Страница:
Злобин Анатолий
Щедрый Акоп
Анатолий Павлович Злобин
Щедрый Акоп
Очерк из цикла "Портреты мастеров"
1
Я стоял у подножия пейзажа, и тут пора пояснить, что пейзаж начинался не прямо от носков моих ботинок, купленных только вчера за 32 рубля, а на некотором отдалении от них. Более того, он пребывал в иной плоскости, будучи подвешенным к мирозданию на двух веревочках и обозначенным в каталоге неведомыми единицами измерения: 73х100.
Что это? Метры? Килограммы? Световые годы?
Лично я предпочел бы парсеки. Пейзаж шириной в 73 световых года, этакая вселенская холстина, натянутая на гвоздиках звезд, меня бы это вполне устроило. Но я не смел прервать своих мыслей ради таких мелочей, ибо не смел оторваться от пейзажа. Я прирос к нему взглядом.
Уверен, что когда-то видел этот пейзаж, до боли знакомо, страшно похоже - но где? Уверен, что никогда не видел его, он ни на что не похож, такого вообще не бывает.
Пейзаж-то сочиненный, вот оно что!
Подрагиванье вагона напоминало мне о том, что я продолжаю двигаться, а придуманный еще дома и захваченный в дорогу в качестве путеводителя пейзаж продолжал раскручиваться вокруг огромной белоголовой горы.
Я так боялся прозевать вход в Армению, что вскочил раньше задуманного. Московские часы показывали 4.57, и каменистая земля, стлавшаяся от насыпи до горизонта, обозначенного округлыми вершинами, напомнила мне об эпитетах, заботливо уложенных памятью в дорожный мешок: суровая, любимая, многострадальная, единственная, политая потом и кровью, плодоносная, древняя, могучая и цветущая, я имею в виду эпитеты к слову земля.
Их привычный набор тотчас сделал свое благое дело: комок волнения сжал горло мое: вот она, моя многострадальная и родная, которой я никогда не видел, но она все равно оставалась моей.
И камни тут родные и многострадальные. Но почему же они перечеркнуты неясными полосами? Полосы сложились в столбы, столбы в частокол, сплетенный из проволоки. Горло мое враз пересохло, едва я понял, что это такое.
Как же далеко я уехал от дома! 55 курьерских часов мчался по родимой земле, пока не достиг ее края, за которым начинался иной, турецкий склон. И я принял чужую землю за свою, обманувшись не только глазами, но и сердцем. А горы все так же волнообразно наматывались на гребень горизонта. Отчего они чужие мне? Разве это не одна и та же планета, отданная людям для разумной жизни на ней?
Кто-то сказал, что границы это незаживающие шрамы земли. И вот я вижу: земля корчится от боли, нанесенной ей колючками недоверия. Верно, та боль и передается в наши глаза, когда взгляд достигает края своей земли. Я пытался убедить себя, что земля по ту сторону колючей проволоки мне чужая, но не мог найти никакой внешней разницы между той и этой землей.
Поезд продолжал движение, пересекая пейзаж по диагонали. Природа спешила исправить допущенный промах. Граница в очередной корче вильнула в сторону и вскоре вовсе пропала, освободив глаза от угрызений совести.
Так совершился мой вход в Армению, первое приближение к Акопу Акопяну. Теперь-то я знаю многое из того, о чем раньше мог лишь догадываться. Армения с готовностью распахивала передо мной свои двери, преображаясь и меняя лик за каждым новым поворотом, перекрестком, подъездом.
Акоп Акопян начинается за углом направо или же прямо по ходу движения в зависимости от того, куда вы попадете вначале - в Музей современного искусства или на третий этаж Национальной галереи. Тут и там Акопу отдана полная стена, по семь или восемь полотен.
Я попал сначала за углом направо. Еще пять шагов, еще два шага выступ, перегородивший зал, кончится, и за ним возникнет новая стена, наполненная Акопом.
Еще полшага! Я еще не ведаю того, что откроется мне за углом, и потому шагаю по залу расслабленной музейной походкой, продолжая восторженно спокойно любоваться полотнами, искусно развешанными по стенам на всем протяжении моего взгляда.
Акоп еще закрыт углом выступа - и до него четверть шага.
- Теперь смотрите! - восклицает мой вездесущий гид Меружан.
Не могу вам передать первого впечатления от Акопа, оно испарилось, ибо было предварено направляющим окликом. Начну сразу с пятнадцатого, двадцать восьмого, семьсот сорок первого.
2
Значит так: я стоял у подножия пейзажа (вон какая долгая понадобилась оговорка). Передо мной была пробита брешь в стене: 73x100, и там, в проеме бреши, раскрывалось рукотворное мироздание, до боли знакомое, ни на что не похожее.
Это была согбенная гора, мучительно прораставшая из земли. Это был манекен, нагло присоседившийся рядом с живыми цветами. Это был пейзаж, набитый обезглавленными безрукими человеческими существами, да что там, это были одни костюмы, лишенные плоти. Да как может такое быть?
Склоняюсь над табличкой: "Нет! - нейтронной бомбе". 195x300.
- Самое главное дать правильное название, - поясняет Меружан, певец гармонии и властелин метафор. - Правильное название повышает проходимость на 333 процента.
Где я видел это? Уверяю вас, гражданин искусствовед, я этого никогда не видел. Вот в чем великий секрет Акопа. На его полотнах я мгновенно узнаю то, чего никогда не видел.
Секрет, который ничего не объясняет, с ухмылкой бросит искусствовед из своего сомневающегося угла. А ведь это уже семьсот сорок третье впечатление от Акопа, поэтому проще всего переименовать его в секрет № 1. Так вот почему они безголовые: нейтронная бомба взорвалась. А я-то думал...
Интересно, отчего там на переднем плане дорога смазана? Вопрос не столько следовательский, сколько исследовательский - мне самому необходим ответ.
По бокам дороги постройки и предметы выписаны с достаточной резкостью, а сама дорога смазана - отчего бы? Так ведь это дорога, оттого она и смазана. От скорости смазана.
Спросить бы у художника. Вот он, кстати, сидит у соседней картины, давая пояснения вопрошающим. Ах, это всего-навсего автопортрет. Он не отвечает, а задает новые загадки. И вовсе не автопортрет, а портрет кинорежиссера А.Пелешяна, 130x73.
Я не смею спрашивать у художника, ибо он уже ответил на все вопросы бытия, выставив на обзор свои полотна. А если там что-то недосказано, так это всего два-три слова, выбитых на медной табличке.
Отчего же все-таки дорога смазана? И как она называется?
Шаг вперед, традиционный полупоклон перед табличкой.
