Жвалевский Aндрей. Время всегда хорошее

Витя, 11 апреля 1980 года

   Назавтра была суббота, и я почувствовал, что заболеваю. У меня всегда так: в начале недели начинает что-то ныть внутри, к пятнице вечером ломается, в субботу я заболеваю, а к вечеру воскресенья прихожу в себя.
   – Вот какой дисциплинированный организм! – смеется папа. – Только в выходные болеет!
   На самом деле только в выходные болеть и надо. Какой смысл валяться в постели в рабочий день? Никто чаю с малиной не сделает, никто не пожалеет, никто температуру не померяет. Вот хорошо Женьке, у него теперь бабушка дома живет. Болей – не хочу.
   Вспомнил Женькину бабушку, и захотелось заболеть, не дожидаясь завтра. Я несколько раз кашлянул, попросил маму потрогать мой лоб – без толку. Никакой температуры или ангины пока не наблюдалось. Пришлось идти в школу.
   Все пять уроков я отсидел тихо, как мышь под метлой. Женька как верный друг и сосед по парте пытался меня развеселить, но получалось еще хуже. Даже когда он очень ловко засветил Ирке Воронько жеваной бумагой за шиворот, я не оценил.
   А ведь Ирка как раз стояла у доски, бумажка закатилась ей между лопаток, и она очень смешно дергалась, разозлив математицу.
   – Ты чего? – спросил Женька на большой перемене, когда я отказался идти в буфет есть булочки с изюмом.
   – Так… Просто…
   – Так просто на носу короста!
   Архипыч смотрел на меня победно, но я насупился еще больше. Мне все казалось, что вот-вот появится старшая пионервожатая или завучиха и начнет пилить Женьку.
   Только к концу пятого урока начал расслабляться, даже рассказал Архипычу очень смешной анекдот про Чапаева. Он аж согнулся пополам, чтобы не хохотать в голос. Залез почти под парту и хрюкал оттуда. Я, глядя на него, тоже принялся хрюкать. Классуха выгнала нас обоих успокоиться в коридор…
   Короче, все складывалось как нельзя лучше. Я уже начал верить, что Васса и Танечка махнули рукой на всю эту историю. На них ведь целая школа, что им какой-то Женька со своим пирогом!
   Но радовался я рано. Когда прозвонил звонок, мы с Женькой вернулись в класс, но не успели собрать портфели, как появилась Васса в сопровождении вожатки. Они решительно загнали назад всех, кто уже успел выйти, и объявили, что сейчас состоится внеплановый классный час. Классуха очень удивилась, но промолчала.
   Мы расселись. Все недоуменно таращились на завучиху, и только я знал, что сейчас будет. Знал – и все-таки повторял про себя: «Только не это! Только не это!»
   Случилось именно «это». Васса стальным голосом сообщила, что в классе произошло ЧП, о котором сейчас расскажет председатель совета отряда. Я подошел к доске на ватных ногах, развернулся к классу и, старательно глядя на шкафы в конце кабинета, произнес:
   – Недавно пионер нашего отряда…
   Тут я забуксовал, потому что вдруг забыл Женькину фамилию. Не мог же я сказать «Женька» или «Архипыч»! На помощь пришла Танечка:
   – Евгений Архипов…
   Я продолжил буксовать, потому что теперь не мог понять, кто такой Евгений Архипов.
   – Продолжай, Шевченко, – лязгнула Васса, и я тут же снялся с тормоза.
   Старательно рассказал все то, что должен был рассказать: про кулич, про бабушку и про религиозные праздники, которые пионерам праздновать стыдно. Старался повторять буквально все фразы, которые вчера мне диктовали в кабинете завуча.
   Кажется, не ошибся, потому что, когда заговорила Танечка, в ее голосе слышалось одобрение:
   – Вот видите, ребята, это вопиющий случай. И очень хорошо, что вы все его осуждаете.
   Она выждала паузу. Класс молчал. Конечно, все осуждали, но еще больше все ждали, когда их наконец отпустят домой.
   – Я думаю, – продолжила вожатая, – что и Женя сам осознал, как нехорошо он поступил. Архипов, выйди к доске!
