К слову, обратите внимание, большинство сочинителей таких пакостей этнически не русские. В. Мирзоев, А. Житинкин, К. Гинкас, М. Захаров, Л. Додин… Искатели геростратовой славы! Их сценические кочевряжества -от бездарности, духовной опустошенности, от ненависти и презрения к России. Может быть, об этом забавно читать, но на самих спектаклях — скука и тоска, зрители уходят, не досмотрев. Для подогрева включают эпизоды, где занимаются “реабилитацией плоти”, что зачастую выглядит еще омерзительнее…
Н. Я. Хочу у Валентина Валентиновича спросить, а чем отличаются классические постановки в вашем театре, как вы определите различия с другими сценами?
В. К. Наша основа — отечественная традиция. Поэтому, начиная работать над Островским или Булгаковым, мы сохраняем огромное уважение к их творчеству, сознаем, что это наши гении.
Н. Я. Не приведет ли это к тому, что спектакли приобретут “музейность”, станут скучны? Каждое поколение должно же открывать в классике что-то для себя новое.
М. Л. Ну что вы, Наталия Константиновна, это классика может в нас что-то открывать, а мы призваны расслышать в великих произведениях то вечное, никогда не умирающее, что в них заключено.
Н. Я. Все это заложено в пьесах, а как это конкретно воплотить?
М. Л. Человеческие ценности раскрываются через живые души, через переживания наших с вами современников — артистов театра. Своей трактовкой исполнитель расставляет акценты…
В. К. И авторы делают акценты на нравственной природе персонажей. И ничего не надо “открывать”. Духовное содержание заложено там в избытке.
М. Л. Мне вспомнился ваш спектакль “Лес”. Прекрасный актерский ансамбль, в котором лидирует Т. Доронина (Гурмыжская). Исполнение Клементьевым роли Несчастливцева пронизано пафосом самых высоких чувств и стремлений. Этот странствующий актер, совершенно нищий, готов пожертвовать всем, вмешаться, чтобы составилось счастье двух молодых, начинающих жизнь, людей — Петра и Аксюши. У Клементьева курсивом отмечена важная особенность: его Несчастливцев — воплощенное человеческое достоинство и благородство. Над комизмом положений главенствует скорбь героя, чуткость к чужим страданиям. Сценическое творчество приближено к духовным высотам: судьба человеческая прочувствована художником как судьба народная. Эта пушкинская формула является законом подлинно русского искусства, театрального — в особенности.
Н. Я. Мы сосредоточились на “Лесе”, а вот еще один примечательный спектакль — “Версия “Англетер” о Сергее Есенине. Как он создавался, почему взят в репертуар?
В. К. Театр понимал, что “промолчать” юбилей Есенина невозможно. Пьесы приносились, но они не имели отношения к уровню событий. Петербургский драматург А. Яковлев, получив отказ в театрах своего города, показал нам пьесу. Я долго не решался, считал кощунственным для себя играть роль поэта. Приводил других актеров, но случилось так, что играю я. Поэзия Есенина меня сопровождала с детства. Я проехал всю Рязанскую область вдоль и поперек. Бывал в Константинове… Эта роль для меня веха, которая делит жизнь на две части: до и после…
М. Л. Для актера играть великих, отмеченных Богом людей, — быть может, самая трудная задача. Как дотянуться — внутренне, духовно — до уровня, на котором можно говорить о каком-то соответствии прототипу.
В. К. Когда стало ясно, что играть Есенина буду я, возникло острое ощущение какой-то стоящей передо мной преграды. Ведь это великий, гениальный художник. Действительно, каким образом искать, найти в себе необходимую меру соответствия ему. Ключ к роли я нашел, как мне кажется, простой: в сходстве мировосприятия, в общей почве. Мы — дети одной земли, нас окружает одна природа. Мне представилось даже, что и я, и поэт одинаково видим то, что нас окружает: прошедшие почти сто лет — в общем-то мгновение, с точки зрения вечности. В Константинове мне показалось, что я вижу мир так, как его видел Сергей Александрович.
М. Л. Сценический Есенин внешне не вполне совпадает с реальным поэтом. Но удивительная вещь (в этом магия театра): впечатление от внешнего несовпадения уходит очень быстро. И остается — знаю об этом и от многих зрителей — ощущение живой личности поэта, творческой, эмоциональной и духовной неразделенности, сродства двух художников — поэта и артиста. Мне показалось, что есть и более глубоко лежащая, почти мистическая связь двух молодых людей начала и конца века — одна природа, одна воля, пафос, одно отношение к общероссийским катастрофам.
Н. Я. Ваш Есенин — просветленный. А он был человеком противоречивым, трагическим. Лучшие его стихи — трагические, но в нем есть и изломанность.
В. К. Трагизм, конечно, есть. Но основа — это все равно свет.
