— Но это бывает в конце столетия, — говорил друзьям Семен, нравоучительно поводя указательным пальцем. — А что говорить о конце тысячелетия?!
   Друзья пожимали плечами. Действительно, нечего сказать.
   Все они, как и Семен, были ни рыба ни мясо. Работники итээровского фронта, под сорок и за сорок. “Межеумочное поколение”, — смеялся Семен. В “уже нажравшиеся” не прорвались, а конкуренцию с постперестроечной молодежью не выдержали. Вот и прозябали в своем институте, рассуждали о жизни.
   — Как это получилось, что ни у одного из нас нет знакомых бандитов? — вопрошал Семен. — Мы что, пальцем деланные?
   Друзья прятали глаза. Истинно, ни бандитов в родне, ни банкиров, даже торгашей нет.
   — Проср… страну, — подводил итог Семен. — Кто сегодня бежит в магазин?
   Единственное, на что у них всегда хватало денег, это на выпивку. Машка и из-за этого лягается, не подпускает ночью к себе.
   — Спи, с кем пьешь.
   Он бы и рад, да баб-то у них нет.
   Нет, коммунистами Семен и его друзья не были, но и нынешний демократический беспредел обрыд им до невозможности. А где выход? В выборах.
   К этому выводу они пришли сами, без указаний “Масонского сексомольца” и ему подобных. Таким, как Семен, мог вернуть смысл жизни только новый и сильный президент.
   “Но и не коммунист”, — уточнял Семен.
   А где его взять, не коммуниста? Первый тур выборов президента прошел, и все, кто мог бы устроить гнилую интеллигенцию, благополучно отсеялись. Остались нынешний президент и коммунист.
   — Ну что, робяты? — обводил глазами приятелей Семен. — За кого отдадим свои голоса?
   — А ни за кого, — отвечал за всех Максим, последний из хиппи, перебивающийся у них до лета лаборантом-уборщиком. — Власть и личность — категории несовместимые.
   Но с Максима какой спрос? Существо вне общества. Летом берет календарный отпуск плюс месяц за свой счет, взваливает на плечи латаный и грязный рюкзак и убывает на юг с такой же латаной и грязной подругой. О том, что эти двое разнополые, можно лишь догадываться.
   — Тебя, Маугли, не спрашивают, — обрывал Максима Семен. — А, робяты, что с президентом будем делать?
   — Да пошел он, — выражал общее мнение Цыганков, старший в их группе. — Кто бы ни пришел, нам лучше не станет. Согласно закону геронтологии.
   — Не скажи! — горячился Семен. — Не скажи-и… Масонская сволочь устроила в стране бардак, а мы, значит, одобряем-с?
   — Тебе, Шимон, к красно-коричневым надо, — разливал последние капли Цыганков. — С твоим именем ты у них в фюреры выйдешь.
   Все ржали. Семен обижался. Машка тоже обзывала его Шимоном и так же гнусно хохотала. Разве объяснишь этим нехристям, что нарекли его по святцам, как истинно православного человека?
   — А я на выборы пойду, — твердо сказал Семен. — И проголосую так, как до меня этого не делал никто.
   Но его не услышали.
   2
   Семен долго размышлял об этом непременном атрибуте демократии — выборах. По сути, от выборов ничего не зависело ни при коммунистах, ни сейчас, в свободной, так сказать, стране. Хочешь — голосуй, хочешь — не голосуй, а победит тот, в чьих руках деньги и органы массовой информации. Да и как была при власти номенклатура, так и осталась, изменилась лишь форма собственности. Все то, что раньше считалось общественной собственностью, перекочевало в карманы отдельных особей, той же номенклатуры. Власть этой нажравшейся и насосавшейся номенклатуре нужна сейчас для сохранения статус-кво — и устраивается грандиозный спектакль под названием “выборы”. Свободное волеизъявление должно продемонстрировать всему миру, что стадо баранов, именуемое народом, поддерживает очередной грабеж себя и целиком с ним согласно.
   И народ, естественно, с блеском исполняет доверенную ему роль. Получалось, ни от участия Семена в голосовании, ни от конкретного его выбора ровным счетом ничего не зависело. В спектакле все распределено и расписано, финал известен. Сам же Семен не нужен здесь даже в роли статиста.
   Значит, правы Маугли с Цыганковым: идти на выборы не следовало.
   Но Семен, он же Шимон, придумал блестящий ход.