"Акоп Акопян, г.р. 1923. На краю деревни. 93x141".
И это все! Никаких вопросов! Снимите (хотя бы мысленно) оставленную в гардеробе шляпу и молча созерцайте край деревни, зацепившийся за сердце.
Хотите знать секрет № 2? Великий лаконизм искусства. Одна строка, проведенная кистью, способна вместить в себя тома.
О господи, пошли мне иной жанр, разве ты не чувствуешь, что я не в силах остановиться. Книга состоит из страниц, страницы из строчек, строки из слов, слова из букв, и это все вместе взятое обязано изливаться нескончаемо, этакий изнуряющий фонетический конвейер, не оставляющий никакой надежды на пробел, хотя бы на минутную передышку. И я прикован к моему конвейеру, стою на страже слова, с перерывом на 8 часов сна, не более того.
Сделайте пробел, гражданин редактор, хотя бы перебивку номером главы, чтобы я мог набрать глоток воздуха в грудь.
3
Фу, дайте отдышаться. Напрягаюсь внутренним зрением: что же было на краю деревни? Не могу вспомнить. А может, медные таблички перепутались в памяти?
Но вот за что зацепился мой взгляд: 1923. Акоп родился в моем году. Мы с ним на этой планете не единственно современники, но и ровесники. У меня уже есть на примете несколько моих ровесников, за которыми я неустанно слежу: мы появились на свет в один год - и что же мы сделали для родимой планеты?
Чарлз Бейл, г.р. 1923, уроженец Оттавы, гражданин Канады, физик, ведет исследования в области ядерной плазмы, намереваясь одарить человечество новым изобильным источником энергии.
Елизавета II, г.р. 1923, королева Великобритании, со дня рождения прописана в Букингемском дворце, поклонница живописи и других искусств, недавно принимала папу римского, собирается с визитом вежливости на Канарские острова. Считает высшей гражданской доблестью не вмешиваться в дела своего государства.
Фридрих Теодор Амадей Кугель-Фогель, г.р. 1923, профессор парапсихологии Мюнхенского университета. Крупный мистик XX века, мечтает открыть биологическую энергию для всеобщего счастья на земле. Уже построен первый опытный образец генератора, производящего биологическую энергию, но производительность его, увы, пока ничтожна.
Ваш покорный слуга, г.р. 1923, уроженец Москвы, воевал на том же участке фронта, что и Фридрих Т.А. Кугель-Фогель, но по другую сторону окопов. Мы с ним стреляли друг в друга, однако, к счастью, промахнулись. В настоящее время тружусь над книгой армянских впечатлений, собираясь посетить мастерскую моего ровесника Акопа Акопяна, родившегося в Александрии.
Я часто бываю в мастерских художников, но никогда не делаю этого специально. Коль ты идешь туда без приглашения, у тебя с собой должно быть нечто такое, что ты мог бы воспроизвести вслух.
Я был столь переполнен Акопом, что онемел при встрече. Открылась заветная дверь, ведущая в чужую тайну, и мы оказались в мастерской.
Я начал с бормотанья:
- Мы явились на свет в одно и то же... иначе я не посмел бы...
Меружан исправно переводил на армянский, возвращая мне ответы в русском варианте.
- Прошу вас, я рад.
Стоп! Там же магнитофон крутился, отчетливо вижу его затвердевший в памяти прямоугольник, чернеющий на полу, и змеистый черный шнур, впившийся в источник питания.
Но это после, после. А сейчас мы только вошли, еще топчемся в районе двери, разбираем сидячие места в предвкушении изобразительного пиршества, приехали-то полной машиной, тут и Феникс, и Давид, и Шаэн, благо возник предлог проникнуть к Акопу.
Перемещаюсь ближе к Меружану:
- Как отчество Акопа?
- Я не знаю. Для всех нас он Акоп.
- Как же его называть? Я не смею без отчества.
- Называйте: маэстро. Так будет правильно.
- Скажите, маэстро, какой размер холста вы предпочитаете всем остальным и чем вы их измеряете, световыми годами или другими зрительными единицами?
Вопрос чисто риторический, ибо магнитофон не включен.
Однако же как жаль, что маэстро не говорит по-русски. Поэтому первая реплика, предназначенная для преодоления неловкости, рождается сама собой, она и должна расставить все по местам, равно как рассадить нас по стульям и креслам.
- Маэстро, прежде всего я хотел бы просить у вас извинения, что пришел в ваш дом, не зная вашего языка.
Меружан переводит. Со стороны присутствующих сыплются щедрые филологические дары.
- Могу предложить французский язык.
- Увы.
- Английский.
- Еще раз увы.
- Арабский.
- Увы, увы, увы...
Таким образом, незнание сплачивает наш разрозненный дотоле коллектив. В чем проблема? Есть четыре переводчика с армянского, уже расположившихся в предложенных местах и нетерпеливо созревающих для просмотра. К тому же мы имеем дело с искусством, не связанным с речью и потому вообще не нуждающемся в переводе.
Кусочком замши, захваченным из дома, привожу в готовность очки. Но где же сам хозяин, маэстро Акоп Акопян, народный художник Армянской ССР и прочая? Почему я до сих пор не описал его, а вместо того ухожу в отвлекающие детали?
Попробуем все же. Его лицо привыкло к сосредоточенности больше, чем к улыбке... Нет, не успеваю. Маэстро уже придвинул мольберт, готовя точку опоры. А у правой стены, куда он подошел, я замечаю череду холстов, косо приставленных к стене, как книги на полке. На тыльной стороне что-то обозначено: 73x100 или нечто другое, более мудрое. Пауза.
4
Скажите, маэстро, вы не волнуетесь сейчас? Только честно. Почему я должен волноваться? Ко мне пришли друзья. Холсты эти старые, я много раз показывал их. Это как перерыв в работе, своего рода отдых, дыхательная пауза, когда рука немеет от кисти. Учтите, я ответил честно.
Нет, все же мне кажется, что маэстро несколько волнуется, чуть-чуть, самую малость, неприметно для глаза, но все же: да или нет? Повторяю: все нормально, я спокоен, полон достоинства. Автору же непременно надо представить дело таким образом, будто герой волновался в его, автора, присутствии. Уверяю вас, маэстро, все обстоит наоборот, автор сам волновался в присутствии героя, так как последний никак не поддавался изображению.
Движения плавные, даже с оттенком вкрадчивости, улыбка доброжелательная с переходом в проницательность, глаза блестящие от мыслей - испытанные словесные наборы никак не подходят к данному случаю, герой не вмещается в них. Акоп Акопян оказывается сложнее того слова, которым я владею.
