Страница:
тий и санкций, которые необходимы для предупреждения новых кровавых столкновений в будущем".
Едва ли возможны в настоящее время сомнения в том, что эта нота была ошибкой даже с точки зрения той задачи, которую она себе ставила. Ибо если задачей Милюкова было сохранить неизменным положение России в рядах Антанты, то решения этой задачи можно было искать лишь в соглашении с революционной демократией, то есть с Советами. Временное же правительство предпочло иной путь: игнорировать волю Советов, которые одни только обладали в то время реальной силой, дающей право говорить от имени страны, и, вопреки им, прокламировать от имени России такие обязательства, которые ничего не могли изменить в общеевропейской политике, а внутри, в России, должны были прозвучать как вызов цензовых кругов народным массам. Ибо при всей неопределенности в настроениях и стремлениях народных масс в то переходное время в одном вопросе воля их была несомненна: народ не желал продолжения войны во имя непонятных ему целей. А именно таковы для него были цели Антанты.
Сила "революционного оборончества" была в том, что оно формулировало новые цели войны (защита революции, приближение всеобщего мира). Только эта идеология обороны -- и то лишь при определенных условиях -- могла быть воспринята рабочей и солдатской средой и примирить ее с продолжением войны. И потому взрывать эту идеологию, заявлять, что революция не изменила ни в чем цели войны, значило взрывать фронт.
Как могли не видеть этой опасности члены Временного правительства? Я думаю, ослепление их можно объяснить лишь тем, что почти все они долгое время готовились к роли правительства в совершенно иной обстановке, чем та, которая создалась в результате рабочего и солдатского февральского восстания. Революцию они считали выдумкой крайних левых, привходящим обстоятельством, досадной помехой на пути возложенных на их плечи государственных задач.
В Совете нота Милюкова стала известна вечером 19 апреля. На сторонников обороны эта новость подействовала удручающим образом. Церетели с энергией, которая казалась энергией отчаяния, старался предотвратить надвинувшуюся катастрофу, с одной стороны, добиваясь соответствующих разъяснений от Временного правительства, с другой стороны, призывая Исполнительный комитет к осторожной, выжидательной тактике. Но авторитет Церетели в руководящих кругах Совета был поколеблен нотой Милюкова. Его предложения вызвали резкую критику
слева, страсти разгорались. Всю ночь с 19 на 20 апреля Исполнительный комитет обсуждал сложившееся положение, но решений, которые могли бы сплотить Комитет, не намечалось. Предложение Церетели -- требовать от правительства разъяснения ноты -- казалось недостаточным...
Утром 20-го собралось в Таврическом дворце бюро Комитета. Опять горячие споры, опять никаких путей для выхода из тупика. В это время стали поступать во дворец сообщения о том, что в городе неспокойно: нота Милюкова вызвала волнения в рабочих районах и в гарнизоне; заводы один за другим останавливаются, рабочие собираются на митинги, где раздаются призывы идти к Мариинскому дворцу100 требовать отставки Милюкова; еще сильнее возбужденье в казармах -- солдаты разбирают ружья, требуют от Исполнительного комитета указаний, что делать. Чхеидзе сидел за столом президиума мрачный, раздраженный и по мере поступления тревожных известий повторял все с большей яростью:
-- Вот что он наделал этой нотой!
Нужно было тушить пожар, и мы принялись за работу. Звонили по телефону в районные Советы, на заводы, в казармы, посылали людей во все концы города.
-- Исполнительный комитет занят вопросом о ноте Милюко
ва и ведет переговоры с правительством. Недоразумение будет
улажено, соглашение будет достигнуто. Комитет призывает солдат
и рабочих соблюдать спокойствие: манифестации могут лишь обо
стрить и усложнить положение.
Аппарат Совета работал вовсю. Но волнение возрастало. На улицах появились толпы вооруженных рабочих; с минуты на минуту должны были выйти на улицу и полки. Пришло известие, что многотысячная толпа с Выборгской стороны движется к Мариинскому дворцу. Идут с оружием. Чхеидзе, Станкевич и я сели в автомобиль и поехали наперерез манифестантам. Встретили их на Марсовом поле. Это была толпа: стройными рядами, тесной колонной шли рабочие через огромную площадь. Мы подъехали ближе и остановились перед головной частью колонны. Шествие задержалось. Нас узнали, обступили со всех сторон. Лица взволнованные, напряженные, почти у всех винтовки в руках, патронные ленты через плечо. Чхеидзе спросил тех, что стояли ближе к автомобилю:
Куда идете, товарищи?
Спасать революцию!
А оружие зачем?
На врагов революции.
Тогда Чхеидзе обратился к толпе с речью. После него говорил я. Слушали нас плохо, и впервые я почувствовал сдержанную враждебность в настроении толпы. Раздавались крики:
-- Кончайте скорее, идти надо...
Но мы не считали, что этой возбужденной, вооруженной толпе надо было идти к Мариинскому дворцу. И я нарочно затягивал речь. Когда я кончил, у автомобиля очутился один рабочий, который 10 лет тому назад был депутатом на общественных работах Совета безработных. Он с горькой укоризной сказал мне:
-- Эх, товарищ Петров, когда-то вы впереди всех шли, а
теперь настроение срываете...
Да, мы срывали настроение! Подъехал другой советский автомобиль. Я пересел в него и поехал по беспокойным районам, в то время как Чхеидзе и Станкевич вернулись в Таврический дворец. В рабочих кварталах кипело, как в котле. Встречали меня неприветливо: призывы к спокойствию вызывали раздражение толпы. Но у движения не было ни руководителя, ни программы действия; объединяли его лишь два лозунга: "Долой войну!" и "Долой Милюкова!".
Я не был перед Мариинским дворцом, когда там демонстрировали полки. Очевидцы передавали мне, что эта демонстрация приняла такой характер, что правительство одно время казалось арестованным солдатами. Но агитация Исполнительного комитета не осталась безрезультатна: рабочие Нарвского, Невского и Московского районов, а также Петроградской стороны, Охты и части Васильевского острова подчинились нашим призывам и, хоть неохотно, но отказались от демонстраций перед Мариинским дворцом и в центре города. Равным образом удалось удержать в казармах 9/10 воинских частей Петрограда -- выступило всего 5 или 6 полков, да и то их настроение было разбито тем, что на пути из казармы к Мариинскому дворцу они узнали, что Исполнительный комитет -- против их выступления.