   В бюллетень для голосования во втором туре были внесены фамилии двух кандидатов. Один из них, коммунист, победить не мог, во-первых, потому, что против него было мировое сообщество, а во-вторых, большей части электората коммунист еще не представлялся мессией. Второго кандидата, глубоко Шимону антипатичного, всесильные органы массовой информации тащили в президенты, как бурлаки баржу. Или как дровосеки бревно. Чтобы не пугать лишний раз людей, его даже не показывали по телевизору: то они болеют, то отдыхают, то поехали по стране, вон, видите, барыню пляшут-с?
   Вот так, приплясывая, Семен и двинулся на избирательный участок.
   Народу в школе было немного. Нищие пенсионеры уже проголосовали, солидный предприниматель еще не подошел. Возле урн толклась мелочь вроде Семена.
   — Слышь, мужик, — подошло к нему лицо с обочины жизни, — ракетное топливо не купишь?
   — Чего? — не понял Семен.
   — Во, настоящее топливо, — показало бутыль лицо. — Национальное достояние.
   — Ты уже проголосовал? — спросил Семен лицо, которое ему чем-то понравилось.
   — Мне, мил друг, один хрен, демократия у нас или лагерь, — ответило лицо. — А ракетное топливо я настоятельно рекомендовал бы. Мало ли, полететь вдруг захочется…
   — К едрени матери? — вспомнил бородатый анекдот Семен. — Топливо, поди, украл?
   — Зачем? — обиделся человек, в котором Семен, наконец, распознал своего брата-итээровца. — Зарплату им выдавали.
   — Сократили или сам ушел?
   — Сами только на кладбище уходят…
   — Сейчас выйду — поговорим, — сказал Семен, проходя в зал для голосования.
   — Жду, всенепременнейше жду! — стал кланяться ему в спину отброс оборонной промышленности.
   Да, дело, прежде всего, и Семен твердым шагом направился к столу со своей буквой. Предъявил паспорт, взял бюллетень, внимательно его рассмотрел. Две фамилии призывно смотрели на него. Одна пялилась большим еловым бревном, которому глубоко плевать на всех Семенов вместе взятых. Вторая походила на круглоголовую упитанную гусеницу, извивающуюся и по-свойски подмигивающую.
   Семен вздохнул и шагнул в кабину, где совершаются таинства голосования.
   Суть открытия Семена была в следующем.
   Как известно, против фамилии облюбованного кандидата избирателю следовало поставить в бюллетене какой-нибудь знак: птичку, крестик, прочерк или даже отпечаток пальца. Этим знаком избиратель выражал свое отношение к кандидату: да, вот этот господин или товарищ единственно способен управлять страной, он поднимет ее с колен и покажет миру кузькину мать. Я, свободный гражданин свободной страны, восставшей из-под руин рухнувшей империи, заявляю, что вся власть в стране, а также все имущество ее с городами, селениями, церквами и людишками, к ним приписанными, передаются в полное и безраздельное пользование самодержцу Великия, Малыя и Белыя…
   И Семен вдруг понял, что знаком против фамилии сего небожителя может быть только слово “х…й”. Икс. Игрек. Йот. Именно это слово сколь охальное, столь и любимое в народе, выражало всю суть и свободных выборов, и демократии этой, и всенародного избранника, усевшегося в Кремле.
   Между прочим, само это короткое и емкое слово, предположительно, привнесенное в наш великий и могучий язык окаянными татаро-монголами, за какие-то семьсот лет стало одним из корневых, а к концу двадцатого столетия и вовсе заняло доминирующее положение в словаре русского человека. Одних только синонимов к нему, являющихся как бы и эвфемизмами, появилось больше десятка: хрен, хер, поц, член, елда, палка, болт, уд, стручок, сопливый, шершавый и так далее. Николай Васильевич Гоголь назвал свою гениальную повесть о нем “Нос”, — а зря. Он, единственно он был той частью человеческого тела, которая способна уйти в самостоятельное странствование. Самые неприступные крепости рушились под его напором. В невероятно узкие щели проникал молодец. А наистрожайшее заточение лишь укрепляло его дух и стойкость. Но уж если свешивался этот нос у мужика, — не было ничтожнее и презреннее личности.
   Да, против избранной фамилии Семен, он же Шимон, недрогнувшей рукой начертал — “х…й”.
   Конечно, по большому счету, сим замечательным словом следовало наградить обоих кандидатов, но в этом случае бюллетень был бы признан недействительным. А ложкой дегтя бочку меда портить было нельзя.