   Женька вышел к доске как-то странно, словно вдруг стал деревянным. И стал не рядом со мной, в центре, а как-то с краю. Мы стояли перед классом, как пионеры-герои перед фашистами: Васса, Танечка, я и Архипыч.
   – Ну, Архипов, – сказала Танечка, – что ты скажешь по этому поводу?
   Женька молчал.
   – Ты ведь осуждаешь свою бабушку, правда? – подсказала Танечка.
   – Не осуждаю! – неожиданно громко ответил Архипыч.
   – То есть как – не осуждаешь? – в голосе вожатки появились панические нотки.
   Васса почуяла это и вступила в бой сама.
   – Она ведь пыталась отравить вас ядом религии! Конечно, ты осуждаешь старую… не очень умную женщину.
   – Сами вы… старая женщина! Стало тихо-тихо.
   Я покосился на Вассу и вожатку. Они смотрели на Архипыча, как будто ждали продолжения. Или наоборот, ждали, что сейчас проснутся. Я бросил взгляд на Женьку и только теперь увидел, какое у него выражение лица. Пожалуй, только он из нас четверых и был похож на пионера-героя: губы сжаты, смотрит прямо в глаза Вассе… И кулаки тоже сжаты. Ему еще по гранате в каждую руку – вообще Марат Казей.
   Женька подождал немного, но никто больше не произнес ни слова. Тогда он все той же деревянной походкой вернулся на место, взял портфель и вышел из класса.
   – Так, – сказала завучиха.
   Если до этого было тихо, то теперь стало вообще беззвучно. Как будто воздух превратился в прозрачную, но плотную вату. Все ждали, что Васса разразится гневной речью, но она сказала тихо:
   – Все свободны. Шевченко, останься.
   Когда все разошлись (в полном молчании, как будто оно к ним прилипло), Васса сказала классной:
   – Архипова нужно исключать.
   – Из школы? – деловито спросила Танечка.
   – Для начала – из пионеров.
   – Тамара Васильевна, – вдруг сказала классная, – я бы хотела с вами поговорить.
   Только теперь я обратил внимание на классуху. Наташа Алексеевна у нас молодая, всего два года как из института, но нормальная. И «пару» влепить может, и «неуд» за поведение, но всегда дает шанс исправить. И всегда очень спокойная.
   Сейчас Наташа спокойной не была – сидела и кусала губы.
   – Говорите.
   – Если можно, не в присутствии Вити.
   – Шевченко, подожди пока в коридоре.
   Я с радостью подчинился. Уселся с ногами на подоконник, хотя это в нашей школе строжайше запрещено. Наверное, мне нужно было сделать что-то запрещенное, чтобы хоть немного успокоиться. Сидел, успокаивался и прислушивался к голосам из кабинета. Сначала голоса были спокойные и ровные. Как будто в настольный теннис играют: Васса «Бух» – Наташа «Тук-тук». Но потом что-то случилось, и разговор пошел на повышенных тонах. Это было странно. То есть Васса частенько говорила на повышенных тонах, Танечка вообще любила покричать, но чтобы классная повысила голос… За год с ней этого не случалось ни разу.
   Теперь это напоминало перестрелку. Васса бухала редко, но мощно, как пушка, Наташа лупила часто, как пулемет. Танечка иногда вякала что-то, словно гранату кидала. Кинет – и в укрытие.
   Я начал различать отдельные слова, а к концу даже целую фразу классной:
   – Вы же жизнь мальчику ломаете!
   И в ответ:
   – Прекратите истерику, Наталия Алексеевна! После этого громкость разговора сразу упала, и очень скоро меня позвали в класс.
   Наташа сидела за своим столом, вся в красных пятнах, и упорно смотрела в окно.
   Васса тоже слегка раскраснелась, а Танечка почему-то напомнила мне шакала Табаки из любимого мультика.
   – Витя, – как ни в чем не бывало произнесла завуч, – в понедельник проведешь пионерское собрание.
   Я кивнул.
   – Тема собрания – исключение из пионеров Архипова.
   Я кивнул.
   – Обеспечь, пожалуйста, полную явку.
   Я кивнул.
   – Иди.
   Я в очередной раз кивнул, забрал портфель и вышел.
   Меня опять начало подташнивать.