Под вечер в здании Морского корпуса на Васильевском острове собрался Петроградский совет. Многотысячная толпа, окружавшая здание, встречала прибывавших депутатов громкими требованиями решительных действий и криками: "Долой Милюкова! Долой правительство! Да здравствует Совет!". Депутаты обращались к толпе с речами, призывая ее к спокойствию, выдержке, терпению. Но из толпы как будто исходили какие-то незримые токи, передававшиеся Совету -- заседание протекало непривычно бурно, прения носили беспорядочный характер, речи ораторов то и дело прерывались криками. Возмущение против Милюкова и Временного правительства было всеобщее. Но пред
ложение президиума -- отложить окончательное решение до завтра, а пока поручить представителям Исполнительного комитета переговорить с правительством и совместно с ним выяснить положение -- не встретило больших возражений и было принято почти единогласно.
В 10 часов вечера в Мариинском дворце открылось совместное заседание правительства с Исполнительным комитетом и Комитетом Государственной думы. На этот раз здание, в котором происходило совещание, оказалось окружено буржуазно-интеллигентской толпой ("публикой Невского проспекта") -- это были организованные кадетской партией101 манифестации сочувствия и поддержки Милюкову. Сравнивая эту толпу с теми толпами, которых мы сегодня не допустили ко дворцу, мы могли лишь улыбаться жалкой попытке друзей министра иностранных дел подкрепить его "поддержкой народа". Но члены правительства оценивали положение по-иному и держались уверенно -- почти как победители.
Собрание началось с докладов министра о бедственном состоянии финансов, транспорта, армии. Милюков говорил о необходимости крайней осторожности в дипломатических сношениях. Затем говорили представители Исполнительного комитета. Слово было предоставлено представителям всех советских фракций --от Церетели до Каменева. Церетели требовал правительственного разъяснения по поводу ноты Милюкова. Чернов рекомендовал Милюкову отказаться от портфеля министра иностранных дел и заняться народным просвещением. Каменев говорил о том, что власть должна из рук буржуазии перейти в руки пролетариата. Кое-кто из министров крикнул ему:
-- Так берите власть!
Каменев сконфуженно и скромно ответил, что его партия о захвате власти не помышляет.
Говорил еще Суханов. Он, по-видимому, ничего не имел ни против классового, ни против персонального состава кабинета, но хотел, чтобы этот кабинет вел другую политику.
Совещание затянулось далеко за полночь и закончилось соглашением, что правительство издаст разъяснение к ноте министра иностранных дел в том духе, как этого потребовал Церетели.
Остаток ночи я провел в Таврическом дворце. Вместе со мной дежурило несколько товарищей из военной секции Совета. Нам звонили из казарм, спрашивали, выступать ли завтра или нет. Мы отвечали, что выступления в данный момент крайне нежелательны, что Исполнительный комитет надеется на благополучное разрешение конфликта. У дворца дежурили автомобили.
То один, то другой из нас выезжал в казармы, чтобы живым словом рассеять недоверие солдат.
21-го с утра манифестации на улицах Петрограда возобновились. Невский проспект был залит "патриотической" публикой, пестрели знамена с призывами к "войне до победного конца". В это время рабочие района кипели толпой, настроенной на совершенно иной лад, и в десятках казарм солдаты порывались выйти на улицу, "проучить буржуев". Нетрудно было представить себе, к каким результатам привело бы столкновение рабочих и солдатских вооруженных колонн с "публикой" Невского проспекта, если бы между ними не стоял Исполнительный комитет с его авторитетом, все еще огромным, несмотря на удар, нанесенный ему правительственной нотой. Днем Исполнительный комитет выпустил воззвание к населению, призывая его "во имя спасения революции от грозящей ей смуты" сохранять порядок. Одновременно он обратился к петроградскому гарнизону с особым воззванием, в котором говорилось:
"Без зова Исполнительного комитета в эти тревожные дни не выходите на улицу с оружием в руках; только Исполнительному комитету принадлежит право располагать вами; каждое распоряжение о выходе воинской части на улицу (кроме обычных нарядов) должно быть отдано на бланке Исполнительного комитета, скреплено его печатью и подписано не меньше, чем двумя из следующих лиц... Каждое распоряжение проверяйте по телефону No 104-6".
День прошел без крови. Но вечером ружья начали стрелять. Странным образом кровавые столкновения разыгрались, когда острота положения уже прошла, когда конфликт был более чем наполовину разрешен.
Перед вечерним заседанием Совета Исполнительный комитет получил пакет выработанного правительством разъяснения по поводу ноты Милюкова:
"Ввиду возникших сомнений по вопросу о толковании ноты министра иностранных дел, сопровождающий передачу союзным правительствам декларации Временного правительства о задачах войны (от 27 марта) Временное правительство считает нужным разъяснить: 1) нота министра иностранных дел была предметом тщательного и продолжительного обсуждения Временного правительства, причем текст ее принят единогласно; 2) само собой разумеется, что нота эта, говоря о решительной победе над врагами, имеет в виду достижение тех задач, которые поставлены декларацией 27 марта; 3) под упоминаемыми в ноте "санкциями и гарантиями" прочного мира Временное правительство подра
зумевало ограничение вооружений, международные трибуналы и прочее. Означенное разъяснение будет передано министром иностранных дел послам союзных держав".
Это разъяснение было слабо, бледно, недостаточно. Оно окончательно лишало внешнюю политику Временного правительства всякой ясности -- для Европы эта политика определялась теперь тремя взаимно противоречивыми актами -- декларацией 27 (28) марта, нотой 18 (20) апреля и новейшим разъяснением.