   Семен сложил заполненный бюллетень и стал заталкивать его в урну. Щель в ящике была широка, но бюллетень как-то перекосился и застрял.
   — Помочь? — подскочила к нему молодая и симпатичная член избирательной комиссии.
   Узкой и нежной рукой она направила свернутый лист куда следует — и тот исчез в мохнатой черноте щели. При этом очаровательный член задела его руку своей. У Семена вдруг перехватило дыхание, застучало сердце в ушах, закосили глаза.
   — Ну так как, берем топливо? — привел его в чувство знакомый голос.
   — В магазин, — сказал Семен, отмахиваясь от наваждения в виде округлых икр и прочих интересных форм. — Давай сначала в магазин, там будет видно.
   3
   С новым знакомцем, Викентием Павловичем, они приняли фугас “Портвейна” на детской площадке напротив школы.
   Семен был торжественен, загадочен и неразговорчив. Его распирало от желания поведать о своем подвиге, но не первому же встречному раскрывать душу. И он помаленьку втягивал в себя стакан, одолженный в ларьке у азеров, несколько удивленно рассматривал его, передавал товарищу.
   — Пошел? — беспокоился тот. — Проник?
   — Проваливай, — благодушно кивал Семен. — Давай, проваливай свой стакан.
   И Викентий Павлович, как ни странно, понимал, что проваливать — это именно выпивать.
   — Как-то неблагородно, — морщился он. — В день выборов следовало бы беленькую, Семен, э-э…
   — Иванович, — улыбнулся Семен. — Семен Иванович, Викентий Павлович, и оба …
   — Евреи, — подсказывал собутыльник.
   — Лишенцы, — строго поправлял его Семен. — При этой власти мы лишены всего.
   — А при той? — склонял набок голову Викентий, никак не решаясь приступать к процедуре проваливания.
   — При той мы не знали, что лишены. А при этой знаем.
   — Да, знание не всегда уместно, так сказать… — соглашался Викентий. — Ну, поехали…
   В общем, Викентий Павлович уговорил Семена, во-первых, купить у него за символические пятнадцать тысяч бутыль с ракетным топливом, а во-вторых, немедленно приобрести на вырученную сумму бутылец белой.
   — Вино на пиво будет диво… — изрек Викентий.
   — Пиво на вино будет говно, — поддержал Семен. — Сейчас я схожу домой за бутербродом и раскажу одну историю. Прелюбопытнейшую.
   Странно, но ему сегодня доставляло удовольствие изъясняться абсолютно не своим языком. Словно некий Акакий Акакиевич блудословил со стаканом в руке, а рядом подхихикивал ему не то Бобчинский, не то Добчинский.
   — Бутыль не забудьте, — напомнил Викентий Павлович, когда Семен поднялся со скамейки.
   — А что я с ним буду делать, с топливом этим хреновым? — на мгновение стал самим собой Семен.
   — Прежде всего перелейте его в другую емкость, видите, трещина? — показал Викентий Павлович. — А потом я вас научу. Смею заметить, это уникальная жидкость, аналогов которой нет даже у них.
   — Ну ладно, — рассмотрел на свет бутыль Семен.
   Жидкость в бутыли настолько была похожа на обыкновенную воду, что даже неудобно было свинчивать пробку и уличать обходительного собутыльника в мошенничестве.
   — А если поджечь? — ухмыльнулся Семен.
   — Не дай Бог!- всполошился Викентий Павлович. — Но если хотите взорвать квартиру начальника, тогда конечно. Какой-нибудь примитивный взрыватель вместо пробки — и все будет, как в кино.
   Семен торопился схватить из холодильника кусок сыра до прихода жены. Он поставил бутыль на пол — и тут же саданул по ней ногой. Бутыль грохнулась, трещина на стекле стала больше. Не долго думая, Семен выволок из-под ванны эмалированный тазик, который жена использовала для стирки, и перелил в него жидкость. Нет, это была все же не вода. Слабый, но устойчивый химический запах и маслянистый блеск говорили, что Семену действительно досталась какая-то трудно классифицируемая дрянь. Возможно, и взрывоопасная.
   — Ладно, потом разберемся, — задвинул тазик под ванну Семен.
   Сполоснул под краном руки, схватил сыр, полбатона — и ходу. Встречаться с женой еще было не время. День торжества российской демократии? Вечером он расскажет, с помощью чего и кого эта демократия побеждает. Но — именно вечером, не сейчас.
