Арно Зурмински. Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию

   - Что только теперь будет? - удивлялась бабушка неожиданному сюрпризу, когда Петер, отрезав кусок копченой колбасы, давал ей пожевать.
   Когда мать по вечерам приходила домой после работы в поместье, Петер исчезал, так что его не приходилось и просить. Он знал, что она моет запылившиеся ноги и тело до пояса, а иногда и раздевается совсем и моется над деревянным ушатом.
   - Опять уезжаешь? - спрашивала слепая бабушка. - Так ведь ни один человек не выдержит.
   - Все равно скоро всему конец, - отвечала мать Петера. Откуда она знала? От солдат на дренгфуртском продовольственном складе. А уж им было известно.
   - Всему конец... всему конец, - в задумчивости повторяла слепая бабушка.
   - А мне всего только тридцать, - продолжала мать Петера и вытаскивала из шкафа выходное платье.
   Но слепая бабушка ее больше не слушала. Она пела "Поставь нас на пути своя" и "Иисус моя опора".
   Когда мать надевала белое летнее платье в голубой горошек, Петер находил ее весьма хорошенькой. Он пробирался вокруг дома, чтобы посмотреть, как она отъезжает. Вытаскивал для нее велосипед из сарая и накачивал шины. Обычно она, уезжая, что-нибудь говорила Петеру вроде: "Ты уже сделал уроки?" или "Не забудь помыть ноги, Петерка" или "Дай бабушке чего-нибудь поесть".
   До предместья Дренгфурта езды было не больше получаса. Там она поворачивала на поле, на котором организация "Тодт" за какие-то четыре недели соорудила дюжину бетонных хранилищ, каждое величиной с вокзал. Корпуса распластались по земле и снаружи выглядели, как невозделанное поле. В них хранился запас продовольствия для прекратившей свое существование группы армий "Центр": сыр, копченая колбаса, сухари, мармелад, сладости, горох, чечевица.
   Часовой ее уже знал, поднимал шлагбаум и пропускал на территорию склада. Обычно она ехала к фельдфебелю Роберту, но иногда Роберт посылал ее и к кому-нибудь другому. Все они жили на этом поле среди банок с сыром и сухарей и изнывали от скуки.
   Она долго не задерживалась. Утром на работу. Надо рано вставать. Только по субботам она оставалась в Дренгфурте подольше. Перед отъездом в обратный путь (с запасами группы армий "Центр" на багажнике) она останавливалась выкурить с часовым у входа по сигарете. Это тоже была новая привычка курить. Слепая бабушка ничего об этом не знала, но Петер однажды застал мать за курением в спальне. Он только улыбнулся и молча вышел.
   Пока дымила сигарета, она разговаривала с часовым о том, о сем. Может быть, скоро это пойдет на фронт, может быть, обратно в рейх - в наши ненадежные времена мыслимое будущее продолжается всего неделю. Хорошо, что над домами сияет луна. Из-за русских разведчиков ей вечером нельзя включать фонарь велосипеда. Петер не засыпал до возвращения матери. Дожидаться ее стало у него привычкой. Потому что стоило того. В этот раз она привезла ему десять трубочек с леденцами.
   В тот предвечерний час солнце мягко сияло над Восточной Пруссией. Не было мучительного зноя. Белые облака, приплывшие от Фришской лагуны, остановились отдохнуть над мазурскими лесами, а потом отправились дальше в бескрайнее чрево России, не обращая внимания на границы и линии фронта. Белые облака и над штабом верховного командования в лесу Мауэрвальд и над ставкой фюрера. И в этот мирный день, когда зрелые колосья застыли в ожидании треска жаток и звона отбиваемых кос, в этот день кто-то попытался выкурить волка из его норы. В глубине Восточной Пруссии что-то треснуло, как раскат грома. В Йокенен никто не слышал взрыва в кабинете, увешанном военными картами, но в Растенбурге задрожали стекла, а в Ангербурге думали, что среди Мазурских озер идут учения тяжелой артиллерии. Целый день никто не знал, что взлетело на воздух в двадцати километрах к юго-востоку. Вплоть до пятичасового выпуска последних известий:
   "Сегодня на фюрера было произведено покушение с применением взрывчатого вещества. Из окружения фюрера при этом пострадали... Сам фюрер отделался легкими ожогами и ушибами. Как и намечалось, он принял итальянского дуче".
