Не самые слова его, но журчанье их стало понемногу проникать в сознание Самсона. Что-то в этом роде он знал и любил; ради этой мудрости он и ходил к ним в Тимнату; это самое он говорил тогда Карни, сестре Ягира, или, если не говорил, то думал.
   А Бергам продолжал журчать. Конечно, любовь — упрямая прихоть; человеку иногда чудится, будто нет для него на свете другой женщины. Но это только чудится. Так иногда проголодаешься в пути, и кажется тебе: хорошо бы теперь полакомиться бараниной. Дошел до постоялого двора. Есть баранина? Нет. Ужасно жаль. А что есть? Только вареное просо. Делаешь гримасу. Но — так и быть, подавай просо. Начинаешь есть — оказывается, и просо вкусно; и поев — ты уже и забыл о баранине. Суть в аппетите; то блюдо или иное — это только прихоти. Молодости свойственна и прилична страсть; но выбор велик…
   После этой притчи Бергаму вдруг пришла в голову гениальная мысль; пришла, точнее говоря, не «вдруг», а по самой законной связи представлений. Баранина и просо; кухня; вторая жена его, аввейка, превосходно стряпает; она мать Элиноар; Элиноар! Продолжая утешать Самсона, он в порядке спешности обдумал эту идею со всех сторон, то есть с тех сторон, с которых она могла касаться его самого и его дома. Девица подросла; характер у нее неудобный; выдать ее замуж в кругу филистимского дворянства, здесь, на окраине, где все они так помешаны на чистоте расы, будет нелегко; с другой стороны, именно ввиду ее происхождения, брак ее с иноземцем не вызовет тех недоразумений, которые получились из первого опыта; тем более, что родители Самсона ведь построили в Цоре дом для его жены, что с их стороны чрезвычайно разумно. Во всех отношениях отличный план. И, над понуренной головой Самсона, он осторожно и деликатно коснулся этой новой мысли. Отцу, конечно, непристойно выступать сватом собственной дочери; но ввиду их дружбы, и… кхм… создавшихся обстоятельств, некоторое отступление от правил может быть допущено. Он, Бергам, не знает, заметил ли его друг, что в этом доме есть еще одно юное женское сердце, плененное его доблестями; но от отцовского глаза это не укрылось. Это чувство однажды — кажется, по случаю прихода Маноева домоправителя — выразилось даже в таком сильном припадке ревности, что ему, Бергаму, пришлось распорядиться о применении строжайших воспитательных мер. Вместе с тем, он, без особого хвастовства, может сказать, что когда-то в молодости считался знатоком женских очарований и не совсем еще забыл ту науку; и он, Бергам, берет на себя смелость утверждать, что младшая дочь его по красоте вскоре далеко превзойдет старшую. Для опытного взора уже и теперь в этом нет сомнений. Быть может, плечам ее недостает той мягкой покатости, напоминающей изгибы лучшего кувшина критской работы; но бюст ее выше поставлен и дольше продержится на желательной высоте, а бедра и лядвеи, когда созреют…
   Самсон по-прежнему не слушал; его мысли вообще стали неясны. Вдруг он сделал неожиданную вещь: сразу, как будто сломавшись, свалил голову на подушку, поднял ноги на постель и прежде, чем успел их уложить, заснул; не зевнув, не потянувшись, заснул, как будто сквозь землю провалился. Бергам, конечно, не обиделся, но плечами пожал; все это было для него ново, отчасти даже любопытно, как если бы довелось близко наблюдать, скажем, случку медведей. Он вспомнил, что в детстве у него была любимая собака; она сломала ногу, и раб-костоправ долго возился над починкой; собачка все время выла, но как только врач затянул последний узелок, она тоже сразу уснула, на половине последнего визга.
   Бергам тихонько вышел. В передней были обе его жены и целый отряд рабов, на случай опасности. Он распустил челядь, а с женами устроил совет. После совета Элиноар было приказано часто наведываться к спящему и, когда проснется, прислуживать ему.