   На другой детской площадке, подальше от избирательного участка, Семен и Викентий Павлович не спеша усидели бутылец белой. За этим занятием Семен и рассказал Викентию о своей интерпретации акта гражданского неповиновения, когда вместо пошлой птички-галочки пишется в бюллетене простое русское слово, но собутыльник его не одобрил.
   — Зря, Шимон, — сказал Викентий. — Сам я голосовал за Ельцина, и считаю, что альтернативы ему нет. Красно-коричневых может остановить только демократ типа Ельцина. Помнишь, его в Америке транквилизаторами опоили — а он хоть бы гвоздь, вокруг статуи Свободы летал?
   После первого глотка белой Викентий стал называть Семена Шимоном, блудливо-подобострастную речь сменил на нормальную и вообще стал вести себя хамовато.
   — Это секретарь обкома демократ?! — вскричал Семен и осекся.
   Он знал, что человеку, глотнувшему угарного газа демократии, ровным счетом ничего не докажешь.
   — Вас бы с моей женой свести, — слабо махнул он рукой. — Пошли азерам стаканы отдадим.
   У азеров они отлакировались пивком, вяло попрощались и разошлись.
   А события, между тем, уже давно развивались, абсолютно не сообразуясь с волей отельного индивида, тем более такого, как Шимон.
   Пока Семен изливал душу, как выяснилось, мерзавцу, проходимцу и сволочи, его Маша пришла домой в скверном настроении. Несмотря на безусловную победу демократии в одной отдельно взятой стране, на душе у нее было муторно. Муж, хоть неудачник и тряпка, все ж был дорог ей, и нутром она чуяла некоторую его правоту в оценке прошлых и настоящих событий, но показать этого не могла. И вот она пришла домой — а мужа, к которому вдруг созрело ласковое словцо, нет. Опять явится домой пьяный, будет нести чушь, она его облает и отправит спать на диван, — а где маленькая толика счастья, на которую имеет право любая женщина? И она в сердцах сняла с себя недавно купленную на толчке у универсама кофточку и бросила в тазик с водой, стоявший под ванной. Она даже не обратила внимания, что в тазик была предусмотрительно налита вода.
   Посмотрев на себя в зеркало и не обнаружив следов омоложения, она машинально взглянула на тазик — и обомлела. От ее кофточки в тазике оставались лишь рукавчики, и те стремительно исчезали. Только теперь она унюхала странный запах, стоявший в ванной.
   В гневе Маша схватила тазик и вылила его содержимое в туалет. Пусть я лишилась любимой кофточки — но и тебе не видать этой твоей дряни, подлец. Так она думала, жаря на кухне печенку. И еще она думала, что вечером уедет к родителям, куда был отдан на перевоспитание их сын Валерка.
   Она услышала, как хлопнула входная дверь, но и не подумала выйти из кухни. Кого встречать? На кого смотреть? Точнее, на что смотреть?
   “Видеть не могу эту пьяную ухмыляющуюся рожу! — распаляла она себя. — Уеду ночевать к маме. И даже жить! Печенку тоже с собой заберу”.
   Она давилась слезами, и запах горелой печенки вконец заглушил миазмы неведомой жидкости, сожравшей кофточку.
   Семен тоже не торопился на кухню. Смотреть на победившую демократию? Еще чего! Вот он достанет сейчас заначенную сигарету “Мальборо” и закурит. Пусть. Да, Семен курит только тогда, когда принимает сто пятьдесят, но он и не скрывает этого. Принял, и даже больше, чем сто пятьдесят. Но сегодня он, действительно, имеет право. Отныне страной и миром правит шершавый. Вот именно — шершавый!
   Он достал из внутреннего кармана зимней куртки сигарету и спички, закурил и прошел в туалет. Пока устраивался на сиденье — сигарета погасла.
   — Счас, — сказал он, — счас выкурим сигаретку и вдарим по сухарику. Победили, говоришь? А мы на вас положим…
   Он чиркнул спичкой о коробок, прикурил и небрежно сунул ее в унитаз.
   Взрыв, грохнувший в туалете, по силе вполне мог быть соотнесен с террористическим актом, которые устраивают друг дружке банкиры и бандиты в постсоветском пространстве. К счастью, дверь в туалете открывалась наружу, и Семен легко вышиб ее лбом. Она, эта дверь, оказалась настолько слабой преградой, что Семен вмазался еще и в стену коридорчика, едва не расширив его на метр-другой. Естественно, в обнимку с дверью он рухнул уже без сознания.