Синичка, 11 апреля 2018 года, вечер

   Вечером я трепалась в чате, ждала маму, чтобы сделать домашнее задание. Мама влетела как метеор, скинула туфли так, что они улетели в комнату, и с размаху плюхнулась на диван:
   – Ох, ну и повезло сегодня, даже не верится! Представляешь, с самой площади без пробок доехала! Один раз только на повороте постояла минут пятнадцать, но это ж не считается! Олька, поставь чайник.
   Пока чайник закипал, я выслушала целую историю.
   – Сегодня приезжали французы, я целый день с ними носилась по всему институту. Прикольный у них английский, сначала многое было непонятно, а потом приспособились. Им так понравились наши разработки! Если мы с ними договоримся, то у нас весь отдел работой на пару лет обеспечен. Только пахать придется как бобикам. Зато зовут летом к себе на пару недель, если все выгорит, обязательно возьму тебя с собой. Поедем? Оль? Что-то ты хмурая такая?
   И я рассказала маме про экзамены.
   А потом честно пыталась пересказать параграф. Мама устроила мне разнос, плавно переходящий в мою истерику.
   – В чем проблема, я не понимаю? – кричала мама. – Читаешь текст, выделяешь главное. Потом пересказываешь простыми словами. Давай вместе.
   Мы взяли текст учебника, подчеркнули главное. Я прочитала. Раз, два… Начинаю говорить, все мысли из головы сразу выветриваются, остается только ужас от осознания того, что я говорю, а на меня смотрят. И, главное, исправить ничего нельзя. Как сказала, так и сказала. Я начинаю тщательно думать над каждым словом, в итоге бекаю, мекаю, мама злится. После очередной неудачной попытки я пошла разговаривать в форум. Там все просто: пост накатался сразу и большой. Без запинок и ошибок. Вот если б нам на экзамене дали сначала написать, а потом уже читать по написанному…

Витя, 11 апреля 1980 года, вечер

   Дома меня ждал приятный сюрприз – мама и папа были не на работе. Причем мама готовила что-то вкусненькое, а папа прохаживался по квартире в отличном настроении. Под это настроение его можно было уговорить и сходить в зоопарк, и купить модель крейсера в «Сделай саме». Но, вместо того чтобы обрадоваться, я спросил:
   – Чего это вы тут?
   – Отгул! – гордо заявил папа. Как будто не отгул получил, а орден.
   – В прошлые выходные работал как проклятый, вот меня Первый и отправил сегодня домой пораньше!
   Я слушал, тупо кивая. Как начал в школе кивать, так остановиться не могу.
   – Маму вон с каторги вызволил!
   – Не с каторги! – крикнула мама. – А с любимой работы! Вечно я всех заменяю, пусть они меня хоть раз заменят! А тут Валентин Прокофьевич позвонил…
   Мама, веселая и раскрасневшаяся, вышла из кухни, увидела меня и сразу сникла.
   – Что-то случилось?
   Я помотал головой. От этого опять замутило. Все-таки кивать проще. Теперь и папа забеспокоился:
   – Чего такой бледный?
   – Так… – сказал я через силу. – Живот болит.
   В результате я получил то, о чем и мечтать не мог: полноценное боление в рабочий день. Мама сварила мне куриного бульончику, папа развлекал разговорами и поминутно трогал лоб.
   Я немного покапризничал, немного подремал, похлебал любимого бульона с рисом, опять поспал. Проснулся и понял, что хочу почитать чего-нибудь.
   Папа как раз зашел проведать и обрадовался, увидев меня с книгой в руках:
   – О! Значит, жить будешь!
   Я и сам понимал, что хорошенького понемножку. Завтра буду как огурчик…
   …А в понедельник – собрание.
   Наверное, лицо у меня как-то очень перекривилось, потому что папа опять встревожился:
   – Что? Опять живот?! Надо «скорую»…
   – Не надо! Это не из-за живота…
   И я рассказал папе все как есть.
   Рассказывал и надеялся, что сейчас папа рассмеется и скажет: «Нашел из-за чего дергаться! Ерунда на постном масле». Но папа, наоборот, слушал меня очень серьезно.
   – Кислое дело, – сказал он, когда я закончил, – пещера Лехтвейса…
   Это он что-то цитировал из книг, которые мне пока читать рано.
   – Ладно. Болей пока, я Архипову позвоню.
   И папа отправился звонить Женькиному папе, с которым они давно дружат.