М. Л. Сценическое истолкование и тема противоречий личности Есенина — момент принципиально важный. Да, споры продолжаются. Однако выпячиванием трудных, затемненных сторон в искусстве и поведении поэта занимаются, по преимуществу, люди, которым он глубоко чужд. Таких въедливых жучков Станиславский называл “брюнеты-пессимисты”. Есенин — не только нежный лирик, но и мятежный русский бунтарь. Он — не столько противоречивый, сколько противостоявший свирепому антинациональному натиску, той безудержной, террористической семитизации, которая осуществлялась тогда на всех уровнях государственной, общественной и культурной жизни. Есенин был антисемитом, и не мог им не быть. Он жил во враждебной, русофобской среде, которая, в конечном счете, и подготовила его убийство.
Н. Я. Но это — одна из версий… Даже в названии спектакля это отражено.
М. Л. Театр явственно показал, что имело место именно убийство — грязное, подлое, садистское. Возможно — ритуальное. Здесь и драматург, и МХАТ опирались на последние открытия наших историков, ученых, криминалистов. Воцарившийся в России иудо-масонский режим, его диктаторы всегда и прежде всего уничтожали самых талантливых и самых непокорных — из тех русских, кто мыслил национально и отказывался прислуживать, предавать Родину. Так погибли Гумилев, Клюев, Блок, многие поэты есенинского круга, сам Есенин.
Мне представляется наиболее важным то, что Клементьев приподнимает героя, создает образ-легенду — каким Есенин вошел в народное сознание. Банда негодяев погубила поэта, но не смогла убить его поэзию. Вот лейтмотив спектакля, в котором отчетливо проявилась национальная, гражданская позиция театра.
В этой связи я напомню еще об одном спектакле, который стал своеобразным военно-политическим манифестом МХАТа им. Горького, — “Теркин — жив и будет” по поэме А. Твардовского. Это — спектакль-песня, спектакль-гимн. На сцене соединились боль и гордость за русского человека, трагизм и героика, скорбь об утратах и вера в победу, страстный патриотизм и пронзительный клич о помощи. Это — не эхо давно минувших сражений, это набат предупреждения, призыв и даже приказ (если может приказать сердце артиста) нам, нынешним, — защитить Родину, схваченную за горло еще более страшным, подло маскирующимся врагом, — врагом внутренним, предателями, атакующими с тыла…
Я вдруг увидел, что Клементьеву — одному из главных героев спектакля — очень к лицу и шинель, и гимнастерка, и офицерская выправка. Как и читаемые им знаменитые русские строки “О Русь моя, жена моя… И вечный бой!..” Подвижно, легко, органично осуществляет артист переходы от роли Ведущего к роли генерала, к другим эпизодам — переходы и воплощения, в которых возникает собирательный образ могучего воина-богатыря.
В. К. По теме, по героям, о которых мы вспоминаем, это, наверное, один из самых патриотических спектаклей нашего коллектива. Тем самым театр заявил свою гражданскую позицию.
М. Л. Я смотрел “Теркина” через год после премьеры и поразился тому, как спектакль сохранил свою свежесть, молодость, эмоциональную взвихренность, романтическую полетность. Это сценическое произведение — вспоминаются крылатые слова — развернутое ветром знамя. Знамя МХАТа им. Горького. А спектакль-знаменосец не должно ли постоянно сохранять в МХАТовской афише? Он видится мне и как театрально-воинское знамя Русского Ополчения столицы… В океане русофобской сценической макулатуры на московских подмостках “Теркин” — произведение уникальное!
В. К. Конечно, это наш театральный камертон. Надеюсь, что спектакль будет еще долго идти на нашей сцене.
Н. Я. Я почувствовала, что в вашем театре есть свой зритель. Может быть, это 20-30 процентов в зале — своих, постоянных.
М. Л. Во всяком случае, это совершенно иной зритель, чем, скажем, в ефремовском МХАТе им. А. Чехова.
В. К. Да, это, разумеется, так.
М. Л. Русская публика потянулась к сцене на Тверском бульваре за духовной поддержкой. В наше время, в апогей катастройки, когда многие люди охвачены отчаянием и не знают, на что решиться — так важно духовно поддержать народ, ободрить его, укрепить веру в себя. В этом смысле невозможно переоценить созидательный “труд” сценических персонажей Клементьева. Они заставляют вспомнить строку нашего великого поэта — здесь “ходит гордый славянин”… Поблагодарим за это Доронину и ее сподвижников. А что же нового, Валентин Валентинович?
В. К. Пьеса нашего постоянного автора, великого драматурга А. Н. Островского “Козьма Захарьич Минин, Сухорук”. Работа для нас программная. Почти столетие этого названия не было на русской сцене.