   Маша не сразу поняла, что за сила отшвырнула ее от плиты и выбила оконные стекла. Она выскочила в коридор, увидела распростертое тело мужа — и закричала.
   Ей показалось, что у Семена внизу живота ничего не было…

ПУТЬ ТЕАТРА — СУДЬБА АКТЕРА

   На исходе
   театрального сезона
   беседуют
   артист МХАТ им. Горького
   Валентин КЛЕМЕНТЬЕВ,
   критик Марк ЛЮБОМУДРОВ, журналист
   Наталия ЯРЦЕВА
   Наталия ЯРЦЕВА. Сегодня во МХАТе на Тверском бульваре собрана интересная труппа, много талантливой молодежи. Валентин Клементьев — он уже семь лет работает в этом театре — выдвинулся в ряд ведущих актеров. Но их творчество развивается как бы вне поля зрения критики, общественности. А ведь это — большой пласт нашей театральной культуры, наследники Станиславского.
   Марк ЛЮБОМУДРОВ. Судьба МХАТа им. Горького, его творческие искания, репертуар, актерские открытия волнуют и увлекают. Это — форпост русской национальной культуры, один из рубежей современного Русского Сопротивления. Руководимый Татьяной Дорониной, коллектив хранит и продолжает драгоценные сценические традиции основателей МХАТ — Станиславского, Немировича-Данченко, плеяды первых артистов.
   Сегодня пространство русского театра заросло чужеродными сорняками, а почвенные, отечественные каноны уродуются и истребляются. Тем дороже идейно-эстетический консерватизм доронинской труппы, ее творческие достижения, искусство многих одаренных ее представителей, к каковым, бесспорно, принадлежит и Валентин Клементьев. “Первый сюжет”, “жан-премьер”, как сказали бы в старые времена.
   Деятельность МХАТа на Тверском, действительно, — в зоне умолчаний. Такова судьба искусства, включенного в Русское Сопротивление. Но важно, что оно есть. Мужественным его борцом, художником “длинной воли” (по терминологии Л. Н. Гумилева) является Валентин Клементьев. Это Артист с большой буквы — Гражданин. Мне были всегда дороги и близки люди такого склада. Он, как и Татьяна Доронина, и иные их сподвижники, мог бы повторить знаменитые слова Станиславского: “Художественный театр — мое гражданское служение России”.
   Сила его еще и в духовности, в нравственных основах личности. Клементьев — православный человек, православный артист.
   Н. Я. Марк Николаевич, не странно ли такое словосочетание: православный актер?
   М. Л. Не странно. Клементьев — глубоко русский художник. Давно известно, что наши исконные свойства вне православия по-настоящему раскрыться не могут. Не случайно именно Клементьева мы пригласили для встречи. О нем и о его театре — наш разговор. Пути театра и судьбы актерские неразрывно связаны.
   Н. Я. Давайте предоставим слово Валентину Валентиновичу.
   М. Л. Мой вопрос к нему: как вы понимаете природу и назначение театра в нашей теперешней, столь катастрофической жизни? Казалось бы, людям не до сцены, не до зрелищ. А народ в театр идет. В зале на Тверском посещаемость высокая.
   Н. Я. Да и в других театрах тоже.
   Валентин КЛЕМЕНТЬЕВ. Спасибо, что меня пригласили на этот разговор. Я получаю возможность высказаться перед зрителями, перед читателями как бы напрямую.
   Я убежден, что место театра в жизни такое же, как было и 100, и 200 лет назад. Русский театр — особая часть нашей национальной действительности. В определенные периоды истории он становился как бы храмом нашей гражданской жизни. В иные годы снижался до уровня обслуживания власть имущих, работал на потребу толпы. Важно, однако, что прочный нравственный стержень в нем был заложен изначально. Природа русской сцены — есть искусство внутренней жизни человека, всегда идущее от сердца. Это — воплощение совести, высоких этических принципов.
   М. Л. Названные вами особенности и меня сделали почитателем вашего театра. В нынешнем море антирусской и псевдорусской театральной стихии существуют считанные островки национального искусства. После всем сегодня очевидной творческой гибели Александровского театра и БДТ в Петербурге, остались: доронинский МХАТ, Малый академический, несколько московских студийных коллективов (например, театр “Глас” и некоторые другие)…
   Н. Я. А что вы скажете о МХАТе имени А. Чехова?
