Жаколио Луи
Факиры-очарователи (фрагмент)
Луи Жаколио
ФАКИРЫ-ОЧАРОВАТЕЛИ
(Очерки Индии)
ГЛАВА I
Чандернагор. ? Ганг. ? Бенарес. ? Гостеприимство раджи. ? Факир Кавиндасами. ? Магнетизм и престидижитаторство. ? Чем кончают индийские медиумы. ? От Мурзапура до Боорампури. ? Бонделькунд и Кандейк. ? Нусерабад, Арунгабад, Эллора. ? Подземелья Эллоры и Карли. ? Отъезд в Нагпур. ? Леса Берара.
После Пондишери из всех индийских городов наилучшие воспоминания у меня остались о Чандернагоре. Я любил эту нашу маленькую столицу на берегах Ганга. Здесь все говорит вам о Франции. И нигде нет такой роскошной растительности, такого кроткого и такого прекрасного населения.
В 1867 году я исполнял там обязанности председателя суда и решил при наступлении судебных вакаций в конце декабря посетить те из провинций, в которых я еще не бывал.
Из Чандернагора я уехал третьего января, отправившись на дингуи, местном небольшом судне, снабженном маленькой каютой. В конце месяца я был уже в священном Бенаресе.
Со мной были двое слуг: нубиец Амуду, сопровождавший меня во всех моих путешествиях и бывший моим канзаской, то есть доверенным лицом, и другой, который заботился о нашей пище.
Экипаж моего судна был невелик: тендос, то есть рулевой, и шесть макуа, или гребцов из касты рыбаков.
Незадолго до заката мы причалили у лестницы Гаты, неподалеку от знаменитой пагоды Шивы.
Возможно ли описать волшебное зрелище, явившееся перед моими очами... Что может быть грандиознее и пышнее Бенареса?!
Когда любопытный путешественник поднимается вверх по Гангу, то прежде всего ему видны верхушки минаретов, которые возвышаются над громадами дворцов. Эти грациозные башенки живописно разбросаны по всему берегу на протяжении двух лье.
Невозможно остаться бесчувственным при виде дивной панорамы, которую представляют из себя храмы, башни, длинные колоннады, высокие набережные, террасы с балюстрадами, и все это в сочетании с пышной листвой баобабов, тамариндов и бананов; волшебное, дивное зрелище представляет собой сочетание величественных деревьев, осыпанных кистями цветов, и всех этих зданий, покрытых скульптурными украшениями. Здесь соединилось искусство рук человеческих с красотой и очарованием природы.
Полное отсутствие правильного плана, различные виды архитектуры, смесь сурового и торжественного с легким и фантастичным придают хотя иногда и странный оттенок отдельным частям, но все же общий вид полон величия. Что же касается мелочей, то они так богаты разнообразием, так восхитительны, и так тщательна их отделка, что европейцам трудно представить себе их красу, не увидав их собственными глазами.
Вместо набережных ? гигантские лестницы, ступени которых спускаются к самым водам Ганга. Наверху их стоят Гаты, нечто вроде монументов, состоящих из четырех колонн, соединенных между собой одним карнизом. От восхода до заката солнца эти лестницы покрыты толпами кули, которые разгружают и нагружают небольшие судна, снующие вверх и вниз по реке и доставляющие товары из Бенгалии, Европы и Азии.
На закате солнца тысячи мужчин и женщин спускаются по ступеням Гат, чтобы совершить вечернее омовение в священных водах.
Что за восхитительные создания женщины Бенгалии! Не я один поклонник их красоты. Вот что пишет о них мой соотечественник де Жансиньи, бывший адъютантом раджи Ауда:
"Если только индусские женщины не изнурены тяжкими работами под палящими лучами солнца, то они почти все без исключения замечательно красивы. У них крошечные ручки и ножки, движения полны свободной грации, большие томные глаза, волосы длинные и шелковистые и удивительно тонкая и нежная кожа".
Женщины из касты браминов особенно выделяются своей безукоризненной красотой, и ни один скульптор или художник не найдут в них каких-либо недостатков.
Я приказал моему рулевому причалить у Гаты Шивы, и первое, что мне бросилось в глаза, это то, что индусы и магометане совершали бок о бок свои омовения, как бы забыв ту глубокую разницу, которая существует между их двумя религиями.
И хотя последователи пророка и боролись против того, что они зовут идолопоклонством, но все-таки они почитают этот священный город, внушающий им таинственный ужас.
Брамины утверждают, что Бенарес построен самим Шивой.
Аурензеб, чтобы унизить их гордость, велел разрушить самую древнюю пагоду и воздвиг на ее месте великолепную мечеть, которая носит его имя, и путешественник еще задолго до приближения к городу видит ее стрельчатые маковки, покрытые золотыми пластинками.
Теперь многочисленные магометанские храмы высятся рядом с индусскими пагодами.
Несмотря на этот вандализм, а также и на то, что мусульманские властители старались насадить всюду на своем пути веру в пророка, здесь, в Бенаресе, они относились с широкой снисходительностью к нравам и обычаям побежденных; но все же до сего дня я бы ни за что не поверил, что мусульманин и индус будут рядом совершать свои религиозные омовения.
На юге Индии мусульманин, позволивший себе окунуться в священный пруд какой-нибудь пагоды, был бы умерщвлен на месте.
Я прибыл в Бенарес с намерением остаться здесь два месяца, а затем подняться вверх по реке до Дели и Лагора и вернуться в Чандернагор, сделав крюк через центральную Индию, чтобы посетить Бонделькунд, Ханхейх, Арунгабад, Эллору, Нагпур и Гандавану.
Я собирал материалы для моей книги по оккультизму и спиритизму в Индии, и мне надо было по крайней мере месяцев шесть, чтобы выполнить предначертанный мною план.
Генерал-прокурор, служивший в то время в Пондишери, был и сам близок к литературе, и если только к нему обращались с просьбой посодействовать в каких-либо изысканиях или облегчить так или иначе путешествие по стране, то он никогда не отказывал в своей помощи. И когда я попросил у него сверхсрочный отпуск на четыре месяца, то он любезно согласился на мою просьбу, и вот теперь я могу беспрепятственно выполнить свой проект.
Так как мне предстояло долго пробыть в Бенаресе, то мне не хотелось поместиться в какой-нибудь гостинице или бунгало, и я решил подыскать себе какой-нибудь домик и снять его на это время.