Пьеса — потрясающая! Но у нее странная сценическая история. Опубликована 135 лет назад, но и тогда ее пытались прикрыть, запретить. Что, видимо, не случайно: там очень интересно выявлена природа рождения героя Земли Русской — Козьмы Минина. Печать концентрированной религиозности, ощущение православных корней — отсюда возникает основная тема, рождается характер. Принцип сценического решения — как в “Теркине”. Все участники объединены единым началом. Возникает национальный срез — человек в пору подъема духа, а это всегда явление не индивидуальное, а общее. Результат общности мироощущения, когда потребность в подвиге становится насущной и острой.
М. Л. Возвращение к первой Смуте… Да, выбор знаменательный. Вот и митрополит петербургский Иоанн свою главную книгу назвал “Одоление смуты”. Поразительно злободневно звучат монологи, эпизоды той, казалось, навсегда канувшей в лету истории. В центре ее нижегородский купец, глава народного ополчения Козьма Минин. О чем болит его душа?
Мы все на Бога. Сами виноваты…
Когда-то соберутся да пойдут,
Так точно через пень колоду валят.
А соберутся — споры да раздоры:
Да не о том, кто первый помереть
За Русь святую хочет разбирают
Кто старший, наибольший…
Разорение державы остановить может только сам народ, но проснувшийся, осознавший свою ответственность — вот главный урок спектакля.
Сила примера много значит и в искусстве. В творчестве МХАТа им. Горького угадывается блеск той новой зари, когда “Россия вспрянет ото сна” и уже более не заснет, когда слезут с печи русские богатыри и сметут нечисть, испоганившую нашу Родину.
В. К. Всех, кого привлекает наш репертуар, наши поиски, приглашаем на спектакли. Мы ждем, мы рады вам, ибо для вас живем и работаем.
РУССКИЕ ЛИКИ
АПОЛОГИЯ МАРКА И РАФАЭЛЯ М. Ковров
Н. Я. Хочу у Валентина Валентиновича спросить, а чем отличаются классические постановки в вашем театре, как вы определите различия с другими сценами?
В. К. Наша основа — отечественная традиция. Поэтому, начиная работать над Островским или Булгаковым, мы сохраняем огромное уважение к их творчеству, сознаем, что это наши гении.
Н. Я. Не приведет ли это к тому, что спектакли приобретут “музейность”, станут скучны? Каждое поколение должно же открывать в классике что-то для себя новое.
М. Л. Ну что вы, Наталия Константиновна, это классика может в нас что-то открывать, а мы призваны расслышать в великих произведениях то вечное, никогда не умирающее, что в них заключено.
Н. Я. Все это заложено в пьесах, а как это конкретно воплотить?
М. Л. Человеческие ценности раскрываются через живые души, через переживания наших с вами современников — артистов театра. Своей трактовкой исполнитель расставляет акценты…
В. К. И авторы делают акценты на нравственной природе персонажей. И ничего не надо “открывать”. Духовное содержание заложено там в избытке.
М. Л. Мне вспомнился ваш спектакль “Лес”. Прекрасный актерский ансамбль, в котором лидирует Т. Доронина (Гурмыжская). Исполнение Клементьевым роли Несчастливцева пронизано пафосом самых высоких чувств и стремлений. Этот странствующий актер, совершенно нищий, готов пожертвовать всем, вмешаться, чтобы составилось счастье двух молодых, начинающих жизнь, людей — Петра и Аксюши. У Клементьева курсивом отмечена важная особенность: его Несчастливцев — воплощенное человеческое достоинство и благородство. Над комизмом положений главенствует скорбь героя, чуткость к чужим страданиям. Сценическое творчество приближено к духовным высотам: судьба человеческая прочувствована художником как судьба народная. Эта пушкинская формула является законом подлинно русского искусства, театрального — в особенности.
Н. Я. Мы сосредоточились на “Лесе”, а вот еще один примечательный спектакль — “Версия “Англетер” о Сергее Есенине. Как он создавался, почему взят в репертуар?
В. К. Театр понимал, что “промолчать” юбилей Есенина невозможно. Пьесы приносились, но они не имели отношения к уровню событий. Петербургский драматург А. Яковлев, получив отказ в театрах своего города, показал нам пьесу. Я долго не решался, считал кощунственным для себя играть роль поэта. Приводил других актеров, но случилось так, что играю я. Поэзия Есенина меня сопровождала с детства. Я проехал всю Рязанскую область вдоль и поперек. Бывал в Константинове… Эта роль для меня веха, которая делит жизнь на две части: до и после…
М. Л. Для актера играть великих, отмеченных Богом людей, — быть может, самая трудная задача. Как дотянуться — внутренне, духовно — до уровня, на котором можно говорить о каком-то соответствии прототипу.