   М. Л. В последние сезоны я посмотрел у них ряд спектаклей, в том числе по классике. Они привели меня в ужас и вызвали глубокое возмущение, — в частности, лермонтовский “Маскарад”, о котором я писал на страницах “Завтра”. Эти спектакли сродни тем скульптурам-чучелам, которые выставлены в фойе ефремовского МХАТа и обозначены как Станиславский, Немирович-Данченко, Чехов, Пушкин. Более всего они напоминают огородные пугала. Тут хулиганство сознательное, целенаправленное глумление над культурными святынями. “Обыкновенная русофагия”, которая еще хуже “обыкновенного фашизма”. Спектакль по современной пьесе “Злодейка, или крик дельфина” — сущая дьяволиада, злорадное глумление над русским человеком. “Сношать тебя будем орально и анально”, — предупреждают главную героиню, но подтекст очевиден: “сношают” здесь, погружая в выгребную яму, матушку-Русь…
   И как симпатично: скульптурные пугала в фойе были подарены театру министерством культуры (!). Мало того, “художества” ефремовского театра удостоены указа Б. Ельцина, по которому МХАТ им. А. Чехова включен в “свод особо ценных объектов культурного наследия” с повышенным финансовым обеспечением (N 114, от 6 июня 1996 г.).
   В. К. Вы говорите, что можно пересчитать по пальцам еще оставшиеся в живых русские театры — те, которые вам близки и интересны. Я думаю, что это не случайно, — ведь расколота нация. И каждый театр выбирает себе тот адресат, который перед собой видит. Соотношение здесь не в пользу отечественной традиции.
   М. Л. Духовные оккупанты жаждут нашего уничтожения. И немало уже преуспели.
   В. К. Подобный “пробный шар” сейчас запущен одним из ведущих театральных деятелей. Предложено оставить в Москве всего десять коллективов, которым будет бюджетная дотация, а остальные пусть выживают, как могут.
   М. Л. Вы, разумеется, имеете в виду Марка Захарова. Это действительно выдающийся представитель культуры (точнее — антикультуры) “малого народа”, занимающего командное положение в стране. Нужно ли примиряться с этой “пятой колонной” в театральной культуре? Здесь, извините, не конкуренция, противник ведет войну на истребление, осуществляет культурный геноцид. При этом проявляется удивительное коварство, изобретательность и беспощадность. Нынче, к примеру, усилилась словесная трескотня вокруг грядущего в 1998 году столетия Художественного театра. Будут топить, душить “в объятиях” наследие Станиславского, других корифеев… А что в этом наследии, на ваш, Валентин Валентинович, взгляд, наиболее важно, сохраняет всю меру актуальности?
   В. К. Театральные постулаты основателей МХАТа не были ими придуманы, они проистекали из природы русского искусства. Принцип собирательства всей отечественной жизни, истории, культуры — вот что отличало МХАТ с первых шагов и сделало его великим театром.
   М. Л. Мне дороги усилия сегодняшнего МХАТа на Тверском следовать этим магистральным для Станиславского и Немировича-Данченко задачам. Ваш репертуар, сценический стиль заметно отличаются от многих иных театров. Обширно представлена русская классика. Почти каждую неделю в текущей афише спектакли Островского, Чехова, Булгакова.
   В. К. Это корни, почва. Без этого репертуара мы просто ничего не смогли бы сделать.
   Н. Я. Марк Николаевич, но ведь классика сейчас идет во всех театрах. Все рванулись к классическому наследию… Другое дело — как это ставится. Зачастую препарируется до неузнаваемости. Вот, например, спектакль “Хлестаков” в Московском драматическом театре им. К. С. Станиславского.
   М. Л. Я видел этот “спектакль”. В афише он обозначен одной буквой “Х”. Ни его создатели, ни критики, да и зрители не отрицают, что имеет место театральное хулиганство. “Известия” сочувственно назвали это “обаятельным хулиганством”. Конечно же, действо сие — не “забавы взрослых шалунов”. “Х” — результат эстетического бандитизма, “Ревизор” искромсан в клочья. В тотальной криминализации страны театр не стал исключением. Подобные акции принадлежат антикультуре. Помните, у Пушкина: “Мне не смешно, когда маляр негодный Мне пачкает Мадонну Рафаэля”. Испачкали сразу двух классиков — Гоголя и Станиславского, имя которого носит театр.