Все же я не теряю надежды. Что может быть проще такого упражнения? Протянуть правую руку вперед, полусогнувшись, ухватить пальцами правой руки верхнюю перекладину, приподнять холст, делая два шага по направлению к мольберту, повернуть его при движении на 180 градусов и снова, полусогнувшись, поставить холст у подножия мольберта, разжать пальцы правой руки, выпрямиться. Упражнение считается выполненным.
Не правда ли, все просто, на грани физического примитива? Но сколько мучительных движений должна была совершить рука, производя на свет букву за буковкой, мазок за мазком, прежде чем на свет явится страница гениальных словосочетаний или великий холст, небывало спрягающий цвета и фигуры.
И вот финальное движение, венчающее тяжкий труд, - движение пальца, отыскивающего нужную страницу, движение кисти руки, переворачивающее на 180 градусов исполненный холст. Что явится сейчас миру: каракули, мазня, кикимора?
Спрашивается, как можно расположить на холсте мироздание, хотя бы малую его частицу размером в 73 парсека и сколько тысячелетий должна была трудиться природа, чтобы произвести на свет подобное чудо?
Ответ:
Уголок деревни, X., м. 94x62, 1968.
У канала, X., м. 80x121, 1971.
Миры, миры... Где я видел их, на каких планетах? Сколько мирозданий может разместиться на кончике одной кисти, сложенной из отборных волосков колонкового хвоста, волосок к волоску, обрезать их можно только со стороны основания, ни в коем случае не с конца, иначе разрушится гармония, сотворенная чуткой природой, тут целая наука, есть великие мастера, Страдивариусы кисти, плоская кисть для мазка, круглая для линии, кисти необходима чуткость, руке твердость, мне попалась редкостная кисть, я берегу ее пуще глаза, по ночам кладу под подушку, чтоб не сбежала, и завтра утром, едва солнышко пробьется в окна мастерской, снова была готова к работе, пропитанная моими цветными сновидениями.
5
Давайте договоримся: в искусстве все условно и потому условимся еще об одной безусловной условности. Ну хотя бы так: если тебе приставят нож к горлу и потребуют - раздели искусство.
Но как разделить его, если оно неделимо, хотя и условно? Уберите нож от моего прекрасного горла, гражданин искусствовед, ибо я не собираюсь наступать на горло собственной песне.
Два слова: зеркальщики и животворцы. Убрали нож? Продолжаю дальше.
Зеркальщик отражает внешний мир. Зеркало, в сущности, равнодушно к методу отражения, словом ли, краской, звуком, потому столь похожи зеркальные книги и зеркальные картины. Откроем наугад страницу. Сразу после завтрака, договорившись предварительно по телефону, мы прибыли в уютную мастерскую на улицу Комитаса, где трудится наш замечательный товарищ имярек. Меружан поднял руку, нажимая кнопку звонка (какая восхитительная редкостная деталь, не так ли?). Дверь открыл мужчина средних лет, еще полный сил, это был он, мой герой, которого мне рекомендовали в партийном бюро творческого союза. Завязался непринужденный разговор... Послушно следую за действительностью, не отставая от нее, но и опередить не смея, не было такой директивы. Бдить эпитет, поймать на лету метафору с перебитыми крыльями, смастерить по ходу пейзаж с цветущей развесистой клюквой на переднем плане. Яркость отражения зависит от качества шлифовки зеркальной поверхности, при этом нам необходимо такое зеркало, чтобы оно отражало не искажая. У меня редкостная кисть из колонкового хвоста, на одну кисть ушло шесть колонков, остальное жене на палантин, зато получилась на славу, нежная, ласкательная, сама рисует, взял ее в Италию, венецианская лагуна, 15 минут, 42x58, плюс десять минут на сушку, мостик над каналом, вулкан Везувий, 12 минут, больше нельзя, мы же туристская группа, товарищи торопят и сами торопятся, еще 10 минут на сушку и утруску, а мы все в одном творческом автобусе, вот он, кстати, на фоне Колизея, X., м. 42x58, какой красавец получился, как живой, я имею в виду автобус, я сушил его выхлопными газами, это мой метод, выхлопные газы создают налет древности, за полчаса холст становится старше на 300 лет. Да, я зеркальщик - и тем горжусь. Мы как Атланты, на нас держится мир. Если мы не отразим эту действительность, наши внуки и правнуки будут вправе признать ее несуществующей. А я ее отражаю творчески, на высоком идейно-художественном уровне, причем учтите, идейное стоит на первом месте, на втором художественное, ибо первое определяет второе, словом, итальянская поездка удалась, привез более тридцати холстов, жаль, что мало побыли, всего одна неделя...
Животворец отвернулся от пейзажа. Мучительно мычит в надежде преодолеть собственную немоту. Глядит в себя, выворачивает наизнанку, и мир, изображенный им, вправе быть объявлен несуществующим, подобно знаменитой лженауке на букву "к".
Сколь мучителен путь природы! Сколько раз был тупик - и все сначала. Из немо-ты про-рваться к смыслу, сквозь немоту я не мо-гу, а ты? агу!
По-ра пре-рваться.
Но при чем тут вообще Акоп Акопян, маэстро и творец мирозданий, чей поясной портрет я рисую столь невразумительно, будучи не в силах прорваться сквозь не-мо-ту? А при том тут Акоп, что всякая попытка классификации ведет к упрощению, и я пришел сюда вовсе не для того, чтобы раскладывать Акопа по полкам. Так что ответа не будет.
И вообще - что лучше? Быть зеркальщиком или отраженцем? Я так отвечу, предварительно слазив в энциклопедию и сделав на лице хитрую ухмылку: хороший зеркальщик лучше плохого отраженца. И наоборот, разумеется: хороший отраженец лучше плохого. В обоих видах достигнуты вершины мирового искусства. Все жанры хороши - кроме скучного, не мной открыто*.
______________
* Кажется, это говорил еще старик Вольтер (прим. переводчика).
Зеркальщики, как правило, непоседы, их влекут дальние страны, привольные горы. Глаза зеркальщика нуждаются в постоянной пище - поэтому зеркальщик смотрит на мир с голодным блеском во взоре. Почти всегда у него на животе болтается фотоаппарат.
Животворцы, наоборот, затворники, почти все они урбанисты, так как в городе им легче укрыться от посторонних. Животворец углублен в себя. И образ животворный рождается изнутри. Животворец творит свой собственный мир, не считаясь с капитальными затратами души, это тот единственный случай, когда любая экономия души идет во вред создателю. У животворца собственные материалы и свой метод кладки, о котором мастер и сам не догадывается.
Спрашивается вторично: при чем здесь маэстро Акоп?
Вы еще не догадались?