Только что я хотел отправить Амуду на поиски такого дома, как за мной прислал пейхвамахратский князь, с которым я познакомился у раджи чандернагорского. Узнав о моем приезде в Бенарес, Пейхва предложил мне поселиться в его чудном семиэтажном дворце на берегу Ганга, налево от знаменитой мечети Аурензеба.
Многие из князей и раджей Индустана хотя и живут далеко от Бенареса, но все же строят себе в этом священном городе дворцы, которые и посещают наездом, а иногда, под старость, и совсем в них поселяются, чтобы провести свои последние дни, согласно закона Ману, в строгом посту и молитве.
Религия их учит, что душа того, кто удостоится умереть в священном городе, восходит прямо в лоно Великого Брамы.
Ежедневно стекаются со всех сторон Индии многочисленные пилигримы, которые молятся за себя или за тех, кто их наймет молиться и совершать омовения у подножия святого города.
Есть и такие, которые привозят с собой останки богатых покойников или раджей. В небольшом мешочке сложены кости, уцелевшие от костра, и этот мешок погружают в воду Ганга, так как высшая надежда индуса ? покоиться после смерти в священной реке.
Благодаря этому верованию мне удалось познакомиться с замечательным факиром. Уроженец Тривандерама, города на самом юге Индустана у мыса Коморина, ? он явился в Бенарес, чтобы похоронить останки богатого малабара из касты коммути, то есть купцов.
Пейхва, сам уроженец юга, оказывал гостеприимство своим землякам из Танджаора, Травенкора и Майсура. Факир поместился не во дворце, а в маленьком шалаше у самой реки, где он должен был двадцать дней утром и вечером совершать омовения в память умершего. Он был уже около двух недель в Бенаресе, когда я узнал об его существовании. Его звали Ковиндасами.
Желая воспользоваться удобным случаем узнать поближе этого факира, я пригласил его к себе, и он пришел ко мне в тот день, когда все обитатели дворца разошлись по своим апартаментам, чтобы укрыться от палящих лучей солнца.
Моя комната выходила на внешнюю террасу с видом на Ганг и была защищена от солнца подвижным тентом из легких циновок. Среди террасы было нечто вроде маленького водопада, пенистые струйки которого, стекая в мраморный водоем, распространяли вокруг восхитительную прохладу.
Я спросил у факира, не перейти ли для опытов в какое-нибудь другое помещение, но он ответил, что это для него безразлично. Тогда я предложил ему выйти на террасу, где было светло, меньше мебели и где было легче проконтролировать его.
Когда он уселся на корточках на пол, я спросил у него:
? Могу ли я предложить тебе один вопрос?
? Я тебя слушаю.
? Не знаешь ли ты, не действует ли в тебе во время твоих чудес какая-нибудь Сила? Не чувствуешь ли ты каких-нибудь изменений в твоем мозгу или в мускулах?
? Это не какая-нибудь естественная сила... Я тут ? простое орудие.
? А ты знаешь, что такое магнетизм?
? Нет.
? Следовательно, ты не собственной волей делаешь твои чудеса?
? Я вызываю души предков, и они-то и проявляют свое могущество.
Предо мной был не простой факир-очарователь, а иллюминат, или индусский спирит, если так можно про него выразиться. Я спрашивал многих факиров по этому поводу, и у всех был один ответ: они лишь орудие и посредники между нашим миром и невидимыми духами.
На террасе стояла огромная бронзовая ваза, наполненная водой. Факир протянул к ней свои руки, и не прошло пяти минут, как тяжелая ваза шевельнулась и начала медленно приближаться к очарователю. По мере того, как расстояние уменьшалось, из вазы начали слышаться звуки, словно кто-то ударял по ней стальной палочкой. Вдруг удары посыпались так часто, точно град по цинковой крыше.
Я спросил, могу ли я по своему произволу заставить эти звуки меняться. Факир отвечал утвердительно, и вот ваза, оставаясь под влиянием факира, начала двигаться в ту или другую сторону, смотря по тому, что я приказывал.
По моему слову стуки то слышались бесконечной руладой, то, напротив, медленно и четко, со звучностью башенного боя, следовали один за другим.
Я потребовал, чтобы удар был каждые десять секунд, и с хронометром в руках следил за бегом стрелки на циферблате. И вот каждые десять минут я слышал сухой и короткий стук.
На одном из столов моей комнаты стоял музыкальный ящик, до которых все индусы большие охотники; очевидно, и этот Пейхва выписал из Калькутты. Я велел Амуду принести ящик на террасу и потребовал, чтобы звуки, слышанные из вазы, аккомпанировали той арии, которую заиграет ящик. Затем я завел пружину, забыв даже взглянуть, какой вал вставлен, и вот полились веселые звуки вальса из "Робина".
Я прислушался к тому, что делалось в вазе. Сухие и короткие стуки следовали за ритмом пьесы с точностью палочки капельмейстера. Я переменил вальс, и торжественный марш из "Пророка" сопровождался неизменно в такт размеренными и звучными ударами в бронзовой вазе.
Все это происходило без всякой тайны, при самой обыденной обстановке на террасе в несколько квадратных метров.
Эту вазу даже без воды вряд ли могли сдвинуть с места двое сильных мужчин. Она была так велика, что по утрам в ней совершали омовения.
Что была за сила, которая двигала эту тяжесть?
Я повторил опыт, и он прошел так же, как и первый.
Факир, который до сих пор сидел, не поднимаясь с места, встал, подошел к вазе и положил кончики пальцев на край вазы. Через несколько минут ваза начала покачиваться все сильнее и сильнее, но что меня поразило больше всего ? это что вода точно пристала ко дну чаши и оставалась неподвижной, хотя ваза колыхалась из стороны в сторону с громадным креном.
Раза три ваза поднялась на семь-восемь дюймов от пола, и когда она опускалась на пол, то не производила ни малейшего шума.
Несколько часов наблюдал я эти явления, записывал, следил за разными оттенками того или другого и не заметил, что солнце уже подвигалось к закату и наступало время мне заняться делом, ради которого я прибыл в Бенарес, а факиру приступить к его вечерним молитвам за умершего, на берегу священной реки.
Уходя, факир обещал приходить ко мне в то же самое время до его отъезда.
Бедный малый сам был счастлив поговорить со мной. Я прожил много лет на юге Индии и свободно говорил на тамильском наречии, мягком и звучном языке далекого Дравида, на котором никто не говорил в Бенаресе. Ковиндасами был рад побеседовать о своей чудной родине, полной древних руин, о старых пагодах, осененных единственной в мире растительностью, о манускриптах, выцарапанных шипом розы на пальмовых листьях.