В. К. Когда стало ясно, что играть Есенина буду я, возникло острое ощущение какой-то стоящей передо мной преграды. Ведь это великий, гениальный художник. Действительно, каким образом искать, найти в себе необходимую меру соответствия ему. Ключ к роли я нашел, как мне кажется, простой: в сходстве мировосприятия, в общей почве. Мы — дети одной земли, нас окружает одна природа. Мне представилось даже, что и я, и поэт одинаково видим то, что нас окружает: прошедшие почти сто лет — в общем-то мгновение, с точки зрения вечности. В Константинове мне показалось, что я вижу мир так, как его видел Сергей Александрович.
М. Л. Сценический Есенин внешне не вполне совпадает с реальным поэтом. Но удивительная вещь (в этом магия театра): впечатление от внешнего несовпадения уходит очень быстро. И остается — знаю об этом и от многих зрителей — ощущение живой личности поэта, творческой, эмоциональной и духовной неразделенности, сродства двух художников — поэта и артиста. Мне показалось, что есть и более глубоко лежащая, почти мистическая связь двух молодых людей начала и конца века — одна природа, одна воля, пафос, одно отношение к общероссийским катастрофам.
Н. Я. Ваш Есенин — просветленный. А он был человеком противоречивым, трагическим. Лучшие его стихи — трагические, но в нем есть и изломанность.
В. К. Трагизм, конечно, есть. Но основа — это все равно свет.
М. Л. Сценическое истолкование и тема противоречий личности Есенина — момент принципиально важный. Да, споры продолжаются. Однако выпячиванием трудных, затемненных сторон в искусстве и поведении поэта занимаются, по преимуществу, люди, которым он глубоко чужд. Таких въедливых жучков Станиславский называл “брюнеты-пессимисты”. Есенин — не только нежный лирик, но и мятежный русский бунтарь. Он — не столько противоречивый, сколько противостоявший свирепому антинациональному натиску, той безудержной, террористической семитизации, которая осуществлялась тогда на всех уровнях государственной, общественной и культурной жизни. Есенин был антисемитом, и не мог им не быть. Он жил во враждебной, русофобской среде, которая, в конечном счете, и подготовила его убийство.
Н. Я. Но это — одна из версий… Даже в названии спектакля это отражено.
М. Л. Театр явственно показал, что имело место именно убийство — грязное, подлое, садистское. Возможно — ритуальное. Здесь и драматург, и МХАТ опирались на последние открытия наших историков, ученых, криминалистов. Воцарившийся в России иудо-масонский режим, его диктаторы всегда и прежде всего уничтожали самых талантливых и самых непокорных — из тех русских, кто мыслил национально и отказывался прислуживать, предавать Родину. Так погибли Гумилев, Клюев, Блок, многие поэты есенинского круга, сам Есенин.
Мне представляется наиболее важным то, что Клементьев приподнимает героя, создает образ-легенду — каким Есенин вошел в народное сознание. Банда негодяев погубила поэта, но не смогла убить его поэзию. Вот лейтмотив спектакля, в котором отчетливо проявилась национальная, гражданская позиция театра.
В этой связи я напомню еще об одном спектакле, который стал своеобразным военно-политическим манифестом МХАТа им. Горького, — “Теркин — жив и будет” по поэме А. Твардовского. Это — спектакль-песня, спектакль-гимн. На сцене соединились боль и гордость за русского человека, трагизм и героика, скорбь об утратах и вера в победу, страстный патриотизм и пронзительный клич о помощи. Это — не эхо давно минувших сражений, это набат предупреждения, призыв и даже приказ (если может приказать сердце артиста) нам, нынешним, — защитить Родину, схваченную за горло еще более страшным, подло маскирующимся врагом, — врагом внутренним, предателями, атакующими с тыла…
Я вдруг увидел, что Клементьеву — одному из главных героев спектакля — очень к лицу и шинель, и гимнастерка, и офицерская выправка. Как и читаемые им знаменитые русские строки “О Русь моя, жена моя… И вечный бой!..” Подвижно, легко, органично осуществляет артист переходы от роли Ведущего к роли генерала, к другим эпизодам — переходы и воплощения, в которых возникает собирательный образ могучего воина-богатыря.
В. К. По теме, по героям, о которых мы вспоминаем, это, наверное, один из самых патриотических спектаклей нашего коллектива. Тем самым театр заявил свою гражданскую позицию.
М. Л. Я смотрел “Теркина” через год после премьеры и поразился тому, как спектакль сохранил свою свежесть, молодость, эмоциональную взвихренность, романтическую полетность. Это сценическое произведение — вспоминаются крылатые слова — развернутое ветром знамя. Знамя МХАТа им. Горького. А спектакль-знаменосец не должно ли постоянно сохранять в МХАТовской афише? Он видится мне и как театрально-воинское знамя Русского Ополчения столицы… В океане русофобской сценической макулатуры на московских подмостках “Теркин” — произведение уникальное!
В. К. Конечно, это наш театральный камертон. Надеюсь, что спектакль будет еще долго идти на нашей сцене.
