Страница:
Социальную сущность явлений, о которых идет речь, образуют не некие секреты Кремля и закулисные махинации, которые стремятся разгадать западные разведывательные службы и кремленологи и которые становятся сенсациями в средствах массовой информации Запада. Такие секретные и сенсационные явления суть еще в большей мере пена исторических процессов, чем любые другие. Сущность интересующих нас явлений образуют точно так же обыденные, доступные наблюдению эмпирические факты. Но чтобы понять, что именно они образуют сущность видимых явлений, нужны особые методы исследований всей совокупности явлений реальности, нужно следовать определенным принципам научной этики, нужно иметь мужество пойти против общепринятых мнений и быть готовым к тому, что мир не встретит с восторгом твои открытия.
Внешне хрущевский "переворот" выглядел так. Хрущев зачитал на XX съезде партии доклад, разоблачавший "отдельные ошибки периода культа личности". Доклад зачитали во всех партийных организациях. Никакого обсуждения не было. Просто предлагалось принять его к сведению. Одновременно всем партийным органам были даны инструкции, что делать. Убрали портреты, бюсты и памятники Сталина. Прекратили ссылки на него. Позднее выбросили труп Сталина из Мавзолея. Сделали кое-какие послабления в культуре, особенно в литературе и кино. Заменили каких-то деятелей сталинского периода в руководстве. Стали предавать гласности кое-какие неприглядные факты прошлого. На Сталина начали сваливать вину за тяжелое положение в стране и за потери в ходе войны. Все эти и другие факты общеизвестны. Совокупность этих фактов и называют десталинизацией советского общества.
Что означала эта десталинизация по существу с социологической точки зрения? Сталинизм исторический как определенная совокупность принципов организации деловой жизни страны, принципов управления и поддержания порядка и принципов идеологической обработки населения сыграл свою великую историческую роль и исчерпал себя. Он стал помехой для нормальной жизни страны и дальнейшей ее эволюции. В силу исторической инерции он еще сохранял свои позиции. Миллионы людей, которые были оплотом сталинизма, привыкли и не умели жить по-иному, сохраняли свои руководящие позиции и влияние во всех подразделениях общества. Вместе с тем в стране отчасти благодаря сталинизму и отчасти вопреки ему созрели силы и возможности его устранения. В годы войны и в послевоенные годы предприятия и учреждения страны уже во многом стали функционировать не по-сталински. Благодаря культурной революции изменился человеческий материал, и потери в войне не остановили этот процесс. В массах населения назрела потребность жить иначе, назрел протест против сталинских методов, ставших бессмысленными.
В сфере управления обществом сложился государственный чиновничий аппарат, который стал играть более важную роль сравнительно с аппаратом сталинского народовластия и сделал последний излишним. В сфере идеологии сталинский уровень идеологии перестал соответствовать интеллектуальному уровню населения и его настроениям. В стране выросли огромные кадры идеологически подготовленных людей, которым сталинские идеологи казались примитивными и мешали делать то же дело лучше, чем раньше. Десталинизация страны происходила вопреки всему и несмотря ни на что, происходила объективно, явочным порядком. Происходила как естественный процесс созревания, роста, усложнения, дифференциации социального организма. Так что хрущевский "переворот" означал приведение официального состояния общества в соответствие с его фактическими тенденциями и возможностями.
Хрущевский "переворот" имел успех лишь в той мере, в какой он был официальным признанием того, что уже складывалось фактически. Он имел успех лишь в той мере, в какой нес облегчение и улучшение условий жизни широким массам населения. Он был прежде всего в интересах сложившегося к тому времени мощнейшего слоя руководящих работников всех сортов и уровней (начальников и чиновников), которые стремились сделать свое положение стабильным, обезопасить себя от правящей сталинской мафии, опиравшейся на органы государственной безопасности и массовые репрессии, и от мафий такого рода на всех уровнях социальной иерархии. Этот правящий слой больше всех был подвержен произволу народовластия. Он стал господствующим фактически и хотел иметь личные гарантии своего привилегированного положения.
НАША РЕАКЦИЯ
ОПТИМИСТИЧЕСКИЕ ГОДЫ
ДРУЖЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ
РАБОТА
ЗАБАВНЫЙ КУРЬЕЗ
Внешне хрущевский "переворот" выглядел так. Хрущев зачитал на XX съезде партии доклад, разоблачавший "отдельные ошибки периода культа личности". Доклад зачитали во всех партийных организациях. Никакого обсуждения не было. Просто предлагалось принять его к сведению. Одновременно всем партийным органам были даны инструкции, что делать. Убрали портреты, бюсты и памятники Сталина. Прекратили ссылки на него. Позднее выбросили труп Сталина из Мавзолея. Сделали кое-какие послабления в культуре, особенно в литературе и кино. Заменили каких-то деятелей сталинского периода в руководстве. Стали предавать гласности кое-какие неприглядные факты прошлого. На Сталина начали сваливать вину за тяжелое положение в стране и за потери в ходе войны. Все эти и другие факты общеизвестны. Совокупность этих фактов и называют десталинизацией советского общества.