Но все же некоторая уступка в разъяснении заключалась. Перед Исполнительным комитетом встала дилемма: принять эту уступку и сделать ее исходной точкой для дальнейшего "выпрямления" линии внешней политики России, сообразно требованиям революционной демократии, или отвергнуть разъяснение правительства и сбросить его (что технически не представляло никаких трудностей и могло бы быть выполнено простым принятием резолюции). Третьего выхода не было.
Брать власть в свои руки Исполнительный комитет не предполагал: как мы видели, на "историческом совещании" в Мариинском дворце перед таким разрешением кризиса отступил даже Каменев. Оставалось пока удовлетвориться достигнутым и продолжать борьбу. После страстных прений Исполнительный комитет большинством, 34 голосов против 19, принял эту точку зрения.
Вечером вновь собрался Совет. Заседание протекало с исключительным подъемом, с энтузиазмом, который лишь в редкие дни озарял заседания Совета. Масса депутатов несомненно склонна была считать правительственное разъяснение победой петроградских солдат и рабочих над Милюковым, победой дела мира над силами империализма. Конечно, победа была неполная, но все же она наполняла Совет ликованием. Церетели был предметом непрерывных оваций. Это настроение депутатов не оставляло сомнений в том, что Исполнительный комитет правильно учел положение, решая удовлетвориться правительственным разъяснением. Задолго до голосования было ясно, что резолюция, приготовленная нами в духе этого решения, будет принята огромным большинством голосов.
После приветствия революционной демократии Петрограда и изложения хода событий в резолюции говорилось: "Единодушный протест рабочих и солдат Петрограда показал и Временному правительству и всем народам мира, что никогда революционная демократия России не примирится с возвращением к задачам и приемам царистской внешней политики и что ее делом остается и будет оставаться непреклонная борьба за международ
ный мир. Вызванное этим протестом... разъяснение правительства... кладет конец возможности толкования ноты 18 апреля в духе, противном интересам и требованиям революционной демократии. И тот факт, что сделан первый шаг для постановки на международное обсуждение вопроса об отказе от насильственных захватов, должен быть признан крупным завоеванием демократии".
Во время доклада Церетели, защищавшего эту резолюцию, я и Дан должны были покинуть заседание Совета, чтобы ехать в типографию "Известий". При этой поездке мы попали в самую гущу свалки, ознаменовавшей конец этого тревожного дня.
Ехали Невским. Недалеко от Морской обогнали толпу манифестантов, человек в 500. Шофер задержал машину и предупредил нас, что сейчас начнется стрельба. Но признаков опасности не было видно, и Дан приказал ему ехать дальше, а я, чтобы лучше следить за происходящим, пересел на переднее сиденье. Происходило вот что. Главная масса манифестантов, заявлявших утром о своей преданности Временному правительству, уже схлынула с улиц. Остались лишь небольшие кучки, особенно воинственно настроенные и, по-видимому, не удовлетворенные итогами дня. В то же время в центре города появились отдельные группы рабочих, жаждавших "поучить буржуев". В районе Невского, Садовой, Морской и прилегающих улиц бродили эти кучки, при встречах осыпая друг друга ругательствами и угрозами. А затем они начали стрелять, причем впоследствии так и не удалось выяснить, с какой стороны была выпущена первая пуля.
Наш автомобиль попал под выстрелы на углу Невского и Садовой. У меня получилось впечатление, что начали стрелять со стороны антиправительственной (рабочей) манифестации. Но возможно, что это впечатление было ошибочное. Как бы то ни было, жертвы оказались в рядах "патриотической манифестации". Через минуту после начала стрельбы наш автомобиль въехал в толпу, в которой преобладали студенты и люди буржуазного облика. Определив в нас "советских" людей, они набросились на нас с ругательствами, но, узнав Дана и меня, стали жаловаться на рабочих и просить защиты. Тут же, поблизости, были раненые. Дан, как врач, принялся за перевязку пострадавших. А я, махнув рукой на типографию, поспешил обратно в Морской корпус, чтобы сделать доклад Совету.
В Совете, получив слово для внеочередного заявления, я описал то, что видел на Невском. Меня сменил на трибуне Дан, уже справившийся со своими врачебными обязанностями. Тут же, по предложению Скобелева, Совет принял единогласно по
становление о воспрещении на два дня каких бы то ни было уличных манифестаций. Это постановление не явилось выполнением какого-либо заранее выработанного в Исполнительном комитете плана -- оно было внесено и принято внезапно, под влиянием наших внеочередных сообщений о кровавом происшествии на Невском проспекте.
На другой день, 22 апреля, в городе было спокойно. Само собой разумеется, этим прекращением уличных столкновений не был разрешен кризис, в основании которого лежало глубокое расхождение в отношении к войне революционной демократии и цензовых кругов.
* * *
В мои задачи не входит исчерпывающий анализ "апрельского кризиса". Я восстановил лишь как свидетель некоторые штрихи событий. И этим я ограничился бы, если бы вокруг этих событий, имевших огромное значение для дальнейшего хода революции, не накопилось множества недоразумений. Отмечу некоторые из них.
Прежде всего, для либеральных кругов остался неясен размер возбуждения, царившего в эти дни в рабочих и солдатских кругах, и это лишило их возможности оценить смысл совершившегося. В. Набоков пишет о противоправительственной демонстрации 20 апреля:
"В сущности говоря, вся эта демонстрация была совершеннейшим пуфом и вызвала очень внушительные контрреволюции"*.
Совершенно так же оценивает положение и П.Н. Милюков, который в своей "Истории" замечает по поводу постановления Совета о запрещении уличных манифестаций:
"Этим запрещением достигалась, кстати, и другая цель: прекратить демонстрации сочувствия Временному правительству, совершенно заглушившие 21 апреля враждебные манифестации"**.
Как я пытался показать на предыдущих страницах, в эти дни Исполнительный комитет бросил все свое влияние, все свои силы навстречу волне возмущения, бившей из рабочих кварталов и солдатских казарм. Ему удалось остановить поток -- лишь отдельные валы перекатывались через воздвигнутую им плотину -- и силу брызгов, летящих поверх плотины, Милюков и Набоков
? Набоков В. Временное правительство, с. 64.
