Арно Зурмински. Йокенен, или Долгий путь из Восточной Пруссии в Германию

   В Коршен они сошли с шоссе. Марта решила пойти к дому по деревням сократить путь. Теперь они остались одни. В стороне от большой дороги было особенно заметно, как пустынно стало в Восточной Пруссии. В пятидесяти километрах от линии фронта уже не было людей. Дома с простреленными окнами и выбитыми дверьми. То и дело пожарища. Среди развалин не было даже кошек. На деревенских улицах валялись кровати и мертвые собаки. Наверняка слишком громко лаяли, когда вступала Красная Армия. За Коршеном в оставленных деревнях ни души. Тишина наползала из опустошенной земли и поглощала все, что еще было теплым и живым. В самом дремучем лесу не могло стать страшнее, чем в этих заброшенных, ставших неузнаваемыми, деревнях. Как хорошо, что еще оставались вороны, с карканьем летавшие по дворам. Их черные полчища собирались вокруг издохших коров и клевали их черепа. Да, для ворон это была хорошая зима.
   Марта вдруг начала петь. Да, вот она какая, Марта Штепутат! Что же поют в такие времена? "Скажи, о чем ты плачешь, садовница моя?" или "Внизу на мельнице", потом по просьбе Германа "Голубые драгуны", хотя нигде давно и в помине не было никаких лошадей, а не только кавалерийских. Марта была способна высказывать вслух такие мечтания, какие теперь казались просто сказкой, вроде: "Папа, может быть, уже дома и натопил для нас".
   Или: "Как только станет видно йокенскую мельницу, значит пришли".
   Домой, домой! Хорошо натопить. Спать, пока солнце не поднимется над горой Фюрстенау. Может быть, йокенцы уже все дома, и из поместья в лес за дровами выезжают сани. Хорошему портному всегда найдется дело. Конечно, про должность бургомистра нужно забыть. Наверное, бургомистром станет старый Зайдлер, он ведь и всегда был коммунистом. Но это как раз все равно. Лишь бы еды хватало и была крыша над головой. А кричать "Хайль Гитлер" или "Хайль Москау", или что там еще потребуют новые люди! Боженька подскажет, как жить дальше.
   - В первую войну казаки были гораздо лучше, - сказал Герман.
   Марта кивнула и, пока они обходили лужи на дорогах, опять принялась рассказывать о казаках, трясших сливы летом 1914-го.
   - Тогда война только началась, - объясняла Марта. - В начале еще люди как люди, а чем дальше тянется война, тем становится хуже.
   Восточно-прусские сливы стояли под снегом. Да и лохматых казацких лошадей давно уже не было в помине. По стране катились сталинские танки и вонючие грузовики.
   - Когда придем домой, сварим хороший молочный суп, - обещала Марта, даже не задумываясь, откуда возьмется молоко. - И сделаем жареную картошку с яичницей.
   Да, в размышлениях о крестьянском завтраке не заметили, как прошли несколько километров. На дорожных табличках стали появляться знакомые названия. Марта подсчитывала, сколько осталось до йокенской мельницы. Как придем в Бартен, мельницу будет уже видно. Но прежде, чем в Бартен, они попали в деревню под названием Баумгартен. Там были люди. Дымящиеся трубы, детские лица за окнами, забитыми картоном, настоящий петух, взлетевший на забор и справлявший свои петушиные дела. Может быть, война обошла эту деревню стороной?
   Старая женщина качала насосом воду. Марта заговорила с ней, сказала что-то, что всегда говорят. Что приятно снова видеть людей. И вообще, как здесь дела? Но старуха не ответила. Она ушла с ведром воды в дом, через некоторое время вернулась, стала набирать еще.
   - Мы не уезжали, - сказала она. - Нам никто не сказал... У нас русские впервые встретили людей... Мужчин всех расстреляли, расстреляли и несколько женщин и детей, наверно, по ошибке... двадцать четыре человека убитых... Мы еще не всех похоронили... Кто будет долбить землю в такой мороз? Когда мужчин нет... Да еще и из раненых умерли некоторые... Ни врача, ни лекарств...
   Не дожидаясь ответа, она подхватила ведро, вытерла передником лицо и пошла.
   Герман потянул мать. Он боялся, что вдруг окажется перед грудой незакопанных трупов и придется помогать хоронить.