Что означала эта десталинизация по существу с социологической точки зрения? Сталинизм исторический как определенная совокупность принципов организации деловой жизни страны, принципов управления и поддержания порядка и принципов идеологической обработки населения сыграл свою великую историческую роль и исчерпал себя. Он стал помехой для нормальной жизни страны и дальнейшей ее эволюции. В силу исторической инерции он еще сохранял свои позиции. Миллионы людей, которые были оплотом сталинизма, привыкли и не умели жить по-иному, сохраняли свои руководящие позиции и влияние во всех подразделениях общества. Вместе с тем в стране отчасти благодаря сталинизму и отчасти вопреки ему созрели силы и возможности его устранения. В годы войны и в послевоенные годы предприятия и учреждения страны уже во многом стали функционировать не по-сталински. Благодаря культурной революции изменился человеческий материал, и потери в войне не остановили этот процесс. В массах населения назрела потребность жить иначе, назрел протест против сталинских методов, ставших бессмысленными.
В сфере управления обществом сложился государственный чиновничий аппарат, который стал играть более важную роль сравнительно с аппаратом сталинского народовластия и сделал последний излишним. В сфере идеологии сталинский уровень идеологии перестал соответствовать интеллектуальному уровню населения и его настроениям. В стране выросли огромные кадры идеологически подготовленных людей, которым сталинские идеологи казались примитивными и мешали делать то же дело лучше, чем раньше. Десталинизация страны происходила вопреки всему и несмотря ни на что, происходила объективно, явочным порядком. Происходила как естественный процесс созревания, роста, усложнения, дифференциации социального организма. Так что хрущевский "переворот" означал приведение официального состояния общества в соответствие с его фактическими тенденциями и возможностями.
Хрущевский "переворот" имел успех лишь в той мере, в какой он был официальным признанием того, что уже складывалось фактически. Он имел успех лишь в той мере, в какой нес облегчение и улучшение условий жизни широким массам населения. Он был прежде всего в интересах сложившегося к тому времени мощнейшего слоя руководящих работников всех сортов и уровней (начальников и чиновников), которые стремились сделать свое положение стабильным, обезопасить себя от правящей сталинской мафии, опиравшейся на органы государственной безопасности и массовые репрессии, и от мафий такого рода на всех уровнях социальной иерархии. Этот правящий слой больше всех был подвержен произволу народовластия. Он стал господствующим фактически и хотел иметь личные гарантии своего привилегированного положения.
НАША РЕАКЦИЯ
Доклад Хрущева на XX съезде партии читался у нас в институте на закрытом партийном собрании. Но содержание его не было секретом. Он произвел впечатление тем, что был сделан на высшем уровне и одобрен высшими партийными органами и теми конкретными данными, какие в нем приводились. Но принципиально нового он для нас ничего не содержал. Все продолжалось так, как уже наметилось до этого. Как я уже сказал, убрали лишь портреты и бюсты Сталина, запретили ссылки на его сочинения. Когда уносили огромный бюст Сталина из зала заседания института в подвал, его уронили на лестнице и разбили. Завхоз института, бывшая восторженной сталинисткой, сказала по этому поводу: "Туда ему и дорога!" У меня такого рода явления вызывали отвращение и возмущение тем, что в них проявлялись гнусные качества советского человека. Особенно противно было видеть, как бывшие сталинские холуи начали изображать из себя жертв "культа личности" и цинично использовать новую конъюнктуру в своих корыстных интересах. Это явление, как выяснилось впоследствии, стало характерным для советского человека. В горбачевские годы многие ловкачи, процветавшие при Брежневе, тоже стали изображать из себя жертв брежневизма, поскольку это оказалось чрезвычайно выгодным. В хрущевские же годы такое массовое хамелеонство было новостью.
В среде людей, с которыми мне приходилось тогда сталкиваться, ходил слух, будто зачитанный Хрущевым доклад был подготовлен еще помощником Берии, будто Берия сам собирался его зачитать, и это якобы было главной причиной того, что его убрали. Несколько лет спустя я встретил человека, который утверждал, будто этот доклад был приготовлен для самого Сталина, будто Сталин сам собирался выступить в роли освободителя от террора, который без его ведома учинили его соратники. Сейчас невозможно установить, насколько правдивы были такие слухи. Это и не важно. Важно то, что в них проявлялось убеждение в объективной предрешенности крушения легенды сталинизма и десталинизации страны.
В среде людей, с которыми мне приходилось тогда сталкиваться, ходил слух, будто зачитанный Хрущевым доклад был подготовлен еще помощником Берии, будто Берия сам собирался его зачитать, и это якобы было главной причиной того, что его убрали. Несколько лет спустя я встретил человека, который утверждал, будто этот доклад был приготовлен для самого Сталина, будто Сталин сам собирался выступить в роли освободителя от террора, который без его ведома учинили его соратники. Сейчас невозможно установить, насколько правдивы были такие слухи. Это и не важно. Важно то, что в них проявлялось убеждение в объективной предрешенности крушения легенды сталинизма и десталинизации страны.