** Милюков П.Н. История второй русской революции, т. 1, вып. 1. София: Российско-болгарское издательство, 1921, с. 98.
приняли за силу потока! Эта ошибка вернула им спокойствие, и они готовы были торжествовать победу, в то время как под напором направленного против них и остановленного Исполнительным комитетом потока трещал авторитет Совета и колебалось его знамя, знамя "революционного оборончества". Не отдавая себе отчета в размерах апрельского движения, либеральные круги не могли понять и происхождение его. В "Истории" Милюкова этому вопросу посвящены такие строки:
"Кроме войск, в демонстрации (20 апреля) участвовали рабочие подростки, громко заявлявшие, что им за это заплачено 10--15 рублей. Позднее был арестован известный своими германскими связями литератор Колышко, в письмах которого в Стокгольм найдено выражение удовольствия по поводу того, что после долгих усилий удалось, наконец, свалить Милюкова и Гучкова102. Вернувшиеся в Россию из Берлина сестры милосердия Фелькерзам рассказывали, что задача устранения обоих министров прямо была поставлена в Германии. Все это показывает, что движение 20--21 апреля было инсценировано из тех же темных источников, как и другие ранее упоминавшиеся уличные движения"*.
Нет ничего невероятного в том, что какой-нибудь заводской парнишка на вопрос солидного буржуа на Невском: "Сколько тебе заплатили?" -- высунул язык и ответил: "10 рублей!". Но трудно принять эту остроту петроградского "плашкета" в связи с каким-то письмом "литератора Колышко" и с рассказами "сестер Фелькерзам" за объяснение движения, которое со стихийной силой било из глубины и было предвестником другого, более грозного потока, на много лет определившего судьбы России.
Апрельское движение вспыхнуло стихийно, неожиданно для всех. У него не было руководящего центра, а в отдельных пунктах во главе его оказались случайные люди, не знавшие ничего друг о друге и действовавшие по различным, прямо противоположным мотивам. Характерна в этом отношении роль Ф. Линде103, который стоял во главе Финляндского полка -- первого полка, пришедшего к Мариинскому дворцу с требованием отставки Милюкова. Ф. Линде, ученый, математик по специальности, социал-демократ меньшевик по убеждениям, был членом Петроградского совета по выбору Финляндского полка, в котором он служил. Настроен он был ярко патриотически -- и это свое настроение запечатлел позже смертью на фронте. Чело
* Милюков П.Н. История второй русской революции, т. 1, вып. 1. София: Российско-болгарское издательство, 1921, с. 25.
век страстный, импульсивный и вместе с тем замкнутый, он был потрясен нотой Милюкова, взрывавшей всю политику Совета; и, не справляясь со взглядом тех организаций, членом которых он состоял, отдался потоку и повел свой полк туда, куда рвались солдаты.
С другой стороны, во главе рабочих Выборгского района стояли заводские депутаты большевики. Можно ли из последнего факта делать вывод, что демонстрация была большевистская? Напомню, что писал об апрельских днях Ленин:
"Правительство капиталистов, в сущности, только повторило 19 апреля свои прежние ноты, облекавшие империалистическую войну дипломатическими оговорками. Массы солдат пришли в возмущение, ибо они добросовестно верили искренности и миролюбию капиталистов. Демонстрации начались как солдатские демонстрации, с противоречивым, несознательным, ни к чему не способным повести лозунгом "Долой Милюкова!" (точно перемена лиц или группок могла изменить суть политики)"*.
С точки зрения большевизма иначе и нельзя было оценить устранение Временного правительства Милюкова: ведь это означало бы частичное улучшение кабинета кн. Львова, то есть его укрепление, то есть удар по политике, требовавшей перехода всей власти в руки Советов!
Но не выдерживал критики с большевистской точки зрения и лозунг "Долой Временное правительство", поскольку с этим лозунгом не связывалась кампания за переход власти к Советам, и в самих Советах большевики еще не пользовались достаточным влиянием.
В связи с этим внутри большевистской партии завязалась любопытная полемика.
Центральный комитет партии вынес 22 апреля резолюцию, в которой разъяснялось:
"...Лозунг "Долой Временное правительство" потому и не верен сейчас, что без прочного (то есть сознательного и сооргани-зованного) большинства народа на стороне революционного пролетариата такой лозунг либо есть фраза, либо объективно сводится к попыткам авантюристического характера. Только тогда мы будем за переход власти в руки пролетариев, когда Советы р(абочих) и с(олдатских) д(епутатов) станут на сторону нашей политики и захотят взять эту власть в свои руки..."**.
* Статья "Уроки кризиса", без подписи (Правда, 1917, No 39, 25 апреля).-- Курсив мой.
** Правда, 1917, No 39, 23 апреля.
В ответ на эту резолюцию большевистская фракция Совета поместила в "Правде" письмо, утверждавшее, что "подавляющее большинство рабочих, участвовавших в манифестациях 20 и 21 апреля и несших плакаты "Долой Временное правительство", понимали этот лозунг в том смысле, что вся власть должна перейти к Советам и что рабочие хотят взять власть, лишь завоевав большинство в Совете р(абочих) и с(олдатских д(епутатов)"*.
Спорить о том, как понимался определенный лозунг отдельными участниками массовой демонстрации, дело бесплодное. Факт тот, что среди бесчисленных плакатов этого дня не было ни одного, намекающего на стремление изменить большинство в Советах рабочих и солдатских депутатов.
Как характерна эта путаница для стихийно родившегося движения, заставшего всех врасплох!