   В ночь с 20 на 21 июля волк вещал из своего логова резким, хриплым голосом, с угрозой и сильнее, чем когда бы то ни было, нажимая на "р": "Ничтожная клика обуреваемых тщеславием, утративших совесть офицеров-предателей устроила заговор... безжалостно покарать... вырвать с корнем..."
   Искоренение началось, когда вечернее солнце еще сияло над мазурскими лесами. И надо же, чтобы такое случилось в Восточной Пруссии! Было немало наивных, честных людей, которые этого стыдились.
   - Мы, немцы, никогда не выиграем войну, если не будем держаться вместе, - сказал, полный отчаяния, камергер Микотайт, позвонивший Штепутату из поместья.
   - Боженька этого не допустил, - заявила старая Марковша.
   - Да, это похоже на чудо, - подтвердила Марта.
   Возбужденный Герман помчался через выгон. Он нашел Петера, жующего семечки, в траве у шлюза.
   - Хотели убить Адольфа Гитлера, - выдавил он, запыхавшись.
   Петера это, похоже, не очень волновало.
   - Что, война кончилась? - только и спросил он.
   Этого никто не знает, кончилась ли война. Да и не это сейчас главное. Фюрер жив, этого для Германа было достаточно. Он был настолько жив, что пять дней спустя в Штепутатовом "Вестнике законов" появился его указ о тотальной войне, который уже действительно все подчинил окончательной победе. Первой жертвой ревностного поиска предателей-заговорщиков оказался дорожный обходчик Шубгилла, который по ходу службы объезжал с метлой и лопатой сильно укрепленный лес Мауэрвальд и был задержан патрулем СС. Растерявшийся Шубгилла не придумал ничего лучшего, как дать им номер телефона Штепутата. Гнусавый начальник эсэсовцев на самом деле позвонил Штепутату и получил подтверждение, что Шубгилла всего лишь безобидный подметатель шоссе из Йокенен.
   У дяди Франца, как всегда, было свое мнение о случившемся.
   - Слишком поздно, - сказал он. - Опоздали на пять лет.
   Это по-настоящему рассердило Штепутата, и он так и сказал дяде Францу. Хорошо ли это - разводить такие речи в час бедствия? Когда за шесть недель разгромили Францию, тогда радовался и дядя Франц.
   - Ну так ведь не зазорно и одуматься через пять лет войны, - сказал дядя Франц.
   Да, возразить было трудно. Штепутат промолчал. В тихие часы за портновским столом он сам сотни раз взвешивал все возможности. Уже два года планомерный отход на всех фронтах. И все больше и больше разрушений и развалин. Но нет, еще случится что-то необыкновенное, что-то такое, что всем казалось невозможным. Адольф Гитлер уже совершил непрерывную цепь чудес. Очередное чудо вполне могло явиться сегодня же ночью. Но пока в Восточной Пруссии по ночам являлись только русские швейные машинки со своим монотонным жужжанием. Где же немецкое чудо на Марне? Чудо на Висле? Произойдет оно в Берлине? Или на Мемеле? Или в мазурских лесах?
   В неразберихе конца лета 1944 года старший лейтенант еще нашел время приехать в Йокенен поохотиться на уток. Его левая рука была перевязана, но это не мешало ему скакать верхом по полям, ставшим его собственностью после смерти отца. Вечерами он сидел на террасе замка со своей матерью и наблюдал за возвращавшимися с поля повозками.