Синичка, 11 апреля 2018 года, утро

   Первым уроком у нас был русский язык. Это всех и добило. Экзамен по русскому, оказывается, заключается в том, что мы опять будем тянуть эти дурацкие билеты, в которых два вопроса и еще задание. Вопросы по литературе, задание по языку. «Роль былин в русской литературе», «Описание природы у Пушкина». Чего говорить-то? Да, былины, сыграли свою роль, да, Пушкин описывал природу. Я честно пыталась сосредоточиться, но смысл того, что говорила русичка, от меня ускользал. Зачем мне запоминать стихи, если на Гугле я найду их в три секунды? Зачем самой придумывать все эти красивые слова, если они уже давно все написаны и выложены, украшенные разными шрифтами? Русица бесилась, я висела на форуме с комика, параллельно скачивая откуда-то ответы на ее вопросы.
   – А ну телефоны на парту! Не дети, а роботы! – взвилась учительница.
   А на форуме почти сразу появилось новое сообщение от Ястреба:
   «Почему роботы? Ну почему? Просто наша реальность шире вашей, просто мы живем в двух измерениях – и в реале, и в виртуале. Зачем вам обязательно нужно выдрать нас из привычного мира и вписать в свои рамки? У нас в виртуале нет границ, мы все равны. У нас нет комплексов, каждый то, чем он хочет быть. Нам здесь хорошо, оставьте нас в покое!»
   Какой же он все-таки умный! Несмотря на рев русички, я первая успела поставить под его сообщением свое ППКС!