Н. Я. Я почувствовала, что в вашем театре есть свой зритель. Может быть, это 20-30 процентов в зале — своих, постоянных.
М. Л. Во всяком случае, это совершенно иной зритель, чем, скажем, в ефремовском МХАТе им. А. Чехова.
В. К. Да, это, разумеется, так.
М. Л. Русская публика потянулась к сцене на Тверском бульваре за духовной поддержкой. В наше время, в апогей катастройки, когда многие люди охвачены отчаянием и не знают, на что решиться — так важно духовно поддержать народ, ободрить его, укрепить веру в себя. В этом смысле невозможно переоценить созидательный “труд” сценических персонажей Клементьева. Они заставляют вспомнить строку нашего великого поэта — здесь “ходит гордый славянин”… Поблагодарим за это Доронину и ее сподвижников. А что же нового, Валентин Валентинович?
В. К. Пьеса нашего постоянного автора, великого драматурга А. Н. Островского “Козьма Захарьич Минин, Сухорук”. Работа для нас программная. Почти столетие этого названия не было на русской сцене.
Пьеса — потрясающая! Но у нее странная сценическая история. Опубликована 135 лет назад, но и тогда ее пытались прикрыть, запретить. Что, видимо, не случайно: там очень интересно выявлена природа рождения героя Земли Русской — Козьмы Минина. Печать концентрированной религиозности, ощущение православных корней — отсюда возникает основная тема, рождается характер. Принцип сценического решения — как в “Теркине”. Все участники объединены единым началом. Возникает национальный срез — человек в пору подъема духа, а это всегда явление не индивидуальное, а общее. Результат общности мироощущения, когда потребность в подвиге становится насущной и острой.
М. Л. Возвращение к первой Смуте… Да, выбор знаменательный. Вот и митрополит петербургский Иоанн свою главную книгу назвал “Одоление смуты”. Поразительно злободневно звучат монологи, эпизоды той, казалось, навсегда канувшей в лету истории. В центре ее нижегородский купец, глава народного ополчения Козьма Минин. О чем болит его душа?
Мы все на Бога. Сами виноваты…
Когда-то соберутся да пойдут,
Так точно через пень колоду валят.
А соберутся — споры да раздоры:
Да не о том, кто первый помереть
За Русь святую хочет разбирают
Кто старший, наибольший…
Разорение державы остановить может только сам народ, но проснувшийся, осознавший свою ответственность — вот главный урок спектакля.
Сила примера много значит и в искусстве. В творчестве МХАТа им. Горького угадывается блеск той новой зари, когда “Россия вспрянет ото сна” и уже более не заснет, когда слезут с печи русские богатыри и сметут нечисть, испоганившую нашу Родину.
В. К. Всех, кого привлекает наш репертуар, наши поиски, приглашаем на спектакли. Мы ждем, мы рады вам, ибо для вас живем и работаем.
РУССКИЕ ЛИКИ
Только русские лица и пейзажи — в коридорах власти. Невероятно, но факт! Невероятно, потому что видимая власть в России — это чубайсы, уринсоны, кохи и лившицы, а власть невидимая, денежная — это смоленские, гусинские, фридманы и авены. Но малая часть реальной власти — власть в областях и краях — отвоевана русскими патриотами. И благодаря этому стал реальностью неправдоподобной, казалось бы, факт — выставка русского художника из провинции Алексея Шалаева в Совете Федерации России.
“Мы из Пензы”, — сказал, открывая выставку, пензенский губернатор Анатолий Ковлягин. — Эти слова в свое время были написаны на стенах Рейхстага. А на стенах Совета Федерации можно увидеть — какие мы и где живем”.
Помимо ликов земляков и картин пензенской природы на выставке Алексея Шалаева были представлены портреты президента Белоруссии Александра Лукашенко, президента Приднестровской Республики Игоря Смирнова, депутата Госдумы Сергея Бабурина, писателей Олега Волкова и Валерия Ганичева. Зрители выставки единодушны во мнении: таланты в русской провинции не переводятся.
“Мы из Пензы”, — сказал, открывая выставку, пензенский губернатор Анатолий Ковлягин. — Эти слова в свое время были написаны на стенах Рейхстага. А на стенах Совета Федерации можно увидеть — какие мы и где живем”.
Помимо ликов земляков и картин пензенской природы на выставке Алексея Шалаева были представлены портреты президента Белоруссии Александра Лукашенко, президента Приднестровской Республики Игоря Смирнова, депутата Госдумы Сергея Бабурина, писателей Олега Волкова и Валерия Ганичева. Зрители выставки единодушны во мнении: таланты в русской провинции не переводятся.
АПОЛОГИЯ МАРКА И РАФАЭЛЯ М. Ковров
Спектакль “Апология сумасшедшего” по Чаадаеву поставил в своем театре Марк Розовский.
Сюжет пьесы: Чаадаев публикует философическое письмо, царь его объявляет сумасшедшим и — реакция Чаадаева (попытка объясниться).