6
Манекен с ширмой. X., м. 130x89, 1975.
Натюрморт. Инструменты. X., м. 60x81, 1976.
Как покончить с невысказанностью? Поворот на 180 градусов. Еще миг - и мироздание исчезнет, поставленное в угол творцом, показывающее отныне изнанку перевернутого смысла.
Я проникаю взглядом сквозь материю холста, вижу судороги земли, муку предметов искусственного происхождения: перчаток, кусачек, табурета, ящика, стола, столба или блюда.
У двухмерного холста является третье измерение, называемое по-ученому, кажется, перспективой, я в этом ничего не понимаю, и не перспектива меня сейчас волнует, но не могу же я в самом деле перескочить сразу из второго измерения в четвертое. Глубина холста прорывается в безбрежность, но это не есть безбрежность ученой перспективы, а глубь самой земли, предмета, послужившего натурой.
Так видит мир рука Акопа. Я стою у подножия пейзажа. Он же смотрит на пейзаж с горных высей, а может, с высот вечности, кто знает. Физики утверждают, что четвертое измерение - это время, но в искусстве все не по-ученому. Я убежден, что четвертое измерение искусства - душа.
Художнику не требуются летописцы, он сам пишет летопись своей жизни, своего народа, своей эпохи, она на его холстах. В каждой линии, каждом штрихе здесь плоть и кровь, за все заплачено по высшему счету: расходом души, бессонницей ночей.
- Я сплю хорошо, - возразил маэстро с мудрой улыбкой. - Не могу припомнить ни одной бессонной ночи, разве что в юности.
- Маэстро, прошу простить меня за то, что я приписываю вам свои слова, однако я имел в виду бессонницу мысли, а не тела.
- О, это да! Это мне знакомо.
- Что же в состоянии вас отвлечь?
- Только работа, когда начинает думать рука.
Миры продолжали движение по предначертанным орбитам: поворот на 180 градусов, приземление на смотровую площадку, завершающий полет в угол, где, по всей видимости, находился склад готовой продукции с личным клеймом Акопа.
Тут я обнаружил, что не только мы, то есть гости, смотрим на холсты.
Сам Акоп на них смотрел, придирчиво и беспокойно.
- Какая ваша работа самая любимая, маэстро?
- Я ко всем отношусь одинаково - и в достаточной мере спокойно. Ведь это уже сделано, не так ли? Самая любимая? Нет и нет! Давайте лучше посчитаем, что данный вопрос не имел места.
О чем же столь пристально думает Акоп, отступив на три шага, приложив палец правой руки к подбородку?
На нас он не смотрел. Вряд ли его интересовало наше мнение, во всяком случае, я хотел бы надеяться на это. Не выношу, когда персонаж глядит в рот автору.
За маэстро я могу быть спокоен, подумал я. Акоп меня не подведет, ибо он всегда остается самим собой, на холсте ли, в жизни ли. Может, это и есть секрет № 3?
Интересно, сколько у Акопа секретов? И как их разгадать, переведя хотя бы на язык более привычных понятий? Рано или поздно придет пора ответов.
На этом пиршественном параде мирозданий я всего лишь зритель, занявший место в ложе для прессы и потому заранее обреченный на сплошные восторги.
"Какой мощный колорит, открывающий новый мир человеческого восприятия. Посетитель".
"Браво, Акоп! Мадлен Персе".
"В лице Акопяна советское искусство становится в состоянии выйти не только на мировую арену, но и на спор с веками. Аббат Реклю, настоятель Н-ского монастыря".
"Мы, студенты второго курса технологического факультета, не понимаем и не можем понять этого темного искусства. Что может сказать безрукий манекен? Зачем из ящика торчат кусачки, этот инструмент прошлого века? Призываем художника к зеркальной ясности. Группа студентов".
"Могучий Акоп! Мятежный Акоп! Поражены! Очарованы! Покорены!"
"Акоп проник в области, которые казались прежде недоступными для кисти. Гайк, астрофизик".
Листаю наугад альбомы с отзывами, где были выставки Акопа. Именно такие отзывы обещал мне выслать Меружан, что он и сделал. Автор выражает ему очередную признательность.
Последний холст перелетает в угол. Смотровая площадка опустела. И вдруг я замечаю, что по мастерской тут и там расставлена или разбросана натура. У окна в косом освещении стоял манекен. На столике разместилась ваза. Ящик с инструментом установлен на табурете. Маэстро снимает одну натуру, подвигает к себе другую, садится.
Только что табурет был на холсте, привлекая к себе восторженное внимание. Но вот табурет спрыгнул с картины на пол и сделался заурядным, блеклым, почти неощутимым для глаза.
По-моему, и Акоп не заметил того, что сел на натуру. У табурета был отгул. А манекен уволился по собственному желанию.
Это означало, что мы меняли жанр. Живопись переливалась в слова. На столике явился кофе с интригующим запахом, свидетельствующим о наличии фамильного секрета. Крохотная чашечка казалась сбежавшей с холста, хотя я отчетливо помнил, что ее там не было.
Вопросов накопилось с избытком. Так не все ли равно, с какого начинать.
- Скажите, маэстро, каким путем совершается отбор натуры?
Мои слова перетекали в звонкоголосую армянскую речь, причем Меружан не забыл включить свою электронную технику. Черный прямоугольник магнитофона занял отведенное ему место на полу мастерской. Завертелись колеса, перематывающие нити нашего диалога.
Акоп казался невозмутимым. Ответ не заставил себя ждать, словно был составлен загодя.
- Я не думаю, что есть художники, которым до конца ясно, почему они пишут именно это или почему им нравится писать именно это. А ведь даже понимая подобные вещи, не так-то просто бывает ответить на некоторые вопросы зрителей. По завершении своего художественного образования я пережил глубокое отчаяние. У меня были любимые живописцы, и в их картинах я видел воплощение того, что мне хотелось бы сделать самому. Я мучился, ибо долгое время не знал, что же мне писать и как. Но наконец я увидел то, что искал, и был прямо-таки потрясен. Между мной и тем, что я видел, возник контакт. А увидел я вывешенный у нас на веранде пучок чеснока. Конечно, это не бог весть что, пучок чеснока, но я уже знал: мне открылось то, что мне так недоставало, что я мучительно искал. Я напишу картину, мою картину. Позже у меня всегда возникал такой контакт, я всегда что-то обнаруживал...
Пленка крутится, она не терпит пауз, времени для раздумий не остается.
- Маэстро, не могли бы вы рассказать о своей жизни?
- Моя жизнь не богата событиями. Иногда мне кажется, что она протекала где-то на стороне, пока я был занят поиском цвета и стоял у мольберта. Если вас интересуют факты, я подарю вам каталог, там имеется биографическая справка.