   - Когда станет опасно, пошли, пожалуйста, все бумаги Леоноре в Плен, сказал он однажды матери.
   - А все-таки станет опасно? - спросила она.
   Он вяло махнул рукой. Конечно, нет. Так, на всякий случай, ради предосторожности. Во время войны может случиться всякое.
   Когда стемнело и стало прохладно, горничная принесла старой даме покрывало для ног. И горячий чай. За повозками маршировали домой русские пленные, они еще не разучились петь. Новый часовой обучил их немецкой народной песне: "В движенье мельник жизнь ведет". Это звучало мощно и грозно, камни с грохотом катились вниз по ручью, колеса вертелись вразнос.
   - Их можно было бы и во фронтовом цирке показывать, - сказал старший лейтенант, смеясь.
   Камергер Микотайт пришел на террасу спросить, пойдут ли после ужина стрелять уток. Да, конечно, стрелять уток! Пусть Микотайт будет готов примерно в половине восьмого. Если ничего тем временем не случится.
   - Лучше всего было бы просто убежать в лес, - сказала мать, когда Микотайт ушел. - Леса огромные и непроходимые. Мы бы в условном месте оставляли для тебя еду. Многие люди в случае опасности гибнут оттого, что не готовы расстаться с привычным образом жизни. Не хочется менять уютную комнату на холодную лачугу, горячую еду на лесные грибы и ягоды. А в теплых комнатах их всех и находят.
   - Я не могу снять этот мундир и улечься со свиньями, - сказал старший лейтенант. На этом разговор был окончен.
   От пруда через выгон поднимался туман, оставляя от низких домов деревни Йокенен только окна и крыши. В ожидании Микотайта старший лейтенант играл на псарне со своей охотничьей собакой. Он прицепил поводок, и собака потащила его вниз по дороге. Микотайт шел сзади с ружьями, он очень гордился тем, что смастерил своему старшему лейтенанту приспособление, позволяющее стрелять уток и с раненой рукой. Пока они обходили пруд, Микотайт рассказывал о своих хозяйственных планах.
   - На Ленцкаймской дороге будем сажать рапс.
   - Сажайте, сажайте, - пробормотал старший лейтенант.
   - Рапс дает хороший доход... Германии нужно масло.
   - У вас полная свобода действий, Микотайт, - сказал безразличным голосом старший лейтенант.
   - А на болоте нужно засадить вырубленные места. Это была бы подходящая работа для пленных, но не могу же я пустить русских в лес. Некоторые сразу же сбегут.
   Они встретили Штепутата, пасшего на лугу свою корову.
   - Хайль Гитлер, - вытянулся Штепутат, но старший лейтенант только молча приложил руку к фуражке.
   - А он носит Рыцарский крест, когда идет на охоту? - спросил Герман отца.
   Он готов был побежать вслед за охотниками, чтобы посмотреть, как выглядит Рыцарский крест.
   Через четверть часа старший лейтенант и Микотайт дошли до просеки за прудом, где была тяга диких уток. Микотайт заряжал через дуло и подавал заряженные ружья старшему лейтенанту, а тот палил в йокенских вечерних сумерках выстрел за выстрелом. Собака шлепала по воде, собирая подбитых уток. Напуганные лебеди сбежали с гнезда и отправились со своими слишком поздно вылупившимися, серыми, недоразвитыми птенцами поближе к безопасному шлюзу.
   Пока дробь сыпалась дождем на тростник, а Микотайт считал круто падающих к земле уток, с шоссе на деревенскую улицу свернул автомобиль. Узкие полоски света, пробивавшиеся из прорезей на закрытых чехлами фарах, казалось, ощупывали камни мостовой, подпрыгивали на выбоинах, направляя свои лучи на давно не крашенные изгороди. Автомобиль в этот час в Йокенен - в этом уже было что-то необычное. Машина медленно въехала на дорогу, ведущую в поместье, развернулась по широкой дуге, надолго исчезла, потом почти шагом вернулась на улицу деревни. Остановилась. Фары погасли.
   Микотайт связал мертвых уток за шеи и перебросил через плечо. Он молча шел рядом со старшим лейтенантом, в то время как собака носилась по мокрым лугам. Из сумерек выросли очертания автомобиля. Вспыхнула спичка. Погасла. Возле машины неподвижно, как каменные столбы ограды парка, стояли две фигуры.
   - К вам гости, - сказал Микотайт.
   Старший лейтенант остановился, свистнул собаку, гладил ее мокрые висячие уши, на удивление долго играл с ней, раздумывая, не стоит ли всадить этим гостям в лицо заряд дроби. Не имело смысла. Или просто повернуться и пойти стрелять уток. Не имело смысла. Или кружным путем пробраться в конюшню, оседлать лошадь и ускакать отсюда. Не имело смысла.
   Одна из теней отделилась от машины и медленно приблизилась. Он в форме или в штатском? Только совсем вблизи Микотайт рассмотрел черный мундир с черепом и костями. "Да ведь это доильщик Август", - подумал Микотайт.
   Но он ошибся - эти в черной форме все были похожи один на другого. Человек держал в руке пистолет.
   - Мне поручено арестовать вас, - сказал чужой голос.
   От машины отделилась и вторая тень.
   - Сколько времени вы мне дадите? - спокойно спросил старший лейтенант.
   - Нисколько.
   Заработал мотор.
   - Идите к моей матери, Микотайт. Скажите ей, что меня вызвали по службе.
   Он повесил ружья на шею камергера. Перед старшим лейтенантом открылась дверь машины.
   - Благодарю, - сказал старший лейтенант и сел на заднее сиденье.
   Когда машина тронулась, собака, заливаясь лаем, бросилась следом, кидалась на колеса, выла, скулила, не отставала до самого трактира и сдалась только, когда машина выбралась на шоссе и прибавила скорость.
   - Преданное животное, - сказал один из приехавших в машине.
   Пахать. Поднять дымящуюся землю под новый посев...
   - Ты мучаешься, а кто знает, будем ли мы убирать урожай, - говорила тетя Хедвиг.
   - Но сеять надо, - отвечал дядя Франц. - Если землю не вспахивать, она зарастает. Кто-нибудь уберет.
   Дядя Франц и поляк Антон делали с плугами круги по картофельному полю на границе с Вольфсхагеном. Лемех плуга то и дело выбрасывал из земли глубоко лежавшую картошку. Антон наклонялся, подбирал картофель в карман и сбрасывал его в большую кучу в конце поля. Ничего не должно пропадать. По свежевспаханной земле прыгали трясогузки и последние скворцы, со стороны леса медленно плыли первые вороны, застывали, отдыхая, на ивах и затем приземлялись на свежевспаханную ниву.
   Антон остановился посередине пашни. Намотал вожжи на рукоятку, поднял с земли клочок бумаги и стал рассматривать его со всех сторон. Не умея читать по-немецки, он отнес бумагу к дяде Францу. Это была грубая, с опилками, бумага, размокшая под дождем и снова высушенная солнцем. Внизу нехватало угла.
   Мужчины и женщины Германии!
   - было напечатано жирным шрифтом по верхнему краю.
   Война проиграна!
   Красная Армия идет!
   Она освободит вас от преступника Адольфа Гитлера.
   Хватит проливать кровь!
   Приближается день...
   Продолжения не было, здесь был оторван угол. Листовка была обрамлена бордюром из вьющихся роз, как в садовой беседке. По понятиям офицеров русской пропаганды это, наверное, должно было соответствовать немецкому духу. Антон посмотрел на затянутое облаками небо.
   - Ву... ву... ву... - смеялся он. Антон понимал, в чем дело. Русские швейные машинки разбросали это послание во время своих ночных полетов над Восточной Пруссией. Но он вдруг перестал смеяться.
   - Когда придет Красная Армия, мне нужно домой в Польшу. Они расстреливают всех поляков и русских, кто работал у немцев.
   Дядя Франц не думал, что все будет так плохо, как казалось Антону, но все-таки сказал: - По мне так, пожалуйста, езжай домой, но сначала ты должен мне помочь с посевом. Сеять нужно. Нельзя нашу землю бросить просто так.
   Антон это понимал.
   - А что делать с этой бумажкой? - спросил, спустя некоторое время, дядя Франц.
   Антон изобразил подтирание зада. Но дяде Францу пришла в голову мысль получше. Он решил отнести листовку к Штепутату. Пусть он подумает, что делать с такими листками.
   Штепутат растерялся не меньше, когда ему принесли авиапочту от Красной Армии. Такое вообще не разрешается читать, нужно сразу уничтожить, лучше всего сжечь! И не думать об этом.
   - Тебе, как служебному лицу, прочитать надо, - заметил дядя Франц.
   Ладно, Штепутат прочитал. Потом взял листок двумя пальцами, как будто вытянул его из дерьма, и поспешил с ним в кухню. Сдвинул на плите сковородку с картошкой и предал послание Красной Армии с красиво вьющимися розами огню.
   - Представь, если я напишу об этом донесение и отправлю в Дренгфурт. Начнется целый розыск, и в конце концов твоему Антону не сдобровать. Нет, сжечь лучше всего!
   Но Йокенен получил не только первый привет от Красной Армии. Дядя Франц вернулся от Штепутата и с хорошей новостью. Через полгода в Йокенен будет электрический свет. Штепутат показал ему письмо из Восточно-прусской электростанции во Фридланде. На Рождество 1944 года в Йокенен придет линия электропередачи. В поместье новый, 1945-й, год начнется уже при электрическом свете, а в остальной деревне свет будет в мае 1945-го. Если ничто не помешает.
   Поздним вечером пришла телеграмма из Кенигсберга. Майорша послала разбудить кучера Боровского. Ему было велено запрягать и тут же ехать с экипажем на станцию в Коршен. Поезд из Кенигсберга должен был придти в одиннадцать пятнадцать, но опаздывал и Боровскому пришлось выпить в станционном буфете три кружки жидкого пива, ожидая его. Только после полуночи вагоны с занавешенными окнами вкатили на затемненный вокзал. Боровски стоял у входа на перрон. С серой афишной колонки косо смотрел саботажник, расхититель угля, уставился прямо на него, кучера Боровского, как будто он имел к углю какое-то отношение. А с метрового плаката над перроном тень черного человека предостерегала: "Тихо! Враг подслушивает!" Тени, повсюду тени.
   "Народ, страна и вождь - едины!" - было написано на одном из вагонов. Кто-то замазал углем слово "страна" и написал под ним "дерьмо". Из окон высовывались раненые, отпускники и курьеры. Почти никого в штатском.
   "Господи, ну и вид у нее", - подумал Боровски, когда из поезда вышла жена старшего лейтенанта. Маленькая бледная женщина была уже не бледной, а скорее серой, тусклой, бесцветной. И казалось, что она стала еще меньше, совсем съежилась. "Ей нужно основательно подкрепиться йокенской едой", подумал Боровски.
   - Хорошо, что вы пришли, - сказала она.
   Боровски взял ее сумку и понес к коляске. Сумка была такая легкая, как будто в ней было всего лишь полотенце, мыло и зубная щетка.
   - Все здоровы в Йокенен? - спросила она.
   Боровски засмеялся: Пока есть борщ и кислая капуста, йокенцы здоровы.
   Он предложил ей отдохнуть после дороги. Пусть поспит на заднем сиденье. Перед йокенской мельницей он ее разбудит. Но маленькая бледная женщина и не думала спать. Она села рядом с ним и разговаривала всю дорогу.
   - Вы знаете, - сказала она, - Йокенен мне раньше никогда не нравился. Но сейчас я с удовольствием еду к вам в деревню. В Йокенен еще все по-старому, лошади в упряжках, люди, дома. В Йокенен нет войны, нет бомб, нет военной формы. Йокенен это как мирный остров. Вы понимаете, Боровски?
   - Да, да, - пробурчал кучер, а про себя подумал: "Господи, да она чуть не плачет".
   Глубокой ночью майорша стояла на лестнице замка в ожидании коляски с маленькой бледной женщиной. Она никогда не была особенно близка с хрупкой профессорской дочкой, но в эту ночь невестка поднялась по лестнице, и свекровь заключила ее в свои объятия.
   - Не надо плакать, не надо, - шептала майорша. - Все образуется, все будет хорошо.
   Она повела маленькую бледную женщину в охотничью комнату, увешанную лопатистыми лосиными и развесистыми оленьими рогами, страшными клыками кабанов.
   - Ты останешься здесь, пока все не кончится. Отдохнешь. Наберешься сил.
   Жена ее сына кивала.
   - Это невозможно выдержать, мама. Приходят каждую неделю... не говорят ни слова... все перерывают, ищут бумаги, улики.
   - Ты знаешь, где он? - спросила майорша.
   Женщина покачала головой.
   - Никто не говорит ни слова. Где я только не спрашивала. Иногда мне кажется, что его уже нет в живых.
   - Нет, нет, так быстро это не делается, - успокаивала ее майорша. - Они обязаны сначала устроить процесс. И они ничего не смогут доказать.
   - Вполне возможно, что он знал о покушении, но он не участвовал - это точно, - уверяла маленькая бледная женщина.
   - С каких пор он против Гитлера?
   - С сорок первого года, после нападения на Россию. Он всегда говорил: "Нельзя заключать договоры, а потом нападать на партнера".
   - Мне он ничего об этом не говорил, - сказала майорша с упреком.
   - Ты должна понимать, мама. Люди здесь у вас такие простые, такие доверчивые. Здесь о таких вещах говорить нельзя. Никто не поймет. Даже отец не понял бы.
   В октябре 1944 года в "Окружном бюллетене" был напечатан приказ фюрера. Штепутат прочитал его внимательно, один раз, другой. Он пересчитал мужчин в Йокенен, к которым относился приказ: камергер Микотайт, дорожный обходчик Шубгилла, дядя Франц, трактирщик Виткун и, наконец, он сам, Карл Штепутат. Все немцы мужского пола от шестнадцати до шестидесяти лет. Марте он не сказал о приказе фюрера организовать народное ополчение, чтобы не расстраивать ее зря. Такие дела не делаются в два счета. Еще не были спущены инструкции по выполнению этого приказа. Наверняка есть еще осмотры, врачебные комиссии и, наконец, его прострел.
   В тот же день Штепутату позвонила Виткунша и принялась кричать: - Это правда, что все мужчины должны идти на войну?
   Штепутат остался невозмутим. Надо подождать. Еще нет никаких инструкций. Посмотрим. Но Виткунша этим не удовлетворилась. Она кричала, что напишет лично фюреру, чтобы тот отдал приказ не трогать йокенского трактирщика. Угрожала, что, если не отпустят ее мужа, станет коммунисткой и уже ничего больше не будет делать для Германии. И вообще, на улице столько молодежи. Почему они забирают только старых?
   - Война есть война! - сказал Штепутат и повесил трубку.
   Штепутат оказался прав. Дело с народным ополчением затянулось. Прошел октябрь, а еще ничего не произошло. Тем не менее это была волнующая осень в Йокенен. Как-то в выходные появился грузовик организации "Тодт" и собрал всех мужчин, способных держать лопату. Они поехали рыть окопы на восточной границе Германии.
   Восточный вал должен быть воздвигнут до наступления зимы. Таким образом мазур Хайнрих бесплатно оказался на родине еще раз.
   Он копал вместе со всеми семиметровый противотанковый ров перед крепостью Летцен. Русские Т-34 скатятся туда и перевернутся. Выкопать ров вокруг всего Германского рейха. Превратим Германию в остров. Не отдадим ни пяди земли!
   Рытье перекинулось и на Йокенен. Гауляйтер Кох из Кенигсберга решил, что каждая восточно-прусская деревня должна стать крепостью. Так что за дело.
   - На самом деле нужно перекопать только что засеянное поле ржи ради каких-то окопов? - сердито спрашивал дядя Франц.
   - Да, нужно, - подтвердил Штепутат и показал ему инструкции: "Подготовка восточно-прусских деревень к обороне будет проверена выездной комиссией до наступления морозов". - Но ведь не нужна же нам траншея на западной стороне, -удивлялся дядя Франц.
   - Вокруг всей деревни, - продолжал настаивать Штепутат, показывая пальцем в инструкцию.
   - Ты думаешь, кто-нибудь полезет в траншею, если дело пойдет всерьез?
   Этого не знал и Штепутат.
   - Неужели Германия уже в такой опасности, что им нужно разрывать поля и луга вокруг каждой деревни? - спросила как-то вечером Марта, когда они ложились в постель.
   Штепутат покачал головой.
   - В прошлой войне мы отступили раньше времени и оказались за линией фронта. Это не должно повториться. Никто не должен нас упрекнуть, что мы проспали и не подумали обо всем.
   Так что рытье окопов началось и в Йокенен. Узнав об этом, Герман созвал на оборонительные работы всю йокенскую детвору. После школы они строем, каждый с лопатой на плече, с песнями шли по Йокенен. Здесь не задавали вопросов, нужны окопы или не нужны, здесь копали! Сначала они ковырялись на лугу Штепутата, создали северный фронт, в сторону Вольфсхагенского леса. Копали и на кладбище, отвели от покойников воду. Потом за мельницей, в парке и наконец на ржаном поле дяди Франца. Посмотрел бы на них фюрер, это был такой энтузиазм!
   - Что случилось с детьми? - поражалась тетя Хедвиг. - Посмотреть на них, страшно делается.
   На обед они поочередно являлись в поместье, к Штепутату и тете Хедвиг. Шли строевым шагом до самых окон кухни, составляли лопаты в пирамиду, как солдатские ружья. Потом в строгом порядке обливались холодной водой под насосом. И никто не дрожал. Потом прием пищи.
   - Ешьте, детки, ешьте, - подбадривала йокенскую детвору тетя Хедвиг. Она в растерянности стояла в своей кухне, удивляясь, как изменились дети.
   Петер Ашмонайт копал всего один день. На следующий день он объявил себя часовым и полез на иву высматривать вражеских лазутчиков.
   - Вы же не можете просто так копать и вдруг оказаться "в жопе". Кто-то должен смотреть.
   Он сидел на охапке соломы среди ветвей, надежно скрытый за желтеющими ивовыми листьями, курил время от времени стянутую у матери сигарету, а когда становилось скучно, стрелял из рогатки по воробьям. По большой нужде он слезал с дерева и, чтобы не нюхать собственную вонь, отбегал на некоторое расстояние. По малой нужде он не беспокоился. Между копающими малышами и их сторожевым охранением регулярно сновали связные. Иногда Петер подавал полицейским свистком сигнал тревоги. Тогда головы скрывались в наполовину выкопанных окопах, черенки лопат становились ружьями, в вымышленного врага, подползающего с востока, летели камни. Трескотня пулеметов вспугивала с полей стаи ворон. Мальчики устремлялись в атаку, неслись по бороздам, бросались в грязь, обстреливали комьями земли весь мир, маленький мир деревни Йокенен.
   После сражения натаскивали к своей траншее картофельную ботву. Петер, всегда носивший при себе спички, поджигал ее. Все садились вокруг костра и пекли на палочках картошку. При этом они пели песни гитлеровской молодежи.