* * *
Каковы были последствия апрельского кризиса? У этого кризиса были две стороны: одну сторону его составляли нота Милюкова, переговоры представителей Исполнительного комитета с правительством, разъяснение правительства, резолюция Совета; другую сторону составляли манифестации солдат и рабочих -- их начало и их прекращение. Эта вторая сторона описываемых событий была наиболее существенной. Но в первый момент никто не понял ее влияния на группировку революционных сил. 23 апреля я писал в "Известиях" по поводу принятого Советом решения о воспрещении уличных демонстраций:
Едва ли возможны в настоящее время сомнения в том, что эта нота была ошибкой даже с точки зрения той задачи, которую она себе ставила. Ибо если задачей Милюкова было сохранить неизменным положение России в рядах Антанты, то решения этой задачи можно было искать лишь в соглашении с революционной демократией, то есть с Советами. Временное же правительство предпочло иной путь: игнорировать волю Советов, которые одни только обладали в то время реальной силой, дающей право говорить от имени страны, и, вопреки им, прокламировать от имени России такие обязательства, которые ничего не могли изменить в общеевропейской политике, а внутри, в России, должны были прозвучать как вызов цензовых кругов народным массам. Ибо при всей неопределенности в настроениях и стремлениях народных масс в то переходное время в одном вопросе воля их была несомненна: народ не желал продолжения войны во имя непонятных ему целей. А именно таковы для него были цели Антанты.
Сила "революционного оборончества" была в том, что оно формулировало новые цели войны (защита революции, приближение всеобщего мира). Только эта идеология обороны -- и то лишь при определенных условиях -- могла быть воспринята рабочей и солдатской средой и примирить ее с продолжением войны. И потому взрывать эту идеологию, заявлять, что революция не изменила ни в чем цели войны, значило взрывать фронт.
Как могли не видеть этой опасности члены Временного правительства? Я думаю, ослепление их можно объяснить лишь тем, что почти все они долгое время готовились к роли правительства в совершенно иной обстановке, чем та, которая создалась в результате рабочего и солдатского февральского восстания. Революцию они считали выдумкой крайних левых, привходящим обстоятельством, досадной помехой на пути возложенных на их плечи государственных задач.
В Совете нота Милюкова стала известна вечером 19 апреля. На сторонников обороны эта новость подействовала удручающим образом. Церетели с энергией, которая казалась энергией отчаяния, старался предотвратить надвинувшуюся катастрофу, с одной стороны, добиваясь соответствующих разъяснений от Временного правительства, с другой стороны, призывая Исполнительный комитет к осторожной, выжидательной тактике. Но авторитет Церетели в руководящих кругах Совета был поколеблен нотой Милюкова. Его предложения вызвали резкую критику
слева, страсти разгорались. Всю ночь с 19 на 20 апреля Исполнительный комитет обсуждал сложившееся положение, но решений, которые могли бы сплотить Комитет, не намечалось. Предложение Церетели -- требовать от правительства разъяснения ноты -- казалось недостаточным...
Утром 20-го собралось в Таврическом дворце бюро Комитета. Опять горячие споры, опять никаких путей для выхода из тупика. В это время стали поступать во дворец сообщения о том, что в городе неспокойно: нота Милюкова вызвала волнения в рабочих районах и в гарнизоне; заводы один за другим останавливаются, рабочие собираются на митинги, где раздаются призывы идти к Мариинскому дворцу100 требовать отставки Милюкова; еще сильнее возбужденье в казармах -- солдаты разбирают ружья, требуют от Исполнительного комитета указаний, что делать. Чхеидзе сидел за столом президиума мрачный, раздраженный и по мере поступления тревожных известий повторял все с большей яростью:
-- Вот что он наделал этой нотой!
Нужно было тушить пожар, и мы принялись за работу. Звонили по телефону в районные Советы, на заводы, в казармы, посылали людей во все концы города.
-- Исполнительный комитет занят вопросом о ноте Милюко
ва и ведет переговоры с правительством. Недоразумение будет
улажено, соглашение будет достигнуто. Комитет призывает солдат
и рабочих соблюдать спокойствие: манифестации могут лишь обо
стрить и усложнить положение.
Аппарат Совета работал вовсю. Но волнение возрастало. На улицах появились толпы вооруженных рабочих; с минуты на минуту должны были выйти на улицу и полки. Пришло известие, что многотысячная толпа с Выборгской стороны движется к Мариинскому дворцу. Идут с оружием. Чхеидзе, Станкевич и я сели в автомобиль и поехали наперерез манифестантам. Встретили их на Марсовом поле. Это была толпа: стройными рядами, тесной колонной шли рабочие через огромную площадь. Мы подъехали ближе и остановились перед головной частью колонны. Шествие задержалось. Нас узнали, обступили со всех сторон. Лица взволнованные, напряженные, почти у всех винтовки в руках, патронные ленты через плечо. Чхеидзе спросил тех, что стояли ближе к автомобилю:
Куда идете, товарищи?
Спасать революцию!
А оружие зачем?
На врагов революции.
Тогда Чхеидзе обратился к толпе с речью. После него говорил я. Слушали нас плохо, и впервые я почувствовал сдержанную враждебность в настроении толпы. Раздавались крики:
-- Кончайте скорее, идти надо...
Но мы не считали, что этой возбужденной, вооруженной толпе надо было идти к Мариинскому дворцу. И я нарочно затягивал речь. Когда я кончил, у автомобиля очутился один рабочий, который 10 лет тому назад был депутатом на общественных работах Совета безработных. Он с горькой укоризной сказал мне:
-- Эх, товарищ Петров, когда-то вы впереди всех шли, а
теперь настроение срываете...
Да, мы срывали настроение! Подъехал другой советский автомобиль. Я пересел в него и поехал по беспокойным районам, в то время как Чхеидзе и Станкевич вернулись в Таврический дворец. В рабочих кварталах кипело, как в котле. Встречали меня неприветливо: призывы к спокойствию вызывали раздражение толпы. Но у движения не было ни руководителя, ни программы действия; объединяли его лишь два лозунга: "Долой войну!" и "Долой Милюкова!".
Я не был перед Мариинским дворцом, когда там демонстрировали полки. Очевидцы передавали мне, что эта демонстрация приняла такой характер, что правительство одно время казалось арестованным солдатами. Но агитация Исполнительного комитета не осталась безрезультатна: рабочие Нарвского, Невского и Московского районов, а также Петроградской стороны, Охты и части Васильевского острова подчинились нашим призывам и, хоть неохотно, но отказались от демонстраций перед Мариинским дворцом и в центре города. Равным образом удалось удержать в казармах 9/10 воинских частей Петрограда -- выступило всего 5 или 6 полков, да и то их настроение было разбито тем, что на пути из казармы к Мариинскому дворцу они узнали, что Исполнительный комитет -- против их выступления.