ОПТИМИСТИЧЕСКИЕ ГОДЫ
При Хрущеве в наших кругах началась веселая, радостная и даже разгульная жизнь. Мы были молоды. Начинались первые успехи. Защищались диссертации. Печатались первые статьи и книги. Присваивались первые звания. Делались первые шаги в служебной карьере. Началась оргия банкетов. Успехи были достаточно ощутимы, чтобы создать общий оптимистичный тонус жизни. Они еще были не настолько заметны, чтобы соображения карьеры и стяжательства стали разделять нас на разные социальные категории. Так что в наших компаниях участвовали пока еще на равных правах самые различные личности: работник ЦК и известный журналист А. Бовин; будущие диссиденты и эмигранты Б. Шрагин, А. Пятигорский и Н. Коржавин (Мандель); будущий редактор журнала "Вопросы философии", помощник высшего партийного чиновника Демичева, академик и помощник Горбачева, член Политбюро ЦК КПСС И. Фролов; будущий директор Института психологии В. Давыдов; будущий известный философ Э. Ильенков, который будет членом комиссии, подготовившей судилище надо мною в Институте философии (по поводу "Зияющих высот"), будущий редактор журнала "Коммунист" Н. Биккенин; будущий помощник высокого партийного чиновника и околодиссидент Ю. Карякин; будущий скульптор и эмигрант Э. Неизвестный и многие другие лица, ставшие известными в брежневские годы. В эти годы начало свою успешную карьеру поколение всякого рода карьеристов, составивших затем интеллектуальную элиту брежневского руководства и всплывших на поверхность в горбачевские годы. Многие из них появлялись в наших кругах, наши пути пересекались в частных компаниях, на бесчисленных заседаниях, на банкетах.
Наше единство (если тут уместно это слово) определялось не какими-то общими принципами и единством цели. Ничего подобного не было изначально. Мы все с самого начала видели наши различия, знали, кто и что есть. Оно определялось просто тем, что нам приходилось сталкиваться друг с другом по работе и по сфере активности вообще, и мы испытывали друг к другу какие-то симпатии. Общая атмосфера в стране для нас была такая, что наши различия еще не разъединяли нас принципиально. Будущие сотрудники партийного аппарата еще выглядели потенциальными деятелями культуры. Актуальные сотрудники КГБ и того же партийного аппарата еще пьянствовали вместе с деятелями культуры, изображая покровителей наук и искусств. Короче говоря, начинались годы не только политического, но и идеологического, и психологического, и карьеристического либерализма. Они описаны мною в "Зияющих высотах".
Надо сказать, что отличие этих лет от сталинских было весьма ощутимым. И мы все понимали это, чувствовали это и, естественно, использовали это. Нам казалось, что пришло именно наше время стать важными фигурами если не в политической, то, по крайней мере, в идейной и культурной жизни страны.
Во второй половине пятидесятых годов Институт философии АН СССР, где я работал, стал превращаться в один из ведущих идейных центров страны, а с точки зрения свободы мысли - в самый значительный центр свободомыслия. В тесной связи с институтом были журнал "Вопросы философии", редакция "Философской энциклопедии" и философский факультет университета. Директором института был бывший сталинист П. Федосеев, а затем - Ф. Константинов, редактором "Вопросов философии" бывший сталинист И. Митин, редактором энциклопедии - бывший сталинист Ф. Константинов. Но тон задавали молодые и сравнительно молодые (в районе сорока и более лет) философы, в большинстве окончившие образование уже в послесталинские годы. Возникло множество журналов и издательств, тяготевших к Институту философии как к идейному центру и поставщику авторов. Появилось довольно большое число энтузиастов, сделавших много для оздоровления идейной атмосферы в философии и околофилософских кругах, а через них - в интеллектуальной и творческой среде вообще. Среди этих людей были такие, которые впоследствии приобрели известность, например П. Копнин, Э. Ильенков, В. Давыдов, П. Гайденко, Э. Соловьев, Э. Араб-Оглы, М. Мамардашвили, А. Гулыга, И. Нарский, А. Богомолов, Ю. Замошкин, Н. Мотрошилова, Б. Грушин, Шубкин и многие другие. Но большинство осталось неизвестными, хотя их фактическая роль в оздоровлении идейной ситуации в стране была неизмеримо значительнее, чем это стало известно. Эти люди были работниками невысокого ранга. Но от них зависела публикация книг и статей. Они консультировали начальников более высокого ранга, готовя им статьи, книги и доклады. Хочу в этой связи упомянуть имя Г. Гургенидзе, долгие годы работавшего в "Вопросах философии". Это был человек редкостных моральных качеств, фронтовик, настоящий коммунист в том смысле, о каком я говорил выше. Он, оставаясь в тени, сделал для публикации в журнале молодых авторов и для повышения интеллектуального уровня журнала больше, чем кто бы то ни было. Мои статьи в "Вопросах философии" стали публиковать благодаря его усилиям. Первую мою статью он опубликовал под псевдонимом, чтобы обмануть бдительность редактора. Хочу отметить также большую роль, которую сыграли старые профессора, сохранившие достоинство в сталинские годы, в особенности такие, как Асмус, Бакрадзе, Лосев, Маковельский.