Центральный пункт письма: восхваление Моисея, величавого представителя “избранного народа”, “народа, облеченного высокой миссией”. Не нужно быть специалистом, чтобы догадаться, что в напечатанном философическом письме, наделавшем так много шума, ни о Моисее, ни об избранном народе ничего не говорится.
В попытке оправдания — восхваление Запада и оплевывание всего русского. Здесь режиссер спектакля и исполнитель роли Чаадаева (Рафаэль Клейнер) стали жертвой известных обстоятельств, на которые указывал Б. Пастернак. Он утверждал, что не существует плохих или хороших стихов, а существуют плохие или хорошие поэты. Строка или стихотворение существуют только в системе: одна и та же строка может быть признана хорошей или плохой в зависимости от того, в какой поэтической системе она находится, за одними и теми же строками стоят различные образы. Если стихотворение написано Цветаевой, то оно читается совсем по-другому (другая ритмика, другие интонации), чем в том случае, если это стихотворение, скажем, Юнны Мориц. Если бы даже Клейнер читал точный текст Чаадаева, то фразы бы имели совершенно другой смысл, чем они же — в устах Чаадаева. Когда Чаадаев якобы что-то утверждает, то он всегда приводит массу соображений, дискредитирующих утверждение. Восхваляя Запад, он всегда приводит аргументы якобы своих противников. “Да и чему нам было завидовать на Западе? Его религиозным войнам, его папству, рыцарству, инквизиции? Прекрасные вещи, нечего сказать! Запад ли родина науки и всех глубоких вещей? Нет, как известно, Восток”. В наши дни тексты Чаадаева выглядели бы примерно так: “Разве не Запад первый изобрел атомную бомбу и сбросил ее в нужное время и в нужном месте, установив нужные цены на основные виды сырья и продемонстрировав таким образом высокую эффективность новых подходов к решению известных проблем. Параллельно, по слухам, создав новую нравственность, Александр Николаевич Яковлев сам видел, как американцы смеются над картинами гибели детей, женщин и стариков в атомном смерче Хиросимы. Если это так, то успехи Запада поистине изумительны”. Если Чаадаев говорит об избранном народе, то он тут же обязательно упомянет, что все социальное бытие этого народа связано с одним принципом: расовое отвращение к другим народам (П.Я. Чаадаев. Статьи и письма. М., “Современник”, 1987 г., с. 119). А некоторые до сих пор удивляются, почему Чаадаева стали издавать только сейчас, после полуторавековой обработки русского сознания. Считается, что образ ненавистника России окончательно сформирован.
Но это, конечно, ошибка.
Пушкин о Чаадаеве: “Твоя дружба заменила мне счастье, одного тебя может любить холодная душа моя”. (Дневник, 9 апреля 1921 г.)
А.С. Хомяков, славянофил (сороковые годы прошлого столетия): “Почти все мы знали Чаадаева, многие его любили и, может быть, никому не был он так дорог, как тем, которые считались его противниками.
Просвещенный ум, художественное чувство, благородное сердце — таковы те качества, которые всех к нему привлекали; но в такое время, когда, по-видимому, мысль погружалась в тяжелый и невольный сон, он особенно был дорог тем, что и сам бодрствовал и других побуждал, — тем, что в сгущающемся сумраке того времени он не давал потухать лампаде”.
Вся жизнь Чаадаева — попытка понять, может быть, то, что понять невозможно или не дано, ясное понимание этого состояния (“смутное чувство, неоформленное понятие… большего мы никогда не добьемся”) и тем не менее — твердость осуществления этой попытки, когда каждый отдельный шаг потрясает всю огромную мощь человеческих идей, простирающихся через все века. Да, этот Чаадаев никак не похож на Чаадаева Розовского и Клейнера, вещуна с указующим перстом.
Больше всего на свете Клейнер любит стихи Давида Самойлова. Они похожи на стихи, которые принято считать хорошими. Очень похожи. Однако зритель даже если и не знает, то всегда чувствует, что автор — наверняка какой-нибудь курзюполог, а может быть, и друг первого президента демократической Курзюпии, а кроме того, еще и ученик Фимы Шварца, переложившего всего “Евгения Онегина” на неприличный лад, и незабвенного Моти Лейбзона. И что, написав эти стихи, он тут же рассказал присутствующим грязный анекдот. Чаадаев не рассказывал анекдотов. Толстой, Чехов, Цветаева, Платонов — тоже.
Розовский переводит Чаадаева, Гончарова, Толстого, Чехова, Шолохова в жанр еврейского анекдота. Пастернак прав: во всех случаях мы имеем дело только с Розовским, следов авторов в его спектаклях нет. Специализация режиссера — производство антисемитов. Розовский горюет, что их так мало, но это связано исключительно со степенью талантливости режиссера, их ровно столько, сколько он произведет. С этой целью сделан и этот нелепый монтаж: нужно создать впечатление, что чаадаевское письмо запрещено из-за апологетики избранного народа. Грубовато.