Щедрый Акоп
Очерк из цикла "Портреты мастеров"
1
Я стоял у подножия пейзажа, и тут пора пояснить, что пейзаж начинался не прямо от носков моих ботинок, купленных только вчера за 32 рубля, а на некотором отдалении от них. Более того, он пребывал в иной плоскости, будучи подвешенным к мирозданию на двух веревочках и обозначенным в каталоге неведомыми единицами измерения: 73х100.
Что это? Метры? Килограммы? Световые годы?
Лично я предпочел бы парсеки. Пейзаж шириной в 73 световых года, этакая вселенская холстина, натянутая на гвоздиках звезд, меня бы это вполне устроило. Но я не смел прервать своих мыслей ради таких мелочей, ибо не смел оторваться от пейзажа. Я прирос к нему взглядом.
Уверен, что когда-то видел этот пейзаж, до боли знакомо, страшно похоже - но где? Уверен, что никогда не видел его, он ни на что не похож, такого вообще не бывает.
Пейзаж-то сочиненный, вот оно что!
Подрагиванье вагона напоминало мне о том, что я продолжаю двигаться, а придуманный еще дома и захваченный в дорогу в качестве путеводителя пейзаж продолжал раскручиваться вокруг огромной белоголовой горы.
Я так боялся прозевать вход в Армению, что вскочил раньше задуманного. Московские часы показывали 4.57, и каменистая земля, стлавшаяся от насыпи до горизонта, обозначенного округлыми вершинами, напомнила мне об эпитетах, заботливо уложенных памятью в дорожный мешок: суровая, любимая, многострадальная, единственная, политая потом и кровью, плодоносная, древняя, могучая и цветущая, я имею в виду эпитеты к слову земля.
Их привычный набор тотчас сделал свое благое дело: комок волнения сжал горло мое: вот она, моя многострадальная и родная, которой я никогда не видел, но она все равно оставалась моей.
И камни тут родные и многострадальные. Но почему же они перечеркнуты неясными полосами? Полосы сложились в столбы, столбы в частокол, сплетенный из проволоки. Горло мое враз пересохло, едва я понял, что это такое.
Как же далеко я уехал от дома! 55 курьерских часов мчался по родимой земле, пока не достиг ее края, за которым начинался иной, турецкий склон. И я принял чужую землю за свою, обманувшись не только глазами, но и сердцем. А горы все так же волнообразно наматывались на гребень горизонта. Отчего они чужие мне? Разве это не одна и та же планета, отданная людям для разумной жизни на ней?
Кто-то сказал, что границы это незаживающие шрамы земли. И вот я вижу: земля корчится от боли, нанесенной ей колючками недоверия. Верно, та боль и передается в наши глаза, когда взгляд достигает края своей земли. Я пытался убедить себя, что земля по ту сторону колючей проволоки мне чужая, но не мог найти никакой внешней разницы между той и этой землей.
Поезд продолжал движение, пересекая пейзаж по диагонали. Природа спешила исправить допущенный промах. Граница в очередной корче вильнула в сторону и вскоре вовсе пропала, освободив глаза от угрызений совести.
Так совершился мой вход в Армению, первое приближение к Акопу Акопяну. Теперь-то я знаю многое из того, о чем раньше мог лишь догадываться. Армения с готовностью распахивала передо мной свои двери, преображаясь и меняя лик за каждым новым поворотом, перекрестком, подъездом.
Акоп Акопян начинается за углом направо или же прямо по ходу движения в зависимости от того, куда вы попадете вначале - в Музей современного искусства или на третий этаж Национальной галереи. Тут и там Акопу отдана полная стена, по семь или восемь полотен.
Я попал сначала за углом направо. Еще пять шагов, еще два шага выступ, перегородивший зал, кончится, и за ним возникнет новая стена, наполненная Акопом.
Еще полшага! Я еще не ведаю того, что откроется мне за углом, и потому шагаю по залу расслабленной музейной походкой, продолжая восторженно спокойно любоваться полотнами, искусно развешанными по стенам на всем протяжении моего взгляда.
Акоп еще закрыт углом выступа - и до него четверть шага.
- Теперь смотрите! - восклицает мой вездесущий гид Меружан.
Не могу вам передать первого впечатления от Акопа, оно испарилось, ибо было предварено направляющим окликом. Начну сразу с пятнадцатого, двадцать восьмого, семьсот сорок первого.
2
Значит так: я стоял у подножия пейзажа (вон какая долгая понадобилась оговорка). Передо мной была пробита брешь в стене: 73x100, и там, в проеме бреши, раскрывалось рукотворное мироздание, до боли знакомое, ни на что не похожее.
Это была согбенная гора, мучительно прораставшая из земли. Это был манекен, нагло присоседившийся рядом с живыми цветами. Это был пейзаж, набитый обезглавленными безрукими человеческими существами, да что там, это были одни костюмы, лишенные плоти. Да как может такое быть?
Склоняюсь над табличкой: "Нет! - нейтронной бомбе". 195x300.
- Самое главное дать правильное название, - поясняет Меружан, певец гармонии и властелин метафор. - Правильное название повышает проходимость на 333 процента.
Где я видел это? Уверяю вас, гражданин искусствовед, я этого никогда не видел. Вот в чем великий секрет Акопа. На его полотнах я мгновенно узнаю то, чего никогда не видел.
Секрет, который ничего не объясняет, с ухмылкой бросит искусствовед из своего сомневающегося угла. А ведь это уже семьсот сорок третье впечатление от Акопа, поэтому проще всего переименовать его в секрет № 1. Так вот почему они безголовые: нейтронная бомба взорвалась. А я-то думал...
Интересно, отчего там на переднем плане дорога смазана? Вопрос не столько следовательский, сколько исследовательский - мне самому необходим ответ.
По бокам дороги постройки и предметы выписаны с достаточной резкостью, а сама дорога смазана - отчего бы? Так ведь это дорога, оттого она и смазана. От скорости смазана.
Спросить бы у художника. Вот он, кстати, сидит у соседней картины, давая пояснения вопрошающим. Ах, это всего-навсего автопортрет. Он не отвечает, а задает новые загадки. И вовсе не автопортрет, а портрет кинорежиссера А.Пелешяна, 130x73.
Я не смею спрашивать у художника, ибо он уже ответил на все вопросы бытия, выставив на обзор свои полотна. А если там что-то недосказано, так это всего два-три слова, выбитых на медной табличке.
Отчего же все-таки дорога смазана? И как она называется?
Шаг вперед, традиционный полупоклон перед табличкой.
"Акоп Акопян, г.р. 1923. На краю деревни. 93x141".