Я вышел с Амуду и Бенгали, моим рулевым, который знал наизусть все уголки Бенареса, и вернулся лишь к обеду.
Безусловно, индусские факиры самые искусные в мире очарователи, магнетизеры и престидижитаторы, и, отбросив в сторону их россказни о вмешательстве духов, я все-таки отдаю должную справедливость тому, что в них, очевидно, есть большая доза магнетизма, раз они могут проявлять свою силу даже на неодушевленных предметах.
Во всяком случае, до сих пор я не мог поймать ни одного факира на плутовстве, и на этот раз решил следить за Ковиндасами вовсю, чтобы узнать, чем он пользуется при своих сеансах.
На другой день он явился в назначенное время. Сидя на террасе, я любовался на чудный вид Ганга, залитого солнцем, как вдруг одна из циновок приподнялась, и я услышал голос Ковиндасами.
? Салям, доре (Здравствуй, господин)!
? Салям, тамби (Здравствуй, друг)! ? ответил я на тамильском же наречии. ? Ну что, стоит ли бенгальский рис танджаорского?
? Рис, который я ем во дворце Пейхвы, не стоит тех диких кореньев, которые я собираю возле моего шалаша в Тривандераме.
? Почему? Разве зерна карри на берегах Ганга не так же чисты, как и те, что родятся на Малабарском берегу?
? Слушай, здесь не растет кокос, и вода священной реки не может заменить соленой воды. Я житель морского берега, как и кокосовая пальма прибрежное дерево, и мы оба умираем, если нас удалят от океана.
В этот момент легкое дыхание бриза, повеявшего с юга, пронеслось в окружающей нас атмосфере... Глаза факира засверкали.
? Это ветер моей родины... Чувствуешь ли ты его? Его аромат принес мне столько воспоминаний...
И он задумался. Очевидно, пред его духовными очами проходили картины его родного берега, таинственных подземелий пагоды Тривандерама, где его учителя-брамины посвятили в тайны своей науки.
Вдруг он поднялся и приблизился к той же вазе, над которой он уже проявил вчера свою силу. Ваза была до краев наполнена водой; факир простер над ней свои руки, не касаясь воды, и замер в этой позе.
Я подошел поближе, желая посмотреть, что будет дальше.
Не знаю, или он был, как говорится, не в настроении, или же его "фокус" был плохо подготовлен, но только прошел уже почти час, а и вода, и факир были все в том же положении.
Я уже отказался от мысли увидеть что-нибудь интересное, как вдруг вода покрылась легкой рябью, точно на нее дунули. Опершись руками на край вазы, я почувствовал легкую свежесть, потянувшуюся от воды, и брошенный мной на неподвижную доселе поверхность воды лепесток розы тихо поплыл к другому краю вазы.
Мало-помалу вода заколыхалась сильнее и сильнее и, наконец, забурлила, как на самом сильном огне. Волны уже перекатывались через распростертые руки факира и несколько всплесков поднялись фута на два над уровнем.
Я попросил Ковиндасами отнять руки, и кипение воды начало утихать, точно котел отодвинули от сильного огня, но лишь Ковиндасами протягивал руки, как волнение усиливалось.
Я внимательно следил со всех сторон, велел сдвинуть вазу с места и вылить из нее воду, осмотрел пол террасы, перевернул вазу кверху дном, чтобы посмотреть, нет ли в ней какой-нибудь пустоты. Факир смотрел с полнейшим равнодушием на мои поиски, но я ничего не открыл. Воистину, он был ловкий фокусник.
Последняя часть сеанса оказалась еще интереснее. Факир попросил у меня какую-нибудь палочку. Я дал ему обыкновенный неочиненный карандаш, который он опустил на воду. Движением руки над водой он заставил карандаш вертеться в разные стороны, точно стрелку компаса. Через несколько минут факир коснулся пальцем карандаша, и тот начал медленно тонуть и опустился на дно вазы.
Третий визит факира был очень короток, так как ему предстояло провести ночь в молитве на берегу священной реки, и на завтра он был приглашен на религиозный праздник.
Он зашел лишь предупредить об этом и ухе собирался вернуться в свою хижину, как я попросил его показать мне явление подъема на воздух, которое я уже видел у других факиров, но до сих пор не мог объяснить, в чем здесь дело.
Взяв палку из железного дерева, привезенную мной с Цейлона, факир оперся правой рукой на ее набалдашник и принялся бормотать какие-то магические заклинания.
И вот, опираясь лишь одной рукой, не меняя своей позы сидящего Будды, Ковиндасами начал тихо подниматься на воздух. Через несколько минут между ним и полом было уже около двух футов.
Около двадцати минут я ломал себе голову над тем, каким образом ему удается попирать все законы физики, но так и не мог добиться объяснения, а между тем ведь я ясно видел, что он прикасался лишь одной рукой к палке.
Я отпустил Ковиндасами. Уходя, очарователь сказал мне, что в эту ночь, когда священные слоны в пагоде Шивы ударами в гонг возвестят полночь, он вызовет души предков франги (француза), как он называл меня, и они проявят свое присутствие в моей спальне.
Зная, что индусы могут между собой сговориться, я отправил своих двух слуг индусов ночевать к матросам на дингуи. Со мной оставался лишь мой верный нубиец, относившийся с нескрываемым презрением ко всем фокусам факиров, причем он не постеснялся как-то высказать мне, что он удивляется, как может белый тратить время на такую "чепуху". И самые интересные явления вызывали у него лишь пожимание плеч. И это не потому, чтобы он не был по-своему суеверен, нет, но он просто считал себя неизмеримо выше каких-то индусов, и ему казалось позорным поверить их искусству.
Путешествуя на пароходах сначала в качестве кочегара, а затем при мне, Амуду составил себе следующее представление о трех расах, белой, черной и желтой: белые приказывают, черные исполняют, а желтые годятся лишь для того, чтобы быть слугами. Это заключение он вывел из того, что на борту судна белые ? офицеры и матросы, черные ? кочегары и машинисты, а китайцы и малайцы ? прислуга.
Поэтому я был уверен, что факир не сможет уговорить Амуду на какую-нибудь проделку.
Сам я не верил ни во что сверхъестественное, мне не хотелось, чтобы меня грубо провели, и я постарался сделать все возможное, чтобы факиру было не так-то легко исполнить обещанное явление.
Жилище Пейхвы было выстроено по очень оригинальному плану. Все окна были лишь с одной стороны, выходящей на Ганг. Самый дом состоял из семи этажей, причем все комнаты выходили на крытые галереи и на террасы, спускающиеся к набережной.