Витя, 11 апреля 1980 года, утро

   Не знаю, о чем там говорили мой папа с Женькиным, но только сам Архипыч со мной общаться не хотел. Он даже попросил его пересадить за другую парту. Классуха, которая обычно отвечала в таких случаях: «Что за блажь?!», на сей раз без лишних слов отсадила его на пустое место возле Сережки Павлюковича. Я остался один.
   На перемене пытался объяснить Женьке, что я не виноват. И вообще – я его даже предупредил, хотя мне запретили. Но Архипыч в ответ обозвал меня предателем.
   Даже Ирка Воронько, которая меня считала зубрилой, возмутилась:
   – Ты чего пристал?! Ему сказали, он и повторил! Женька презрительно хмыкнул и ушел на другой конец коридора, где и стоял у окна в гордом одиночестве. Ко мне тоже никто не подходил, а мне и самому не очень хотелось с кем-то болтать.
   На уроках я только и думал, что об этой дурацкой ситуации. Англичанка меня три раза назвала по имени, пока я сообразил, что это она мне.
   Я встал. Она еще раз повторила вопрос, но я и по-русски ничего в тот момент не понимал, а тут по-английски…
   – Ай эм илл! – применил я свои языковые познания.
   – Ар ю сик? – то ли переспросила, то ли поправила англичанка.
   Я решил больше не рисковать с иностранными языками.
   – Плохо мне, Елена Ивановна. Можно, я домой пойду?
   Англичанка от такой просьбы чуть на пол не села. В глазах у нее читалось: «Ничего себе заявочки».
   – Меня сейчас стошнит! – почти не соврал я. – Можно выйти?
   – Ладно… – англичанка вопреки своим принципам тоже перешла на русский. – Иди…
   Я схватил портфель и выбежал из класса.
   Домой сразу не пошел. Меня и правда мутило, не хотелось в душную комнату. И вообще, надо было походить, подумать. Чем больше думал, тем больше на себя злился. Ну зачем я все Архипычу заранее рассказал?! Если бы Васса его ошарашила, он бы растерялся и… И не знаю, что бы там было, но я бы точно виноват не был! А теперь получается, что виноват.
   С другой стороны, я же не мог не предупредить друга? Нет, если бы не предупредил, еще хуже было бы!
   Мне вдруг захотелось сесть и расплакаться, как маленькому. С большим трудом я доплелся до дома, ввалился в квартиру и залег на диван.
   Потом навалился какой-то липкий туман, от которого остались только обрывки воспоминаний. Мама вроде беспокоилась… Что-то я ей отвечал… А потом какой-то врач… Молодой, недовольный мной… Я один в комнате…
   Очнулся как-то сразу. За окном темно. А в большой комнате кто-то разговаривает. Не очень понимая зачем, я встал и поплелся слушать.
   Говорили мой и Женин папа.
   – Может, они его попугать хотят? – Женин папа говорил тихо, но как-то неестественно жизнерадостно. – Попугают и отстанут.
   – Нет. Не отстанут. Я заходил в школу, – голос у папы был очень усталый, как после какой-нибудь обкомовской конференции. – Завуч там… старой закалки. И старшая пионервожатая явно под ее влиянием.
   – Значит, акция устрашения? – теперь Архипов-старший старался изображать веселье.
   – Ты, Петь, не веселись… Мало тут веселого. Тебя в Минск собирались перевести, замом в какую-нибудь республиканскую газету. А теперь…
   Они помолчали. Я почувствовал, что коленки у меня подкашиваются. Не от страха, а просто от слабости. Я присел у двери на корточки.
   – Неужели ты думаешь, – продолжил мой папа, – что тебя утвердят после такого… инцидента? Это же номенклатура ЦК…
   – Да… за такое меня и из партии могут попереть, – теперь дядя Петя не хорохорился, и голос у него стал точь-в-точь, как у моего папы.
   – Не попрут! Сошлем на пару лет в какую-нибудь многотиражку…
   Архипов перебил:
   – Это все ерунда. Как-нибудь переживу, не маленький. Женьку жалко. Поломают парню жизнь… Слушай, а эти… педагоги… они совсем невменяемые?
   – Совсем. Единственный шанс твоему Женьке уцелеть – публично покаяться и признать ошибки.
   – Нет!
   Я вздрогнул всем телом. «Нет» получилось тихим, но таким… хлестким, что ли? Мы как-то ходили в цирк, там у дрессировщика был кнут. Вот он точно так же им щелкал, как дядя Петя сейчас сказал «Нет».
   Он продолжил немного спокойнее:
   – Помнишь, как ты тогда, с Комаровым? Не стал ведь каяться и признавать ошибок, влепил ему на общем собрании!
   – Комаров был сволочь и бюрократ. Его из партийных органов давно надо было гнать. И вообще, время было другое.
   – Другое. Тебя могли не только без партбилета оставить, но и в волюнтаризме обвинить.
   – Ладно, не важно, – по голосу папы стало понятно, что он морщится. – Вот видишь, теперь время не такое жесткое…
   – Время всегда одинаковое. А если Женьку сейчас сломают… нет уж! Пусть стоит до конца…
   Тут на кухне завозилась мама.
   – Мужчины! – крикнула она. – Еще чаю принести?
   – Неси! – отозвался папа.
   Я торопливо встал и спрятался в своей комнате. Лег на ледяную подушку и чуть не заплакал. Теперь и Женькин папа пострадает.
   Я должен что-то сделать!
   Как-то спасти друга! Как в «Трех мушкетерах» или «Двух капитанах»!
   Тут я вспомнил, что за весь разговор взрослые ни разу не упомянули меня. Наверное, понимали, что я никак не могу помочь. Ну никак!
   А я очень хочу! Очень сильно!
   Мама гладила меня по голове и терпеливо повторяла: «Все хорошо! Конечно, ты его спасешь! Успокойся, Витя, обязательно спасешь!»
   Но я никак не мог спасти Женьку. Он совсем рядом, привязан к мачте, гвардейцы кардинала тыкают в него шпагами. Архипыч не плачет, хотя вся рубаха у него в крови. Он просто смотрит на меня в упор. Мне надо перепрыгнуть со своей кровати на корабль, но нельзя – на борту сидят Васса и Танечка в рыцарских доспехах и строго грозят указательным пальцем.
   Я знаю, что завуч будет очень недовольна, если я помешаю гвардейцам кардинала.
   Я пытаюсь хотя бы понять – почему? Я ведь должен помочь! Это же мой друг!
   Стреляет пушка. Большое каменное ядро из нашего городского музея летит мне прямо в голову, а я не могу даже пошевелиться.
   Ядро врезается мне в лоб и взрывается…

