Житков Борис Степанович. Компас

Житков Борис Степанович
Компас

   Борис Степанович Житков
   Компас
   Было это давно, лет, пожалуй, тридцать тому назад. Порт был пароходами набит - стать негде.
   Придет пароход - вся команда высыпет на берег, и остается на пароходе один капитан с помощником, механики.
   Это моряки забастовали: требовали устройства союза и чтоб жалованья прибавили.
   А пароходчики не сдавались - посидите голодом, так небось назад запроситесь!
   Вот уже тридцать дней бастовали моряки. Комитет выбрали. Комитет бегал, доставал поддержку: деньги собирал. Вполголода сидели моряки, а не сдавались.
   Мы были молодые ребята, лет по двадцать каждому, и нам черт был не брат.
   Вот сидели мы как-то, чай пили без сахара и спорили: чья возьмет?
   Алешка Тищенко говорит:
   - Нет. Не сдадутся пароходчики, ничто их не возьмет. У них денег мешки наворочены. Мы вот чай пустой пьем, а они...
   Подумал и говорит:
   - А они - лимонад.
   А Сережка-Горилла рычит:
   - Кабы у них с этого лимонаду пузо не вспучило. Тридцать дней хлопцы держатся, пять тысяч народу на бульваре всю траву задами вытерли.
   А Тищенко свое:
   - А им что? Коров на твоем бульваре пасти? Напугал чем!
   И ковыряет со злости стол ножиком.
   Тут влетает парнишка.
   Вспотелый, всклокоченный.
   Плюнул в пол, хлопнул туда фуражкой, кричит:
   - Они здесь чай пьют!..
   - Лимонад нам пить, что ли? - говорит Тищенко и волком на него глянул.
   А тот кричит бабьим голосом:
   - Они чай пьют, а с "Юпитера" дым идет!
   Тищенко:
   - Нехай он сгорит, "Юпитер", тебе жалко?
   - С трубы, - кричит, - с трубы дым пошел!
   Тут мы все встали, и Сережка-Горилла говорит:
   - Это не дым идет, а провокация.
   Парнишка плачет:
   - Черный! Там дворники под котлами шевелят. Пошли!
   Выскочили мы, пошли к "Юпитеру".
   Верно, из пароходной трубы шел черный дым, а кругом - и на сходне, и на пристани, и на палубе - кавалеры в черных тужурках. Рукава русским флагом обшиты, и на поясе револьверы. Не подойти.
   - Союзники русского народа, - объясняет парнишка.
   Будто мы не знаем, что такое "союз русского народа" - полицейская порода.
   Когда мы на бульвар пришли, только и разговору, что про "Юпитер". Стоит народ, и все на дым смотрят.
   Взялся капитан с дворниками в рейс пойти, сорвать матросскую забастовку. Капитан - из "русского народу", и охрану ему дали: двадцать пять человек. Дворники не дворники, а уголь шевелят здорово. На руль помощников капитан поставит, в машину - механиков...
   - Очень просто, что снимутся, - говорит Тищенко, - а в Варне заграничную команду возьмут - и пошел.
   Сережка вдруг оскалился, говорит:
   - Не пустим!
   - Ты ему соли на корму насыпь, - смеется Тищенко.
   - Знаем, как насолить, - говорит Сережка. - Пойдем... - И толкает меня под бок.
   Вышли мы из толпы.
   Сережка мне говорит:
   - Ты не трус?
   - Трус, - говорю.
   Он помолчал и говорит:
   - Так вот, приходи ты сегодня в одиннадцать часов на Угольную, я около трапа тебя ждать буду. И никому - ничего.
   Пальцем помахал и пошел прочь.
   Чудак!
   Прихожу в одиннадцать на Угольную пристань. Фонари электрические горят, и от пристани на воду густая тень ложится - ничего не видать под стенкой. Дошел до трапа, на ступеньках сидит Сережка-Горилла. Сел я рядом.
   - Что, - спрашиваю, - ты, дурак, надумал?
   - Полезай, - говорит, - в тузик вон у плота, дорогой обмозгуем.
   Рассмотрелся, вижу плот и тузик.
   Пошел я по плоту, - не видать, где плот кончается. Ступил на воду, как на доску, и полетел в воду. Самому смешно: шинель вокруг меня венчиком плавает, и я - как в розетке.
   А вода весенняя, холодная.
   Я в туз. Пока вылез, хорошо намок.
   Разделся я до белья - и холодно и смешно. Стал грести, согрелся.
   - Ну, - говорит Серега, - начало хорошее. А сделаем мы вот что: я на "Юпитере" путевой компас из нактоуза выверну и тебе в мешке спущу.
   - А как подойдем? Трап ты спросишь у охранников?
   - Нет, - говорит, - там угольная баржа о борт с ним стоит, какого-нибудь дурака сваляем.
   - Сваляем, - говорю.
   И весело мне стало. Гребу я и все думаю, какого там дурака будем валять. Как-то забыл, что "союзники" там с револьверами.
   А Сережка мешок скручивает и веревку приготавливает.
   Обогнули мол. Вот он, "Юпитер", вот и баржонка деревянная прикорнула с ним рядом. Угольщица.
   Гребу смело к пароходу.
   Вдруг оттуда голос:
   - Кто едет?
   Ну, думаю, это береговой, - флотский крикнул бы: "Кто гребет?"
   И отвечаю грубым голосом:
   - Та не до вас, до деда.
   - Какого деда там? - уж другой голос спрашивает.
   А на такой барже никакого жилья не бывает, никаких дедов, и всякий гаванский человек это знает.
   А я гребу и кричу ворчливо:
   - Какого деда? До Опанаса, на баржу, - и протискиваю туз между баржой и пароходом.
   Сережка окликает:
   - Опанас! Опанас!
   С парохода помогают:
   - Дедушка, к вам приехали!
   Залез я на баржу, с борта прыгнул на уголь и пошел в нос. А нос палубой прикрыт.
   И говорю громко:
   - Дедушка, дедушка, это мы. Какой вы, к черту, сторож! Вас палкой не поднять, - и шевелю уголь ногой.
   Смотрю - и Сережка лезет ко мне.
   Чиркнул спичку. А я стариковским голосом шамкаю:
   - Та не жгите огня, пожару наделаете, шут с вами.
   Сережка, дурак, смеется. А с парохода говорят:
   - Да, да, не зажигайте спичек, мы вам фонарь сейчас дадим.
   И затопали по палубе.
   Сережка говорит мне:
   - А дурак ты, дедушка, ей-богу, дурак!
   Я выглянул из-под палубы. Смотрю, уже фонарь волокут.
   Я скорей к ним.
   К мокрому белью уголь пристал - самый подходящий вид у меня сделался, это я уже при фонаре заметил.
   Сидим мы с фонарем под палубой и вполголоса беседуем.
   Я все шамкаю.
   - Лезь, - шепчет Серега, - в туз, а как уйдут с борта - стукни чуть веслом в борт.
   Я полез в туз.
   Вдруг Серега громко говорит:
   - Так вода, говоришь, у тебя в носу оставлена, дедушка?
   А я знаю, что он один там, и отвечаю из туза:
   - В носу, в носу вода!
   - Так заткни, чтоб не вытекла! Не тебя спрашивают, - говорит Серега.
   На борту засмеялись. А Серега зашагал по углю в корму. Потом вернулся. Опять прошел на корму, и все смолкло.
   Смотрю - один только человек остался у борта.
   - Эй, - говорит, - фонарь-то потом верните.
   И отошел. Стало тихо.
   Я подождал минут пять и стукнул веслом в баржу.
   Бережно, но четко: стук!
   И тут заколотилось у меня сердце.
   Я прислушивался во все уши, но, кроме сердца своего, ничего не слыхал.
   Глянул вверх - через щели в барже светит фонарь.
   Прошел человек по палубе.
   Перегнулся через борт и спрашивает, как начальник:
   - Это что за лодка?
   А я чувствую, что скажу слово - голос сорвется. Молчу.
   Он опять. Крикнул уже:
   - Что это за лодка? Эй, ты!
   Тут ему кто-то из ихних ответил:
   - Это сюда, на баржу, к старику, свои приехали.
   - Ага, - говорит и отошел.
   Опять стало тихо. Я уж вверх не гляжу, смотрю по борту парохода.
   Вдруг что-то вниз ползет серое по черному борту.
   Я замер. Дошло до воды - стало.
   Мешок.
   Вся сила ко мне вернулась.
   Не брякнул я, не стукнул. Протянулся тузом по борту вперед, ухватил мешок - здорово тяжелый - и осторожно опустил в туз.
   В это время туз качнуло; глянул - Сережка уже стоит на корме.
   Он по той же веревке слез, на которой и мешок опустил.
   Я взялся за весла и стал потихоньку прогребаться вперед.
   В это время с парохода кто-то крикнул:
   - Эй, дед, фонарь давай! Заснул?
   И мы слыхали, как кто-то спрыгнул на баржу.
   Я чуть приналег посильнее.
   Фонарь стал метаться по барже.
   На пароходе закричали, заголосили.
   Бах, бах! - щелкнули два выстрела.
   - Эх, навались!
   Мы уже огибали мол.
   Сережка оглянулся и сказал:
   - Шлюпка за нами - навались!
   Я рванул раз, два - и правое весло треснуло, я повалился с банки.
   Вскочил, смотрю - Сережка гребет по-индейски обломком весла; как он успел на таком ходу ухватить обезьяньей хваткой обломок весла - до сих пор не пойму.
   Мы завернули за мол в темную полосу под стенкой и забились между большим пароходом и пристанью, как таракан в щель.
   Мы видели, как из-за мола вылетела белая шлюпка.
   Гребли четверо. Гребли вразброд, бестолково.
   Орали и стреляли.
   Через полчаса мы прокрались под стенкой к своей пристани.
   Наутро пришли мы с Серегой на бульвар.
   Еще пуще раздымился "Юпитер".
   - Снимается, снимается анафема, - говорит Тищенко. - Капитан там аккуратист - все уж в порядке.
   А тут сбоку подбавляют:
   - Лиха беда начать - все пароходы вылезут. Наберут арапов, охрану поставят - и айда. Завязывай!
   Тут какой-то вскочил на скамейку и начал:
   - Товарищи! Не надо паники. Сотня арапов весны не делает, - и пошел и пошел.
   А мы с Сережкой переглядываемся.
   Снялся "Юпитер". Вышел из порта.
   Ну, думаю, через полчаса пойдет капитан курс давать, глянет в путевой компас...
   Погудел народ и приуныл. Сели на землю и трут затылки шапками. Всем досада.
   Мы с Сережкой ушли, так никому и слова не сказали.
   Зашли в трактир, чаем пополоскались.
   Дружина прошла строем, что на охране парохода была.
   Серьезно идут, волками по сторонам смотрят.
   Часа три прошло.
   Вдруг вой с бульвара, да какой! Ну, думаем, полиция орудует на бульваре.
   Бросились бегом.
   Смотрим - все стоят, в море смотрят и орут.
   А это "Юпитер" идет назад в порт. Увидал его народ, вой поднял.
   А Серега мне говорит:
   - Смотри же, ни бум-бум, чтоб никто ничего!
   Я так до сего времени и молчал.
   Ну, теперь уж и сказать можно...