При этом сообщение между этажами было престранное. Для того, чтобы попасть с одного этажа на другой, надо было сначала пройти всю анфиладу комнат и затем уже по лестнице в две-три ступеньки подняться на следующий этаж, здесь тоже пройти все комнаты; в последней ? вновь лестница на третий этаж и так до шестого, а на седьмой можно было попасть лишь по подъемному мостику на цепях.
И этот интересный седьмой этаж, роскошно отделанный в полуевропейском, полувосточном вкусе, где был удивительно чистый и свежий воздух и великолепный вид на Ганг, был предоставлен Пейхвой в мое полное распоряжение.
Когда спустилась ночь, я внимательно осмотрел все комнаты своего помещения, и убедившись, что никто не мог в них спрятаться, поднял мост и таким образом прервал всякое сообщение с внешним миром.
В назначенный час мне послышались два отчетливых удара в наружную стену моей комнаты; я направился к тому месту, из которого они исходили, как вдруг услышал ясный стук в колпак лампы, спускавшейся с потолка.
Несколько стуков с неравными промежутками в обшитый кедровыми пластинками потолок, и все стихло.
Я подошел к краю террасы. Серебристая ночь опустилась над уснувшим Бенаресом, и волны священной реки тихо катились у подножья дворца, на последней ступеньке которого я ясно видел склонившуюся фигуру... это был факир из Тривандерама, молившийся об упокоении усопших.
Это явление превзошло все, что я до сих пор видел, и я не мог подыскать ему подходящего объяснения; если только я не оказался игрушкой галлюцинации, то, быть может, дворец раджи и вообще полон всяких сюрпризов.
Всю ночь я провел в размышлениях. С тех пор, как я живу в Индии, я видел много странных феноменов, более или менее чудесных, но этот случай убедил меня еще раз в том, что индусские факиры ? спириты, и я утверждаю, что те приемы, которые они применяют для вызывания душ предков, никому в Индустане, кроме очарователей, не известны. Я не встречал ни между европейцами, ни между креолами никого, кто мог бы этим похвастаться.
С большим нетерпением я ждал на другой день факира. Часть дня я употребил на осмотр ближайших к дворцу храмов и мечетей и вернулся домой к закату солнца.
Уже наступала ночь, когда предо мной внезапно очутился факир.
Факиры-очарователи пользуются привилегией являться во всякое время без доклада к самым высшим лицам, и хотя они редко пользуются этим правом в отношении европейцев, но я с первых же дней разрешил это Ковиндасами, чем еще больше расположил его к себе.
? А ведь я слышал обещанные тобой стуки, ? обратился я к нему. ? Факир очень ловок.
? Ловкости факира здесь нет, ? отвечал он серьезно. ? Факир произносит мантрамы (вызывания), и духи их слушают. Франги посетили души его предков.
? Разве ты имеешь власть над душами иностранцев?
? Никто не может приказывать духам.
? Я не так выразился... Каким образом души французов могут откликаться на просьбы индуса? Ведь они не принадлежат к его касте.
? В высших мирах нет каст.
? Итак, ты думаешь, что это мои предки навестили меня сегодня ночью?
? Ты сказал.
? Почему они не заговорили со мной?
? А ты, ты разве их спросил о чем-нибудь?
? Нет.
? Так и не жалуйся; голоса духов удостаиваются слышать лишь те, кто их об этом умоляет.
? Мог бы ты показать мне их?
? Я уже тебе говорил, сагиб, что не могу приказывать духам.
? Но как же ты производишь эти явления?
? Факир не производит их.
? Ах да... Я неточно выразился, ты просишь их проявиться.
? Я лишь произношу необходимые мантрамы, и духи позволяют себя видеть, если им это угодно.
Так я и не добился ничего. И каждый раз, как я его об этом спрашивал, я внимательно изучал его лицо, стараясь уловить в его глазах признак улыбки или его неверия, но он оставался невозмутимым и бесстрастным.
На террасе стоял небольшой бамбуковый табурет. Ковиндасами сел на него со скрещенными ногами, по-мусульмански, и сложил руки на груди.
Я велел ярко осветить террасу, чтобы ничто не уклонилось от моего пытливого наблюдения, и вот через несколько минут, во время которых факир, видимо, старался сосредоточиться на какой-то мысли, бамбуковый табурет, на котором он сидел, вдруг шевельнулся и начал бесшумно подвигаться вперед.
Я пристально смотрел на очарователя, но он сидел неподвижно, точно статуя.
Терраса занимала около семи квадратных метров; табурет прошел ее в десять минут и затем стал подвигаться обратно до того места, где он стоял раньше.
Три раза проделал этот фокус Ковиндасами, оставаясь в той же неподвижной позе.
В этот день был палящий зной; свежий ветерок, который регулярно каждый вечер прилетал с Гималаев, еще не дул, и было еще очень душно. Мой метор взял в руки кокосовую веревку, прикрепленную к панка, громадному опахалу, подвешенному к потолку, и начал приводить его в движение. Факир воспользовался случаем показать новое явление.
Взяв из рук метора веревку, он сел под опахалом и обеими ладонями прижал веревку к своему лбу.
Через несколько мгновений, хотя очарователь был неподвижен, панка стал колыхаться над нашими головами, навевая прохладу. Движение все усиливалось, и, наконец, опахало начало раскачиваться так сильно, что казалось, его дергает какая-то могучая невидимая рука. Когда очарователь отнял веревку от лба, опахало начало качаться все медленнее и медленнее и, наконец, остановилось.
Хотя было уже довольно поздно, но факир, видимо, чувствовал себя в ударе и захотел дать мне еще одно доказательство своей силы.
На краю террасы стояли три большие вазы для цветов. Каждая из них была настолько тяжела, что вряд ли ее можно было поднять одному человеку. Ковиндасами остановился перед одной из них и коснулся ее края кончиками пальцев.
Ваза начала раскачиваться из стороны в сторону с равномерностью маятника. Немного спустя ваза поднялась на несколько дюймов на воздух, не переставая раскачиваться справа налево.
На это, как и на предыдущее явление, я смотрю как на иллюзию чувств, результат магнетического полусомнамбулизма.
Так как Ковиндасами должен был пробыть в Бенаресе лишь три дня, то я решил употребить их на опыты, относящиеся прямо к магнетизму и сомнамбулизму.
Когда я выразил свое желание факиру, он очень удивился новым выражениям, с грехом пополам переведенным мной на тамильское наречие. Но на мои объяснения о том, какое значение придается подобным явлениям в Европе, он улыбнулся и ответил, что для Питри, то есть духов, все возможно.