Одним словом, хрущевские годы были годами десталинизации советской идеологии, философии, культуры, вообще - духовной жизни страны. Это был длительный и болезненный процесс. Он оказался весьма ограниченным. Но когда он начался, он породил оптимизм и энтузиазм, выходивший за рамки потенциальных возможностей социальной системы. Кое-кто воспользовался этим и пошел настолько далеко, насколько позволяли его личные способности и творческие амбиции. Я эту ситуацию в стране использовал максимально. Я прорвался благодаря ей.
Вместе с тем тогда с самого начала давали о себе знать объективные факторы нашего общества, отрезвлявшие общее опьянение. Мы все понимали, что для закрепления и усиления жизненных успехов нужно было избрать один из двух возможных путей: либо настоящий вклад в культуру, либо действия по законам приспособления и карьеры. Большинство пошло по второму пути, используя свои маленькие способности и более или менее приличное образование как средство. Но лучшие сравнительно с людьми сталинского периода способности и образование, а также "либерализм", придававший им видимость оппозиционеров, породили у этих людей непомерно высокое самомнение, ставшее затем одной из черт горбачевизма: они сами вообразили себя идейными лидерами общества и стали изображать из себя "диссидентов у власти". Пройдя школу разврата в идейных бардаках хрущевских и брежневских лет, эти люди, выбравшись на поверхность, стали изображать идейное и творческое целомудрие. Нам всем с самого начала было ясно, что нужно было окунуться в трясину, болото и помойку советской реальности, чтобы действительно приобщиться к правящей и задающей тон жизни элите общества. Встав на этот путь, "лучшие люди" хрущевских лет сами заглушили загоревшийся было энтузиазм и превратились к тому моменту, когда они смогли сказать "Остановись, мгновенье!", в одно из самых гнусных порождений советской истории.
Наше единство (если тут уместно это слово) определялось не какими-то общими принципами и единством цели. Ничего подобного не было изначально. Мы все с самого начала видели наши различия, знали, кто и что есть. Оно определялось просто тем, что нам приходилось сталкиваться друг с другом по работе и по сфере активности вообще, и мы испытывали друг к другу какие-то симпатии. Общая атмосфера в стране для нас была такая, что наши различия еще не разъединяли нас принципиально. Будущие сотрудники партийного аппарата еще выглядели потенциальными деятелями культуры. Актуальные сотрудники КГБ и того же партийного аппарата еще пьянствовали вместе с деятелями культуры, изображая покровителей наук и искусств. Короче говоря, начинались годы не только политического, но и идеологического, и психологического, и карьеристического либерализма. Они описаны мною в "Зияющих высотах".
Надо сказать, что отличие этих лет от сталинских было весьма ощутимым. И мы все понимали это, чувствовали это и, естественно, использовали это. Нам казалось, что пришло именно наше время стать важными фигурами если не в политической, то, по крайней мере, в идейной и культурной жизни страны.
Во второй половине пятидесятых годов Институт философии АН СССР, где я работал, стал превращаться в один из ведущих идейных центров страны, а с точки зрения свободы мысли - в самый значительный центр свободомыслия. В тесной связи с институтом были журнал "Вопросы философии", редакция "Философской энциклопедии" и философский факультет университета. Директором института был бывший сталинист П. Федосеев, а затем - Ф. Константинов, редактором "Вопросов философии" бывший сталинист И. Митин, редактором энциклопедии - бывший сталинист Ф. Константинов. Но тон задавали молодые и сравнительно молодые (в районе сорока и более лет) философы, в большинстве окончившие образование уже в послесталинские годы. Возникло множество журналов и издательств, тяготевших к Институту философии как к идейному центру и поставщику авторов. Появилось довольно большое число энтузиастов, сделавших много для оздоровления идейной атмосферы в философии и околофилософских кругах, а через них - в интеллектуальной и творческой среде вообще. Среди этих людей были такие, которые впоследствии приобрели известность, например П. Копнин, Э. Ильенков, В. Давыдов, П. Гайденко, Э. Соловьев, Э. Араб-Оглы, М. Мамардашвили, А. Гулыга, И. Нарский, А. Богомолов, Ю. Замошкин, Н. Мотрошилова, Б. Грушин, Шубкин и многие другие. Но большинство осталось неизвестными, хотя их фактическая роль в оздоровлении идейной ситуации в стране была неизмеримо значительнее, чем это стало известно. Эти люди были работниками невысокого ранга. Но от них зависела публикация книг и статей. Они консультировали начальников более высокого ранга, готовя им статьи, книги и доклады. Хочу в этой связи упомянуть имя Г. Гургенидзе, долгие годы работавшего в "Вопросах философии". Это был человек редкостных моральных качеств, фронтовик, настоящий коммунист в том смысле, о каком я говорил выше. Он, оставаясь в тени, сделал для публикации в журнале молодых авторов и для повышения интеллектуального уровня журнала больше, чем кто бы то ни было. Мои статьи в "Вопросах философии" стали публиковать благодаря его усилиям. Первую мою статью он опубликовал под псевдонимом, чтобы обмануть бдительность редактора. Хочу отметить также большую роль, которую сыграли старые профессора, сохранившие достоинство в сталинские годы, в особенности такие, как Асмус, Бакрадзе, Лосев, Маковельский.
