Арно Зурмински. Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию

   - Быстренько встали в круг!
   Она начала рассказывать о немецком солдате, раненном вражеской пулей. Санитары несут его к перевязочному пункту. Там ему делают повязку с целебной мазью... И все это вот к чему:
   - Вы можете себе представить, откуда берется мазь? Из множества трав и цветов, которые растут на немецких полях и лугах. Природа полна целебных сил, их нужно только собрать.
   Такое было теперь задание йокенским детям. Девочки искали на картофельных полях мать-и-мачеху и хвощ. Мальчикам было сказано собирать подорожник. Самым храбрым разрешалось залезать на цветущие липы, отнимать корм у Штепутатовых пчел. Этим занялся Петер. Раскачиваясь в кроне высокой липы, он обламывал толстенные ветки и сбрасывал их на землю.
   - Чай с липовым цветом - это просто прелесть, и он очень полезен, разливалась Клозе.
   На картофельном поле девочки сбежались вместе, они нашли скелет.
   - Это хорек, - сказал Петер, выгребая палкой побелевший остов.
   - А можно собирать и кости? - спросил Герман.
   Клозе не знала. Кости наверняка полезны для многих целей, но ей не поручали собирать кости. Наверное, в Германии достаточно костей. Нет, только мать-и-мачеху, подорожник и липовый цвет, кости не надо!
   Около полудня пошли обратно в школу. Над прудом воздух плыл от жары. Герман запел песню об Африке:
   Жарко над Африкой солнце пылает
   И танков моторы грозно ревут.
   Немецкие танки в пекле пустыни
   С Англией бой ведут.
   Тогда только и было разговоров, что об Африке. Триполи, Бенгази, контрудар немецких танков под Тобруком. Знойная Африка отогревала немецкие сердца после ледяной русской зимы. Трудно было себе представить, что то же самое солнце, которое так ласково сияет над йокенским прудом, может неистово раскалять броню танков Роммеля. Солдаты пекли яйца на солнце. В Африке не растет подорожник и нет чая с липовым цветом. Так далеко, и везде побеждает Германия, пока еще везде.
   С песней вошли на школьный двор. Учитель Клозе стоял на лестнице. Жена порхающим эльфом подбежала к нему, взяла его под руку и сказала:
   - Смотри, сколько детки сегодня насобирали.
   Но учителю Клозе было не до улыбок, он только что получил официальное письмо.
   - Я буду с вами всего неделю, - сказал он йокенским детям. - Потом я надеваю военный мундир.
   У северного эльфа веселость сняло как рукой. Она растолкала детей и понеслась в дом, оставив Клозе заботиться о том, чтобы собранные коренья и травы были разложены на просушку. Когда дети разошлись, он нашел жену плачущей в кухне. Она настояла, чтобы они тут же пошли в кровать. Дорог каждый час, время убегает, как вода сквозь пальцы.
   - Хорошо, что они загребли Клозе, - сказал Петер по дороге домой. - Он уже думал, что его с его толстым брюхом не возьмут. Но Гитлер был бы дурак, если бы не брал таких.
   - Может быть, он попадет в Африку, - сказал Герман и начал представлять, как жирный учитель Клозе поджаривается в песках пустыни. А потом в маленький Йокенен придет письмо из Африки. Подумать только!
   Возьмем какой-нибудь день лета 1942 года, скажем, второе августа, день рождения Германа, которому исполняется восемь лет. Рано утром первой с поздравлениями пришла Марковша. Да, она до мелочей помнила тот день восемь лет назад, когда умер великий Гинденбург. Пригласили Петера. В первый раз. Он подарил Герману свою рогатку, лучшую рогатку в Йокенен - подарок, превзойденный только "Моим путем на Скапа Флоу" Гюнтера Принса. Книга лежала на столе с подарками поверх подтяжек, домашних вязаных чулок, цветных карандашей и переводных картинок. Бородатое лицо боевого героя над люком идущей на погружение подводной лодки. А еще через двадцать страниц дымящиеся обломки английского линкора "Ройял Оук".