ФАКИРЫ-ОЧАРОВАТЕЛИ
(Очерки Индии)
ГЛАВА I
Чандернагор. ? Ганг. ? Бенарес. ? Гостеприимство раджи. ? Факир Кавиндасами. ? Магнетизм и престидижитаторство. ? Чем кончают индийские медиумы. ? От Мурзапура до Боорампури. ? Бонделькунд и Кандейк. ? Нусерабад, Арунгабад, Эллора. ? Подземелья Эллоры и Карли. ? Отъезд в Нагпур. ? Леса Берара.
После Пондишери из всех индийских городов наилучшие воспоминания у меня остались о Чандернагоре. Я любил эту нашу маленькую столицу на берегах Ганга. Здесь все говорит вам о Франции. И нигде нет такой роскошной растительности, такого кроткого и такого прекрасного населения.
В 1867 году я исполнял там обязанности председателя суда и решил при наступлении судебных вакаций в конце декабря посетить те из провинций, в которых я еще не бывал.
Из Чандернагора я уехал третьего января, отправившись на дингуи, местном небольшом судне, снабженном маленькой каютой. В конце месяца я был уже в священном Бенаресе.
Со мной были двое слуг: нубиец Амуду, сопровождавший меня во всех моих путешествиях и бывший моим канзаской, то есть доверенным лицом, и другой, который заботился о нашей пище.
Экипаж моего судна был невелик: тендос, то есть рулевой, и шесть макуа, или гребцов из касты рыбаков.
Незадолго до заката мы причалили у лестницы Гаты, неподалеку от знаменитой пагоды Шивы.
Возможно ли описать волшебное зрелище, явившееся перед моими очами... Что может быть грандиознее и пышнее Бенареса?!
Когда любопытный путешественник поднимается вверх по Гангу, то прежде всего ему видны верхушки минаретов, которые возвышаются над громадами дворцов. Эти грациозные башенки живописно разбросаны по всему берегу на протяжении двух лье.
Невозможно остаться бесчувственным при виде дивной панорамы, которую представляют из себя храмы, башни, длинные колоннады, высокие набережные, террасы с балюстрадами, и все это в сочетании с пышной листвой баобабов, тамариндов и бананов; волшебное, дивное зрелище представляет собой сочетание величественных деревьев, осыпанных кистями цветов, и всех этих зданий, покрытых скульптурными украшениями. Здесь соединилось искусство рук человеческих с красотой и очарованием природы.
Полное отсутствие правильного плана, различные виды архитектуры, смесь сурового и торжественного с легким и фантастичным придают хотя иногда и странный оттенок отдельным частям, но все же общий вид полон величия. Что же касается мелочей, то они так богаты разнообразием, так восхитительны, и так тщательна их отделка, что европейцам трудно представить себе их красу, не увидав их собственными глазами.
Вместо набережных ? гигантские лестницы, ступени которых спускаются к самым водам Ганга. Наверху их стоят Гаты, нечто вроде монументов, состоящих из четырех колонн, соединенных между собой одним карнизом. От восхода до заката солнца эти лестницы покрыты толпами кули, которые разгружают и нагружают небольшие судна, снующие вверх и вниз по реке и доставляющие товары из Бенгалии, Европы и Азии.
На закате солнца тысячи мужчин и женщин спускаются по ступеням Гат, чтобы совершить вечернее омовение в священных водах.
Что за восхитительные создания женщины Бенгалии! Не я один поклонник их красоты. Вот что пишет о них мой соотечественник де Жансиньи, бывший адъютантом раджи Ауда:
"Если только индусские женщины не изнурены тяжкими работами под палящими лучами солнца, то они почти все без исключения замечательно красивы. У них крошечные ручки и ножки, движения полны свободной грации, большие томные глаза, волосы длинные и шелковистые и удивительно тонкая и нежная кожа".
Женщины из касты браминов особенно выделяются своей безукоризненной красотой, и ни один скульптор или художник не найдут в них каких-либо недостатков.
Я приказал моему рулевому причалить у Гаты Шивы, и первое, что мне бросилось в глаза, это то, что индусы и магометане совершали бок о бок свои омовения, как бы забыв ту глубокую разницу, которая существует между их двумя религиями.
И хотя последователи пророка и боролись против того, что они зовут идолопоклонством, но все-таки они почитают этот священный город, внушающий им таинственный ужас.
Брамины утверждают, что Бенарес построен самим Шивой.
Аурензеб, чтобы унизить их гордость, велел разрушить самую древнюю пагоду и воздвиг на ее месте великолепную мечеть, которая носит его имя, и путешественник еще задолго до приближения к городу видит ее стрельчатые маковки, покрытые золотыми пластинками.
Теперь многочисленные магометанские храмы высятся рядом с индусскими пагодами.
Несмотря на этот вандализм, а также и на то, что мусульманские властители старались насадить всюду на своем пути веру в пророка, здесь, в Бенаресе, они относились с широкой снисходительностью к нравам и обычаям побежденных; но все же до сего дня я бы ни за что не поверил, что мусульманин и индус будут рядом совершать свои религиозные омовения.
На юге Индии мусульманин, позволивший себе окунуться в священный пруд какой-нибудь пагоды, был бы умерщвлен на месте.
Я прибыл в Бенарес с намерением остаться здесь два месяца, а затем подняться вверх по реке до Дели и Лагора и вернуться в Чандернагор, сделав крюк через центральную Индию, чтобы посетить Бонделькунд, Ханхейх, Арунгабад, Эллору, Нагпур и Гандавану.
Я собирал материалы для моей книги по оккультизму и спиритизму в Индии, и мне надо было по крайней мере месяцев шесть, чтобы выполнить предначертанный мною план.
Генерал-прокурор, служивший в то время в Пондишери, был и сам близок к литературе, и если только к нему обращались с просьбой посодействовать в каких-либо изысканиях или облегчить так или иначе путешествие по стране, то он никогда не отказывал в своей помощи. И когда я попросил у него сверхсрочный отпуск на четыре месяца, то он любезно согласился на мою просьбу, и вот теперь я могу беспрепятственно выполнить свой проект.
Так как мне предстояло долго пробыть в Бенаресе, то мне не хотелось поместиться в какой-нибудь гостинице или бунгало, и я решил подыскать себе какой-нибудь домик и снять его на это время.
Только что я хотел отправить Амуду на поиски такого дома, как за мной прислал пейхвамахратский князь, с которым я познакомился у раджи чандернагорского. Узнав о моем приезде в Бенарес, Пейхва предложил мне поселиться в его чудном семиэтажном дворце на берегу Ганга, налево от знаменитой мечети Аурензеба.