   Самсон проспал утро, день и вечер. Ему ничего не снилось; но от времени до времени где-то на окраинах его мозга отпечатывались физические ощущения. Мягкая рука гладила его лоб, отстраняя косицы, упавшие на глаза. Потом стало свободнее ногам; потом что-то теплое нежно и влажно обласкало его ноги. Однажды к его губам прижались открытые жаркие губы, а рука на короткий миг опять ощутила горячее, шелковистое упругое прикосновение, которое он привык сознавать, не просыпаясь, за те семь ночей. Он что-то пробормотал и не проснулся.
   Проснулся он так же внезапно, как заснул, и сразу сел на кровати. Была темная ночь; в углу тускло горел ночничок. Первое, что он увидел, был поднос с хлебом, мясом, медом и вином, на табурете у самой постели. Он стал есть и пить; быстро съел и выпил все, что было на подносе. Тогда ему послышался шорох, и он увидел в тени фигуру.
   — Это кто?
   Она ответила, не подымаясь:
   — Элиноар.
   — Что тебе нужно?
   — Отец велел мне ходить за тобою. Я сняла твою обувь и умыла твои ноги, и приготовила эту еду.
   — Поздно теперь?
   — Недалеко до полночи; в доме все уже спят.
   — Дай сюда мои башмаки, — сказал он.
   Не вставая, она протянула к нему руки вдоль постели и грустно проговорила:
   — Ты говоришь со мною так, как будто опять ненавидишь меня.
   — Где мои башмаки? — повторил он, оглядывая пол.
   — Не сердись на меня, Таиш, — прошептала она и вдруг расплакалась.
   Очень сильные люди больше всего на свете боятся женского плача; это и на суде всегда сбивало Самсона с толку. Он не знал, что сказать.
   — Не сердись на меня, — говорила она сквозь рыдание, — может быть, я виновата, но я люблю тебя. Я не хочу жить, если ты на меня сердишься.
   — Оставь, — сказал Самсон досадливо, — ни на кого я не сержусь, и мне не до тебя. Где мои башмаки? Не могу же я уйти босиком.
   — Куда тебе идти ночью?
   — К Семадар, — ответил он очень просто. Сразу ее всхлипывания перешли в смех, ее покорность в мятеж.
   — Нечего торопиться, — сказала она звонко, они оба до зари не заснут.
   Прежде, чем он понял, она бросилась вперед ничком, обхватила его ноги руками, обвила их волосами. Она взмолилась к нему скороговоркой, бессвязно:
   — Я тебе тогда сказала, под маслинами, а ты не поверил; ты ударил меня. Она гадкая; ей все равно, кто ее целует, ты, или Ахтур, или третий. Она тебя не любила даже в те дни. Тебя никто здесь не любит; ты это знаешь. Я одна тебя люблю; в ту неделю я по ночам металась, как птица, которой на кухне перерезали горло. Если бы не случилось это все, я бы сама ее убила. Возьми меня, Таиш; я пойду за тобой в Цору; я пойду за тобой на войну, среди твоих шакалов; я научу вас владеть мечами, я сманю из Тимнаты кузнеца. Моя мать будет служанкой твоей матери. Я тебя люблю, Самсон…
   — Отпусти мои ноги, — сказал Самсон, — и дай мне найти башмаки.
   Она закричала в исступлении:
   — Ведь Семадар лежит теперь, обвившись вокруг Ахтура, — шепчет ему, что его ласка слаще твоей!
   Он высвободил ногу и босой пяткой ткнул ее в лицо, опять как тогда под маслинами, только не ладонью, а пяткой. Она откатилась по полу. Самсон поднялся, взял светильник и с его помощью нашел свои башмаки; надел их, завязал и ушел.