Но ведь с другой стороны, если это единственное дело, которое хоть как-то, худо-бедно, умеешь делать? Взять того же Чаадаева. Вот говорят, что Достоевский сказал Мелькиору де Вогюэ: “Все мы вышли из гоголевской шинели.” Но де Вогюэ умолчал о Чаадаеве. Гоголь обиделся на Чаадаева, назвавшего его в “Апологии сумасшедшего” скоморохом (в связи с “Ревизором”). Он приходил к Чаадаеву, дремал по обыкновению, а сам все примечал: лысинка на лбу, морщинки по обеим сторонам щек, цвет лица, что называется, геморроидальный, привычка распространять копии собственных писем задолго до отправки их адресату, желание быть полковником и напялить на Россию новую шинель… — Назовем Акакием Акакиевичем. — Про “Апологию” же написал так: “Теперь всякий честный человек считает в лице своем оскорбленным все общество. Говорят, весьма недавно поступила просьба от одного капитан-исправника, не помню какого-то городу, в котором он излагает ясно, что гибнут государственные постановления и что священное имя его произносится всуе”. Де Вогюэ умолчал о Чаадаеве и стал членом-корреспондентом Петербургской Академии наук. Нет, это действительно сложно, проще освоить производство антисемитов, тем более, что это — призвание.
Берман спросил Раппопорта, дружит ли он с математикой. Раппопорт ответил, что в детстве ему нравились задачи-головоломки, и тогда Берман предложил Раппопорту должность начлага. — Но я ничего не понимаю в строительстве. — Будут помощники из заключенных. — А если не смогу, не сумею? — Мне неизвестно, что значат эти слова. Это какие-то умирающие понятия. Сможете, если захотите. Неужели вы не хотите?
Бригада им. тов. Семена Фирина (пом. нач. ГУЛАГа), выступив по указанию совести партии Арона Сольца со встречным планом, завоевала переходящее красное знамя, красивое, плюшевое, с золотистой обшивкой и круглыми кутасами. Два вольных стрелка охраняли знамя, чтобы никто из другой бригады не приходил его трогать.
Мне все же кажется, что постановку такой исторической пьесы Розовский смог бы осилить. Если позволит нравственность.
Сюжет пьесы: Чаадаев публикует философическое письмо, царь его объявляет сумасшедшим и — реакция Чаадаева (попытка объясниться).
Центральный пункт письма: восхваление Моисея, величавого представителя “избранного народа”, “народа, облеченного высокой миссией”. Не нужно быть специалистом, чтобы догадаться, что в напечатанном философическом письме, наделавшем так много шума, ни о Моисее, ни об избранном народе ничего не говорится.
В попытке оправдания — восхваление Запада и оплевывание всего русского. Здесь режиссер спектакля и исполнитель роли Чаадаева (Рафаэль Клейнер) стали жертвой известных обстоятельств, на которые указывал Б. Пастернак. Он утверждал, что не существует плохих или хороших стихов, а существуют плохие или хорошие поэты. Строка или стихотворение существуют только в системе: одна и та же строка может быть признана хорошей или плохой в зависимости от того, в какой поэтической системе она находится, за одними и теми же строками стоят различные образы. Если стихотворение написано Цветаевой, то оно читается совсем по-другому (другая ритмика, другие интонации), чем в том случае, если это стихотворение, скажем, Юнны Мориц. Если бы даже Клейнер читал точный текст Чаадаева, то фразы бы имели совершенно другой смысл, чем они же — в устах Чаадаева. Когда Чаадаев якобы что-то утверждает, то он всегда приводит массу соображений, дискредитирующих утверждение. Восхваляя Запад, он всегда приводит аргументы якобы своих противников. “Да и чему нам было завидовать на Западе? Его религиозным войнам, его папству, рыцарству, инквизиции? Прекрасные вещи, нечего сказать! Запад ли родина науки и всех глубоких вещей? Нет, как известно, Восток”. В наши дни тексты Чаадаева выглядели бы примерно так: “Разве не Запад первый изобрел атомную бомбу и сбросил ее в нужное время и в нужном месте, установив нужные цены на основные виды сырья и продемонстрировав таким образом высокую эффективность новых подходов к решению известных проблем. Параллельно, по слухам, создав новую нравственность, Александр Николаевич Яковлев сам видел, как американцы смеются над картинами гибели детей, женщин и стариков в атомном смерче Хиросимы. Если это так, то успехи Запада поистине изумительны”. Если Чаадаев говорит об избранном народе, то он тут же обязательно упомянет, что все социальное бытие этого народа связано с одним принципом: расовое отвращение к другим народам (П.Я. Чаадаев. Статьи и письма. М., “Современник”, 1987 г., с. 119). А некоторые до сих пор удивляются, почему Чаадаева стали издавать только сейчас, после полуторавековой обработки русского сознания. Считается, что образ ненавистника России окончательно сформирован.