Синичка, 12 апреля 2018 года, вечер

   Сегодня мама задерживалась. Я от нечего делать решила разгрести свой комик. Немного перенастроила инет, чтоб удобнее было, фильмы старые удалила, музыки новой залила. Почту размусорила, а то спама больше гига накопилось. Вообще, конечно, мой комик уже менять пора. Ему уже два года, старенький совсем. Кучи нужных функций нет. Телевизором, например, управлять невозможно. И в трубочку не сворачивается! Стыдно с таким старьем ходить!
   Мама пришла только в восемь вечера, уставшая и несчастная.
   – Достали эти пробки… Сил нет никаких. К косметичке я не успела, на тренировку тоже. Ну совершенно нет времени собой заняться! Когда уже придумают, как сделать так, чтоб в пробке делом заниматься, а не тупо телек смотреть или по телефону трындеть. У меня за рабочий день уже от телефона голова пухнет! Три остановки телепались полтора часа! Я б за это время два маникюра сделать успела!
   Папа тут же начал подтрунивать.
   – Зачем тебя два маникюра, мы и одного не оценим…
   А мама немедленно разозлилась:
   – Слушай, мне всего тридцать восемь лет! У меня еще вся жизнь впереди, если сейчас не следить за собой, потом поздно будет!
   – Ладно, ладно, – вздохнул папа, – иди поешь. А то ты сильно злая, когда голодная.
   Пока мама ужинала, я честно пыталась в очередной раз пересказать ей параграф из учебника истории, а потом еще и билет по русскому языку. Мне стало плохо. Сначала просто разболелась голова. Мама, как обычно, завелась на тему «это все твой комп», а потом вспомнила, что последние пару часов я к компу-то и не подходила. Сидела с ней на кухне и к экзаменам готовилась. Мама дала мне таблетку. Не помогло. Я честно пыталась лечь поспать, но как только закрывала глаза, видела перед собой класс, который на меня смотрит. От ужаса просыпалась. Вроде бы мама ко мне в комнату заходила, я помню ее холодные руки на моем лбу, помню, она говорила что-то успокаивающее. Потом мне начало сниться, что ко мне летит историк с огромными крыльями и тяжелым клювом долбит меня в висок. А за ним прилетает ястреб, отгоняет историка, и мне становится почти хорошо. Голова болит, но так, как будто это не моя голова. В этот момент я, наверное, очнулась, потому что смутно помню людей в белых халатах, и капельницу, и мамино заплаканное лицо. А потом опять всякая ерунда. Помню белую комнату, помню мальчика, помню, что я точно знаю, что это и есть Ястреб, а он как будто меня не понимает. Но мне так хорошо оттого, что я его увидела, что я засыпаю. Просто засыпаю. И голова уже не болит.