   Когда проходили через безлюдный Бартен, Герману представилось, что Петер Ашмонайт уже дома и ждет его. Да, Петер Ашмонайт был на это способен.
   - Мама, а когда начнутся занятия в школе? - спросил вдруг Герман.
   Этого Марта точно не знала, но была уверена, что скоро. Конечно, детям нужно в школу. Все дети в Германии должны ходить в школу, такой закон.
   - А если школа сгорела?
   Но и на этот случай у Марты был выход: под школу временно отдадут йокенский трактир.
   Мельница, действительно, первой показалась за голыми ветками дубов Ангербургского шоссе. Марта остановилась, подняла Германа на руки, чтобы показать ему мельницу - йокенскую мельницу. Похожая на перевернутый наперсток, она стояла рядом с шоссе, безжизненно свесив два изодранных в клочья крыла. Как это им удалось так ее изувечить? Наверняка набросились с винтовками и автоматами. Мельница стояла неподвижно. Не подъезжали телеги с мешками зерна. Дверь была открыта, перед порогом намело небольшой сугроб.
   За мельницей показались первые дома. Над деревьями парка по-прежнему высятся башни замка, и ясно видно аистовое гнездо на амбаре дяди Франца. Но нигде нет людей. А в трактире нет киндерхофского пива. Только разбитые в щепки стулья. Из окна гостиной торчал наполовину вытащенный стол. По-прежнему бросалась в глаза огромная реклама сигарет "Юно", несмотря на многочисленные пробоины в рекламном щите. На двери трактира продолжал улыбаться человек с кофейной коробки. Ему война никак не могла повредить. За сильно заляпанным прилавком Герман нашел пакетик лимонадного порошка - тот же сорт с лесной травой - и положил его в карман, не заплатив.
   Прежде чем идти через выгон к дому, Герман забежал к Ашмонайтам. Он очень надеялся, что Петер выйдет ему навстречу. Но их дом был такой же пустой, как и все остальные дома в Йокенен. Правда, беспорядка было меньше в бедно обставленных домах мало чего можно было найти, чтобы ломать и переворачивать. Только кровать слепой бабушки была поставлена торчком. Ну да не важно, слепой бабушке кровать уже не нужна.
   Сплошным расстройством оказалась йокенская школа. Скамейки были свалены на школьном дворе как дрова. Герман удостоверился, что книги Фрица Штойбена и Карла Мая были на месте. Сохранился и "Майн Кампф". "Гитлеровский сокол Квекс" и "Альберт Лео Шлагетер" лежали раскрытыми на полу. Герман решил, что, если учительница в ближайшее время не вернется, он возьмет книги к себе на хранение.
   На ограде парка повис футляр напольных часов, высотой с человеческий рост. Какой-нибудь Иван хотел взять часы с собой в Кострому, но устал их тащить уже на йокенской улице. В замке белая известка вокруг окон первого этажа почернела от копоти, а на ветках вязов болтались лоскутья разорванных флагов, когда-то развевавшихся во славу и честь Германии на башнях замка: черно-бело-красный боевой флаг империи и остатки красного со свастикой. Кто-то рвал реликвии великих времен прямо на башне и бросал сверху на кроны деревьев.
   Они, как обычно, срезали путь, обошли вокруг пруда и пересекли выгон. Телеграфный столб был повален на заснеженный луг, как раз там, где летом дети играли в футбол и лапту. Кругом валялись обрывки телефонного провода с телефонными станциями (Дренгфурт один-ноль-четыре) связи больше не было.
   На дорожке, поднимавшейся к дому, пришлось остановиться. Поперек дороги, как уличная баррикада, лежала убитая и разрубленная корова. Куски мяса, завернутые в тряпки, замерзли.
   - Это наша Лиза? - спросил Герман.
   Марта не знала, в четвертованном состоянии коров уже трудно узнать. Они перелезли через груду мяса, добрались до двери. Чтобы войти в дом Карла Штепутата, ключ был не нужен. Скорее навозные вилы, чтобы убрать нечистоты с порога. Акты бургомистерской толстым слоем покрывали пол в прихожей и на кухне. Между ними - обрезки тканей из портновской мастерской. Из всех шкафов в живых остался только кухонный. Гинденбург и Гитлер были расстреляны прямо в рамках. Большое примерочное зеркало, всегда оберегавшееся как драгоценность, скончалось. А зеркальное стекло так дорого стоит! Теперь в комнату. Здесь Марта впервые расплакалась. Чудный хрусталь разбит в мелкие осколки. В портретах родственников на стенах выколоты глаза. Нашли и штепутатов винный погреб, хотя он, вроде, был хорошо спрятан под половицами. Ни одной бутылки со смородиновой настойкой, вместо этого наделано чуть не до верху. Под своей сломанной детской кроватью Герман нашел дохлую беременную крольчиху, наверное забежавшую с какого-нибудь соседнего двора.