Одним словом, хрущевские годы были годами десталинизации советской идеологии, философии, культуры, вообще - духовной жизни страны. Это был длительный и болезненный процесс. Он оказался весьма ограниченным. Но когда он начался, он породил оптимизм и энтузиазм, выходивший за рамки потенциальных возможностей социальной системы. Кое-кто воспользовался этим и пошел настолько далеко, насколько позволяли его личные способности и творческие амбиции. Я эту ситуацию в стране использовал максимально. Я прорвался благодаря ей.
Вместе с тем тогда с самого начала давали о себе знать объективные факторы нашего общества, отрезвлявшие общее опьянение. Мы все понимали, что для закрепления и усиления жизненных успехов нужно было избрать один из двух возможных путей: либо настоящий вклад в культуру, либо действия по законам приспособления и карьеры. Большинство пошло по второму пути, используя свои маленькие способности и более или менее приличное образование как средство. Но лучшие сравнительно с людьми сталинского периода способности и образование, а также "либерализм", придававший им видимость оппозиционеров, породили у этих людей непомерно высокое самомнение, ставшее затем одной из черт горбачевизма: они сами вообразили себя идейными лидерами общества и стали изображать из себя "диссидентов у власти". Пройдя школу разврата в идейных бардаках хрущевских и брежневских лет, эти люди, выбравшись на поверхность, стали изображать идейное и творческое целомудрие. Нам всем с самого начала было ясно, что нужно было окунуться в трясину, болото и помойку советской реальности, чтобы действительно приобщиться к правящей и задающей тон жизни элите общества. Встав на этот путь, "лучшие люди" хрущевских лет сами заглушили загоревшийся было энтузиазм и превратились к тому моменту, когда они смогли сказать "Остановись, мгновенье!", в одно из самых гнусных порождений советской истории.
ДРУЖЕСКИЕ ОТНОШЕНИЯ
Хрущевские годы были годами расцвета дружеских взаимоотношений в тех кругах, в которых мне приходилось вращаться. Во всяком случае, я не могу пожаловаться на недостаток таких отношений. Я не могу здесь перечислить всех людей, с которыми у меня были дружеские отношения в эти годы, так как их было очень много. Я не могу назвать никого, с кем у меня были бы лично плохие отношения. Ко мне лично прекрасно относились даже те, кто причинял мне зло. В этом смысле моя ситуация была чисто социальной, до такой степени социальной, что трудно было понять, откуда исходило зло. Бывший заведующий кафедрой логики В. Черкесов, который написал на меня донос в экспертную комиссию, утверждавшую ученые степени, много раз заявлял, что я был самым способным логиком в советской философии. Упоминавшаяся выше Модржинская устраивала мне возможность подрабатывать в вечернем университете марксизма-ленинизма. С моими коллегами, провалившими мою книгу, мы отправились после этого в ресторан и весело отметили это радостное событие. Чтобы понять, почему и как это было возможно, надо вспомнить о тех качествах и принципах поведения, которые я вырабатывал в себе с детства. Я к людям относился всегда сугубо лично, игнорируя исполняемые ими социальные роли и следствия этих ролей в моей судьбе. Я никого и никогда не считал моим личным врагом, хотя многие воспринимали сам факт моего существования как личную угрозу.
Вообще должен сказать, что в хрущевские годы и в первые годы брежневского правления (до семидесятых годов) жизнь в наших кругах была интересной, динамичной и веселой, несмотря ни на что. Спад начался в конце шестидесятых годов, в особенности после подавления чехословацкого "бунта". Думаю, что советское руководство испугалось возможности аналогичного "бунта" у себя дома. Ведь в Чехословакии все началось с философских кругов!
У нас начали постепенно "закручивать гайки".
Вообще должен сказать, что в хрущевские годы и в первые годы брежневского правления (до семидесятых годов) жизнь в наших кругах была интересной, динамичной и веселой, несмотря ни на что. Спад начался в конце шестидесятых годов, в особенности после подавления чехословацкого "бунта". Думаю, что советское руководство испугалось возможности аналогичного "бунта" у себя дома. Ведь в Чехословакии все началось с философских кругов!