Многие из князей и раджей Индустана хотя и живут далеко от Бенареса, но все же строят себе в этом священном городе дворцы, которые и посещают наездом, а иногда, под старость, и совсем в них поселяются, чтобы провести свои последние дни, согласно закона Ману, в строгом посту и молитве.
Религия их учит, что душа того, кто удостоится умереть в священном городе, восходит прямо в лоно Великого Брамы.
Ежедневно стекаются со всех сторон Индии многочисленные пилигримы, которые молятся за себя или за тех, кто их наймет молиться и совершать омовения у подножия святого города.
Есть и такие, которые привозят с собой останки богатых покойников или раджей. В небольшом мешочке сложены кости, уцелевшие от костра, и этот мешок погружают в воду Ганга, так как высшая надежда индуса ? покоиться после смерти в священной реке.
Благодаря этому верованию мне удалось познакомиться с замечательным факиром. Уроженец Тривандерама, города на самом юге Индустана у мыса Коморина, ? он явился в Бенарес, чтобы похоронить останки богатого малабара из касты коммути, то есть купцов.
Пейхва, сам уроженец юга, оказывал гостеприимство своим землякам из Танджаора, Травенкора и Майсура. Факир поместился не во дворце, а в маленьком шалаше у самой реки, где он должен был двадцать дней утром и вечером совершать омовения в память умершего. Он был уже около двух недель в Бенаресе, когда я узнал об его существовании. Его звали Ковиндасами.
Желая воспользоваться удобным случаем узнать поближе этого факира, я пригласил его к себе, и он пришел ко мне в тот день, когда все обитатели дворца разошлись по своим апартаментам, чтобы укрыться от палящих лучей солнца.
Моя комната выходила на внешнюю террасу с видом на Ганг и была защищена от солнца подвижным тентом из легких циновок. Среди террасы было нечто вроде маленького водопада, пенистые струйки которого, стекая в мраморный водоем, распространяли вокруг восхитительную прохладу.
Я спросил у факира, не перейти ли для опытов в какое-нибудь другое помещение, но он ответил, что это для него безразлично. Тогда я предложил ему выйти на террасу, где было светло, меньше мебели и где было легче проконтролировать его.
Когда он уселся на корточках на пол, я спросил у него:
? Могу ли я предложить тебе один вопрос?
? Я тебя слушаю.
? Не знаешь ли ты, не действует ли в тебе во время твоих чудес какая-нибудь Сила? Не чувствуешь ли ты каких-нибудь изменений в твоем мозгу или в мускулах?
? Это не какая-нибудь естественная сила... Я тут ? простое орудие.
? А ты знаешь, что такое магнетизм?
? Нет.
? Следовательно, ты не собственной волей делаешь твои чудеса?
? Я вызываю души предков, и они-то и проявляют свое могущество.
Предо мной был не простой факир-очарователь, а иллюминат, или индусский спирит, если так можно про него выразиться. Я спрашивал многих факиров по этому поводу, и у всех был один ответ: они лишь орудие и посредники между нашим миром и невидимыми духами.
На террасе стояла огромная бронзовая ваза, наполненная водой. Факир протянул к ней свои руки, и не прошло пяти минут, как тяжелая ваза шевельнулась и начала медленно приближаться к очарователю. По мере того, как расстояние уменьшалось, из вазы начали слышаться звуки, словно кто-то ударял по ней стальной палочкой. Вдруг удары посыпались так часто, точно град по цинковой крыше.
Я спросил, могу ли я по своему произволу заставить эти звуки меняться. Факир отвечал утвердительно, и вот ваза, оставаясь под влиянием факира, начала двигаться в ту или другую сторону, смотря по тому, что я приказывал.
По моему слову стуки то слышались бесконечной руладой, то, напротив, медленно и четко, со звучностью башенного боя, следовали один за другим.
Я потребовал, чтобы удар был каждые десять секунд, и с хронометром в руках следил за бегом стрелки на циферблате. И вот каждые десять минут я слышал сухой и короткий стук.
На одном из столов моей комнаты стоял музыкальный ящик, до которых все индусы большие охотники; очевидно, и этот Пейхва выписал из Калькутты. Я велел Амуду принести ящик на террасу и потребовал, чтобы звуки, слышанные из вазы, аккомпанировали той арии, которую заиграет ящик. Затем я завел пружину, забыв даже взглянуть, какой вал вставлен, и вот полились веселые звуки вальса из "Робина".
Я прислушался к тому, что делалось в вазе. Сухие и короткие стуки следовали за ритмом пьесы с точностью палочки капельмейстера. Я переменил вальс, и торжественный марш из "Пророка" сопровождался неизменно в такт размеренными и звучными ударами в бронзовой вазе.
Все это происходило без всякой тайны, при самой обыденной обстановке на террасе в несколько квадратных метров.
Эту вазу даже без воды вряд ли могли сдвинуть с места двое сильных мужчин. Она была так велика, что по утрам в ней совершали омовения.
Что была за сила, которая двигала эту тяжесть?
Я повторил опыт, и он прошел так же, как и первый.
Факир, который до сих пор сидел, не поднимаясь с места, встал, подошел к вазе и положил кончики пальцев на край вазы. Через несколько минут ваза начала покачиваться все сильнее и сильнее, но что меня поразило больше всего ? это что вода точно пристала ко дну чаши и оставалась неподвижной, хотя ваза колыхалась из стороны в сторону с громадным креном.
Раза три ваза поднялась на семь-восемь дюймов от пола, и когда она опускалась на пол, то не производила ни малейшего шума.
Несколько часов наблюдал я эти явления, записывал, следил за разными оттенками того или другого и не заметил, что солнце уже подвигалось к закату и наступало время мне заняться делом, ради которого я прибыл в Бенарес, а факиру приступить к его вечерним молитвам за умершего, на берегу священной реки.
Уходя, факир обещал приходить ко мне в то же самое время до его отъезда.
Бедный малый сам был счастлив поговорить со мной. Я прожил много лет на юге Индии и свободно говорил на тамильском наречии, мягком и звучном языке далекого Дравида, на котором никто не говорил в Бенаресе. Ковиндасами был рад побеседовать о своей чудной родине, полной древних руин, о старых пагодах, осененных единственной в мире растительностью, о манускриптах, выцарапанных шипом розы на пальмовых листьях.
Я вышел с Амуду и Бенгали, моим рулевым, который знал наизусть все уголки Бенареса, и вернулся лишь к обеду.