   Марта стояла посреди этой свалки в полной растерянности. Впервые она не могла найти бодрых слов, стояла, беспомощно сложив перед собой руки. Гость в собственном доме, которому никто даже не предложит снять пальто. Как быстро можно все потерять! Ветер гнал через двери и окна тонкую снежную крупу.
   - Господи, да это мой ножик картошку чистить! - воскликнула вдруг Марта, наклонилась и вытащила из засохшей грязи блестящий нож. Она уже не выпускала его из рук, цеплялась за него, как за соломинку, даже пошла с ножом в хлев посмотреть, что там еще осталось. Дверь в хлев была открыта. Коровы не было. В корыте лежала мертвая свинья, даже куры не сумели спастись, от них не осталось и следа. Но Германовы кролики были целы. Они, одичавшие, бегали по саду, вырисовывая следы на снегу. Впрочем, сейчас надо бы натопить. Но центральное отопление полопалось от мороза.
   - А печка в комнате Хайнриха? - напомнил Герман.
   Конечно, старая кафельная печь! Зимой 45-го года она опять оказалась в чести. Пока Герман носил дрова, Марта закрыла картонками разбитые окна в маленькой комнатке Хайнриха. В кухонном шкафчике нашлись спички. Вскоре среди заброшенной деревни поднялся столбик дыма. Жизнь продолжалась.
   На следующее утро Герман отправился осматривать окрестности. Заглянул через забор к Марковше, но решился дойти только до окон, ему было неловко заходить в чужие дома без спросу, трогать не принадлежавшие ему вещи. У Марковши было, как у всех. Любимого кухонного шкафа, в котором старушка всегда держала мед, гусиный жир и мармелад из крыжовника, не было, он просто исчез. Над плюшевым диваном все еще висело распятие, но с дивана русские содрали обивку. Просто срезали ножом. Господи, чего это они были сами не свои до плюша?
   Разрушения и опустошения в каждом доме - вот что было самое удивительное в этой войне. Сколько времени потратила Красная Армия, разбивая столы и шкафы, выбрасывая их в окно, затаскивая на крыши, подвешивая на деревья? На льду йокенского пруда стояло новехонькое мягкое кресло. А под ним лежала граната.
   Теперь сходим к дяде Францу. На пустом дворе, среди черных дыр дверей и ворот хозяйственных построек Герману стало страшно. Он стоял там, где тетя Хедвиг всегда кормила своих индюшек и кур. Позвать кого-нибудь? Назвать чье-то имя? Когда дядя Франц вернется, нужно будет отдать ему Зайца. Но они его потеряли. Герман пошел к конюшне, втайне надеясь, что молодец Заяц сам прибежал по полям из Ландсберга в свое стойло в Йокенен. В дверях конюшни Герман остановился, подождал, пока глаза привыкнут к темноте, полагая, что может увидеть труп коровы, в худшем случае убитого солдата. И вдруг - под яслями конюшни что-то зашевелилось! Зашипело! Двинулось на него! Кто-то попытался сбить его с ног. Протиснулся мимо, вырвался наружу. Господи Боже мой, лебеди! По-прежнему серые лебеди. Пережили войну. Во всяком случае двое. Они были голодны и хрипло кричали. Герман набрал в ящике ведро овса, принес на двор, смотрел, как лебеди набросились на зерно. Когда он уходил, они побежали следом за ним, как ручные.
   Герман шел мимо дома каменщика Зайдлера. Тут ему пришло в голову, что Зайдлер должен быть дома. Он ведь не уезжал. Из слухового окна на самом деле еще свисало красное знамя. Но дверь была закрыта, только выбито одно окно. Никаких признаков жизни. Герман обошел вокруг дома, заглянул через окно в кухню. И там никого. Когда он открыл дверь, на него повеяло кисловатым запахом. В кухне немытые тарелки с присохшими остатками еды. Почти никаких разрушений. Но холодно. Герман открыл дверь в комнату и вздрогнул: глухая жена Зайдлера сидела в кресле. Не шевелясь.