У нас начали постепенно "закручивать гайки".
РАБОТА
Годы 1955 - 1956-й я работал над идеями моей кандидатской диссертации. Я хотел придать им логически завершенную форму. При этом я вышел за рамки материала "Капитала" Маркса и решил иллюстрировать приемы метода восхождения от абстрактного к конкретному (в моем понимании диалектического метода) на материале анализа советского общества. В 1956 году я закончил книгу и представил на обсуждение в сектор диалектического материализма (сектора логики еще не было). Книгу разгромили, причем не сталинисты, а "либералы" во главе с заведующим сектором П.В. Копниным.
Копнин был характерным и ярко выраженным "либералом" хрущевского и брежневского периода. Мы с ним дружили с 1938 года. Вместе поступали в ИФЛИ. Во время войны он как-то избежал армии и фронта. Когда я демобилизовался из армии, он уже защитил кандидатскую диссертацию. Когда я попал на работу в Институт философии, он был уже в докторантуре. Вскоре он защитил докторскую диссертацию и стал заведующим нашим сектором. Он был человеком приятным в обращении, легким, веселым и остроумным. И чрезвычайно ловким в карьеристическом отношении. Вот один из его "трюков". На каком-то важном совещании идеологических работников речь шла о творческом подходе к марксизму. Он сказал, что в марксизме многое нуждается в пересмотре. Хотя и наступил "либеральный" период, но до такой смелости дело еще не дошло. В зале наступила мертвая тишина. И тогда Копнин, выдержав паузу, сказал, что этот пересмотр марксизма уже осуществлен: это сделал Ленин. Зал вздохнул с облегчением и разразился бурными аплодисментами.
Копнин сделал блестящую карьеру. Стал директором Института философии в Киеве, членом Академии наук Украины, членом-корреспондентом АН СССР и затем директором нашего института. Если бы он не умер сравнительно молодым (ему не было пятидесяти), он наверняка стал бы одной из ведущих фигур в советской идеологии.
Став директором института, Копнин первым делом дал всем понять, что не имеет со мной ничего общего, и завел дружбу с бывшими сталинистами Иовчуком, Федосеевым, Константиновым и даже Митиным. Он поступал в соответствии с правилами делания большой карьеры. Дружба со мной могла ему повредить.
При обсуждении моей книги он уличил меня в логическом позитивизме, предложил не рекомендовать книгу к печати и посоветовал мне обратиться полностью к логике. И я ему благодарен за это.
Книгу я тогда уничтожил. Но от идей ее не отказался. Впоследствии я их частично опубликовал в ряде статей и параграфов в других книгах, но уже независимо от марксизма, а как общефилософские и общелогические идеи.
В судьбе моей книги сыграло роль еще одно обстоятельство. Произошли известные "венгерские события". Моя аспирантка Правдина Челышева выступила на партийном собрании с протестом против поведения советского руководства в отношении Венгрии. Ее исключили из партии и из института и выслали в Казахстан. Конечно, этот мужественный поступок не имел резонанса ни в стране, ни тем более на Западе. До диссидентского движения еще было далеко. Я выступил против исключения Правдины из института, за что мне было поставлено на вид. Я отделался дешево, хотя я неоднократно высказывал свое сочувствие восставшим венграм. Не исключено, что имя Правдина в формировании этой мужественной женщины сыграло какую-то роль, как фамилия Зиновьев - в моем.
Одновременно я занимался логикой, причем в ее современной форме "математической" логики. Я организовал в институте "партизанским" путем (т. е. без ведома начальства) семинар по логике. Его хотели запретить, но меня спас польский логик и философ К. Айдукевич, посетивший Москву. Он был у меня на заседании семинара и пришел в восторг. Потом он говорил об этом семинаре в президиуме Академии наук и опубликовал о нем очень хвалебную статью. И семинар признали официально. С докладами в моем семинаре выступали такие известные ранее или впоследствии личности, как Э. Кольман, С. Яновская, А. Есенин-Вольпин, С. Шаумян, Г. Поваров и другие. На основе семинара мы с П.В. Таванцом создали группу логики, которую затем официально превратили в особый сектор. Заведовать официально стал П.В. Таванец, предоставивший мне полную свободу действий. Из докладов на моем семинаре был подготовлен сборник статей, опубликованный лишь в 1959 году после длительных баталий со всякого рода "консерваторами". Сборник сыграл большую роль в официальном признании математической логики.
В печать мои работы до 1958 года вообще не выпускали. Сталинисты тут были ни при чем. Это делали "либералы", многие из которых считались моими друзьями. Они упорно стремились сделать из меня такого же типичного советского философа, какими были сами, я столь же упорно не поддавался этому. Я хотел результаты моих собственных размышлений предавать гласности как мои личные, а не приписывать их классикам марксизма и не изображать их как развитие марксизма. Первые мои работы были опубликованы в Польше и затем в Чехословакии в 1958 году. Лишь после этого было разрешено напечатать некоторые мои статьи в советских журналах и сборниках статей.