Глава XVII. КАК БЕРГАМ ВЫШЕЛ ИЗ ЗАТРУДНИТЕЛЬНОГО ПОЛОЖЕНИЯ


   Было уже совсем около полуночи, когда Бергама разбудила его жена аввейка. Она, единственная в доме, видела, что Самсон ушел; тревожась за дочь, она не легла спать, а просидела несколько часов в темном углу передней. Когда мимо нее тихо прошла громадная тень данита и исчезла на крыльце, она пробралась в ту комнату и застала Элиноар на полу, в припадке безмолвной истерики. У девушки стучали зубы, и вся она тряслась мелкой дрожью. Много времени прошло, пока она в состоянии была говорить; и еще больше, пока мать от нее добилась толку — что Самсон ушел за Семадар. Тогда она решила разбудить хозяина дома.
   Бергам серьезно встревожился. Быстро одевшись, он позвал раба, велел ему захватить меч и поспешил с ним к Ахтурову дому. Ночь была темная, идти через поля и виноградники было невозможно: пришлось идти по дороге, а это был длинный крюк. Бергам шел со всей быстротою, на какую была согласна его рыхловатая полнота, и обдумывал положение. Положение казалось ему затруднительным, особенно потому, что он начинал сомневаться, поступил ли он сам по всем правилам благоразумия. Во-первых, рассудительно ли было с его стороны лечь спать, не приняв никаких мер к предупреждению этой выходки Самсона? Но на это он сам себе ответил, что вся его дворня, вместе взятая, не в силах была бы, да и не решилась бы, помешать таковой выходке. Серьезнее было другое самообвинение: еще рано утром он запретил рабам рассказывать кому бы то ни было, что у него за гость; и рабы его, на беду, отличались примерным послушанием. Отсюда следует, что Семадар и Ахтур ни о чем не подозревают и будут застигнуты врасплох. С другой стороны, Ахтур ему говорил накануне, что в этот вечер у него собираются друзья, кажется, по поводу предстоящих скачек в Асдоте, куда на днях отправлены были лошади изо всех конюшен города. Значит, можно надеяться, что беседа затянулась, и будет кому вмешаться, если бы дело приняло совсем непристойный оборот. Но опять же — «вмешаться»… В каком смысле они «вмешаются»? Друзья Ахтура — все молодежь; степенных, рассудительных людей среди них мало. Все это может кончиться неприятно; очень неприятно. Бергам терпеть не мог проявлений беспорядочного насилия. В молодости и он раза два принял участие в набегах, которыми сопровождалось покорение долины Сорека и округа Тимнаты; но по природе он был магистрат, правитель, а не воин, и самая мысль о драке, о боли, о грубом безобразии свалки была ему противна. Словом, положение создалось затруднительное.
   — Еще далеко? — спросил он раба.
   — Скоро будет старая смоковница, что у перепутья; а оттуда уже близко, господин, — три или четыре оклика.
   Дворяне считали на выстрел из лука, простонародье на человечий оклик — шагов двести или около того. Оклик? Бергаму иногда казалось, что он и отсюда слышит, в той стороне, какие-то крики; но кругом так стонали шакалы, так гудел ветер в рощах и виноградниках, что разобрать было трудно. Где эта проклятая смоковница? Он так и подумал «проклятая», хотя не в его обычае было браниться. С перепутья одна дорога вела к южным воротам (по этой они и шли теперь), одна в горы, одна прямо к границе Дана, огибая Тимнату, четвертая в Аскалон мимо дома Ахтура. С перепутья уже можно будет расслышать, нет ли там беспорядка.
   Вдруг прямо перед ними послышались торопливые шаги, из темноты бегом вынырнула белая фигура и, завидев их, метнулась в сторону.
   — Кто это? — крикнул Бергам.
   Она с криком бросилась к нему. Семадар была в ночном платье, едва дышала от волнения и бега; она обхватила отца руками и повторяла, дрожа, прерывающимся голосом:
   — Уведи меня домой. Не ходи туда. Уведи меня. Не ходи туда. Уведи…
   Сомнений больше не было: беспорядок, очевидно, разразился, и Бергам почувствовал, что создалось положение, требующее от него не колебаний, а распорядительности. Он строго приказал:
   — Успокойся. Говори ясно и кратко: что случилось?