Но это, конечно, ошибка.
Пушкин о Чаадаеве: “Твоя дружба заменила мне счастье, одного тебя может любить холодная душа моя”. (Дневник, 9 апреля 1921 г.)
А.С. Хомяков, славянофил (сороковые годы прошлого столетия): “Почти все мы знали Чаадаева, многие его любили и, может быть, никому не был он так дорог, как тем, которые считались его противниками.
Просвещенный ум, художественное чувство, благородное сердце — таковы те качества, которые всех к нему привлекали; но в такое время, когда, по-видимому, мысль погружалась в тяжелый и невольный сон, он особенно был дорог тем, что и сам бодрствовал и других побуждал, — тем, что в сгущающемся сумраке того времени он не давал потухать лампаде”.
Вся жизнь Чаадаева — попытка понять, может быть, то, что понять невозможно или не дано, ясное понимание этого состояния (“смутное чувство, неоформленное понятие… большего мы никогда не добьемся”) и тем не менее — твердость осуществления этой попытки, когда каждый отдельный шаг потрясает всю огромную мощь человеческих идей, простирающихся через все века. Да, этот Чаадаев никак не похож на Чаадаева Розовского и Клейнера, вещуна с указующим перстом.
Больше всего на свете Клейнер любит стихи Давида Самойлова. Они похожи на стихи, которые принято считать хорошими. Очень похожи. Однако зритель даже если и не знает, то всегда чувствует, что автор — наверняка какой-нибудь курзюполог, а может быть, и друг первого президента демократической Курзюпии, а кроме того, еще и ученик Фимы Шварца, переложившего всего “Евгения Онегина” на неприличный лад, и незабвенного Моти Лейбзона. И что, написав эти стихи, он тут же рассказал присутствующим грязный анекдот. Чаадаев не рассказывал анекдотов. Толстой, Чехов, Цветаева, Платонов — тоже.
Розовский переводит Чаадаева, Гончарова, Толстого, Чехова, Шолохова в жанр еврейского анекдота. Пастернак прав: во всех случаях мы имеем дело только с Розовским, следов авторов в его спектаклях нет. Специализация режиссера — производство антисемитов. Розовский горюет, что их так мало, но это связано исключительно со степенью талантливости режиссера, их ровно столько, сколько он произведет. С этой целью сделан и этот нелепый монтаж: нужно создать впечатление, что чаадаевское письмо запрещено из-за апологетики избранного народа. Грубовато.
Но ведь с другой стороны, если это единственное дело, которое хоть как-то, худо-бедно, умеешь делать? Взять того же Чаадаева. Вот говорят, что Достоевский сказал Мелькиору де Вогюэ: “Все мы вышли из гоголевской шинели.” Но де Вогюэ умолчал о Чаадаеве. Гоголь обиделся на Чаадаева, назвавшего его в “Апологии сумасшедшего” скоморохом (в связи с “Ревизором”). Он приходил к Чаадаеву, дремал по обыкновению, а сам все примечал: лысинка на лбу, морщинки по обеим сторонам щек, цвет лица, что называется, геморроидальный, привычка распространять копии собственных писем задолго до отправки их адресату, желание быть полковником и напялить на Россию новую шинель… — Назовем Акакием Акакиевичем. — Про “Апологию” же написал так: “Теперь всякий честный человек считает в лице своем оскорбленным все общество. Говорят, весьма недавно поступила просьба от одного капитан-исправника, не помню какого-то городу, в котором он излагает ясно, что гибнут государственные постановления и что священное имя его произносится всуе”. Де Вогюэ умолчал о Чаадаеве и стал членом-корреспондентом Петербургской Академии наук. Нет, это действительно сложно, проще освоить производство антисемитов, тем более, что это — призвание.
Берман спросил Раппопорта, дружит ли он с математикой. Раппопорт ответил, что в детстве ему нравились задачи-головоломки, и тогда Берман предложил Раппопорту должность начлага. — Но я ничего не понимаю в строительстве. — Будут помощники из заключенных. — А если не смогу, не сумею? — Мне неизвестно, что значат эти слова. Это какие-то умирающие понятия. Сможете, если захотите. Неужели вы не хотите?
Бригада им. тов. Семена Фирина (пом. нач. ГУЛАГа), выступив по указанию совести партии Арона Сольца со встречным планом, завоевала переходящее красное знамя, красивое, плюшевое, с золотистой обшивкой и круглыми кутасами. Два вольных стрелка охраняли знамя, чтобы никто из другой бригады не приходил его трогать.
Мне все же кажется, что постановку такой исторической пьесы Розовский смог бы осилить. Если позволит нравственность.