем, что
он начал 4-го вечером грузиться в вагоны. Начальником от
ряда стал поручик Мазуренко, назначенный на этот пост Ви
ленкиным. Это был человек толковый, работоспособный,
лояльный и, кажется, связанный с эсеровской партией. На
стаивая на его кандидатуре, Виленкин ссылался на работу,
выполненную им при формировании отряда, и еще на то, что
при отправке солдат им говорили, что командовать отрядом
будет "свой" комитетский офицер.
Прибывшие с фронта солдаты были крайне озлоблены против большевиков и не отказались бы от расправы над ними. Но озлобление их было особое. Мазуренко хорошо выразил их настроение в своем приказе о вступлении в должность:
"Мы, пришедшие с боевого фронта, обязаны избавить столицу революционной России от безответственных групп, которые вооруженной силой стараются навязать свою волю большинству революционной демократии, а собственную трусость и нежелание идти на боевой фронт прикрывают крайними лозунгами и творят насилие, сея смуту в наших рядах и проливая кровь невинных на улицах Петрограда... Мы будем действовать против тех, кто нарушает волю революционного народа, согласуя свои действия с частями петроградского гарнизона, оставшимися верными делу революции".
7 июля состоялось объединенное собрание представителей пет
роградского гарнизона и "сводного отряда". Фронтовики с нема
лым изумлением узнали от петроградских солдат, что те слышать
ничего не хотят о большевизме и готовы все сложить головы за
ЦИК, а кровавые дни 3 и 4 июля представляли собой какое-то
наваждение, так что "концы найти" в происшедшем нет возмож
ности.
Обмен клятвами в верности революции завершил это своеобразное "братание" представителей бунтовавшего еще так недавно гарнизона и его "усмирителей". Большевизм казался в эти дни сломленным навсегда. Массы отвернулись от обманувшей их партии. Аресты участников июльского выступления и бегство Ленина179 еще более усилили развал в большевистских рядах. Но поражение большевизма было временное и кажущееся: партия, связавшая свою судьбу с развитием бунтарской стихии в стране, должна была переживать подъемы и падения, соответсвовавшие приливам и отливам этой стихии.
* * *
Дни, последовавшие за ликвидацией июльских беспорядков, были полны тревог и волнений. В Таврическом дворце шли непрерывные совещания. Дни и ночи сливались в какой-то серый клубок. Никогда не принималось столько героических решений, не отмечалось на протяжении нескольких дней столько "исторических" моментов. А вместе с тем никогда не были мы беспомощнее, никогда не ощущали с большей остротой, что революция бьется в тенетах, как птица с перебитыми крыльями.
Хотя я стоял близко к центру событий, присутствовал на всех "исторических" заседаниях и совещаниях "звездной палаты", участвовал в составлении большей части резолюций, деклараций, воззваний этого периода, но мне трудно было бы в рамках воспоминаний восстановить связную картину этих дней. Уже 7 июля выяснилась невозможность сохранить до созыва пленума ЦИК прежний состав Временного правительства. Кн. Львов заявил о своем выходе в отставку, и правительственный кризис вследствие этого углубился настолько, что неизбежно стало безотлагательное расформирование кабинета. Единственным кандидатом на пост председателя правительства был Керенский. Портфель министра внутренних дел -- не помню, по чьей инициативе, -- предложили Церетели, и он без колебаний принял на себя эту неблагодарную роль, меньше всего соответствовавшую его наклонностям и способностям.
Намеченное преобразование правительства формально усиливало его революционное, демократическое крыло за счет его правого сектора, уже ослабленного уходом министров-кадетов180. Итак -- новая победа демократии, новый шаг революции вперед. Но как далеки были от ликования советские круги!
С фронта ползли зловещие слухи: начатое три недели тому назад и постепенно выдохшееся наступление закончилось разгромом нашей армии и ее бегством.
Я не буду здесь останавливаться на причинах тарнопольского прорыва и поражения181. Отмечу только, что едва ли можно ставить эти события в причинную связь с петроградскими волнениями 3--4 июля: "удар в спину", нанесенный столичными большевиками доблестно сражавшейся на фронте армии, -не более чем легенда, созданная для политических целей. Но невозможно отрицать, что наше поражение на фронте имело тот же источник, что и беспорядки в Петрограде. В основе ухода полков с позиций лежал тот же дух бунта, что и в основе петроградского выступления. Армия бежала. Это было не только военным поражением России, но и поражением революции.
В этот момент лишь величайшая сплоченность, полное самообладание революционной демократии могли спасти положение. Но о какой сплоченности можно было говорить, когда на улицах Петрограда еще не стерлись следы крови и часть демократии втайне радовалась поражению и бегству нашей армии как крушению ненавистной политики революционного оборончества! Между тем правительственный кризис затягивался, формирование кабинета наталкивалось на новые и новые трудности, шла министерская "чехарда", каждый министр считал себя "калифом на час", управление вырождалось в истерику воззваний, угроз, беспорядочных жестов. Правительства в стране не было. 9 июля собрался ЦИК. Приняли резолюцию: "1) Страна и революция в опасности. 2) Временное правительство объявляется правительством спасения революции" и т.д.
Как в ноябре 1905 г., мы повторяли слова, еще недавно бывшие ослепительно яркими, но теперь выцветшие, поблекшие.
На следующий день та же резолюция о "правительстве спасения революции" была принята, так же вяло и без подъема, в Петроградском совете.
Атмосфера в Петрограде становилась невыносимой. Черная сотня все больше поднимала голову. Бунтарские настроения притаились, ушли в подполье. Чувствовалось клокотание бессильной злобы и в рабочих районах, и в казармах. Жуткая пустота росла вокруг ЦИК. Настроения этих черных дней разразились кампанией по вопросу о восстановлении смертной казни182. Трудно представить себе что-нибудь более безобразное, чем та истерика, которую развели вокруг этого вопроса Савинков183 и его адъютанты Гобечиа184 и Фило-ненко185.
Имея перед глазами ужас и позор тарнопольского поражения, мы готовы были признать необходимость восстановления "высшей меры наказания" за тягчайшие военные преступления. Но отвратительно было следить за разыгравшейся вокруг этого вопроса рекламной шумихой, которая, в конечном счете, была на руку лишь большевикам. Крайне тяжелое впечатление произвело в советских кругах и выступление ген. Корнилова с его известными "требованиями"186. Иные из "требований" генерала были бесспорны, другие вызывали серьезные возражения. Но в целом выступление главнокомандующего было окрашено ненавистью к революционным орга-низациям, и обращался он к правительству в непонятно вызывающем тоне, который был под стать лишь военному вождю, наполнившему мир громом своих побед и метящему в наполеоны. Было очевидно, что говорящий таким образом генерал станет кумиром правых кругов, мечтающих о "твердой власти" и
диктатуре, но вызовет к себе ненависть солдат. А между тем в глазах солдат и рабочих ЦИК нес всю тяжесть ответственности не только за действия правительства, но и за выступления генералов, поставленных правительством во главе армии.
* * *
Около этого времени перед руководящими кругами демократии вырисовалась новая угрожающая российской демократии опасность, которой до сих пор они не замечали. Приходило в движение крестьянское море, на поверхности его уже пенились первые валы, издали неся гул рождающейся бури.
На предыдущих страницах я не останавливался на аграрном вопросе. Не касался я этого вопроса, который, вместе с вопросом о войне, составлял основу всей русской революции, потому что за описываемый период вопрос о земле занимал мало места в деятельности тех советских кругов, полем зрения которых ограничены рамки моего рассказа. На Всероссийском совещании Советов земельный вопрос был, правда, внесен в порядок дня. Но обсуждение его вышло до странности вялым -- что-то говорили, что-то голосовали, но никто не придавал серьезного значения принятым решениям. И то обстоятельство, что резолюция совещания оказалась проникнута эсеровским духом, не тревожило меньшевиков, противников социализации: не стоило из-за клочка бумаги спорить с эсерами!
В начале мая, при выработке коалиционного соглашения между советской демократией и цензовыми кругами, вопрос о земле вновь выплыл на поверхность и вновь был скомкан и смазан, в результате чего явился приведенный мною пункт правительственной декларации;
"Представляя Учредительному собранию решить вопрос о переходе земли в руки трудящихся и выполняя для этого подготовительные работы, Временное правительство примет все необходимые меры, чтобы обеспечить наибольшее производство хлеба для нуждающейся в нем страны и чтобы регулировать землепользование в интересах народного хозяйства и трудящегося населения".
Теперь, задним числом, нетрудно видеть, что этот пункт выражал подход к земельному вопросу не с точки зрения крестьянина, а с точки зрения городского потребителя. Но в то время под приведенной формулировкой подписались руководители крестьянского съезда, и партия социалистов-революционеров не задумалась на почве этой формулировки послать в правительство, на пост министра земледелия, своего лидера В.М. Чернова.
Вскоре внутри правительства завязалась вокруг вопроса о земле глу
хая борьба. Цензовики старались ограничить министерство земледелия рамками, намеченными в декларации: засевайте гуляющие земли, "регулируйте", но ни шагу в сторону нарушения имущественных отношений, существовавших до революции! Чтите права всенародного Учредительного собрания, чтите священную собственность!
Министр земледелия, напротив, стремился связать работу своего ведомства с аграрной революцией, которая начиналась в стране. Но это его стремление противоречило декларации, которую он подписал вместе с цензовиками, вступая в правительство, и потому в глазах правой части кабинета министерство земледелия стало подозрительным очагом смуты и анархии -- чем-то вроде второго особняка Кшесинской или новой дачи Дурново. Министерство давало обещания, рекламировало свои законопроекты, но все его мероприятия парализовались кабинетом.
В результате поднималась волна земельных захватов. Деятели крестьянского движения уже на крестьянском съезде в конце апреля -- начале мая столкнулись со стремлением крестьянских масс к немедленному разрешению аграрного вопроса. Для деревни представлялось вопросом второстепенным, получит ли она землю на основе торжественно изданного закона, или по правительственному декрету, или в результате захвата. Но руководители отдавали себе отчет, что для народного хозяйства в целом далеко не безразлично, в каких формах произойдет грандиозное перемещение земельной собственности. Все их усилия направлялись к тому, чтобы уговорить мужичков подождать до Учредительного собрания.