   — Они его убивают… Самсона убивают…
   — За что?
   — Он размозжил голову Ханошу. Кубком. Наповал. Но Ханош первый бросил кубок, я сама видела… И он ударил по лицу Ахтура; Самсон ударил. О! Какой ужас — ничего не видно, ни глаза, ни уха; кровь… А теперь они его убивают. Я хочу домой…
   — Веди ее домой, — сказал Бергам. — Меч отдай мне.
   — Отец, не ходи туда, — закричала Семадар.
   — Ступай, — повторил он рабу и кинулся бегом дальше.
   Раб повел ее обратно, поддерживая и успокаивая. Это был Пелег, старый слуга; Семадар выросла у него на глазах и считала родным. Почти на бегу она рассказала ему, что видела. У Ахтура была вечеринка, а она легла спать. Разбудил ее шум, и вдруг она услышала голос Самсона и выглянула из своей спальни. Самсон стоял в дверях. Он говорил громко, но спокойно: «Я пришел за моей женою. Отдай мне мою жену». Ахтур поднялся, остальные сидели. Ахтур тоже говорил, не подымая голоса, но что говорил — она не помнит. Вдруг Ханош, Ханош из Экрона, закричал пьяным голосом: «Гони прочь этого бродягу!» и швырнул в Самсона кубком; и кубок ударился в лицо, и все испугались и замолчали. А Самсон поднял кубок с пола и бросил его обратно — прямо в голову Ханошу. И тут что-то хряснуло, затрещало — какой ужас — чтото брызнуло во все стороны, и Ханош сел на пол, качнулся вперед и назад и упал. Тогда все закричали, вскочили; а Ахтур заревел: «В моем доме? Моего гостя?!» и схватил со стены меч, и кинулся на Самсона, и все остальные, человек двенадцать их было, схватили ножи, табуреты, кувшины и тоже бросились к Самсону. А Самсон — это ужаснее всего — схватил Ахтура за руку, что с мечом, схватил левой рукой, а правой ударил его по щеке, и с лица Ахтура сразу полилась кровь, и Ахтура больше нельзя было узнать. Тут вбежали рабы, сколько могло втиснуться в комнату — двадцать, тридцать, больше, все с дубинами в руках, и все, гости и рабы, окружили Самсона, и от крика у нее все завертелось в голове, и она бросилась бежать, сама не зная куда; а теперь они убивают Самсона…
   В эту минуту Бергам, отец ее, уже знал, что они не убили Самсона. Когда он, пыхтя, добежал до перепутья и действительно услышал далекий гул множества голосов, навстречу ему неслась громадная черная тень. Она промчалась бы мимо, но Бергам окликнул:
   — Самсон! Что ты сделал?
   Самсон узнал его по голосу, остановился и ответил звучным, веселым шопотом:
   — Сам еще не знаю. Пусть они сосчитают свою падаль и скажут тебе точно.
   Он повернул голову назад, прислушиваясь.
   — Еще не погнались, — сказал он громко и так же радостно. — Ищут, верно, по комнатам и в саду. Но мне пора — их там полсотни и больше; и мечи, и копья. Прощай опять, тесть: спасибо, что дал мне выспаться под своей кровлей и велел накормить.
   Бергам показал на свой меч.
   — Если бы ты не спал нынче под моей кровлей и не пил моего вина, я бы сам попытался тебя убить, хоть я и не молод, и не силен, — твердо и сурово сказал он.
   Самсон протянул руку:
   — Дай сюда меч, — проговорил он тоном приказа.
   Бергам отшатнулся:
   — Не дам. Это — измена по закону Пяти городов.
   — Отдай добром, не то возьму силой. Бергам не смутился: на подобный случай имелись правила — очевидно, в его родословной были примеры более или менее похожие и на такое положение. Одним движением он повернул меч рукоятью вниз, упер его о камень и слегка налег грудью на острие.