В 1958 году в институте состоялась конференция по проблеме логических и диалектических противоречий. Конференция была локальной. Наши выступления были отпечатаны в нескольких экземплярах и соединены в сборник для внутреннего пользования, не для печати. Копии этого сборника валялись без надобности на канцелярском шкафу в нашем секторе. Институт посетила делегация западных философов. Они поинтересовались нашей конференцией. Я отдал им одну копию никому не нужного сборника выступлений. Через некоторое время (в 1959 г.) в каком-то журнале на Западе появилась статья Н. Лобковица о разногласиях в советской философии. Обо мне он писал, будто я "имел мужество свергать диалектические противоречия". Меня, конечно, вызывали в КГБ по поводу передачи материалов конференции на Запад. А тот факт, что я якобы отвергал диалектические противоречия, стал предметом нападок на меня со стороны институтских защитников чистоты марксизма. Упоминание обо мне Н. Лобковицем было первым в западных журналах. Почти через двадцать лет (в 1978 г.), когда встал вопрос о моей высылке из Советского Союза, профессор Н. Лобковиц был ректором Мюнхенского университета. Он пригласил меня в университет гостевым профессором. Под этим предлогом меня и выслали из страны.
Копнин был характерным и ярко выраженным "либералом" хрущевского и брежневского периода. Мы с ним дружили с 1938 года. Вместе поступали в ИФЛИ. Во время войны он как-то избежал армии и фронта. Когда я демобилизовался из армии, он уже защитил кандидатскую диссертацию. Когда я попал на работу в Институт философии, он был уже в докторантуре. Вскоре он защитил докторскую диссертацию и стал заведующим нашим сектором. Он был человеком приятным в обращении, легким, веселым и остроумным. И чрезвычайно ловким в карьеристическом отношении. Вот один из его "трюков". На каком-то важном совещании идеологических работников речь шла о творческом подходе к марксизму. Он сказал, что в марксизме многое нуждается в пересмотре. Хотя и наступил "либеральный" период, но до такой смелости дело еще не дошло. В зале наступила мертвая тишина. И тогда Копнин, выдержав паузу, сказал, что этот пересмотр марксизма уже осуществлен: это сделал Ленин. Зал вздохнул с облегчением и разразился бурными аплодисментами.
Копнин сделал блестящую карьеру. Стал директором Института философии в Киеве, членом Академии наук Украины, членом-корреспондентом АН СССР и затем директором нашего института. Если бы он не умер сравнительно молодым (ему не было пятидесяти), он наверняка стал бы одной из ведущих фигур в советской идеологии.
Став директором института, Копнин первым делом дал всем понять, что не имеет со мной ничего общего, и завел дружбу с бывшими сталинистами Иовчуком, Федосеевым, Константиновым и даже Митиным. Он поступал в соответствии с правилами делания большой карьеры. Дружба со мной могла ему повредить.
При обсуждении моей книги он уличил меня в логическом позитивизме, предложил не рекомендовать книгу к печати и посоветовал мне обратиться полностью к логике. И я ему благодарен за это.
Книгу я тогда уничтожил. Но от идей ее не отказался. Впоследствии я их частично опубликовал в ряде статей и параграфов в других книгах, но уже независимо от марксизма, а как общефилософские и общелогические идеи.
В судьбе моей книги сыграло роль еще одно обстоятельство. Произошли известные "венгерские события". Моя аспирантка Правдина Челышева выступила на партийном собрании с протестом против поведения советского руководства в отношении Венгрии. Ее исключили из партии и из института и выслали в Казахстан. Конечно, этот мужественный поступок не имел резонанса ни в стране, ни тем более на Западе. До диссидентского движения еще было далеко. Я выступил против исключения Правдины из института, за что мне было поставлено на вид. Я отделался дешево, хотя я неоднократно высказывал свое сочувствие восставшим венграм. Не исключено, что имя Правдина в формировании этой мужественной женщины сыграло какую-то роль, как фамилия Зиновьев - в моем.
Одновременно я занимался логикой, причем в ее современной форме "математической" логики. Я организовал в институте "партизанским" путем (т. е. без ведома начальства) семинар по логике. Его хотели запретить, но меня спас польский логик и философ К. Айдукевич, посетивший Москву. Он был у меня на заседании семинара и пришел в восторг. Потом он говорил об этом семинаре в президиуме Академии наук и опубликовал о нем очень хвалебную статью. И семинар признали официально. С докладами в моем семинаре выступали такие известные ранее или впоследствии личности, как Э. Кольман, С. Яновская, А. Есенин-Вольпин, С. Шаумян, Г. Поваров и другие. На основе семинара мы с П.В. Таванцом создали группу логики, которую затем официально превратили в особый сектор. Заведовать официально стал П.В. Таванец, предоставивший мне полную свободу действий. Из докладов на моем семинаре был подготовлен сборник статей, опубликованный лишь в 1959 году после длительных баталий со всякого рода "консерваторами". Сборник сыграл большую роль в официальном признании математической логики.