Безусловно, индусские факиры самые искусные в мире очарователи, магнетизеры и престидижитаторы, и, отбросив в сторону их россказни о вмешательстве духов, я все-таки отдаю должную справедливость тому, что в них, очевидно, есть большая доза магнетизма, раз они могут проявлять свою силу даже на неодушевленных предметах.
Во всяком случае, до сих пор я не мог поймать ни одного факира на плутовстве, и на этот раз решил следить за Ковиндасами вовсю, чтобы узнать, чем он пользуется при своих сеансах.
На другой день он явился в назначенное время. Сидя на террасе, я любовался на чудный вид Ганга, залитого солнцем, как вдруг одна из циновок приподнялась, и я услышал голос Ковиндасами.
? Салям, доре (Здравствуй, господин)!
? Салям, тамби (Здравствуй, друг)! ? ответил я на тамильском же наречии. ? Ну что, стоит ли бенгальский рис танджаорского?
? Рис, который я ем во дворце Пейхвы, не стоит тех диких кореньев, которые я собираю возле моего шалаша в Тривандераме.
? Почему? Разве зерна карри на берегах Ганга не так же чисты, как и те, что родятся на Малабарском берегу?
? Слушай, здесь не растет кокос, и вода священной реки не может заменить соленой воды. Я житель морского берега, как и кокосовая пальма прибрежное дерево, и мы оба умираем, если нас удалят от океана.
В этот момент легкое дыхание бриза, повеявшего с юга, пронеслось в окружающей нас атмосфере... Глаза факира засверкали.
? Это ветер моей родины... Чувствуешь ли ты его? Его аромат принес мне столько воспоминаний...
И он задумался. Очевидно, пред его духовными очами проходили картины его родного берега, таинственных подземелий пагоды Тривандерама, где его учителя-брамины посвятили в тайны своей науки.
Вдруг он поднялся и приблизился к той же вазе, над которой он уже проявил вчера свою силу. Ваза была до краев наполнена водой; факир простер над ней свои руки, не касаясь воды, и замер в этой позе.
Я подошел поближе, желая посмотреть, что будет дальше.
Не знаю, или он был, как говорится, не в настроении, или же его "фокус" был плохо подготовлен, но только прошел уже почти час, а и вода, и факир были все в том же положении.
Я уже отказался от мысли увидеть что-нибудь интересное, как вдруг вода покрылась легкой рябью, точно на нее дунули. Опершись руками на край вазы, я почувствовал легкую свежесть, потянувшуюся от воды, и брошенный мной на неподвижную доселе поверхность воды лепесток розы тихо поплыл к другому краю вазы.
Мало-помалу вода заколыхалась сильнее и сильнее и, наконец, забурлила, как на самом сильном огне. Волны уже перекатывались через распростертые руки факира и несколько всплесков поднялись фута на два над уровнем.
Я попросил Ковиндасами отнять руки, и кипение воды начало утихать, точно котел отодвинули от сильного огня, но лишь Ковиндасами протягивал руки, как волнение усиливалось.
Я внимательно следил со всех сторон, велел сдвинуть вазу с места и вылить из нее воду, осмотрел пол террасы, перевернул вазу кверху дном, чтобы посмотреть, нет ли в ней какой-нибудь пустоты. Факир смотрел с полнейшим равнодушием на мои поиски, но я ничего не открыл. Воистину, он был ловкий фокусник.
Последняя часть сеанса оказалась еще интереснее. Факир попросил у меня какую-нибудь палочку. Я дал ему обыкновенный неочиненный карандаш, который он опустил на воду. Движением руки над водой он заставил карандаш вертеться в разные стороны, точно стрелку компаса. Через несколько минут факир коснулся пальцем карандаша, и тот начал медленно тонуть и опустился на дно вазы.
Третий визит факира был очень короток, так как ему предстояло провести ночь в молитве на берегу священной реки, и на завтра он был приглашен на религиозный праздник.
Он зашел лишь предупредить об этом и ухе собирался вернуться в свою хижину, как я попросил его показать мне явление подъема на воздух, которое я уже видел у других факиров, но до сих пор не мог объяснить, в чем здесь дело.
Взяв палку из железного дерева, привезенную мной с Цейлона, факир оперся правой рукой на ее набалдашник и принялся бормотать какие-то магические заклинания.
И вот, опираясь лишь одной рукой, не меняя своей позы сидящего Будды, Ковиндасами начал тихо подниматься на воздух. Через несколько минут между ним и полом было уже около двух футов.
Около двадцати минут я ломал себе голову над тем, каким образом ему удается попирать все законы физики, но так и не мог добиться объяснения, а между тем ведь я ясно видел, что он прикасался лишь одной рукой к палке.
Я отпустил Ковиндасами. Уходя, очарователь сказал мне, что в эту ночь, когда священные слоны в пагоде Шивы ударами в гонг возвестят полночь, он вызовет души предков франги (француза), как он называл меня, и они проявят свое присутствие в моей спальне.
Зная, что индусы могут между собой сговориться, я отправил своих двух слуг индусов ночевать к матросам на дингуи. Со мной оставался лишь мой верный нубиец, относившийся с нескрываемым презрением ко всем фокусам факиров, причем он не постеснялся как-то высказать мне, что он удивляется, как может белый тратить время на такую "чепуху". И самые интересные явления вызывали у него лишь пожимание плеч. И это не потому, чтобы он не был по-своему суеверен, нет, но он просто считал себя неизмеримо выше каких-то индусов, и ему казалось позорным поверить их искусству.
Путешествуя на пароходах сначала в качестве кочегара, а затем при мне, Амуду составил себе следующее представление о трех расах, белой, черной и желтой: белые приказывают, черные исполняют, а желтые годятся лишь для того, чтобы быть слугами. Это заключение он вывел из того, что на борту судна белые ? офицеры и матросы, черные ? кочегары и машинисты, а китайцы и малайцы ? прислуга.
Поэтому я был уверен, что факир не сможет уговорить Амуду на какую-нибудь проделку.
Сам я не верил ни во что сверхъестественное, мне не хотелось, чтобы меня грубо провели, и я постарался сделать все возможное, чтобы факиру было не так-то легко исполнить обещанное явление.
Жилище Пейхвы было выстроено по очень оригинальному плану. Все окна были лишь с одной стороны, выходящей на Ганг. Самый дом состоял из семи этажей, причем все комнаты выходили на крытые галереи и на террасы, спускающиеся к набережной.