   — Двинься ко мне, — сказал он Самсону, — и я тоже буду падалью, как ты выражаешься. Пока я жив, мой меч не достанется инородцу; это против закона.
   В темноте он видел, что Самсон наклоняется и хочет прыгнуть; а острие кольнуло его между ребрами чрезвычайно неудобно, хотя он сам не заметил, что начинает разжимать кулак, которым прикрыл его. Вдруг Самсон выпрямился и сказал тем же веселым тоном, как и сначала:
   — Смелый ты старик. Хорошо, будь по-твоему. Меч за тобою; но Семадар — моя. Приведи ее в Цору, иначе я вернусь за нею — и не один.
   И, осмотревшись во все стороны, он исчез по дороге, ведущей в холмы. Бергам отер холодный пот с лица, постоял, подумал и побрел обратно, к своему дому. Строго рассуждая, следовало бы ему пойти в другую сторону, разобраться, что случилось; но, в конце концов, помочь он больше ничему не может — и, право, на одни сутки с него довольно беспокойства. Самсон его дважды назвал стариком — и, пожалуй, это похоже на правду. Бергам очень устал.
   Еще издали он увидел факелы и фигуры на крыльце своего дома; в ту же минуту позади он услышал характерный топот, еще редкостный в этом округе. Когда он дошел до крыльца, его нагнали два всадника; один проскакал дальше, к воротам, другой остановился. При отсвете факела он узнал Бергама, и Бергам его: это был Гаммад, богатый горожанин, из близких друзей Ахтура.
   — У тебя в доме, я вижу, тревога, — сказал верховой, — значит, ты уже знаешь. Страшное дело. Нас послали за лошадьми для погони. Он вырвался и бежал; твоя дочь, Бергам, тоже исчезла, еще в начале свалки. Мы опасаемся, что он ее нагнал и унес. Вели оседлать твоих коней; брат мой сейчас подымет на ноги все конюшни в городе; жаль, лошадей осталось немного — но не печалься, мы их нагоним!…
   — Семадар у меня в доме, — ответил Бергам, — он ее не настиг. Скачи назад и скажи Ахтуру, что жена его в безопасности.
   В эту минуту с крыльца соскользнула женская фигура и подбежала к ним, спрашивая:
   — Что с ним?
   — Муж твой… ранен, но он на ногах — он и остальные ждут коней у перепутья. Таиш вырвался и бежал. Мы сейчас пошлем погоню.
   Семадар всплеснула руками и засмеялась от всего сердца.
   — Вырвался! Из такой толпы, с мечами и дубинами! Перебил вас всех и бежал! Гаммад смотрел на нее, хмурясь.
   — Я рад, что ты спаслась, Семадар, — сказал он сухо, — но веселости твоей не понимаю. И Ахтур не поймет, зачем ты ушла из его дома.
   Она ответила сквозь смех:
   — Не убеги я, о н унес бы меня у вас на глазах. Я сама теперь жалею, что убежала. Бергам прервал ее:
   — Не говори глупостей, Семадар. У тебя горячка; ступай к матери.
   — Подожди, — вдруг сказал всадник. — Ты не встретила его на дороге? Не видела, в какую сторону он скрылся?
   — Если бы и видела, — звонко ответила она, уходя, — то вам бы не сказала.
   — Семадар!! — закричал Бергам в большой тревоге; но она уже была на крыльце, а Гаммад, не говоря ни слова, повернул коня обратно и поскакал опять в сторону Аскалона.
   Бергам понял, что бурные сутки его не кончены. Его положение становилось все более затруднительным. Он пошел на крыльцо, опустив голову, и старался что-то сообразить, но сам не знал, что именно. Он велел женщинам идти спать, но они отказались, и он промолчал. Решительно, он был очень утомлен и очень уж немолод. Раб подал ему табурет, он сел; привлек к себе, сам того не сознавая, Семадар, потрепал ее по руке и опять отстранился. Женщины оживленно переговаривались, рабы перешептывались. Слышно было, что город начинает пробуждаться, за стеною засветились огни, заржали выведенные лошади. В то же время с аскалонской дороги донесся нарастающий гул голосов; показались факелы. Толпа шла прямо на дом Бергама; навстречу ей, из города, сюда же вели коней. Вскоре все место перед домом стало похоже на площадь военного сбора.