И это все! Никаких вопросов! Снимите (хотя бы мысленно) оставленную в гардеробе шляпу и молча созерцайте край деревни, зацепившийся за сердце.
Хотите знать секрет № 2? Великий лаконизм искусства. Одна строка, проведенная кистью, способна вместить в себя тома.
О господи, пошли мне иной жанр, разве ты не чувствуешь, что я не в силах остановиться. Книга состоит из страниц, страницы из строчек, строки из слов, слова из букв, и это все вместе взятое обязано изливаться нескончаемо, этакий изнуряющий фонетический конвейер, не оставляющий никакой надежды на пробел, хотя бы на минутную передышку. И я прикован к моему конвейеру, стою на страже слова, с перерывом на 8 часов сна, не более того.
Сделайте пробел, гражданин редактор, хотя бы перебивку номером главы, чтобы я мог набрать глоток воздуха в грудь.
3
Фу, дайте отдышаться. Напрягаюсь внутренним зрением: что же было на краю деревни? Не могу вспомнить. А может, медные таблички перепутались в памяти?
Но вот за что зацепился мой взгляд: 1923. Акоп родился в моем году. Мы с ним на этой планете не единственно современники, но и ровесники. У меня уже есть на примете несколько моих ровесников, за которыми я неустанно слежу: мы появились на свет в один год - и что же мы сделали для родимой планеты?
Чарлз Бейл, г.р. 1923, уроженец Оттавы, гражданин Канады, физик, ведет исследования в области ядерной плазмы, намереваясь одарить человечество новым изобильным источником энергии.
Елизавета II, г.р. 1923, королева Великобритании, со дня рождения прописана в Букингемском дворце, поклонница живописи и других искусств, недавно принимала папу римского, собирается с визитом вежливости на Канарские острова. Считает высшей гражданской доблестью не вмешиваться в дела своего государства.
Фридрих Теодор Амадей Кугель-Фогель, г.р. 1923, профессор парапсихологии Мюнхенского университета. Крупный мистик XX века, мечтает открыть биологическую энергию для всеобщего счастья на земле. Уже построен первый опытный образец генератора, производящего биологическую энергию, но производительность его, увы, пока ничтожна.
Ваш покорный слуга, г.р. 1923, уроженец Москвы, воевал на том же участке фронта, что и Фридрих Т.А. Кугель-Фогель, но по другую сторону окопов. Мы с ним стреляли друг в друга, однако, к счастью, промахнулись. В настоящее время тружусь над книгой армянских впечатлений, собираясь посетить мастерскую моего ровесника Акопа Акопяна, родившегося в Александрии.
Я часто бываю в мастерских художников, но никогда не делаю этого специально. Коль ты идешь туда без приглашения, у тебя с собой должно быть нечто такое, что ты мог бы воспроизвести вслух.
Я был столь переполнен Акопом, что онемел при встрече. Открылась заветная дверь, ведущая в чужую тайну, и мы оказались в мастерской.
Я начал с бормотанья:
- Мы явились на свет в одно и то же... иначе я не посмел бы...
Меружан исправно переводил на армянский, возвращая мне ответы в русском варианте.
- Прошу вас, я рад.
Стоп! Там же магнитофон крутился, отчетливо вижу его затвердевший в памяти прямоугольник, чернеющий на полу, и змеистый черный шнур, впившийся в источник питания.
Но это после, после. А сейчас мы только вошли, еще топчемся в районе двери, разбираем сидячие места в предвкушении изобразительного пиршества, приехали-то полной машиной, тут и Феникс, и Давид, и Шаэн, благо возник предлог проникнуть к Акопу.
Перемещаюсь ближе к Меружану:
- Как отчество Акопа?
- Я не знаю. Для всех нас он Акоп.
- Как же его называть? Я не смею без отчества.
- Называйте: маэстро. Так будет правильно.
- Скажите, маэстро, какой размер холста вы предпочитаете всем остальным и чем вы их измеряете, световыми годами или другими зрительными единицами?
Вопрос чисто риторический, ибо магнитофон не включен.
Однако же как жаль, что маэстро не говорит по-русски. Поэтому первая реплика, предназначенная для преодоления неловкости, рождается сама собой, она и должна расставить все по местам, равно как рассадить нас по стульям и креслам.
- Маэстро, прежде всего я хотел бы просить у вас извинения, что пришел в ваш дом, не зная вашего языка.
Меружан переводит. Со стороны присутствующих сыплются щедрые филологические дары.
- Могу предложить французский язык.
- Увы.
- Английский.
- Еще раз увы.
- Арабский.
- Увы, увы, увы...
Таким образом, незнание сплачивает наш разрозненный дотоле коллектив. В чем проблема? Есть четыре переводчика с армянского, уже расположившихся в предложенных местах и нетерпеливо созревающих для просмотра. К тому же мы имеем дело с искусством, не связанным с речью и потому вообще не нуждающемся в переводе.
Кусочком замши, захваченным из дома, привожу в готовность очки. Но где же сам хозяин, маэстро Акоп Акопян, народный художник Армянской ССР и прочая? Почему я до сих пор не описал его, а вместо того ухожу в отвлекающие детали?
Попробуем все же. Его лицо привыкло к сосредоточенности больше, чем к улыбке... Нет, не успеваю. Маэстро уже придвинул мольберт, готовя точку опоры. А у правой стены, куда он подошел, я замечаю череду холстов, косо приставленных к стене, как книги на полке. На тыльной стороне что-то обозначено: 73x100 или нечто другое, более мудрое. Пауза.
4
Скажите, маэстро, вы не волнуетесь сейчас? Только честно. Почему я должен волноваться? Ко мне пришли друзья. Холсты эти старые, я много раз показывал их. Это как перерыв в работе, своего рода отдых, дыхательная пауза, когда рука немеет от кисти. Учтите, я ответил честно.
Нет, все же мне кажется, что маэстро несколько волнуется, чуть-чуть, самую малость, неприметно для глаза, но все же: да или нет? Повторяю: все нормально, я спокоен, полон достоинства. Автору же непременно надо представить дело таким образом, будто герой волновался в его, автора, присутствии. Уверяю вас, маэстро, все обстоит наоборот, автор сам волновался в присутствии героя, так как последний никак не поддавался изображению.
Движения плавные, даже с оттенком вкрадчивости, улыбка доброжелательная с переходом в проницательность, глаза блестящие от мыслей - испытанные словесные наборы никак не подходят к данному случаю, герой не вмещается в них. Акоп Акопян оказывается сложнее того слова, которым я владею.
Все же я не теряю надежды. Что может быть проще такого упражнения? Протянуть правую руку вперед, полусогнувшись, ухватить пальцами правой руки верхнюю перекладину, приподнять холст, делая два шага по направлению к мольберту, повернуть его при движении на 180 градусов и снова, полусогнувшись, поставить холст у подножия мольберта, разжать пальцы правой руки, выпрямиться. Упражнение считается выполненным.
Не правда ли, все просто, на грани физического примитива? Но сколько мучительных движений должна была совершить рука, производя на свет букву за буковкой, мазок за мазком, прежде чем на свет явится страница гениальных словосочетаний или великий холст, небывало спрягающий цвета и фигуры.
И вот финальное движение, венчающее тяжкий труд, - движение пальца, отыскивающего нужную страницу, движение кисти руки, переворачивающее на 180 градусов исполненный холст. Что явится сейчас миру: каракули, мазня, кикимора?
Спрашивается, как можно расположить на холсте мироздание, хотя бы малую его частицу размером в 73 парсека и сколько тысячелетий должна была трудиться природа, чтобы произвести на свет подобное чудо?
Ответ:
Уголок деревни, X., м. 94x62, 1968.
У канала, X., м. 80x121, 1971.
Миры, миры... Где я видел их, на каких планетах? Сколько мирозданий может разместиться на кончике одной кисти, сложенной из отборных волосков колонкового хвоста, волосок к волоску, обрезать их можно только со стороны основания, ни в коем случае не с конца, иначе разрушится гармония, сотворенная чуткой природой, тут целая наука, есть великие мастера, Страдивариусы кисти, плоская кисть для мазка, круглая для линии, кисти необходима чуткость, руке твердость, мне попалась редкостная кисть, я берегу ее пуще глаза, по ночам кладу под подушку, чтоб не сбежала, и завтра утром, едва солнышко пробьется в окна мастерской, снова была готова к работе, пропитанная моими цветными сновидениями.
5
Давайте договоримся: в искусстве все условно и потому условимся еще об одной безусловной условности. Ну хотя бы так: если тебе приставят нож к горлу и потребуют - раздели искусство.
Но как разделить его, если оно неделимо, хотя и условно? Уберите нож от моего прекрасного горла, гражданин искусствовед, ибо я не собираюсь наступать на горло собственной песне.
Два слова: зеркальщики и животворцы. Убрали нож? Продолжаю дальше.
Зеркальщик отражает внешний мир. Зеркало, в сущности, равнодушно к методу отражения, словом ли, краской, звуком, потому столь похожи зеркальные книги и зеркальные картины. Откроем наугад страницу. Сразу после завтрака, договорившись предварительно по телефону, мы прибыли в уютную мастерскую на улицу Комитаса, где трудится наш замечательный товарищ имярек. Меружан поднял руку, нажимая кнопку звонка (какая восхитительная редкостная деталь, не так ли?). Дверь открыл мужчина средних лет, еще полный сил, это был он, мой герой, которого мне рекомендовали в партийном бюро творческого союза. Завязался непринужденный разговор... Послушно следую за действительностью, не отставая от нее, но и опередить не смея, не было такой директивы. Бдить эпитет, поймать на лету метафору с перебитыми крыльями, смастерить по ходу пейзаж с цветущей развесистой клюквой на переднем плане. Яркость отражения зависит от качества шлифовки зеркальной поверхности, при этом нам необходимо такое зеркало, чтобы оно отражало не искажая. У меня редкостная кисть из колонкового хвоста, на одну кисть ушло шесть колонков, остальное жене на палантин, зато получилась на славу, нежная, ласкательная, сама рисует, взял ее в Италию, венецианская лагуна, 15 минут, 42x58, плюс десять минут на сушку, мостик над каналом, вулкан Везувий, 12 минут, больше нельзя, мы же туристская группа, товарищи торопят и сами торопятся, еще 10 минут на сушку и утруску, а мы все в одном творческом автобусе, вот он, кстати, на фоне Колизея, X., м. 42x58, какой красавец получился, как живой, я имею в виду автобус, я сушил его выхлопными газами, это мой метод, выхлопные газы создают налет древности, за полчаса холст становится старше на 300 лет. Да, я зеркальщик - и тем горжусь. Мы как Атланты, на нас держится мир. Если мы не отразим эту действительность, наши внуки и правнуки будут вправе признать ее несуществующей. А я ее отражаю творчески, на высоком идейно-художественном уровне, причем учтите, идейное стоит на первом месте, на втором художественное, ибо первое определяет второе, словом, итальянская поездка удалась, привез более тридцати холстов, жаль, что мало побыли, всего одна неделя...
Животворец отвернулся от пейзажа. Мучительно мычит в надежде преодолеть собственную немоту. Глядит в себя, выворачивает наизнанку, и мир, изображенный им, вправе быть объявлен несуществующим, подобно знаменитой лженауке на букву "к".
Сколь мучителен путь природы! Сколько раз был тупик - и все сначала. Из немо-ты про-рваться к смыслу, сквозь немоту я не мо-гу, а ты? агу!
По-ра пре-рваться.
Но при чем тут вообще Акоп Акопян, маэстро и творец мирозданий, чей поясной портрет я рисую столь невразумительно, будучи не в силах прорваться сквозь не-мо-ту? А при том тут Акоп, что всякая попытка классификации ведет к упрощению, и я пришел сюда вовсе не для того, чтобы раскладывать Акопа по полкам. Так что ответа не будет.
И вообще - что лучше? Быть зеркальщиком или отраженцем? Я так отвечу, предварительно слазив в энциклопедию и сделав на лице хитрую ухмылку: хороший зеркальщик лучше плохого отраженца. И наоборот, разумеется: хороший отраженец лучше плохого. В обоих видах достигнуты вершины мирового искусства. Все жанры хороши - кроме скучного, не мной открыто*.
______________
* Кажется, это говорил еще старик Вольтер (прим. переводчика).
Зеркальщики, как правило, непоседы, их влекут дальние страны, привольные горы. Глаза зеркальщика нуждаются в постоянной пище - поэтому зеркальщик смотрит на мир с голодным блеском во взоре. Почти всегда у него на животе болтается фотоаппарат.
Животворцы, наоборот, затворники, почти все они урбанисты, так как в городе им легче укрыться от посторонних. Животворец углублен в себя. И образ животворный рождается изнутри. Животворец творит свой собственный мир, не считаясь с капитальными затратами души, это тот единственный случай, когда любая экономия души идет во вред создателю. У животворца собственные материалы и свой метод кладки, о котором мастер и сам не догадывается.
Спрашивается вторично: при чем здесь маэстро Акоп?
Вы еще не догадались?
6
Манекен с ширмой. X., м. 130x89, 1975.
Натюрморт. Инструменты. X., м. 60x81, 1976.
Как покончить с невысказанностью? Поворот на 180 градусов. Еще миг - и мироздание исчезнет, поставленное в угол творцом, показывающее отныне изнанку перевернутого смысла.
Я проникаю взглядом сквозь материю холста, вижу судороги земли, муку предметов искусственного происхождения: перчаток, кусачек, табурета, ящика, стола, столба или блюда.
У двухмерного холста является третье измерение, называемое по-ученому, кажется, перспективой, я в этом ничего не понимаю, и не перспектива меня сейчас волнует, но не могу же я в самом деле перескочить сразу из второго измерения в четвертое. Глубина холста прорывается в безбрежность, но это не есть безбрежность ученой перспективы, а глубь самой земли, предмета, послужившего натурой.
Так видит мир рука Акопа. Я стою у подножия пейзажа. Он же смотрит на пейзаж с горных высей, а может, с высот вечности, кто знает. Физики утверждают, что четвертое измерение - это время, но в искусстве все не по-ученому. Я убежден, что четвертое измерение искусства - душа.
Художнику не требуются летописцы, он сам пишет летопись своей жизни, своего народа, своей эпохи, она на его холстах. В каждой линии, каждом штрихе здесь плоть и кровь, за все заплачено по высшему счету: расходом души, бессонницей ночей.
- Я сплю хорошо, - возразил маэстро с мудрой улыбкой. - Не могу припомнить ни одной бессонной ночи, разве что в юности.
- Маэстро, прошу простить меня за то, что я приписываю вам свои слова, однако я имел в виду бессонницу мысли, а не тела.
- О, это да! Это мне знакомо.
- Что же в состоянии вас отвлечь?
- Только работа, когда начинает думать рука.
Миры продолжали движение по предначертанным орбитам: поворот на 180 градусов, приземление на смотровую площадку, завершающий полет в угол, где, по всей видимости, находился склад готовой продукции с личным клеймом Акопа.
Тут я обнаружил, что не только мы, то есть гости, смотрим на холсты.
Сам Акоп на них смотрел, придирчиво и беспокойно.
- Какая ваша работа самая любимая, маэстро?
- Я ко всем отношусь одинаково - и в достаточной мере спокойно. Ведь это уже сделано, не так ли? Самая любимая? Нет и нет! Давайте лучше посчитаем, что данный вопрос не имел места.
О чем же столь пристально думает Акоп, отступив на три шага, приложив палец правой руки к подбородку?
На нас он не смотрел. Вряд ли его интересовало наше мнение, во всяком случае, я хотел бы надеяться на это. Не выношу, когда персонаж глядит в рот автору.
За маэстро я могу быть спокоен, подумал я. Акоп меня не подведет, ибо он всегда остается самим собой, на холсте ли, в жизни ли. Может, это и есть секрет № 3?
Интересно, сколько у Акопа секретов? И как их разгадать, переведя хотя бы на язык более привычных понятий? Рано или поздно придет пора ответов.
На этом пиршественном параде мирозданий я всего лишь зритель, занявший место в ложе для прессы и потому заранее обреченный на сплошные восторги.
"Какой мощный колорит, открывающий новый мир человеческого восприятия. Посетитель".
"Браво, Акоп! Мадлен Персе".
"В лице Акопяна советское искусство становится в состоянии выйти не только на мировую арену, но и на спор с веками. Аббат Реклю, настоятель Н-ского монастыря".
"Мы, студенты второго курса технологического факультета, не понимаем и не можем понять этого темного искусства. Что может сказать безрукий манекен? Зачем из ящика торчат кусачки, этот инструмент прошлого века? Призываем художника к зеркальной ясности. Группа студентов".
"Могучий Акоп! Мятежный Акоп! Поражены! Очарованы! Покорены!"
"Акоп проник в области, которые казались прежде недоступными для кисти. Гайк, астрофизик".
Листаю наугад альбомы с отзывами, где были выставки Акопа. Именно такие отзывы обещал мне выслать Меружан, что он и сделал. Автор выражает ему очередную признательность.
Последний холст перелетает в угол. Смотровая площадка опустела. И вдруг я замечаю, что по мастерской тут и там расставлена или разбросана натура. У окна в косом освещении стоял манекен. На столике разместилась ваза. Ящик с инструментом установлен на табурете. Маэстро снимает одну натуру, подвигает к себе другую, садится.
Только что табурет был на холсте, привлекая к себе восторженное внимание. Но вот табурет спрыгнул с картины на пол и сделался заурядным, блеклым, почти неощутимым для глаза.
По-моему, и Акоп не заметил того, что сел на натуру. У табурета был отгул. А манекен уволился по собственному желанию.
Это означало, что мы меняли жанр. Живопись переливалась в слова. На столике явился кофе с интригующим запахом, свидетельствующим о наличии фамильного секрета. Крохотная чашечка казалась сбежавшей с холста, хотя я отчетливо помнил, что ее там не было.
Вопросов накопилось с избытком. Так не все ли равно, с какого начинать.
- Скажите, маэстро, каким путем совершается отбор натуры?
Мои слова перетекали в звонкоголосую армянскую речь, причем Меружан не забыл включить свою электронную технику. Черный прямоугольник магнитофона занял отведенное ему место на полу мастерской. Завертелись колеса, перематывающие нити нашего диалога.
Акоп казался невозмутимым. Ответ не заставил себя ждать, словно был составлен загодя.
- Я не думаю, что есть художники, которым до конца ясно, почему они пишут именно это или почему им нравится писать именно это. А ведь даже понимая подобные вещи, не так-то просто бывает ответить на некоторые вопросы зрителей. По завершении своего художественного образования я пережил глубокое отчаяние. У меня были любимые живописцы, и в их картинах я видел воплощение того, что мне хотелось бы сделать самому. Я мучился, ибо долгое время не знал, что же мне писать и как. Но наконец я увидел то, что искал, и был прямо-таки потрясен. Между мной и тем, что я видел, возник контакт. А увидел я вывешенный у нас на веранде пучок чеснока. Конечно, это не бог весть что, пучок чеснока, но я уже знал: мне открылось то, что мне так недоставало, что я мучительно искал. Я напишу картину, мою картину. Позже у меня всегда возникал такой контакт, я всегда что-то обнаруживал...
Пленка крутится, она не терпит пауз, времени для раздумий не остается.
- Маэстро, не могли бы вы рассказать о своей жизни?
- Моя жизнь не богата событиями. Иногда мне кажется, что она протекала где-то на стороне, пока я был занят поиском цвета и стоял у мольберта. Если вас интересуют факты, я подарю вам каталог, там имеется биографическая справка.