   На обед - блинчики, любимое блюдо Германа. Три больших тарелки с картофельными оладьями, поджаренными с хрустящими шкварками. Потом холодный хлебный суп с изюмом.
   - Где сейчас можно достать изюм? - удивлялся мазур Хайнрих.
   - Но ведь наши солдаты в Греции, - объяснил Герман.
   Петер Ашмонайт набил в свой пустой живот двадцать три блинчика. Для хлебного супа с изюмом места уже не осталось. После еды ложка содового порошка для Штепутатова желудка. Потом обсуждение текущего положения в гостиной перед огромной картой европейской России.
   - Мы опять продвигаемся, папа? - спросил Герман.
   Штепутат отрицательно покачал головой, но немножко сдвинул красный флажок на Азовском море в сторону Керчи. Петер с удивлением смотрел на флажки, бежавшие длинной цепочкой через всю карту с севера на юг.
   - Это мы, - с гордостью заявил Герман. - Мы все это взяли, все победили.
   - Смотри-ка, а Кенигсберг такой маленький на этой карте, его почти что не видно, - продолжал удивляться Петер. - Мы такие маленькие, а взяли такой большой кусок России.
   Красные флажки начинались в Карелии, точнее даже выше, у Мурманска и бежали через Ленинград вниз, перерезая выпирающее чрево России. На юге виден большой изгиб, почти до синей полосы, бегущей к Каспийскому морю с севера.
   - Это Волга, - торжественно сказал Штепутат и повел пальцем по синей полосе вверх.
   - А Мемель больше Волги, папа?
   - Нет, конечно, нет.
   Внизу на карте воткнуты неиспользованные флажки. Это был резерв Штепутата на случай, если фронт расширится, может быть, даже перешагнет через Урал. Петер Ашмонайт взял один флажок, стал водить им по карте, как будто выбирая место, наконец воткнул в бумагу чуть-чуть восточнее Могилева.
   - Там похоронен мой папа, - сказал он с уверенностью. - Там есть озеро, и кругом березы и елки. Прямо у воды стоит березовый крест, а на нем стальная каска. Это мой папа.
   - Откуда ты все это так точно знаешь? - спросил Герман.
   - Бабушка рассказывала.
   После обеда пошли в сад отгонять мед. Это тоже было интересно. К кофе дали сухари, которые можно было тут же полить свежим медом, потом сочный сдобный пирог. Радио Кенигсберг передавало концерт по заявкам с ведущим Эдуардом Кюнеке: "Голубка" для раненного солдата, лежащего в госпитале в Нарвике, "Баллада о часах" для унтер-офицера Шмитке от его товарищей где-то у Атлантического вала. Петер слышал радио впервые в жизни. Он лежал на ковре и слушал, как завороженный.
   Вечером, как обычно, Штепутат повел свою корову на выгон. Сел под куст сирени у въезда в деревню и стал смотреть на детей, игравших в лапту. К нему вскоре подсел дорожный обходчик Шубгилла.
   - Этот опять здесь, - сказал Шубгилла, показывая на другую сторону пруда. Он имел в виду доильщика Августа, который в своей эсэсовской форме уже не казался им доильщиком. Август играл на аккордеоне: "Антье, Антье, слышишь ли ты песню мою?"
   - У него отпуск каждые полгода, - заметил Штепутат.
   - А некоторые еще вообще не побывали дома, - удивлялся Шубгилла.
   - С тех пор как он в СС, с ним уже и слова не скажешь. Приходит за своими отпускными карточками и все.
   - Может, у него секретное задание, - рассуждал вслух Шубгилла.
   - Отпускники говорят, что на фронте эсэсовцам лучше всех. Но большинство из них не на фронте...болтаются здесь... Никто толком не знает, что они делают.