   Бергам, гладя бороду, спустился с крыльца и пошел навстречу Ахтуру. При свете факелов он узнал его только потому, что узнать его было невозможно. Левая половина лица была нечеловеческая; но и правая была страшно искажена болью и бешенством. Гаммад, ведя лошадь под уздцы, шел с ним рядом.
   — Мне нужна Семадар, — сказал Бергаму Ахтур, трудно и, видимо, с мукой, ворочая исковерканной челюстью.
   — Семадар ничего не знает и ни в чем не виновата, — ответил Бергам, обводя глазами освещенные лица; все, как одно, мечены были тем же зловещим выражением злобы, стыда и еще непроветренного похмелья. — Семадар ни при чем: виноват я, вижу, что виноват, и хочу вам рассказать все, как было.
   Они смотрели на него и ждали.
   — Я мог предупредить вас и не предупредил, — говорил Бергам спокойно, степенно, без униженного смирения, но и без вызова; говорил именно так, как полагается вельможе, который совершил оплошность и вслух признает свою вину; ибо и это бывает в его родословной. — Самсон провел весь день в моем доме. Пришел на заре; очень гневался вначале, но потом успокоился и лег спать. Я был уверен, что все окончилось мирно; и, не желая тревожить Семадар и Ахтура и весь город, я велел своим домашним сохранить это посещение в тайне. А поздно ночью он проснулся, ушел — и остальное вы знаете. Я глубоко провинился пред вами, господа. Я слагаю с себя все мои звания, чины и должности; передайте меня суду по законам Пяти городов…
   Гневный ропот слышался в толпе во время его слов. Ахтур, глядя на него боком, сделал ему рукою знак замолчать.
   — Это мы после разберем, — произнес он довольно отчетливо. — Теперь не до тебя. Мне нужна Семадар, позови ее.
   Бергам хотел возразить, но было поздно: легкая рука оперлась на его плечо — Семадар стояла с ним рядом. Некому было в этой толпе примечать такие вещи; но они были в ту минуту величавая пара, без испуга и без надменности, оба простые, сдержанные, серьезные, учтивые и на все готовые.
   Ахтур указал на Гаммада.
   — Он говорит, что ты видела, по какой дороге Таиш убежал.
   Она покачала головой:
   — О, нет, Ахтур, я не видела. Гаммад проговорил угрюмо:
   — А мне сказала, что да, — и еще со смехом. Семадар посмотрела на него, на Ахтура, на других, опять покачала головой и ответила:
   — Я не так тебе сказала; ты перевернул мои слова. Но это мелочь; а видеть я не видела. Кто-то сзади грубо крикнул:
   — Скрути ей хорошенько руку за спиной, тогда узнаешь правду!
   Бергам знал закон. По закону, муж имел у них над женою почти безграничные права — в некоторых случаях право казни и во всех случаях право пытки. Медлить было опасно.
   — Она не могла видеть Самсона по дороге, сказал он. — Я встретил ее в двух выстрелах из лука по ею сторону перепутья и отправил ее домой в сопровождении раба. Но сам я пошел дальше и наткнулся на Самсона, как раз у смоковницы. Я знаю, по какой дороге он ушел.
   Рука Семадар обвилась вокруг него теснее. Гаммад обернулся и закричал: «На коней!» — а Ахтур смотрел на Бергама единственным глазом, ожидая.
   Бергам кашлянул.
   — По какой? — спросил Ахтур.
   У Бергама вдруг явилось такое чувство, как будто у него тоже свернуты челюсти и говорить ужасно трудно.