   "Да она мертвая", - подумал Герман, застыв на месте. Никаких следов насилия. Может быть, она умерла от испуга. Ее левый висок прилип к кафельной печке, воротник черного ситцевого платья обгорел. А где же каменщик Зайдлер?
   У Германа совсем не было желания искать ответа на этот вопрос. Охваченный ужасом, он бросился к задней двери. Хотел выскочить во двор, как можно скорее выбраться на улицу. И тут, возле дровяного сарая, он чуть было не споткнулся о старого Зайдлера. Старик лежал перед дверью. Изрешеченный пулями. Так получилось, что единственному коммунисту деревни Йокенен пришлось умереть первому. Война есть война. Некогда проверять, у кого какие убеждения.
   Йокенцы, застигнутые линией фронта возле Ландсберга, один за другим возвращались домой. Первой пришла Шубгилла с детьми. Где-то по дороге она прихватила ручную тележку, и на ней сейчас сидели малыши. Были на тележке и всякие нужные вещи, собранные детьми на обочине во время долгого перехода, даже кукла с выколотыми глазами. Прибыв в Йокенен, дети тут же рассыпались собирать все пригодное в дело: уцелевшие занавески, фарфоровую посуду, скатерти. Все это было теперь в общем пользовании. В бесхозной Восточной Пруссии больше не было воров. Виткунша прибыла домой как раз во время, чтобы не дать детям Шубгиллы разграбить трактир дотла. Она таскалась по деревне, ища, кому бы рассказать о жалком состоянии йокенского трактира. Виткунша не замечала, что в других домах было нисколько не лучше. Она совершенно серьезно спросила Марту, не сможет ли она придти помочь ей в уборке трактира. А ночевать она, несмотря на шум детей, приходила к Шубгилле, потому что боялась оставаться в трактире одна.
   Днем позже вернулись домой майорша и маленькая бледная женщина. Они пошли в замок, в пустые просторные комнаты, которые сейчас промерзли насквозь. Маленькая бледная женщина тут же легла в кровать, пока майорша ходила в кладовую за мятным чаем и растапливала кафельную печь. Мятный чай помогает от температуры и от болей в желудке. Пей, пей! Теперь все будет хорошо.
   Как это получилось, что вдруг объявился волынский немец Заркан? Он проскочил в Ландсберге, но у Браунсберга упустил возможность проехать по замерзшей лагуне и очутился в тылу Красной Армии. И вот оказалось хорошо тому, кто говорит по-русски. Грузовики, шедшие порожняком от фронта, даже подвезли его домой. Старый Заркан, которого раньше дразнили дети за то, что он не мог толком говорить по-немецки, был теперь самой важной персоной в Йокенен. Вот как меняются времена!
   А потом в Йокенен случилось следующее. Вечер. По Ангербургскому шоссе едут на запад затемненные колонны грузовиков. В воздухе носятся мелкие снежинки. В наступающих сумерках на деревенскую улицу сворачивает ковыляющая фигура. Идет, опираясь на палку. Останавливается отдохнуть, держась за перила моста перед школой. Еще раз отдыхает возле каменных столбов у въезда в поместье. Теперь через выгон. С трудом перепрыгивает через занесенную снегом канаву. Еще остановка возле поваленного телефонного столба. И наконец последнее: Карл Штепутат возвращается домой! Не задерживается на пороге. Переступает через мусор, идет из комнаты в комнату и находит Марту и сына в теплой каморке Хайнриха.
   Они стоят в растерянности друг против друга. Боже мой! Возможно ли это? Марта думает: Боженька помог опять. Штепутат ставит палку в угол, садится. Марта стирает с лица слезы. Штепутат показывает на свою больную ногу.
   - Болело так, что я уже не мог идти. Часовой оставил меня на дороге.
   Но это было не все. Нет, было еще что-то на душе Штепутата, о чем ему не терпелось сказать. Он положил больную ногу на табуретку, откинулся к стене.