Под вечер в здании Морского корпуса на Васильевском острове собрался Петроградский совет. Многотысячная толпа, окружавшая здание, встречала прибывавших депутатов громкими требованиями решительных действий и криками: "Долой Милюкова! Долой правительство! Да здравствует Совет!". Депутаты обращались к толпе с речами, призывая ее к спокойствию, выдержке, терпению. Но из толпы как будто исходили какие-то незримые токи, передававшиеся Совету -- заседание протекало непривычно бурно, прения носили беспорядочный характер, речи ораторов то и дело прерывались криками. Возмущение против Милюкова и Временного правительства было всеобщее. Но пред
ложение президиума -- отложить окончательное решение до завтра, а пока поручить представителям Исполнительного комитета переговорить с правительством и совместно с ним выяснить положение -- не встретило больших возражений и было принято почти единогласно.
В 10 часов вечера в Мариинском дворце открылось совместное заседание правительства с Исполнительным комитетом и Комитетом Государственной думы. На этот раз здание, в котором происходило совещание, оказалось окружено буржуазно-интеллигентской толпой ("публикой Невского проспекта") -- это были организованные кадетской партией101 манифестации сочувствия и поддержки Милюкову. Сравнивая эту толпу с теми толпами, которых мы сегодня не допустили ко дворцу, мы могли лишь улыбаться жалкой попытке друзей министра иностранных дел подкрепить его "поддержкой народа". Но члены правительства оценивали положение по-иному и держались уверенно -- почти как победители.
Собрание началось с докладов министра о бедственном состоянии финансов, транспорта, армии. Милюков говорил о необходимости крайней осторожности в дипломатических сношениях. Затем говорили представители Исполнительного комитета. Слово было предоставлено представителям всех советских фракций --от Церетели до Каменева. Церетели требовал правительственного разъяснения по поводу ноты Милюкова. Чернов рекомендовал Милюкову отказаться от портфеля министра иностранных дел и заняться народным просвещением. Каменев говорил о том, что власть должна из рук буржуазии перейти в руки пролетариата. Кое-кто из министров крикнул ему:
-- Так берите власть!
Каменев сконфуженно и скромно ответил, что его партия о захвате власти не помышляет.
Говорил еще Суханов. Он, по-видимому, ничего не имел ни против классового, ни против персонального состава кабинета, но хотел, чтобы этот кабинет вел другую политику.
Совещание затянулось далеко за полночь и закончилось соглашением, что правительство издаст разъяснение к ноте министра иностранных дел в том духе, как этого потребовал Церетели.
Остаток ночи я провел в Таврическом дворце. Вместе со мной дежурило несколько товарищей из военной секции Совета. Нам звонили из казарм, спрашивали, выступать ли завтра или нет. Мы отвечали, что выступления в данный момент крайне нежелательны, что Исполнительный комитет надеется на благополучное разрешение конфликта. У дворца дежурили автомобили.
То один, то другой из нас выезжал в казармы, чтобы живым словом рассеять недоверие солдат.
21-го с утра манифестации на улицах Петрограда возобновились. Невский проспект был залит "патриотической" публикой, пестрели знамена с призывами к "войне до победного конца". В это время рабочие района кипели толпой, настроенной на совершенно иной лад, и в десятках казарм солдаты порывались выйти на улицу, "проучить буржуев". Нетрудно было представить себе, к каким результатам привело бы столкновение рабочих и солдатских вооруженных колонн с "публикой" Невского проспекта, если бы между ними не стоял Исполнительный комитет с его авторитетом, все еще огромным, несмотря на удар, нанесенный ему правительственной нотой. Днем Исполнительный комитет выпустил воззвание к населению, призывая его "во имя спасения революции от грозящей ей смуты" сохранять порядок. Одновременно он обратился к петроградскому гарнизону с особым воззванием, в котором говорилось:
"Без зова Исполнительного комитета в эти тревожные дни не выходите на улицу с оружием в руках; только Исполнительному комитету принадлежит право располагать вами; каждое распоряжение о выходе воинской части на улицу (кроме обычных нарядов) должно быть отдано на бланке Исполнительного комитета, скреплено его печатью и подписано не меньше, чем двумя из следующих лиц... Каждое распоряжение проверяйте по телефону No 104-6".
День прошел без крови. Но вечером ружья начали стрелять. Странным образом кровавые столкновения разыгрались, когда острота положения уже прошла, когда конфликт был более чем наполовину разрешен.
Перед вечерним заседанием Совета Исполнительный комитет получил пакет выработанного правительством разъяснения по поводу ноты Милюкова:
"Ввиду возникших сомнений по вопросу о толковании ноты министра иностранных дел, сопровождающий передачу союзным правительствам декларации Временного правительства о задачах войны (от 27 марта) Временное правительство считает нужным разъяснить: 1) нота министра иностранных дел была предметом тщательного и продолжительного обсуждения Временного правительства, причем текст ее принят единогласно; 2) само собой разумеется, что нота эта, говоря о решительной победе над врагами, имеет в виду достижение тех задач, которые поставлены декларацией 27 марта; 3) под упоминаемыми в ноте "санкциями и гарантиями" прочного мира Временное правительство подра
зумевало ограничение вооружений, международные трибуналы и прочее. Означенное разъяснение будет передано министром иностранных дел послам союзных держав".
Это разъяснение было слабо, бледно, недостаточно. Оно окончательно лишало внешнюю политику Временного правительства всякой ясности -- для Европы эта политика определялась теперь тремя взаимно противоречивыми актами -- декларацией 27 (28) марта, нотой 18 (20) апреля и новейшим разъяснением.