Витя, неизвестное число, неизвестного года

   Совсем ничего не болит. Даже странно – я ведь хорошо помню, как мне в голову летело ядро. И взрыв помню.
   Может, я умер, и это рай?
   Думаю – и пугаюсь, что эту мысль подслушает Васса. Оглядываюсь. Ни Вассы, ни Танечки рядом нет. И Женьки нет. Я сижу в очень белом кресле в углу очень белой комнаты. В противоположном углу – еще одно такое же белое кресло. На нем сидит сердитая девочка, прижав колени к подбородку.
   – Ты кто? – говорю я, но звука не слышу.
   Тем не менее девочка меня понимает и отвечает:
   – А ты кто?
   Это очень странно. Ничего не слышно, но совершенно точно знаю, что она ответила.
   – Я Витя. Шевченко. Я заболел… Мы в больнице?
   Девочка, кажется, обиделась еще больше.
   – Ты точно больной!
   Я внимательно смотрю по сторонам. Очень чисто. И никаких теней. И даже намека нет на дверь.
   – Это, наверное, обкомовская больница! – догадываюсь я. – Или даже цековская!
   Девочка перестала обижаться. Теперь она очень удивлена.
   – А что это?
   Похоже, у нее с головой не все в порядке, что ж она таких простых вещей не знает!
   – Это просто сон, – говорит девочка. – Я сплю, и ты мне снишься.
   – Нет, – мне обидно, что она первая про сон сообразила. – Это мой сон! А тебя я вообще не знаю!
   – Ты – Ястреб? – вдруг спрашивает девочка.
   – Я кто? – у меня от удивления челюсть до пола чуть не упала.
   – Я знала, что ты мне приснишься, я тебе в личку написала, а ты не ответил…
   – Куда написала?
   Но девочка меня не слушает, она встает с кресла и начинает рассматривать комнату. Я тоже встаю. Просто по привычке. Вроде как из вежливости.
   – Напиши мне, ладно? – говорит девочка, усаживается в кресло и поджимает под себя ноги.
   – Это мое место, – бурчу я.
   – А, – машет она рукой, – они одинаковые.
   Мы молчим. Я просто не знаю, что сказать. Сажусь в свободное кресло, и через минуту глаза начинают слипаться. Никогда не думал, что можно спать во сне…

Синичка, 13 апреля неизвестного пока года

   Я открыла глаза и удивилась. В комнате был странный полумрак. Вроде б и солнце где-то светит, но в комнату не попадает. Присмотрелась и поняла – на окне висят толстенные шторы, у нас сроду таких не было.
   – Маааам! – позвала я.
   Получилось тихо, но мама оказалась рядом мгновенно, я даже не успела понять, откуда она взялась.
   – Как же ты нас напугала, господи… – мама тихо плакала и обнимала меня.
   А потом отстранилась, и я увидела ее опухшие глаза и непричесанные волосы.
   – Мамочка, да что ты, ну подумаешь, голова заболела…
   Мама дернулась, и видно было, что слезы она сдерживает с трудом.
   – Мы еле в «скорую» дозвонились, автомат во дворе сломался, папа аж к магазину бегал…
   Честно говоря, я ничего не поняла, но решила не переспрашивать. Ну видно же, переволновался человек, вот и несет ерунду всякую.
   – Мам, открой окно, чего так темно? И зачем нам эти шторы?
   – Шторы? – мама удивилась. – Что значит зачем? Висят и висят…
   Но шторы все-таки раздернула.
   И вот тут мне стало плохо по-настоящему. Компа на столе не было! Там, на его законном месте, валялась груда книг, тетрадки какие-то, бумажки…
   – Мама, где комп?!
   Я рывком села на кровати.
   – Где что? – спросила мама.
   – Вот не надо дурочкой прикидываться! – вскрикнула я. – Ты ж знаешь, у меня не от него вчера голова болела, а от экзамена.
   – Какого экзамена? – мамины глаза стали размером с блюдце. – Ты о чем? И вообще, как ты со мной разговариваешь?
   – Где комп?
   Я вскочила и ринулась под стол, мама вскрикнула и пыталась меня удержать.
   – Оля, Оленька, тебя нельзя вставать! И волноваться нельзя, ты ляг…