При этом сообщение между этажами было престранное. Для того, чтобы попасть с одного этажа на другой, надо было сначала пройти всю анфиладу комнат и затем уже по лестнице в две-три ступеньки подняться на следующий этаж, здесь тоже пройти все комнаты; в последней ? вновь лестница на третий этаж и так до шестого, а на седьмой можно было попасть лишь по подъемному мостику на цепях.
И этот интересный седьмой этаж, роскошно отделанный в полуевропейском, полувосточном вкусе, где был удивительно чистый и свежий воздух и великолепный вид на Ганг, был предоставлен Пейхвой в мое полное распоряжение.
Когда спустилась ночь, я внимательно осмотрел все комнаты своего помещения, и убедившись, что никто не мог в них спрятаться, поднял мост и таким образом прервал всякое сообщение с внешним миром.
В назначенный час мне послышались два отчетливых удара в наружную стену моей комнаты; я направился к тому месту, из которого они исходили, как вдруг услышал ясный стук в колпак лампы, спускавшейся с потолка.
Несколько стуков с неравными промежутками в обшитый кедровыми пластинками потолок, и все стихло.
Я подошел к краю террасы. Серебристая ночь опустилась над уснувшим Бенаресом, и волны священной реки тихо катились у подножья дворца, на последней ступеньке которого я ясно видел склонившуюся фигуру... это был факир из Тривандерама, молившийся об упокоении усопших.
Это явление превзошло все, что я до сих пор видел, и я не мог подыскать ему подходящего объяснения; если только я не оказался игрушкой галлюцинации, то, быть может, дворец раджи и вообще полон всяких сюрпризов.
Всю ночь я провел в размышлениях. С тех пор, как я живу в Индии, я видел много странных феноменов, более или менее чудесных, но этот случай убедил меня еще раз в том, что индусские факиры ? спириты, и я утверждаю, что те приемы, которые они применяют для вызывания душ предков, никому в Индустане, кроме очарователей, не известны. Я не встречал ни между европейцами, ни между креолами никого, кто мог бы этим похвастаться.
С большим нетерпением я ждал на другой день факира. Часть дня я употребил на осмотр ближайших к дворцу храмов и мечетей и вернулся домой к закату солнца.
Уже наступала ночь, когда предо мной внезапно очутился факир.
Факиры-очарователи пользуются привилегией являться во всякое время без доклада к самым высшим лицам, и хотя они редко пользуются этим правом в отношении европейцев, но я с первых же дней разрешил это Ковиндасами, чем еще больше расположил его к себе.
? А ведь я слышал обещанные тобой стуки, ? обратился я к нему. ? Факир очень ловок.
? Ловкости факира здесь нет, ? отвечал он серьезно. ? Факир произносит мантрамы (вызывания), и духи их слушают. Франги посетили души его предков.
? Разве ты имеешь власть над душами иностранцев?
? Никто не может приказывать духам.
? Я не так выразился... Каким образом души французов могут откликаться на просьбы индуса? Ведь они не принадлежат к его касте.
? В высших мирах нет каст.
? Итак, ты думаешь, что это мои предки навестили меня сегодня ночью?
? Ты сказал.
? Почему они не заговорили со мной?
? А ты, ты разве их спросил о чем-нибудь?
? Нет.
? Так и не жалуйся; голоса духов удостаиваются слышать лишь те, кто их об этом умоляет.
? Мог бы ты показать мне их?
? Я уже тебе говорил, сагиб, что не могу приказывать духам.
? Но как же ты производишь эти явления?
? Факир не производит их.
? Ах да... Я неточно выразился, ты просишь их проявиться.
? Я лишь произношу необходимые мантрамы, и духи позволяют себя видеть, если им это угодно.
Так я и не добился ничего. И каждый раз, как я его об этом спрашивал, я внимательно изучал его лицо, стараясь уловить в его глазах признак улыбки или его неверия, но он оставался невозмутимым и бесстрастным.
На террасе стоял небольшой бамбуковый табурет. Ковиндасами сел на него со скрещенными ногами, по-мусульмански, и сложил руки на груди.
Я велел ярко осветить террасу, чтобы ничто не уклонилось от моего пытливого наблюдения, и вот через несколько минут, во время которых факир, видимо, старался сосредоточиться на какой-то мысли, бамбуковый табурет, на котором он сидел, вдруг шевельнулся и начал бесшумно подвигаться вперед.
Я пристально смотрел на очарователя, но он сидел неподвижно, точно статуя.
Терраса занимала около семи квадратных метров; табурет прошел ее в десять минут и затем стал подвигаться обратно до того места, где он стоял раньше.
Три раза проделал этот фокус Ковиндасами, оставаясь в той же неподвижной позе.
В этот день был палящий зной; свежий ветерок, который регулярно каждый вечер прилетал с Гималаев, еще не дул, и было еще очень душно. Мой метор взял в руки кокосовую веревку, прикрепленную к панка, громадному опахалу, подвешенному к потолку, и начал приводить его в движение. Факир воспользовался случаем показать новое явление.
Взяв из рук метора веревку, он сел под опахалом и обеими ладонями прижал веревку к своему лбу.
Через несколько мгновений, хотя очарователь был неподвижен, панка стал колыхаться над нашими головами, навевая прохладу. Движение все усиливалось, и, наконец, опахало начало раскачиваться так сильно, что казалось, его дергает какая-то могучая невидимая рука. Когда очарователь отнял веревку от лба, опахало начало качаться все медленнее и медленнее и, наконец, остановилось.
Хотя было уже довольно поздно, но факир, видимо, чувствовал себя в ударе и захотел дать мне еще одно доказательство своей силы.
На краю террасы стояли три большие вазы для цветов. Каждая из них была настолько тяжела, что вряд ли ее можно было поднять одному человеку. Ковиндасами остановился перед одной из них и коснулся ее края кончиками пальцев.
Ваза начала раскачиваться из стороны в сторону с равномерностью маятника. Немного спустя ваза поднялась на несколько дюймов на воздух, не переставая раскачиваться справа налево.
На это, как и на предыдущее явление, я смотрю как на иллюзию чувств, результат магнетического полусомнамбулизма.
Так как Ковиндасами должен был пробыть в Бенаресе лишь три дня, то я решил употребить их на опыты, относящиеся прямо к магнетизму и сомнамбулизму.
Когда я выразил свое желание факиру, он очень удивился новым выражениям, с грехом пополам переведенным мной на тамильское наречие. Но на мои объяснения о том, какое значение придается подобным явлениям в Европе, он улыбнулся и ответил, что для Питри, то есть духов, все возможно.