Но все же некоторая уступка в разъяснении заключалась. Перед Исполнительным комитетом встала дилемма: принять эту уступку и сделать ее исходной точкой для дальнейшего "выпрямления" линии внешней политики России, сообразно требованиям революционной демократии, или отвергнуть разъяснение правительства и сбросить его (что технически не представляло никаких трудностей и могло бы быть выполнено простым принятием резолюции). Третьего выхода не было.
Брать власть в свои руки Исполнительный комитет не предполагал: как мы видели, на "историческом совещании" в Мариинском дворце перед таким разрешением кризиса отступил даже Каменев. Оставалось пока удовлетвориться достигнутым и продолжать борьбу. После страстных прений Исполнительный комитет большинством, 34 голосов против 19, принял эту точку зрения.
Вечером вновь собрался Совет. Заседание протекало с исключительным подъемом, с энтузиазмом, который лишь в редкие дни озарял заседания Совета. Масса депутатов несомненно склонна была считать правительственное разъяснение победой петроградских солдат и рабочих над Милюковым, победой дела мира над силами империализма. Конечно, победа была неполная, но все же она наполняла Совет ликованием. Церетели был предметом непрерывных оваций. Это настроение депутатов не оставляло сомнений в том, что Исполнительный комитет правильно учел положение, решая удовлетвориться правительственным разъяснением. Задолго до голосования было ясно, что резолюция, приготовленная нами в духе этого решения, будет принята огромным большинством голосов.
После приветствия революционной демократии Петрограда и изложения хода событий в резолюции говорилось: "Единодушный протест рабочих и солдат Петрограда показал и Временному правительству и всем народам мира, что никогда революционная демократия России не примирится с возвращением к задачам и приемам царистской внешней политики и что ее делом остается и будет оставаться непреклонная борьба за международ
ный мир. Вызванное этим протестом... разъяснение правительства... кладет конец возможности толкования ноты 18 апреля в духе, противном интересам и требованиям революционной демократии. И тот факт, что сделан первый шаг для постановки на международное обсуждение вопроса об отказе от насильственных захватов, должен быть признан крупным завоеванием демократии".
Во время доклада Церетели, защищавшего эту резолюцию, я и Дан должны были покинуть заседание Совета, чтобы ехать в типографию "Известий". При этой поездке мы попали в самую гущу свалки, ознаменовавшей конец этого тревожного дня.
Ехали Невским. Недалеко от Морской обогнали толпу манифестантов, человек в 500. Шофер задержал машину и предупредил нас, что сейчас начнется стрельба. Но признаков опасности не было видно, и Дан приказал ему ехать дальше, а я, чтобы лучше следить за происходящим, пересел на переднее сиденье. Происходило вот что. Главная масса манифестантов, заявлявших утром о своей преданности Временному правительству, уже схлынула с улиц. Остались лишь небольшие кучки, особенно воинственно настроенные и, по-видимому, не удовлетворенные итогами дня. В то же время в центре города появились отдельные группы рабочих, жаждавших "поучить буржуев". В районе Невского, Садовой, Морской и прилегающих улиц бродили эти кучки, при встречах осыпая друг друга ругательствами и угрозами. А затем они начали стрелять, причем впоследствии так и не удалось выяснить, с какой стороны была выпущена первая пуля.
Наш автомобиль попал под выстрелы на углу Невского и Садовой. У меня получилось впечатление, что начали стрелять со стороны антиправительственной (рабочей) манифестации. Но возможно, что это впечатление было ошибочное. Как бы то ни было, жертвы оказались в рядах "патриотической манифестации". Через минуту после начала стрельбы наш автомобиль въехал в толпу, в которой преобладали студенты и люди буржуазного облика. Определив в нас "советских" людей, они набросились на нас с ругательствами, но, узнав Дана и меня, стали жаловаться на рабочих и просить защиты. Тут же, поблизости, были раненые. Дан, как врач, принялся за перевязку пострадавших. А я, махнув рукой на типографию, поспешил обратно в Морской корпус, чтобы сделать доклад Совету.
В Совете, получив слово для внеочередного заявления, я описал то, что видел на Невском. Меня сменил на трибуне Дан, уже справившийся со своими врачебными обязанностями. Тут же, по предложению Скобелева, Совет принял единогласно по
становление о воспрещении на два дня каких бы то ни было уличных манифестаций. Это постановление не явилось выполнением какого-либо заранее выработанного в Исполнительном комитете плана -- оно было внесено и принято внезапно, под влиянием наших внеочередных сообщений о кровавом происшествии на Невском проспекте.
На другой день, 22 апреля, в городе было спокойно. Само собой разумеется, этим прекращением уличных столкновений не был разрешен кризис, в основании которого лежало глубокое расхождение в отношении к войне революционной демократии и цензовых кругов.
* * *
В мои задачи не входит исчерпывающий анализ "апрельского кризиса". Я восстановил лишь как свидетель некоторые штрихи событий. И этим я ограничился бы, если бы вокруг этих событий, имевших огромное значение для дальнейшего хода революции, не накопилось множества недоразумений. Отмечу некоторые из них.
Прежде всего, для либеральных кругов остался неясен размер возбуждения, царившего в эти дни в рабочих и солдатских кругах, и это лишило их возможности оценить смысл совершившегося. В. Набоков пишет о противоправительственной демонстрации 20 апреля:
"В сущности говоря, вся эта демонстрация была совершеннейшим пуфом и вызвала очень внушительные контрреволюции"*.
Совершенно так же оценивает положение и П.Н. Милюков, который в своей "Истории" замечает по поводу постановления Совета о запрещении уличных манифестаций:
"Этим запрещением достигалась, кстати, и другая цель: прекратить демонстрации сочувствия Временному правительству, совершенно заглушившие 21 апреля враждебные манифестации"**.
Как я пытался показать на предыдущих страницах, в эти дни Исполнительный комитет бросил все свое влияние, все свои силы навстречу волне возмущения, бившей из рабочих кварталов и солдатских казарм. Ему удалось остановить поток -- лишь отдельные валы перекатывались через воздвигнутую им плотину -- и силу брызгов, летящих поверх плотины, Милюков и Набоков
? Набоков В. Временное правительство, с. 64.