   В поместье русские затянули свои печальные песни. Они пели каждый вечер. Ветер доносил их пение аж до Мариенталя. Против этого хора доильщик Август со своим аккордеоном был бессилен. Подумав, он двинулся в камыши.
   - Опять упражняется, - заворчал Штепутат, когда Август начал палить у пруда из своего пистолета.
   Тем временем стемнело, стало трудно находить мяч в высокой траве. Конец детского дня рождения. Петеру предстояло идти домой.
   - Не ходи вокруг пруда, мальчик! Доильщик метко стреляет.
   Герман пошел немножко проводить Петера.
   - Почему русские поют так грустно? - неожиданно спросил Петер, хотя трудно было предположить, что его могут интересовать такие вещи.
   - Понятно, что им грустно, ведь они проиграли войну.
   - Интересно, пленные немцы в России тоже так поют? - продолжал Петер.
   - Пленных немцев не бывает, - уверенно заявил Герман. - Немецкие солдаты побеждают или погибают.
   Вот так.
   - Поэтому моего папы больше нет.
   Шубгилла пошел по мокрой траве домой. Штепутат поймал корову и погнал ее в хлев. Русские больше не пели. Доильщик Август больше не стрелял. Стало тихо в Йокенен. Опять было слышно, как прыгают лягушки и крякают утки. Над кладбищем стояла луна. Шубгилла выпорол своего восьмилетнего за то, что он выпил молоко маленькой сестренки. Марта ждала в кухне с тазом мыльной воды, чтобы помыть Герману ноги.
   В первый школьный день после летних каникул йокенская детвора бесилась в классной комнате без всякого наблюдения до десяти часов утра. Потом к школе подъехала машина. Вышел хромающий человек в черном костюме, за ним женщина, нет, девушка. А выглядела-то она как! У нее была городская стрижка под мальчика, какую йокенцы могли увидеть только в кино. Платок Союза немецких девушек, завязанный в виде галстука, блузка, черная юбка. Это было похоже на униформу.
   Приехавшие отправились в ту часть дома, где жила Клозе. После короткого разговора стали подниматься по лестнице в комнату под крышей (мужчина хромал впереди). Там еще досыхал липовый цвет и мята. Больших мальчиков вызвали из класса расставлять мебель и убирать, девочек подметать. В комнате стояла кровать. Изъеденный жучком шкаф. Снизу принесли пару стульев. Из окна вид на школьный двор и пруд.
   - Уютная, спокойная комната, - распевала Клозе, как будто всю жизнь занималась сдачей квартир. Хотя, в сущности, эта девушка не годилась для Йокенен. Она была, правда, хорошенькая. Но очень молодая, наверное, в два раза моложе Клозе.
   Девушка нашла комнату приемлемой - или только сделала вид? - и побежала следом за хромоногим вниз в школу.
   - Тихо! - рявкнул человек с такой силой, какой никто от него не ожидал. Он велел собрать разбросанные губки, куски мела и набивной мяч, докатившийся под скамейками до учительского стола. Потом была вступительная речь. Не нужно думать, что при женщине-учительнице можно делать, что захочется. Если йокенские дети не будут слушаться, он лично приедет и будет наказывать беспощадно. Потом прощание с рукопожатием. Дверца машины. Мотор. Уехал.
   И вот она стояла перед ними со своей стрижкой. Эрика Венк из Эльбинга. Только что сдала экзамены на аттестат зрелости. Была несколько месяцев в молодежном рабочем лагере в Бартенштайне. Слишком образованна для физической работы и в самый раз для йокенских детей.
   - Мы с вами будем приятно проводить время, - было первое, что Венкша сказала в Йокенен. Потом предложила спеть песню: "Рано утром не теряй ни минуты, первым солнце встречай!"
   Появление Венкши вызвало в Йокенен потрясение, которое можно было сравнить только с попаданием бомбы, а может быть, даже и с днем начала войны. Веками это было привилегией мужчин - лупить йокенских детей тростью по заду. А тут такой молокосос! Да есть ли у женщины вообще столько понятия, чтобы учить детей чему-то? Сколько ей лет-то, в конце концов?
   У больших мальчиков новая учительница ускорила половое созревание. Они краснели, когда она обращалась к ним с вопросами. Или начинали дерзить. Некоторые стали тщательно причесывать волосы. Буби Хельмих даже мазал свои кудри помадой. Аккуратно стриг свои ногти. Уже тогда стал делать фасонную стрижку, в то время как все остальные стремились только к тому, чтобы оставить на голове как можно меньше волос.
   Венкша создала атмосферу натянутой напряженности. После школы мальчики стали бегать на конюшню поместья смотреть, как конюх подводит к жеребцу кобыл. Так как йокенские табу распространялись и на половую жизнь животных, мальчикам обычно доставалось кнутом. Им приходилось забираться в сараи и на сеновалы и тайком подсматривать через щели и дыры в досках. Петера Ашмонайта охватила в эти дни мания бессмысленного уничтожения. Он убивал всех лягушек, которые спаривались в воде. Сбивал с крыши из рогатки воробьев, топтавших своих подруг. Разгонял дубинкой спаривавшихся собак, бегал с палкой за петухами, давил садившихся рядом мух. Всем живым созданиям приходилось страдать из-за того, что Эрика Венк явилась в Йокенен учить с детьми таблицу умножения. А она далеко продвинулась в науках. В то время, как Клозе дошел только до Старого Фрица, Венкша рассказывала о Версале, об утраченных Хульчинских землях, Эйпене и Мальмеди и о первых демонстрациях нацистской партии в Мюнхене.
   В конце лета в кратковременный отпуск приехал старший лейтенант. Без маленькой бледной женщины. Только чтобы пострелять уток. Каждый вечер он ходил с Хассо и двумя двустволками вокруг пруда и своей пальбой не давал йокенским детям заснуть. На выходные дни приглашал помещиков из Скандлака, Альтхофа и Колькайма. Дюжина ружей громыхала вокруг пруда, стреляя вспугнутых диких уток. Майор в этом не участвовал. В то время как остальные отправлялись к пруду, жена выводила его на террасу замка, уютно устраивала в кресле. Оттуда он видел вылетавший из стволов огонь и слышал в листьях деревьев шелест разлетавшейся дроби.
   Герман и Петер в каждый такой вечер или рано утром перед школой бегали к пруду. Герман собирал яркие патронные гильзы, Петер думал о более практичных вещах. В одно воскресное утро ему повезло, он нашел смертельно подбитого селезня, которого накануне вечером не учуял Хассо. Селезень лежал в камышах совсем близко от берега. Петер нашел палку, закатал брюки и пошел в пруд. Какое-то время Герман надеялся, что селезень сможет подняться в небо и просто улететь. Селезень и попробовал, но смог преодолеть всего метров пять. Из попытки нырнуть тоже ничего не получилось. Петер уже держал хлопающую крыльями птицу за горло и тащил к берегу.
   - Теперь будет жаркое! - кричал он.
   Как убить птицу? Палкой или камнем? Петер посмотрел немного, как селезень беспомощно трепыхался в траве, а потом совершенно спокойно свернул ему шею. Так, с этим готово. Он вытер руки о штаны.
   - По деревне его тащить нельзя, - сказал Петер. - Если нас увидит кто-нибудь из поместья, жаркого не будет.
   Понесли селезня к дому Ашмонайтов огородами. Под конец Петер достал из сарая мешок. А теперь с добычей бегом в дом. Положили селезня на каменный пол в кухне. Слепая бабушка еще спала. На спинке стула висел солдатский мундир.
   - Это не куртка часового Йегера? - спросил Герман.
   - Да, - ответил Петер, не поворачивая головы. Он был всецело поглощен заботами о том, как очистить и разделать птицу. Сначала отрубить топором болтающуюся голову. Раздуть огонь в печи. Как лучше всего удалить с мертвой птицы перья? Опалить. Подать сюда клещи! Взять за ноги и держать над огнем. Фу, черт, как воняет! Когда весь селезень загорелся, Петер бросил его в ведро с водой. Герман засмеялся. Слепая бабушка проснулась, раскашлялась таким сильным кашлем, что от него стало жутко.
   - Опять проказничаешь, Петерка? - закричала она из кровати.
   Послышалось шевеление и рядом, в спальне Ашмонайтов. Мама Петера вышла в кухню. Герман впервые видел ее так близко, обычно она с утра до вечера была на работе. Она выглядела немного растрепанной. Как бывает в воскресенье утром. Волосы в беспорядке, надета только нижняя юбка.
   - Что вы тут делаете? - приветливо спросила она, проходя.
   Она не дожидалась ответа, взяла со стула мундир и ушла обратно в комнату.
   Герман удивлялся. Что нужно в этом доме мундиру Йегера? Этот Йегер ведь должен охранять пленных русских.
   - Вот как мы сделаем, - сказал Петер. Они принес большие ножницы и состриг остатки перьев.
   Теперь вспороть живот. Выпотрошить. Может бабушка это сделать? Мальчики стояли возле кровати и смотрели, как слепая бабушка выдирала из тела селезня требуху. Петер считал дыры от дробинок. В понедельник он принес в школу целую пригоршню дроби, собранной из жаркого, и рассыпал ее по полу.
   Было еще лето, когда дочь Марковши с пятью детьми - все девочки приехала из Кельна. В Кельне падали бомбы. Но дело было не только в бомбах. У нее была и другая печаль на сердце. Она подозрительно долго стояла в кустах бузины в окружении первых сухих астр и лиловых флоксов и невидящим взглядом смотрела на отцветший шпорник. Когда над Йокенен в сторону Мазурских озер пролетал самолет, она не могла поднять голову к небу. Может быть, йокенская глушь была для нее не таким уж подходящим местом и в городском шуме Кельна она бы лучше справилась со своими заботами?
   - Это все равно выходит, - говорила Марковша. - На кладбище ей нельзя было плакать, жены немецких солдат не плачут.
   - Как могли они заставить отца пятерых детей летать инструктором? спрашивала мужа Марта.
   - Над гробом выстрелили из ружей, - рассказывала Марковша. - Над кладбищем низко пролетели три самолета. Все было покрыто флагами. Даже гроб не видно. Кругом военные. Там нельзя было плакать. А потом все выходит.
   Маленькие девочки вели себя так, как будто ничего не случилось. Со своими черными головками, остриженными под мальчиков, и белыми гольфами они все выглядели хорошенькими, даже по йокенским меркам. Конечно, неженки. Никак не могли привыкнуть бегать босиком, вступив в гусиный помет, визжали на всю деревню, никогда не входили в заросший водорослями, грязный пруд и только играли в мяч или прыгали через скакалку на выгоне.
   Герман и Петер часто сидели в ивовых кустах у пруда и наблюдали за черными головками.
   - Они, наверное, думают, что они со своими белыми носками лучше всех, сказал Петер.
   - Их отец был летчиком-инструктором... сбили... вот так.
   Герман изобразил, как падающий самолет идет в штопор.
   - Если уже сбили, то нужно нацелиться так, чтобы еще попасть в русский танк или английский корабль.
   - Тихо, идут, - сказал Петер.
   Когда белые гольфы подошли достаточно близко, Герман и Петер, набрав полные руки черного ила, выскочили из кустов. Они бросали мокрую гниль на белые платья, хватали за банты, оставляли черные отпечатки пальцев на гольфах, бежали, подняв вверх грязные руки, за визжащими девочками до самой калитки огорода Марковши. Потом просидели несколько часов в камышах, отдыхая после своего геройского поступка. Вечером выяснилось, что иногда бывает и лучше, если отца нет. Для Петера нападение с грязью и илом на одетых в белое девочек осталось без последствий, но Штепутат, наблюдая за коровой, сидел на скамейке на выгоне и терпеливо ждал.
   - Почему это у тебя такие грязные руки! - спросил он. А потом поднял палку, которая в общем-то предназначалась для крупного рогатого скота, и начал лупить. Сначала по штанам, потом по голым бедрам. Девчонки - снова во всем белом - висели на калитке и смотрели. Дуры. Они уехали еще до того, как наступила осень.
   - Дети не переносят нашу зиму, - сказала Марковша, и наверняка была права. Со своими белыми чулками они не вписывались бы в осеннюю слякоть и грязь, в морозное уединение зимы.
   Ночи становились длиннее, вместе с ними вытягивались и лица. Германия еще побеждала, без передышки, но последней, решительной победы все не было. Крестьянин Беренд получил Железный крест первой степени за успешную операцию ударного отряда группы армий "Центр". Эльза Беренд с письмом и маленькой дочкой пришла в бургомистерскую, выслушала от Штепутата поздравления с награждением, которое ее на самом деле не очень-то обрадовало.
   - Начинается с креста второй степени, потом дают первую степень, а потом ставят деревянный крест.
   Так думала Эльза Беренд, не ведая о подлинных директивах о порядке награждения в вооруженных силах Германии. После Железного креста первой степени идет сначала Рыцарский крест Железного креста, потом Рыцарский крест с дубовыми листьями, Рыцарский крест с дубовыми листьями и мечами, наконец Рыцарский крест с дубовыми листьями, мечами и бриллиантами (сколько нужно убить, чтобы получить такой крест?) и потом Большой крест Рыцарского креста. Конечно, иногда получалось и не по порядку. Некоторые начинали с деревянного креста и потом награждались металлическими. Некоторые вообще не получали деревянного креста, выигрывали, как в рулетку, подряд металлические кресты вплоть до дубовых листьев, вдобавок медаль за взятие Крыма, нашивку за ранение, орден за обморожение, застежку за рукопашный бой... Но потом этот ряд вдруг все же завершался простым деревянным крестом.
   Штепутат подвел Эльзу к большой карте России с красными флажками. В средней части Орел. Где-то здесь. Там в размокшем от осенних дождей блиндаже лежал Хайнрих Беренд и радовался своему железному кресту первой степени. Эльза немного успокоилась, найдя на карте название Орел и увидев, где приблизительно находится ее муж.
   - А скажите честно, мастер Штепутат, - сказала Эльза. - Трех лет войны ведь достаточно.
   - Война четырнадцатого-восемнадцатого года была еще дольше, - пытался успокоить ее Штепутат. - Нам нельзя останавливаться раньше времени, как в тот раз.
   В то время как Эльза осматривала окрестности Орла, маленькая девочка, держась за юбку матери, играла с красными флажками внизу на южном фронте. Она смела весь выступ фронта у Сталинграда, оставив большой бесфлажковый пробел. Почистила она и на Кавказе, сократив немецкий фронт до Ростова, зато взяла в пользу немцев Астрахань.
   - Может быть, скоро дадут отпуск, - заметил Штепутат.
   Эльза покачала головой.
   - Старая Вовериша говорит, что эта зима будет особенно плохая. Много убитых будет этой зимой.
   - Это все предрассудки, - засмеялся Штепутат. - Вовериша всегда предсказывает конец света.
   - В Майстерфельде у одной женщины открылась дверь в кухне, когда ее муж умер в России. А в Янкенвальде ночью постучали в окошко. На улице никого не было, и утром не нашли никаких следов под окном. Через две недели пришла похоронка из России.
   Эльза пошла домой еще до того, как стемнело. Темноты уже стали бояться. По земле бродили души, возвращались из России и стучали в окна, за которыми спал немецкий народ. В Колькайме сын объявился у своей матери и сорвал со стены спальной детскую фотографию. Души бродили. Долгими ночами. Особенно по деревням. Там блуждающим душам не мешал электрический свет, освещение улиц. Вольфсхагенский лес начинался сразу за полями. Они выходили оттуда, из темноты. Призраки неслись по небу вместе с завывающим ветром. Куда брела немецкая душа? От Чудского озера в Инстербург. А старая Вовериша кричала вслед каждому, кто проходил мимо ее одинокого дома на опушке леса: "Пожар! Пожар!" При этом она поднимала руки в сторону востока, скрестив пальцы перед глазами, и смотрела через эту костистую решетку, как будто видела вдали море огня.
   - Если она не остановится, ее еще посадят, - сказал Штепутат.
   Начинающаяся темнота, таинственный страх, видения большого пожара пугали только старших, которые и всегда были скептиками. А йокенская молодежь учила у Венкши:
   Даже если мы погибнем,
   Германия будет жить!
   Днем все выглядело веселее. Бабье лето развешивало свою паутину всюду от сжатых полей поместья до сада Штепутата, куда свой последний сбор приносили пчелы. Над Йокенен кружились вороны и журавли, и еще ни одной бомбы не упало из этого ясного неба на Восточную Пруссию. Пожары, которые чудились Воверише, бушевали в других мирах.
   На стене школы был наклеен плакат: "Германские наездники". Разъезжавшая по деревням кинопередвижка Кушке собиралась показывать этот фильм в мариентальском трактире (два сеанса в среду, первый для детей). Венкша хвалила картину взахлеб. Этот фильм должен посмотреть каждый немецкий юноша и девушка. Цена билета: пятьдесят пфеннигов. Герман получил от отца полмарки без труда, у Петера дело заело. К матери он мог даже не подходить: у нее и так ничего не оставалось, чтобы еще платить за кино. Несколько дней Петер боролся с искушением проверить, нет ли пятидесяти пфеннигов в мундире часового Йегера, который иногда ночевал у его матери. Но потом ему пришло в голову кое-что получше.
   - Бабушка, у тебя есть полмарки?
   - Ты, бессовестный, опять хочешь купить леденцы, - рассердилась слепая бабушка.
   - Да, леденцы, - соврал Петер. Он не мог объяснить бабушке про "Германских наездников", этого ей не понять. Пусть уж лучше леденцы.
   - Но ведь война, мальчик! Всем нужно экономить. Копи всегда, еще придет нужда. Вас этому в школе не учили?
   Когда в среду Герман зашел за Петером, пятидесяти пфеннигов еще не было. Но Петер их достанет, не беспокойтесь. Они сидели, повесив головы, под кухонным окном среди подсолнухов и ждали. Услышав глубокое дыхание спящей бабушки, Петер перелез через подоконник в кухню. Подошел на цыпочках к кровати.
   - Кто здесь? - вдруг закричала бабушка.
   Петер присел возле ее кровати, смотрел, как она снова закрыла свои пустые глаза, пытаясь заснуть. Спи, бабушка, спи! Петер терпеливо ждал. Считал красные квадратики на покрывале, пытался прогнать мух, чтобы они не мешали бабушке засыпать. Неожиданно она вытянула свою сухую руку и почти коснулась Петера.
   "Германские наездники". Йокенские дети собирались в школе, чтобы вместе маршировать в Мариенталь. А у Петера Ашмонайта еще не было пятидесяти пфеннигов. Он положил руку на одеяло. Посмотрим, почувствует ли слепая бабушка. Нет, не пошевелилась. Куда теперь двигать рукой? Под простыню? Нет, глубже! Петер боялся, что его ищущая рука может коснуться высохшего тела. Или под соломенный тюфяк? Пальцы скользили по влажному, заплесневевшему материалу, из которого торчали раскрошившиеся соломины. Поближе к голове. Под подголовником, набитым морской травой. Да, там что-то было. Зачем старой бабушке деньги? В это время все равно ведь ничего на них не купишь. А еды Петер добывал достаточно, и рыбу и вообще, хватало и слепой бабушке.