   — Отвечай, старая корова! — неуклюже завопил Ахтур, подымая оба кулака и делая шаг вперед.
   В голове Бергама что-то работало помимо его сознания и воли. Сегодня на рассвете было то же самое: поднятые кулаки и слово «старый». Он ответил: да, я стар, и ты в моем доме. И тот дикарь его не тронул. И после — только что — не отнял меча. И он спал в доме Бергама и ел его хлеб.
   Бергам открыл рот; Ахтур опустил кулаки, но Бергам, крякнув, сказал только вот что:
   — Я… я в очень затруднительном положении. Дело в том, что он спал под моей кровлей и…
   Вдруг с ним заговорила Семадар, по-детски, вкрадчиво и просительно, как будто они были наедине и она выпрашивала игрушку:
   — Отец, милый, не говори им; не надо говорить.
   — Да, — ответил Бергам, тоже словно беседуя наедине, — я, действительно, полагаю, что это было бы неправильно.
   Ахтур изо всей силы пнул его ногою в живот. Бергам отлетел на несколько шагов назад и упал навзничь. Семадар его выпустила, потому что Ахтур удержал ее за волосы, швырнул на землю и стал топтать ногами в грудь и в лицо. С крыльца раздался крик женщин и рабов; Амтармагаи быстро сошла по ступеням и побежала, придерживая платье, к дочери. Кто-то из друзей схватил Ахтура за руку; Семадар этим воспользовалась, поднялась, зарыдала, засмеялась и крикнула:
   — За это он сдерет с тебя кожу — он, Самсон, мой муж!
   — Не говори так, — бормотал Бергам, сидя на земле, — это против закона; у нее горячка, господа…
   Но уже все это было поздно. Ахтур вытащил короткий меч и ткнул им Семадар прямо под голову, которую она подняла для последней насмешки, прямо в горло; меч вошел до половины, и Амтармагаи едва успела подхватить ее.
   В толпе стало тихо — потом прокатилось по ней подавленное волнение, женские возгласы, мужские раздраженные голоса; но Гаммад вскочил на коня и, размахивая факелом во все стороны, закричал:
   — Безумцы! Если мы не догоним Таиша, он приведет сюда свою шайку — и подымет туземный квартал, как тогда!
   Это были правильно рассчитанные слова: единственная угроза, с которой считались филистимляне в округе, завоеванном всего двадцать лет тому назад. И из той же толпы, вероятно, из тех же глоток, раздались крики:
   — Заставьте старика сказать!
   Несколько человек обступили Бергама. Они его подняли, усадили на камень; кто-то тряс его за плечи; кто-то хватал за горло, все о чем-то спрашивали. Он мотал головою во все стороны и бормотал:
   — Но поймите…
   Потом, среди общего затишья, один из них взял его руку и стал вкладывать между пальцами какие-то палочки; затем обвил ему концы пальцев ремешком и затянул ремешок очень крепко. Остальные держали Бергама за шиворот, за ноги, за свободную руку. «Очень затруднительное положение», подумал он. Бергам никогда не подозревал, что бывает на свете такая боль; болели не только пальцы, но грудь, голова, колени; рвались и лопались какие-то жилы; и кто-то мерно задавал над ним один и тот же вопрос; но Бергаму было не до разгогоров: он сознавал одно — что ему очень больно, и хотелось бы застонать, но не полагается.
   К этому времени уже стоял кругом всеобщий крик. На крыльце и в саду избивали бергамовых рабов — они, по-видимому, хотели было заступиться за своих господ. Женщины голосили.
   Вокруг Ахтура шло совещание: кто-то советовал разбиться на несколько партий и искать по всем дорогам; другие возражали, что из-за скачек в Асдоте коней осталось мало, а посылать на Таиша малый отряд — бессмысленно; тем более, что, быть может, и его шакалы недалеко, где-нибудь в засаде. И от времени до времени эта группа окликала ту, что возилась с Бергамом, и оттуда отвечали: