Жулиу Рибейру
Плоть

Жулиу Рибейру, его время и его роман

   Второй и последний роман бразильского писателя Жулиу Рибейру «Плоть» (1888) вызвал ожесточенную полемику тотчас после выхода в свет, да и теперь остается предметом острых споров.
   Жулиу Сезар Рибейру Воэн, сын американца и бразильянки, родился в городе Сабара, провинция (ныне штат) Минас-Жерайс, 10 апреля 1845 года. Окончив школу, он отправился в Рио-де-Жанейро и поступил в военное училище. Отучившись три года, он перебрался в Сан-Паулу и решил заняться педагогикой. Интенсивно занимаясь самообразованием, Жулиу Рибейру самостоятельно изучил латинский, греческий, французский, английский, испанский и итальянский языки. Впоследствии он устроился преподавателем латинского языка на юридический факультет университета Сан-Паулу. В это время Жулиу Рибейру стяжал известность как журналист, основатель и редактор ряда газет аболиционистского и республиканского направления – и волей-неволей способствовал тому, что вместо либеральной конституционной монархии в Бразилии надолго воцарился диктаторский республиканский режим, демократизация которого началась почти одновременно с нашей российской «перестройкой».
   Кроме того, Жулиу Рибейру написал несколько сочинений по лингвистике и «Грамматику португальского языка», которую высоко оценил видный португальский литератор и политический деятель Теофилу Брага.
   Недолгий жизненный путь Жулиу Рибейру завершился 1 ноября 1890 года. Смерть наступила от легочного туберкулеза.
   Перу Жулиу Рибейру принадлежат всего два романа. Главный герой первого из них, «Падре Белшиор ди Понтес» (1867—1868),– личность реально существовавшая. Это был иезуит, проповедовавший слово Божие бразильским индейцам в XVIII веке. Роман этот, написанный в традициях романтической исторической прозы, но с заметными реалистическими тенденциями, отличается острым антиклерикализмом и критикой иезуитского ордена – может быть, даже излишне суровой. Хотя в нашей стране само слово иезуит стало ругательным, не будем забывать, что в Западной Европе последователи Игнасио Лойолы немало потрудились на ниве просвещения – иезуитские коллегии давали хорошее и престижное образование,– а в заморских владениях Испании и Португалии они стремились облегчить участь коренного населения, защищая его от произвола колониальных властей.
   В принципиально ином, натуралистическом ключе создан роман «Плоть», посвященный Эмилю Золя – «королю натурализма», как назвал его автор. Именно этот роман положил начало натуралистическому направлению в бразильской литературе, поставив Жулиу Рибейру в ряд классиков и навсегда вписав его имя в историю литературы Бразилии.
   Натурализм – это сложившееся во Франции конца XIX века художественное направление, противостоящее романтизму и отчасти реализму. Его название образовано от латинского слова natura, т.е. природа. По мнению писателей-натуралистов, человек отличается от животного только более высокой и сложной организацией, а законы природы и законы развития общества суть явления одного порядка. Примечательно, что столетием раньше французские просветители тоже призывали людей подражать природе и следовать законам, согласным с законами природы. Но если в XVIII столетии в природе стремились видеть покой, гармонию и совершенство, то для материалистов и позитивистов после появления теории Дарвина, который неоднократно упоминается на страницах романа, она превратилась в арену беспощадной борьбы за существование, где нет места ни состраданию, ни милосердию. Грубо утилитарное отношение к природе отражено в многочисленных сценах охоты, когда главные герои романа «Плоть» Ленита и Барбоза безжалостно убивают диких животных.
   Одна из характернейших черт натурализма – фетишизация науки, особенно физиологии. И герой, и героиня книги Рибейру страстно увлечены научными занятиями, но оказывается, что впрок им наука не пошла. Говоря словами Лермонтова, они иссушили ум наукою бесплодной. Самодовлеющую науку, оторванную от нравственности и гуманизма, в свое время хлестко высмеял и Свифт в третьей части «Путешествий Гулливера».
   Преуспев в научных занятиях, Ленита становится женщиной-педантом, вообразившей, будто никто из мужчин не достоин ее, и потому зарекшейся выходить замуж. В этом, по убеждению Жулиу Рибейру, ее главная ошибка, ибо природа жестоко мстит тому, кто нарушает ее законы. На этой почве у Лениты начинается сильная истерия, толкающая героиню на неадекватные поступки (симптомы болезни подробно описаны в романе). Здесь писатель предвосхищает теорию Фрейда, который объяснял всевозможные психические отклонения сексуальной неудовлетворенностью.
   Все круто меняется, когда в жизнь Лениты нежданно вторгается любовь. Верный натуралистическим принципам, Жулиу Рибейру стремится представить любовные переживания как некую «надстройку» над физиологическими процессами. И все же сложные, противоречивые, богатые чувства героини и ответившего ей взаимностью героя проникнуты высокой поэзией, тонкой наблюдательностью и углубленным психологизмом. Безусловно, это лучшие страницы романа, которые вряд ли оставят равнодушным читателя. Трагический финал усиливает, усугубляет впечатление от этих страниц.
   Выразительно изображен быт черных невольников на фазенде (это слово успело прочно войти в русский язык благодаря показу фильма «Рабыня Изаура»). Не оправдывая рабства, автор никоим образом не идеализирует и рабов, в отличие от некоторых других писателей-аболиционистов. Напротив, он предельно жестко показывает, как низко может пасть человек, живущий вне свободы и не имеющий внутреннего духовного стержня.
   И, наконец, необычайной живописностью отличаются описания дикой природы Бразилии.
   Все это делает роман «Плоть» увлекательным и интересным для современного русского читателя, открывая ему имя классика бразильской литературы, недоступного для России по понятным причинам больше века.
 
   Андрей Родосский

Плоть

   Королю натурализма Эмилю Золя


   Моим друзьям:
   Луису ди Маттус,
   М.де Биттанкур
   Ж.В. ди Алмейде
   и Жоакину Элиасу


   Замечательному физиологу доктору Миранде Азеведу


   O.D.C.
   Julio Ribeiro

   Г-ну Эмилю Золя
   Не дерзаю идти по Вашим стопам; я лишь осмеливаюсь, следуя Вашему примеру, написать скромный этюд в духе натурализма. Вам невозможно подражать – Вами можно только восхищаться.
   «Мы оживаем,– говорит Овидий,– когда действует бог, обитающий в нас». Что ж! Под воздействием крохотного божка, обитающего во мне, написал я «Плоть».
   Это не «Западня», не «Проступок аббата Муре», не «Земля» – но, черт побери! Свеча – не солнце, но и она светит.
   Как бы то ни было, вот мое сочинение.
   Понравится ли Вам мое посвящение? Почему бы нет! Ведь и короли, утопающие в богатстве, не гнушаются жалкими подношениями бедных крестьян.
   Позвольте Вашему всепокорнейшему слуге выразить совершеннейшее почтение словами флорентийского поэта:
   Tu duce, tu signore, tu maestro[1].
Сан-Паулу, 25 января 1888 Жулиу Рибейру

Глава I

   Доктор Лопес Матозу был не из тех, кого можно было бы назвать счастливчиком. На девятнадцатом году жизни, едва отучившись, он потерял отца, а через несколько месяцев – и мать. Опекуном ему стал друг семьи полковник Барбоза, убедивший его продолжить учиться на юриста.
   На другой день после выпуска честный опекун передал Лопесу Матозу доставшееся тому от родителей немалое состояние и сказал:
   – Вот ты и богат, мой мальчик! У тебя есть профессия, перед тобой открывается блестящее будущее. Теперь хорошо бы тебе жениться, завести детей, добиться положения в обществе. Будь у меня дочь, она стала бы твоей невестой, а так придется тебе искать самому.
   Лопес Матозу искал недолго и вскоре женился на кузине, которая давно ему нравилась и с которой он счастливо прожил два года. На третьем же году совместной жизни супруга умерла от тяжелых родов, оставив ему малютку-дочь.
   Для Лопеса Матозу это был тяжелый удар, но, будучи сильным человеком, он не сдался и мужественно принял новую реальность, навязанную брутальной беспристрастностью природы.
   Дела Матозу складывались благополучно, поэтому он переехал в загородный дом, где, удалившись от всего света, делил свое время между чтением серьезных книг и заботами о дочери. Та же, благодаря опытности приставленной к ней няни, росла здоровой и крепкой, внося радостную нотку в затворническую жизнь отца. Знакомые посещали его редко, да он и не приветствовал визиты, ибо никогда не отличался особой общительностью.
   Чтение, письмо, грамматика, арифметика, алгебра, геометрия, география, история, французский, испанский, плавание, верховая езда, гимнастика, музыка – всем этим Лопес Матозу занимался с дочкой, поскольку сам во всем этом преуспел. Он читал с ней португальских классиков, лучших зарубежных авторов и все, что было наиболее ценным в современной литературе.
   К четырнадцати годам Элена, или Ленита, как ее называли, стала развитой, сильной девушкой с сформировавшимся характером и прекрасным образованием.
   Лопес Матозу понял, что пришло время менять их образ жизни, и они вернулись в город.
   У Лениты в ту пору были лучшие учителя по всем предметам; она овладела итальянским, немецким, английским, латинским и греческим языками; основательно изучила математику и физику; да и общественные науки тоже не остались ей чуждыми. Все давалось ей легко, ничто не казалась недостижимым при ее незаурядных способностях.
   Ленита начала появляться в обществе, где на нее вскоре обратили внимание.
   В ней не было ни капли высокомерия, и она не производила впечатления bas bleu[2]: скромная и сдержанная, тем не менее, она умела окружить себя аурой обаяния на балах и раутах, которые нередко посещала, при этом ничем не выказывая своего значительного превосходства. Правда, когда однажды один свежеиспеченный бакалавр, только что прибывший то ли из Парижа, то ли из Нью-Йорка, попытался в ее присутствии представить себя эдаким философом-провидцем, то нужно было ее видеть! Изобразив искренность, она с благожелательной улыбкой опутала зануду такой сетью коварных вопросов, причем с совершенно невинным видом, что, все больше загоняя его в угол, в конце концов заставила увязнуть в противоречиях, после чего он был вынужден пристыженно умолкнуть.
   Брачные предложения поступали одно за другим, но Лопес Матозу тщетно пытался уговорить дочь сделать свой выбор.
   – Ни одного из них я не приму, папа,– непреклонно отвечала Ленита.– Извини, что иду тебе наперекор, но ты же знаешь, что замуж мне не хочется.
   – Доченька, но и ты же знаешь, что рано или поздно тебе придется все-таки выйти замуж.
   – Когда-нибудь, но не теперь.
   – Знаешь ли, я, кажется, переусердствовал с твоим воспитанием – дал тебе знаний больше, чем следует. В результате ты поднялась на такую высоту, что оказалась в гордом одиночестве. А ведь женщина создана для мужчины, а мужчина – для женщины. И брак – это необходимость, причем не столько социальная, сколько физиологическая. Неужели тебе не найти мужчину, достойного тебя?
   – Не в этом дело, а в том, что мне не хочется замуж.
   – Даже за нормального мужчину?
   – Даже и за нормального. А выдающиеся мужчины вообще плохие мужья. К тому же такие мужчины почти всегда выбирают женщин ниже себя. Кстати, раз ты считаешь меня необыкновенной женщиной, то мне тоже ничего не останется, как удовлетвориться мужем, которого бы я превосходила.
   – А если дети тоже недалекими родятся?
   – Дети пойдут в меня: ученые утверждают, что талант и гений обычно наследуют от матери.
   – А от отца?
   – От отца тоже, а то в кого же я такая?
   – Ты мне льстишь!
   – Это ты мне льстишь, папа, ты ведь столько сделал для моего образования, что мне впору самой собой восхищаться. А что до замужества, то давай не будем больше о нем говорить.
   И они действительно больше не возвращались к этой теме. Лопес Матозу с грустью отказывал претендентам: мол, дочь замуж не собирается, она вообще не такая, как все, он-де пытался ее уговорить, да все без толку... И прибегал к тысяче уловок, чтобы смягчить свой отказ.
   Так и прожила Ленита до двадцати двух лет, когда однажды Лопес Матозу вдруг пожаловался на плохое самочувствие и сильнейшую боль в груди. У него начался приступ кашля, и он умер, даже не успев послать за врачом. Причиной смерти оказалось воспаление легких.
   Ленита едва не обезумела от горя. Неожиданность случившегося, внезапная и ужасная пустота, образовавшаяся вокруг нее, гордость, не допускавшая пошлых утешений,– все это только усиливало страдания. Целыми днями несчастная девушка не выходила из комнаты, никого не принимала, ела какие-то крохи, да и то по настоянию прислуги.
   Но вскоре Ленита сумела взять себя в руки. Бледная, одетая в траур, она появлялась у друзей отца, принимала обычные в таких случаях навязчивые соболезнования, изо всех сил пыталась приноровиться к предстоящему одиночеству, к безрадостной жизни, лишенной привязанностей, полной горестных воспоминаний. Она постаралась устроить должным образом домашние дела и написала полковнику Барбозе, что хотела бы на какое-то время приехать к нему на фазенду.
   Домашние дела особой трудности не представляли: состояние Лопеса Матозу было почти полностью вложено в ценные бумаги и железнодорожные акции. А поскольку Ленита была единственной наследницей, то никаких судебных проволочек и хлопот не последовало.
   Ответ полковника Барбозы не заставил себя ждать. Он написал, чтобы она как можно скорей приезжала, что его старушка-жена, разбитая параличом, безумно обрадовалась, услышав, что при ней будет девушка, новая компаньонка. С ними, правда, жил еще их единственный сын, но это был уже зрелый мужчина, женатый, хотя и давно разъехавшийся с женой, заядлый охотник, чудак, ушедший в себя и в свои книги. Поэтому пусть она не медлит со сборами и сообщит день, когда нужно будет ее встретить.
   Через неделю Ленита уже была на фазенде старого опекуна ее отца. С собой она привезла фортепьяно, несколько бронзовых статуэток и изящных безделушек и, конечно же, множество книг.

Глава II

   С первых же дней на фазенде одиночество Лениты оказалось еще более гнетущим, чем в городе. Восьмидесятилетняя старушка была не только разбита параличом, но еще и почти глухая. Полковник Барбоза, чуть помоложе жены, страдал ревматизмом и, случалось, сутками не вставал с постели. Их разведенный сын месяцами пропадал в Паранапанеме на охоте.
   Работами на фазенде руководил управляющий-метис, сын индианки и белого – человек приветливый, но проявлявший полнейшее невежество во всем, что не касалось сельского хозяйства.
   Ленита почти всегда обедала одна на огромном балконе. После обеда или ужина она шла поговорить с полковником, делая невероятные усилия, чтобы ее слышала и старушка, которая со смущенным смешком подносила ладонь к ушной раковине, пытаясь уловить хоть что-то из сказанного.
   Такое времяпрепровождение очень утомляло девушку, и вскоре она уходила в свои комнаты, чтобы отвлечься чтением. Но едва взяв книгу, она откладывала ее; взяв другую, бросала и эту, сосредоточиться на тексте ей не удавалось – ее мучили воспоминания об отце, поскольку все напоминало о нем: то строчка, отчеркнутая в книге ногтем, то заложенные страницы... И она снова шла поговорить, потом опять возвращалась, и снова шла, терпя адские муки.
   Жена управляющего, отзывчивая по натуре, получила от хозяина особые распоряжения касательно Лениты. В любой момент у нее в распоряжении были горячее молоко, прохладительные напитки, кофе, сласти, фрукты. Ленита то отказывалась, то принимала – но только чтобы не огорчать добрую женщину.
   Полковник Барбоза предоставил Лените отдельную гостиную и просторную спальню с двумя окнами и альковом; к ее услугам были расторопная мулатка, носившая высокий линялый тюрбан, и белозубый, смешливый метис.
   Иногда Ленита часами сидела у окна, наблюдая за происходящим на фазенде.
   Фазенда примыкала к холму, по склону которого струился ручей. Впереди простиралось огромное пастбище. Однообразие светлой зелени то тут, то там нарушалось плотной темной зеленью чесночных деревьев, оставленных, вероятно, для тени, и грязновато-желтыми колосящимися злаками. Вдалеке, по одну сторону, резко начинался девственный лес – темный, густой, почти непроходимый, соединяющий в одном цвете множество разнообразнейших оттенков; с другой стороны на невысоких холмах ветер то и дело колыхал радостный ярко-зеленый тростник. Еще дальше тянулись ровные, аккуратные кофейные плантации, напоминающие ворсистый черно-зеленый ковер. Кое-где пятно оголенного краснозема напоминало цветом запекшуюся кровь. И над всем этим раскинулось лазурное, прозрачное, чистое, атласное небо в блеске белых, живых, пронзительных лучей...
   В пасмурную погоду пейзаж менялся: почерневшее небо, набрякшее свинцовыми тучами, как будто опускалось, желая затопить землю. Зелень теряла блеск, тускнела, мертвела в безжизненной влаге.
   Ленита пыталась выбираться на прогулки по окрестностям – то пешком, вместе с мулаткой, то верхом, в сопровождении паренька-метиса. Но ни подвижный образ жизни, ни чистый воздух, ни свобода деревенской жизни – ничто не шло ей на пользу. Возрастающая вялость, упадок сил, почти полная прострация овладевали всем ее существом. Читать ей не хотелось, фортепьяно безмолвствовало. Казалось, что со смертью отца переменилось все ее естество – она была уже не столь сильной и мужественной, как прежде. Ее терзали страхи, она боялась одиночества.
   Она шла в комнату к парализованной хозяйке, устраивалась в кресле и оставалась там часами, едва отвечая на тревожные расспросы полковника.
   Когда она возвращалась в свои покои, по дороге ее охватывал необъяснимый страх, и с дрожью она хватала за руку мулатку.
   Она перестала есть, пища внушала ей отвращение, но иногда ей хотелось чего-нибудь соленого или острого. У нее начались обильные слюнотечения, то и дело ее рвало желчью. И однажды утром ей было уже не встать с постели.
   Полковник с женой управляющего поспешили на помощь. Окружив постель больной, они пытались напоить Лениту чаем с лимонной мятой и дать какое-нибудь домашнее средство, покуда не придет врач, за которым немедленно отправили.
   Когда врач приехал, Ленита была в беспомощнейшем состоянии: изнуренная, бледная, с кругами под глазами. То и дело хватаясь за грудь, она хрипела и задыхалась. Словно ком поднялся у нее от желудка к горлу и не давал дышать. В левой части головы она ощущала сильную непрерывную, мучительную боль, точно ей загнали туда раскаленный гвоздь. Нервная система у нее была расшатана донельзя – малейший шум или полоска света из открытой двери исторгали у нее стоны.
   Доктор Гимараэнс, уже пожилой врач с умным и добрым лицом, приблизился к постели, осмотрел больную, не спеша, не проронив ни слова, не измеряя пульса, чтобы ничем ее не беспокоить, сложил руки за спиной и низко наклонился, чтобы прослушать ее дыхание и всхлипы, а также посмотреть сокращения ее лицевых мускулов.
   – Когда это началось, полковник? – спросил он.
   – Она приехала уже больной, но так худо ей стало только сегодня.
   – Задыхаюсь! Помогите! – внезапно крикнула Ленита, перевернулась, забилась в судорогах и стала обеими руками рвать на себе рубашку и царапать грудь. Густой румянец внезапно залил ей лицо, глаза лихорадочно блестели.
   – Я знаю, в чем дело,– произнес врач.– Есть у меня тут кое-что. Сейчас вернусь.
   И он вышел.
   Через несколько минут он возвратился со шприцем в руках.
   – Подставьте плечо, сеньора. Я сделаю вам укол. Скоро все пройдет – вот увидите.
   Ленита с трудом вытянула голую руку. Доктор принялся медленно ее пощипывать на уровне бицепса и, зажав небольшой участок между большим и указательными пальцами, вонзил под кожу иглу и, надавливая на поршень, впрыснул содержимое. Ленита, при всей своей нынешней нервозности и раздражительности, даже ничего не почувствовала.
   Эффект не заставил себя долго ждать. Через некоторое время с ее щек сошел нездоровый румянец, прекратились нервные судороги рук и ног, глаза закрылись, из груди вырвался вздох облегчения.
   Она заснула.
   – Пусть она выспится,– молвил врач.– Когда проснется, ей полегчает. Но я пропишу ей еще и бромистый калий – не помешает.
   Все на цыпочках вышли. С Ленитой осталась только жена управляющего.

Глава III

   Прогноз врача подтвердился. После продолжительного сна Ленита проснулась посвежевшей, с успокоившимися нервами и расслабленными мышцами. Однако она чувствовала себя разбитой, вялой, жаловалась на головные боли и сильную усталость.
   Двое суток провела она в постели и лишь на третьи встала.
   Аппетит потихоньку возвращался к ней, она начала регулярно и с удовольствием есть. Можно было сказать, что она оправляется от удара, вызванного смертью отца. Ленита вдруг стала и чувствовать себя иной – более женственной, что ли. У нее больше не осталось прежних мужских пристрастий – из привезенных книг ее привлекали теперь только самые романтические. Она перечитала «Поля и Виргинию», четвертую книгу «Энеиды» и седьмую «Телемаха». Над плутовским романом «Жизнь Ласарильо с Тормеса» она расплакалась.
   У нее появилось непреодолимое желание посвятить себя заботам о ком-то – о больном или калеке. Порой она размышляла о том, что если она выйдет замуж, то у нее родятся дети – беспомощные крохотные создания, полностью зависимые от ее ласки, от ее забот, от ее молока. И она признала возможность замужества.
   Образ отца понемногу терялся в сумраке горьких, но уже менее мучительных воспоминаний.
   Часами она сидела возле парализованной, беседовала с полковником, иногда даже смеялась.
   – Вот и хорошо, очень хорошо,– повторял добрый старик.– Не кручинься, доченька. Все когда-нибудь проходит – так уж устроен свет.
   Однажды, оставшись одна в гостиной, Ленита ощутила какое-то томление. Она прилегла в гамак и, тихонько покачиваясь, погрузилась в полудрему.
   Перед ней, на консоли, среди привезенных ею бронзовых отливок, стояла уменьшенная барбедьенновская копия знаменитой статуи, известной под названием «Боец Боргезе», работы Агасия. Угасающий луч закатного солнца, проникнув в щель между ставнями, озарил статуэтку, согрел ее и, казалось, вдохнул жизнь в тусклую бронзу.
   Ленита открыла глаза. Ее внимание привлекли мягкие отблески на металле, охваченном светом. Она встала, подошла к столу и пристально посмотрела на статуэтку... Эти руки, эти ноги, эти выпуклые мышцы, эти напряженные сухожилия, эта мужественность, эта стать производили на нее сейчас странное впечатление. Десятки раз любовалась она этим анатомическим чудом и изучала его в мельчайших подробностях, из которых складывалось художественное совершенство,– но сейчас она испытывала то, чего никогда прежде не испытывала. Могучая шея, налитые бицепсы, широкий торс, узкий таз, напряженные мышцы статуэтки – все казалось соответствующим пластическому идеалу, который скрыто всегда пребывал в ее сознании, но пробудился лишь сейчас, во весь голос заявляя о себе.
   Ленита не могла пошевелиться, она была пленена, зачарована. Она ощущала себя слабой и упоенно осознавала свою слабость. Ее обуревало стремление к неведомому – неясное, смутное, но настойчивое и острое. Ей представлялось, какое беспредельное наслаждение она бы получила, если бы этот боец бросился на нее, растоптал, избил, разорвал бы ее на кусочки. У нее возникло страстное желание впиться поцелуями в отлитую в бронзе мужскую плоть. Ей хотелось обнять ее и раствориться в ней.
   Она залилась краской до корней волос – за один миг, словно в каком-то внезапном озарении, она узнала о самой себе больше, чем за долгие годы изучения физиологии. Ей стало ясно, что она, в общем-то неординарная женщина, несмотря на свой могучий интеллект и на все свои познания, оставалась в каком-то смысле обыкновенной самкой. И то, что она ощущала, было не что иное, как вожделение, органическая потребность в самце.
   Ее охватили глубокое уныние и непреодолимое отвращение к самой себе. Развивать ум с младых ногтей, денно и нощно, ежечасно овладевать разнообразнейшими знаниями, приучать мозг неустанно подвергать тщательнейшему анализу труднейшие задачи по высшей математике – и внезапно низвергнуться, словно архангел у Мильтона, с небесной выси в земную грязь, ощутить себя уязвленной жалом плоти, изнывать от похоти, точно невежественная негритянка, точно грязная скотина, точно коза во время течки... Какое падение!
   Она сделала невероятное усилие, чтобы разрушить умопомрачительные чары. Шатаясь и опираясь о мебель и стены, она вернулась в спальню, с трудом затворила окна и, не раздеваясь, рухнула на кровать.
   Долго она лежала неподвижно.
   Тепловатая влага, разливающаяся у нее между бедрами, заставила ее вскочить, преодолевая нахлынувшую сонливость. Резкими, нервными движениями она скинула шаль, быстро расстегнула корсаж, разорвала швы на верхней и нижней юбке и осталась в одной рубашке.