** Милюков П.Н. История второй русской революции, т. 1, вып. 1. София: Российско-болгарское издательство, 1921, с. 98.
приняли за силу потока! Эта ошибка вернула им спокойствие, и они готовы были торжествовать победу, в то время как под напором направленного против них и остановленного Исполнительным комитетом потока трещал авторитет Совета и колебалось его знамя, знамя "революционного оборончества". Не отдавая себе отчета в размерах апрельского движения, либеральные круги не могли понять и происхождение его. В "Истории" Милюкова этому вопросу посвящены такие строки:
"Кроме войск, в демонстрации (20 апреля) участвовали рабочие подростки, громко заявлявшие, что им за это заплачено 10--15 рублей. Позднее был арестован известный своими германскими связями литератор Колышко, в письмах которого в Стокгольм найдено выражение удовольствия по поводу того, что после долгих усилий удалось, наконец, свалить Милюкова и Гучкова102. Вернувшиеся в Россию из Берлина сестры милосердия Фелькерзам рассказывали, что задача устранения обоих министров прямо была поставлена в Германии. Все это показывает, что движение 20--21 апреля было инсценировано из тех же темных источников, как и другие ранее упоминавшиеся уличные движения"*.
Нет ничего невероятного в том, что какой-нибудь заводской парнишка на вопрос солидного буржуа на Невском: "Сколько тебе заплатили?" -- высунул язык и ответил: "10 рублей!". Но трудно принять эту остроту петроградского "плашкета" в связи с каким-то письмом "литератора Колышко" и с рассказами "сестер Фелькерзам" за объяснение движения, которое со стихийной силой било из глубины и было предвестником другого, более грозного потока, на много лет определившего судьбы России.
Апрельское движение вспыхнуло стихийно, неожиданно для всех. У него не было руководящего центра, а в отдельных пунктах во главе его оказались случайные люди, не знавшие ничего друг о друге и действовавшие по различным, прямо противоположным мотивам. Характерна в этом отношении роль Ф. Линде103, который стоял во главе Финляндского полка -- первого полка, пришедшего к Мариинскому дворцу с требованием отставки Милюкова. Ф. Линде, ученый, математик по специальности, социал-демократ меньшевик по убеждениям, был членом Петроградского совета по выбору Финляндского полка, в котором он служил. Настроен он был ярко патриотически -- и это свое настроение запечатлел позже смертью на фронте. Чело
* Милюков П.Н. История второй русской революции, т. 1, вып. 1. София: Российско-болгарское издательство, 1921, с. 25.
век страстный, импульсивный и вместе с тем замкнутый, он был потрясен нотой Милюкова, взрывавшей всю политику Совета; и, не справляясь со взглядом тех организаций, членом которых он состоял, отдался потоку и повел свой полк туда, куда рвались солдаты.
С другой стороны, во главе рабочих Выборгского района стояли заводские депутаты большевики. Можно ли из последнего факта делать вывод, что демонстрация была большевистская? Напомню, что писал об апрельских днях Ленин:
"Правительство капиталистов, в сущности, только повторило 19 апреля свои прежние ноты, облекавшие империалистическую войну дипломатическими оговорками. Массы солдат пришли в возмущение, ибо они добросовестно верили искренности и миролюбию капиталистов. Демонстрации начались как солдатские демонстрации, с противоречивым, несознательным, ни к чему не способным повести лозунгом "Долой Милюкова!" (точно перемена лиц или группок могла изменить суть политики)"*.
С точки зрения большевизма иначе и нельзя было оценить устранение Временного правительства Милюкова: ведь это означало бы частичное улучшение кабинета кн. Львова, то есть его укрепление, то есть удар по политике, требовавшей перехода всей власти в руки Советов!
Но не выдерживал критики с большевистской точки зрения и лозунг "Долой Временное правительство", поскольку с этим лозунгом не связывалась кампания за переход власти к Советам, и в самих Советах большевики еще не пользовались достаточным влиянием.
В связи с этим внутри большевистской партии завязалась любопытная полемика.
Центральный комитет партии вынес 22 апреля резолюцию, в которой разъяснялось:
"...Лозунг "Долой Временное правительство" потому и не верен сейчас, что без прочного (то есть сознательного и сооргани-зованного) большинства народа на стороне революционного пролетариата такой лозунг либо есть фраза, либо объективно сводится к попыткам авантюристического характера. Только тогда мы будем за переход власти в руки пролетариев, когда Советы р(абочих) и с(олдатских) д(епутатов) станут на сторону нашей политики и захотят взять эту власть в свои руки..."**.
* Статья "Уроки кризиса", без подписи (Правда, 1917, No 39, 25 апреля).-- Курсив мой.
** Правда, 1917, No 39, 23 апреля.
В ответ на эту резолюцию большевистская фракция Совета поместила в "Правде" письмо, утверждавшее, что "подавляющее большинство рабочих, участвовавших в манифестациях 20 и 21 апреля и несших плакаты "Долой Временное правительство", понимали этот лозунг в том смысле, что вся власть должна перейти к Советам и что рабочие хотят взять власть, лишь завоевав большинство в Совете р(абочих) и с(олдатских д(епутатов)"*.
Спорить о том, как понимался определенный лозунг отдельными участниками массовой демонстрации, дело бесплодное. Факт тот, что среди бесчисленных плакатов этого дня не было ни одного, намекающего на стремление изменить большинство в Советах рабочих и солдатских депутатов.
Как характерна эта путаница для стихийно родившегося движения, заставшего всех врасплох!
* * *
Каковы были последствия апрельского кризиса? У этого кризиса были две стороны: одну сторону его составляли нота Милюкова, переговоры представителей Исполнительного комитета с правительством, разъяснение правительства, резолюция Совета; другую сторону составляли манифестации солдат и рабочих -- их начало и их прекращение. Эта вторая сторона описываемых событий была наиболее существенной. Но в первый момент никто не понял ее влияния на группировку революционных сил. 23 апреля я писал в "Известиях" по поводу принятого Советом решения о воспрещении уличных демонстраций: