Арно Зурмински. Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию

   Трактирщик Виткун предложил затопить кафельную печь. Но пришлось бы идти на двор, принести из сарая дрова. Мимо трупа. Это вызовет подозрения. Лучше уж не выходить одному. Оставаться вместе. Придвинуться теснее, согревать друг друга.
   На улице еще стреляли. Но не немецких солдат, а перепуганных кошек, белых голубей, садившихся на ставшие вдруг опасными крыши Ландсберга. Не смогли пережить эту войну и ландсбергские фонари, а уж тем более стеклянные витрины на главной улице.
   "Калинка-малинка", - напевал русский с бородой клином и рябым лицом, усевшись рядом со Штепутатом. Потащил Германа к себе на колени. Он подбрасывал его на коленке, как играют с маленькими, как будто катают на лошади. При этом он без конца говорил что-то непонятное. Звучало, как будто он рассказывает про жаркое русское лето, детей, играющих на пыльной дороге, про бабушку, полощущую в ручье белье и развешивающую на улице для просушки. Он достал из кармана сливочные конфеты, трофейные конфеты с немецкого продовольственного склада. Прежде всего он успокоил этими конфетами плачущих детей Шубгиллы. Герман не знал, можно ли ему есть то, что держал в своих руках русский солдат. Когда Марта кивнула, Герман позволил засунуть развернутую конфету себе в рот. Русский хлопал Штепутата по плечу, показывая на Германа, говорил, что обычно говорят между собой отцы: славный парень, или что-то вроде этого.
   Штепутат улыбался вымученной улыбкой. Собственно пора уже было кормить лошадей. Почему никто не идет к лошадям?
   - Как им только не стыдно перед детьми!
   Это сказала Виткунша. Ей хорошо было говорить. Ее старческое лицо, усеянное бородавками, было скорее отталкивающим, чем привлекательным.
   Нет, они не стыдились перед детьми!
   Марта поняла это своевременно. Она обмотала вокруг головы черный платок, выпустила седые пряди. Быть старой, безобразной! Она забилась в дальний угол, повесила перед лицом пальто Штепутата так, что совсем скрылась за ним. Посадила Германа к себе на колени. Если бы он только заснул! Чадолюбивые русские не станут беспокоить спящего ребенка.
   Но карманные фонарики не давали заснуть. Внезапные, мучительные лучи света вспыхивали в дверях, слепили глаза, проходили дальше, задерживались в одном месте, двигались быстро в другом, проскакивали мельком по спящим детям Шубгиллы, останавливались на матери, награжденной крестом "Мать-героиня".
   "Фрау, ком!" Голос не терпел возражений. Жена шоссейного обходчика Шубгиллы поднималась среди своих детей - уже в четвертый раз. Самый маленький проснулся, стал плакать, но сидевшая поблизости старая женщина успокоила его: "Мама скоро вернется".
   Мама пошла за фонариком, вышла за черную дверь. Не успела она вернуться, как фонарик появился опять. На этот раз с другим голосом. Этот голос пустил в ход и приклад автомата, чтобы получить молодую девушку, съежившуюся на полу позади своих родителей.
   Так продолжалось всю ночь. Никто не мог заснуть. Герман следил за движением фонариков. Когда луч приближался к нему, он крепче прижимался к матери, закрывал ее своим телом. О, он понимал, что происходит. Он видел, как возвращавшиеся женщины поправляли свое нижнее белье.
   - Они свиньи, - сказал голос в темноте.
   Герман раздумывал, что станет делать отец, когда карманный фонарик придет забирать его мать. Бросится между ними? Даст себя застрелить? Карл Штепутат, бледный и безмолвный, сидел у стены.
   Одна женщина принесла кусок солдатского хлеба. Первый заработок. Женщины ругались между собой. Те, которые сидели впереди, на которых снова и снова падал свет фонаря, которым первым пришлось отдавать свое тело, поносили остальных, прятавшихся за печкой, под письменными столами, среди стульев.
   - Тоже могли бы подставить свою дыру.
   Может быть, они сказали это тем за дверью. Во всяком случае, карманные фонарики стали искать более основательно, шарили в углах и нишах, ныряли и под столы, остановились на морщинистом лице майорши, не шевельнувшейся в холодном луче света, и наконец добрались до маленькой фигуры, лежавшей, завернувшись в одеяло, на полу рядом с майоршей.
   - Фрау, ком!
   - Она больна, - сказала майорша, но фонарик не понял.
   - Вы, благородные, нисколько не лучше нас! - крикнул женский голос из темноты.
   - Фрау, ком!
   Человек с фонариком в нетерпении двинул скорчившийся комок носком сапога. Сдернул одеяло. Вытащил маленькую бледную женщину за руку. Она встала без колебаний. Карманный фонарик светил впереди, показывая дорогу через тела, через спящих детей к двери. Маленькая бледная женщина, дрожа, остановилась в передней. Карманный фонарик указал ей путь наверх по лестнице. Она не видела человека, не видела, старый он или молодой, большой или маленький. В комнате наверху она увидела старый диван, на полу испачканные ковры, на ковре шкуру дикого кабана, что-то вроде коврика перед кроватью. Возле окна стояли две фигуры и курили. Они что-то сказали этому с фонариком. Один засмеялся. Когда карманный фонарик погас, мерцали только огоньки сигарет у окна.
   Она некоторое время неподвижно стояла в темноте, пока две руки не схватили ее за плечи и потащили вниз. Сапог надавил ей под коленки. Она упала навзничь. В обивке дивана вылезла пружина и сквозь чехол врезалась ей в спину.
   Он навалился на нее. Гимнастерка пахла дезинфекцией. Жесткий воротничок тер ей шею. От него несло лимонным ликером. Она лежала, не двигаясь. Почувствовала, как чужая рука срывает ее нижнее белье. Любопытно, что она думала только о том, не заведутся ли у нее теперь вши. Небритая щека царапала лицо. Он схватил ее руку, как клещами. Заставил взять его член. Она почувствовала теплую, клейкую сперму, пачкающую ее белье. Он лег в этот клейстер, чуть не раздавил ее своей силой, раздвинул грубыми сапогами ее ноги в стороны.
   Маленькая бледная женщина видела только двух светлячков у окна. Они выглядели, как маяки на горизонте. Как они увеличивались! Они подходили ближе, пульсирующие звезды надвигались на нее из темноты. От света светлячков было больно, они проходили сквозь нее, как раскаленные железные прутья. Маленькая бледная женщина закрыла глаза. Она уже не видела звезд, не чувствовала ни боли, ни запаха лимонного ликера, не слышала пыхтения мужчины над собой, не воспринимала обрывков слов тех двоих, что стояли у окна.
   - И где же она? - уже в третий раз спрашивала майорша. - Мастер Штепутат, не хотите сходить поискать? Она больна, она этого не переживет.
   Штепутат вздрогнул, хотел встать, хотел выйти, считал своим долгом делать что-то. Но Марта держала его за руку.
   - Это уже не твое дело, - сказала она. И была права. Карл Штепутат больше не был бургомистром Йокенен. Карлу Штепутату не оставалось ничего другого, как думать о собственной жизни. Он не двинулся с места. Не сказал ни слова.
   Потолок над ними заскрипел от бегущих солдатских сапог. Упал стул. Шаги на лестнице. Дверь распахнулась настежь. Кто-то хватает Штепутата за руку.
   - Пойдем!
   Штепутат и мазур Хайнрих поднялись по лестнице. Комната была пуста, никаких светлячков у окна. Горела только свеча. Маленькая бледная женщина лежала на полу. Без признаков жизни. На тело наброшено одеяло. Штепутат взял за плечи, Хайнрих за колени. Без большого труда они спустились с маленькой бледной женщиной вниз по лестнице. Она была легкая как ребенок.
   - Теперь они убили ее, - сказала майорша, когда Штепутат и Хайнрих положили перед ней безжизненное тело.
   - Она просто в обмороке, - сказал Штепутат. Он принес из соседней комнаты воды, вылил на безжизненное лицо. Это помогло. Маленькая бледная женщина пришла в сознание, попросила еще воды.
   В доме стало тихо. Ни шагов на лестнице, ни беспокойных карманных фонариков. Снаружи доносились отдельные выстрелы. Очень далеко.
   Когда стало светать, они хотели идти к своим телегам, запрягать и ехать домой. Только домой, ничего другого, кроме как домой. Но за чертой города проходила линия фронта. Русские часовые стояли за перевернутыми телегами и никого не пропускали. На поле возле телег беженцев вспоротые перины, кухонная утварь, серебряные ложки, сломанные оглобли, разодранные навесы. Выглядело, как будто какой-то крестьянин рассыпал по снегу навоз. И ни одной лошади! Не было Ильки, не было и раненного Зайца. Что, они уже тащили русские пушки или попали в котел полевой кухни?
   - Что скажет дядя Франц, если мы не вернем Зайца? - спросил Герман.
   Штепутат не ответил. Одним Зайцем больше или меньше, в эти дни было уже не важно.
   Часовые отправили их обратно в город. Никому не разрешили подойти к повозкам. Ни за хлебом, ни за пальто. Не удивительно, что у Виткунши с раннего утра начался приступ - смесь брани и слез. Ей все пришлось оставить. Не только ценный ковер из клубной комнаты йокенского трактира, который она спрятала на самом дне повозки. Даже ее хрусталь, свадебный подарок прежних времен. Чемодан со столовым серебром. Все ушло в грязь вспаханного поля. Трактирщик Виткун тащил орущую жену в сторону, он боялся, что часовые могут надумать прервать это выступление - наполовину забавное, наполовину раздражающее - очередью из автомата.
   Они шли через Ландсберг. Как похоронная процессия. Без багажа. То, что было на них, было все их имущество, больше ничего. Позади всех маленькая бледная женщина, поддерживаемая майоршей, но заметно взбодрившаяся.
   - И это можно пережить, - сказала жена Шубгиллы, шедшая со своими детьми впереди всех.
   Сияло солнце. С крыш Ландсберга на тротуар текла талая вода, капала на мертвых лошадей, на труп какого-то несчастного обывателя, на размокшие пачки печенья и разбитые бутылки лимонного ликера.
   - Вот теперь мы потеряли все, - продолжала причитать Виткунша.
   Но Штепутат вновь обрел надежду.
   - Прежде всего домой, - громко сказал он.
   Он сказал это так, как будто не было никаких сомнений, что дома все станет лучше. Да и Виткунша вспомнила о хорошем фарфоровом сервизе, который она закопала в саду. А в сарае под тремя метрами соломы лежало несколько килограммов сахара, полмешка соли, бутылки с растительным маслом и другие полезные вещи. Да, все как-нибудь наладится. Будет мир. Люди вернутся в свои дома и будут пить в йокенском трактире киндерхофское пиво. Виткунша могла бы продать немного сахара и соль, а это большая ценность в такие времена. Если не вернутся немцы, киндерхофское пиво будут пить русские. Но им придется платить, обязательно платить.
   Красная Армия готовилась отбивать контрудар. Между яблонями на косогоре солдаты рыли окопы. Рядом с дорогой, которая шла от Ландсберга на восток, на Бартенштайн, занимали позицию пушки. Они стреляли через долину на юго-запад, поверх сгоревшего пассажирского поезда, возле которого в снегу лежало множество безжизненных черных точек. Герман смотрел на артиллеристов, как они задвигали снаряды в ствол, замирали в ожидании приказа офицера. Орудие откатывалось. Пустая гильза летела в грязь. Это были те же самые пушки, которые, стреляя через гору Фюрстенау, подожгли торговую площадь в Дренгфурте.
   По дороге навстречу им шли машины с советской звездой на крыше. Они везли на фронт горючее и солдат, беспощадно брызгали во все стороны мокрым снегом, то и дело заставляя йокенцев прыгать в канаву. Разбогатеть можно было в эти дни. В канаве лежали такие вещи! Куски тонкого материала, какие много лет назад развозил в своей тележке по деревням Самуэль Матерн, хорошо сохранившиеся платья, одеяла, шубы, аккордеон с запавшими басами. Бесхозное богатство, потерянное или брошенное в бегстве, пропадало в восточно-прусской слякоти без славы и без слез. Вещи утратили свою ценность, как и бумажные деньги, затоптанные в снег. Наверное, у какого-нибудь казначея развалилась во время бегства полковая касса. Йокенцы проходили мимо этого богатства, как будто это были клочки простой газетной бумаги. Только для Виткунши бумага с большими цифрами сохранила свою прежнюю притягательную силу. Несмотря на свою дородность, она то и дело наклонялась, вытирала грязь, разглаживала купюры и засовывала под шубу. Никогда не знаешь!
   - Ими только подтереться, - сказал мазур Хайнрих. Гитлер капут... рейх капут... тогда и марка капут.
   Герман нашел ведро меда. Оно вызывающе стояло на заборе у всех на виду, как ставят жестяную банку, чтобы упражняться в стрельбе из рогатки. Ведерко было выше половины заполнено пчелиным медом. Одному Богу известно, в каком уголке Восточной Пруссии пчелы сумели наносить из рапса, красного клевера и липового цвета этот сладкий нектар! Герман окунул в мед палец, облизал его, повесил ведерко на руку и побежал догонять остальных.
   - Мы скоро будем дома, мама?
   - Не сегодня и, наверное, еще не завтра, - ответила Марта.
   - Мы сейчас проиграли войну, мама?
   - Не знаю, сынок.
   - Может быть, Восточную Пруссию опять освободят, мама.
   - Да, может быть, мой мальчик.
   И кому только пришло в голову разыскать эту отдаленную усадьбу в стороне от Бартенштайнского шоссе? На дворе кипела оживленная деятельность, мужчины таскали в крестьянский дом дрова, женщины пытались накачать обледеневшим насосом хоть ведро воды. Нижние комнаты были переполнены. Беженцы из Ангербурга, даже несколько семей из Гердауэн. Штепутат направился в людскую. Герман озирался по сторонам, надеялся найти среди множества детей своего Петера Ашмонайта, но безуспешно. Петер Ашмонайт на самом деле прорвался на запад.
   Герман не переставал удивляться, почему именно эта усадьба была выбрана для ночлега. С переполненными комнатами и конюшнями! Почему бы не пойти дальше по той же вполне проходимой проселочной дороге до самого конца? Подальше, к одиноким домам, к покинутым деревням без военных машин и русских танков. Вжаться там в угол, затаить дыхание и ждать, пока снова не зацветут цветы. Нет, это, похоже, закон природы, что люди следуют за толпой, согревают друг друга. Кто остается один, умирает один и быстро.
   Была еще одна ночь с посетителями, тщетным поиском часов, драгоценностей и пригодных женщин. С большей жестокостью, чем в ту ночь в Ландсберге прямо за линией фронта - сочувствие и доброта убывают по мере отдаления от личной опасности. На фронте каждый помнит о собственной смерти, и эта мысль удерживает остаток человечности. Но на расстоянии начинается лютый холод идей и лозунгов, достигающий своей предельной силы в далеких, очень далеких кабинетах.
   Маленькая бледная женщина выдержала эту ночь без обморока, хотя не обошли и ее. На этот раз ни черный платок, ни седые волосы не помогли и Марте. Герман уже спал - с ведерком меда на руке, - когда увели его мать. Но Штепутат не спал. Он сидел, закрыв лицо руками, и ни одному человеку не ведомо, что творилось в его душе.
   Хайнрих услышал, что внизу в погребе нашли табак, крепкий местный самосад. Он оживился и заковылял с трубкой в руке вниз по лестнице. Дележка табака явно была связана с трудностями, потому что Хайнрих не возвращался. Женщины все пришли обратно, вернулась, наконец, и Марта, сказавшая со своей практичностью Штепутату: "Мы и это переживем".
   Но где же мазур Хайнрих?
   Когда они заснули, Хайнриха еще не было. Около полуночи их сон ненадолго нарушила очередь из автомата. Ничего необычного: везде еще постреливали.
   Утром их разбудил шум и детский крик внизу. На дворе перед дверью сарая стояла группа людей. Женщины визжали, вокруг навозной кучи с лаем бегала собака. Штепутат пошел с Германом вниз. Через кухню. На двор, к людям возле сарая. Герман пролез между ногами вперед. Штепутат пытался разглядеть поверх голов. Дверь сарая была открыта. Там была солома, много соломы. Забрызганная кровью. Из соломы торчал рукав и пара сапог. Едва прикрытые. Господи Боже, да под этой соломой лежало много людей, человек пять или шесть! Возле балки старый человек с бородой кайзера Вильгельма, рядом кто-то незнакомый, а рядом -Герман сразу его узнал - мазур Хайнрих. В руке остывшая трубка, куртка расстегнута, прямо как он спустился вниз за табаком.
   Впервые за всю войну Герман испытал леденящий ужас. Он протискался через толпу, хотел бежать от страшного места, как можно дальше. Но перед ним ангелом-хранителем стояла Марта, и он бросился в ее объятия, уткнулся лицом в передник.
   - Русские нашли в сарае пулемет, - сказала Карлу Штепутату одна женщина. - А потом вывели из дома всех мужчин и застрелили.
   Внезапно все разом поднялись уходить. Подальше от этой пропитанной кровью соломы. "Но нам-то надо Хайнриха похоронить", - подумал Герман. - "Мы не можем просто бросить старого Хайнриха, нашего Хайнриха, в сарае". Нет, уже никого нельзя было остановить. Пусть мертвые хоронят своих мертвых. Те, кто еще был жив, спешили по проселочной дороге к шоссе.
   - Ты никогда не хотел и слышать про Бога, - с легким упреком сказала Штепутату Марта. - Но ведь это чудо.
   - Случайность, - пробормотал Штепутат и незаметно покачал головой. Кому он обязан своим спасением - Господу Богу или невнимательному русскому солдату, который не заметил идущей наверх лестницы? Штепутат не знал. Это же чудо сохранило жизнь и трактирщику Виткуну и одному старику из окрестностей Инстербурга. Они были единственными мужчинами, пережившими в доме эту ночь.
   Неужели же не было совсем ничего смешного в эти дни? Вон одна женщина с сумкой и узлом белья поскользнулась на дороге и упала в лужу талой воды. Это выглядело очень потешно, но почему-то никто не смеялся.
   Постоянный понос Виткунши был посмешнее. На каждом повороте дороги она бежала в кювет и опорожнялась. Марте приходилось тащить Германа за руку, чтобы он не смотрел, как тучная женщина усаживается на корточки.
   Или те двое русских, которые собрались мыть картошку в унитазе и удивлялись, когда картошку уносило вместе с водой.
   И, наконец, один киргиз, в ужасе отбросивший от себя дребезжащий будильник и расстрелявший его из автомата.
   О, конечно, еще были смешные вещи, но уж слишком часто они были перемешаны с трупами. А от этого становилось не до смеха. Например, вид той повозки, остановившейся на дороге несколько дней назад после налета штурмовой авиации. Или сгоревший танк на окраине Бартенштайна, искореженный настолько, что было не узнать его национальную принадлежность. Увешанный обуглившимися трупами. Один, изогнувшись, выглядывал из люка, несколько других лежали рядом с разбитой гусеницей.
   Бартенштайн еще дымился. Главная улица была перекрыта - фасады сгоревших домов повалились на мостовую. Первые пленные немцы. Они расчищали дорогу для русского транспорта.
   Серые расстегнутые шинели измазаны кирпичом и ржавчиной, ни у кого не было даже ремней. Рядом часовой с папиросой. Герман был поражен. Они выглядели точно так же, как пленные русские на уборке йокенской сахарной свеклы. Что же это, все пленные, побежденные, покоренные выглядят так?
   При всем при этом над Бартенштайном шел воздушный бой. Еще существовали немецкие самолеты. Они выписывали виражи среди светлых облаков, увертываясь от стаи русских истребителей, и расстреляли все боеприпасы, так и не дав Герману своими глазами увидеть эффектное падение сбитого самолета.
   Хуже было то, что Штепутат начал хромать и приходилось все чаще останавливаться на отдых. Боль шла от колена до бедра, и легче не становилось даже после того, как Марта нашла для него в одном брошенном доме трость. Они все больше отставали. Скрылась из виду Шубгилла со своими детьми, и трактирщик Виткун, несмотря на непрерывный понос жены, был далеко впереди. Их догнали даже майорша с маленькой бледной женщиной. Все спешили, как могли. В Йокенен встретимся.
   Оказалось, что можно было и не спешить - они все встретились в тот же день. На развилке дорог за Бартенштайном стояли русские часовые с красными повязками на рукавах и направляли всех немцев на заснеженное поле. Герман увидел скопление людей издалека, сказал об этом отцу, сказал и Марте. У них было достаточно времени убежать в какой-нибудь пустой дом или свернуть на проселочную дорогу. Но Штепутат даже и не помышлял об этом. Вера в благополучный исход, слепая надежда - вот что всегда приводит к беде. Наверняка нужно было только переписать всех беженцев. Может быть, русские выдавали какие-то удостоверения, разрешавшие беспрепятственное возвращение в Йокенен. Марте даже приходила в голову фантастическая мысль, что русские дадут транспорт, чтобы быстрее доставить по домам хотя бы старых и больных.
   На поле горел костер, вокруг которого можно было посушить промокшую обувь. Все начиналось очень мило. Встать в очередь на регистрацию. Женщина в военной форме говорила по-немецки. Имя, фамилия, место рождения, возраст. Указывая возраст, почти все добавляли себе пару лет, но это не имело никакого значения для того, что было потом. Сдать документы, сдать деньги. Пришлось и Виткунше выложить все, что она собрала из лужи. У кого еще уцелели часы и драгоценности, оставляли здесь все. Никто не торопился, находили тайники за подкладкой и в швах.
   Мужчины выстроились в длинный ряд - среди большой толпы женщин и детей еще нашлось человек двадцать-тридцать мужчин.
   - Нам нужны люди на расчистку дорог, - объявила переводчица в военной форме. Ага, ясно, это звучало убедительно: таскать кирпичи в Бартенштайне, разбирать завалы! - Когда работа закончится, мужчины вернутся домой.
   Марта стояла рядом с колонной.
   - Если мы будем дома раньше тебя, мы все приберем, - обнадеживающе сказала она Штепутату.
   Больше не было времени на разговоры. Часовой отстранил женщин и детей прикладом. Колонна тронулась. Впереди - человек с ружьем, позади - человек с ружьем. Прошли по полю, свернули направо, на шоссе.
   - Но ведь это не в Бартенштайн, - пробормотала Марта, увидев, что колонна шагает на восток.
   Герман махал рукой вслед отцу, как машут вслед отъезжающим друзьям. И все на самом деле прошло бы гладко, если бы некоторые женщины не начали выть. Когда Герман взглянул на плачущих женщин - опять плачущие женщины! на него вдруг нахлынуло ошеломляющее чувство страха и паники. Он вырвался из рук матери, помчался по полю вдогонку за мужчинами, которые быстрым шагом подходили к повороту шоссе.
   - Папа! Отдайте моего папу!
   Позади него все смешалось. Женщины побежали следом за Германом по полю. Кричащие, плачущие, зовущие. Сцена из библейских сказаний. В то время как мужчины молча шагали на восток, женщины и дети с криком бежали по сугробам по обочине шоссе, проваливаясь в размокший снег. Тщетно тянули руки. Безнадежно отставали от колонны. Тех, кто пытался выскочить на дорогу, стволами винтовок оттесняли обратно в тающий, рыхлый снег кювета. Герман опять вылез на откос, но конвоир с чуть ли не печальным лицом подставил ему дуло винтовки под нос.
   - Я хочу моего папу!
   Марте не удалось догнать Германа, задержать его. Она звала и звала его, но Герман ничего не слышал. Он продолжал бежать в канаве, видел перед собой коричневый полушубок отца, шагавшего молча, не поднимая глаз. Почему он не обернулся? Почему ничего не сказал? Плачущие женщины в изнеможении отстали, не выдержали быстрого темпа. Только Герман не сдавался, не сводил глаз с коричневого полушубка, хотел получить своего отца обратно, отобрать его у Красной Армии. Марта догнала его только через несколько километров. Он сидел в канаве и, чтобы остыть, ел снег. Он не хотел подниматься, хотел сидеть в мокрой канаве, пока не вернется отец. Хотел умереть, если отец не придет. Сейчас же!
   - Может быть, папа еще раньше нас будет дома, - сказала Марта. Ну, конечно, у нее уже готова очередная прекрасная надежда.
   Они одни стояли на дороге. Колонна мужчин исчезла из виду, а остальных йокенцев они опередили намного. Вороны, лениво взмахивая крыльями, беззвучно скользили над придорожными деревьями. Пугающе тихо было кругом после всего этого крика. И сумерки надвигались со всех сторон.
   Марта отличалась той практичной веселостью, которая может развеять даже самую мрачную атмосферу: все будет хорошо. В каком-то сарае они нашли одичавшую корову. Марта принесла из разоренного крестьянского дома ведро, загнала корову в угол, привязала веревкой. Нам нужно молоко. Молоко - это сейчас самое главное. Но в переполненном вымени давно не доенное молоко затвердело, соски разболелись и потрескались. Не помог и молочный жир, который усердно втирала Марта. При каждом прикосновении корова взбрыкивала ногами от боли.
   Значит, будем жить без молока. А как насчет того, чтобы развести огонек на кухне в этот промозглый вечер? Нет, от этого будет дым и искры, и сразу будет видно, что здесь есть люди. Они переночевали в дырявом сарае, зарывшись в овсяную солому. В общем-то было вполне уютно, если бы только рядом всю ночь не мычала корова.
   На следующий день - было, наверное, 8-е или 9-е февраля - они пришли в Коршен, бывший железнодорожный узел в самой глубине Восточной Пруссии, сейчас превращенный в развалины. По улице им навстречу шел русский тыловой транспорт. Грузовики, везущие на фронт вонючий кавказский бензин. На цистернах красные советские звезды. За рулем - круглое монгольское лицо, расплывающееся в улыбке. Азия явилась с визитом.