В печать мои работы до 1958 года вообще не выпускали. Сталинисты тут были ни при чем. Это делали "либералы", многие из которых считались моими друзьями. Они упорно стремились сделать из меня такого же типичного советского философа, какими были сами, я столь же упорно не поддавался этому. Я хотел результаты моих собственных размышлений предавать гласности как мои личные, а не приписывать их классикам марксизма и не изображать их как развитие марксизма. Первые мои работы были опубликованы в Польше и затем в Чехословакии в 1958 году. Лишь после этого было разрешено напечатать некоторые мои статьи в советских журналах и сборниках статей.
В 1958 году в институте состоялась конференция по проблеме логических и диалектических противоречий. Конференция была локальной. Наши выступления были отпечатаны в нескольких экземплярах и соединены в сборник для внутреннего пользования, не для печати. Копии этого сборника валялись без надобности на канцелярском шкафу в нашем секторе. Институт посетила делегация западных философов. Они поинтересовались нашей конференцией. Я отдал им одну копию никому не нужного сборника выступлений. Через некоторое время (в 1959 г.) в каком-то журнале на Западе появилась статья Н. Лобковица о разногласиях в советской философии. Обо мне он писал, будто я "имел мужество свергать диалектические противоречия". Меня, конечно, вызывали в КГБ по поводу передачи материалов конференции на Запад. А тот факт, что я якобы отвергал диалектические противоречия, стал предметом нападок на меня со стороны институтских защитников чистоты марксизма. Упоминание обо мне Н. Лобковицем было первым в западных журналах. Почти через двадцать лет (в 1978 г.), когда встал вопрос о моей высылке из Советского Союза, профессор Н. Лобковиц был ректором Мюнхенского университета. Он пригласил меня в университет гостевым профессором. Под этим предлогом меня и выслали из страны.
ЗАБАВНЫЙ КУРЬЕЗ
В институт я был принят на должность машинистки-стенографистки, хотя я печатать на машинке не умел и до сих пор не умею. На первых порах мне поручили работать с сумасшедшими, которые десятками осаждали идеологические учреждения. Я отвечал на их письма, читал. рецензировал их сочинения, беседовал с ними. Хотя я скоро был переведен на должность научного сотрудника, эта обязанность работать с сумасшедшими оставалась за мною в течение многих лет. Впоследствии я использовал опыт этой работы в моих литературных произведениях, в особенности в книге "Желтый дом", основанной на фактах жизни Института философии АН СССР. Один из моих "психов" свихнулся на теме индивидуального террора. Это был очень интеллигентный и милый инженер. Он пришел в институт и спросил сотрудников, толпившихся на лестничной площадке и от безделья занимавшихся зубоскальством, кто в институте интересуется проблемами индивидуального террора. Все не сговариваясь назвали ему меня. Стоило ему взглянуть на меня, как он сказал, что я и есть тот человек, какой ему нужен, и проникся ко мне полным доверием. Он посвятил меня в свои планы. А планы были далеко идущие: взорвать Лубянку или какое-либо правительственное здание. Последнее желательно взорвать, когда там будет проходить какое-либо торжественное заседание и все члены Политбюро ЦК КПСС будут в сборе. В качестве объекта взрыва фигурировал и Мавзолей Ленина. Техническую сторону дела он брал на себя. От меня требовалось философское обоснование необходимости покушения.
Этот сумасшедший (я назвал его Террористом) посещал меня в институте, узнал мой домашний адрес и приходил домой, ловил меня в самых неожиданных местах. Однажды он пришел к нам в сектор. Институт находился неподалеку от Кремля. Мой Террорист начал развивать идеи насчет транспортировки взрывчатки на Кремль по воздуху, направляя устройство из окна института. Нашу беседу подслушал один из сотрудников сектора, сидевший за шкафом, так что мы его не заметили. Он немедленно донес в КГБ. Моего Террориста после этого я не видел. За мной пришли два человека с Лубянки. Лишь после объяснения в дирекции, что беседа с такими сумасшедшими была моей служебной обязанностью, меня оставили в покое.
Этот сумасшедший (я назвал его Террористом) посещал меня в институте, узнал мой домашний адрес и приходил домой, ловил меня в самых неожиданных местах. Однажды он пришел к нам в сектор. Институт находился неподалеку от Кремля. Мой Террорист начал развивать идеи насчет транспортировки взрывчатки на Кремль по воздуху, направляя устройство из окна института. Нашу беседу подслушал один из сотрудников сектора, сидевший за шкафом, так что мы его не заметили. Он немедленно донес в КГБ. Моего Террориста после этого я не видел. За мной пришли два человека с Лубянки. Лишь после объяснения в дирекции, что беседа с такими сумасшедшими была моей служебной обязанностью, меня оставили в покое.