   - Вместо меня взяли другого... Старого человека, шедшего с семьей по дороге... Наш часовой схватил его за рукав и потащил в колонну... Меня оставил... Ясно, у него была бумажка. На ней число, сколько доставить, ни одним больше и ни одним меньше... Когда он отпустил одного, ему пришлось искать другого, чтобы число совпадало...
   Марта не слушала его. Она принялась за больную ногу. Сняла ботинок, завернула штанину, начала осторожно массировать.
   - Они все идут в Россию, - продолжал Штепутат. - Но они долго не выдержат, там одни старики.
   - Надо натереть спиртом, - сказала Марта.
   Да, спиртом! Где только найти спирт в этом хаосе? Марта обыскала всю кухню, но нашла только гусиный жир. Конечно же, гусиный жир тоже годится. Как следует натереть и держать ногу в покое. Теперь будет лучше, все будет хорошо.
   Покинуть дом Штепутата побудило не только неработавшее отопление и неописуемый беспорядок. В бургомистерской Йокенен он уже не чувствовал себя в безопасности. Его заберут, как только нога пройдет. Марта предложила перебраться на дальний хутор Эльзы Беренд. Там они будут одни. В это великое время каждому хотелось стать как можно меньше.
   Они отправились по луговой дороге вниз к Вольфсхагену. До Хорнберга. Оттуда по проселочной дороге налево к Эльзе Беренд. Марта несла основную часть багажа (да, опять появились ценные вещи, которые носили с собой), Штепутат со своей палкой хромал следом. Герман свернул к окопам, вырытым осенью йокенской гитлеровской молодежью. Он хотел найти следы героической борьбы, но война прошла над йокенскими укреплениями, как над кротовыми норами. В некоторых местах земля осыпалась. В одной из траншей нашла свой конец корова: штепутатова Лиза. Она соскользнула в ров и не смогла выбраться, положила голову на холмик выкопанной земли и замерзла. Марта заплакала, увидев свою корову. А Герман бегал по траншее, искал патронные гильзы и врагов, павших в штыковом бою.
   - Они даже не сражались, - разочарованно сказал он.
   - Если бы они сражались, было бы просто больше развалин, - заметил Карл Штепутат.
   - Зачем же мы рыли окопы?
   - Для самоуспокоения, - ответил Штепутат.
   Никто не сражался. Йокенен был отдан в руки противника без сопротивления. Пострадали только коровы, кролики и куры.
   Из-за переселения к Эльзе Беренд они пропустили первое йокенское погребение после бегства - похороны маленькой бледной женщины. Всего два дня выдержала она в сравнительно благоустроенной комнате на террасе замка. Не помогли ни компрессы к ногам, ни мятный чай. Отчего она умерла? От непрекращающегося кашля? От ужаса пред ландсбергскими светлячками, которые являлись ей в ночных кошмарах? Не было ни свидетельства о смерти, ни официального медицинского заключения. В последнем приливе сил она выбралась из кровати и утром лежала застывшая на холодном полу.
   Майорша разыскала Заркана и попросила его сколотить что-то вроде гроба. Заркан знал, что она уже не может отдавать ему приказаний, что владельцы поместий были теперь такие же, как и все, а то и в худшем положении. Только из уважения к смерти и потому, что маленькую бледную женщину похоронить было надо, Заркан сказал, что посмотрит, что можно сделать. То, что он в конце концов смастерил из двух более или менее очищенных свиных корыт, было больше похоже на вытянутую собачью конуру, чем на гроб. Майорша не сказала ни слова, хотя, конечно, заметила, что ее невестке предстоит быть похороненной в двух корытах, в которых всего четыре недели назад йокенцы ошпаривали своих свиней. Заркан выкопал и яму, не на деревенском кладбище, а в парке, рядом с могилой майора. Каторжная работа в это время года, в мерзлой земле с множеством корней. Только о перевозке он не хотел и слышать. Нет, Заркан не возит покойников! Пришлось майорше идти к Шубгилле и одалживать ручную тележку. Дети тащили необычный катафалк, а Виткунша взяла на себя на этом погребении, скорее жутком, чем печальном, роль плакальщицы, хотя никто толком и не знал, покойную она оплакивает или запущенный трактир или вообще все, что она потеряла.
   Если бы она умерла на год раньше, старший лейтенант выстроил бы целую зенитную батарею и приказал стрелять над могилой. Сейчас же было до ужаса тихо. Не бил даже вечерний колокол на дворе поместья. Не было никого, чтобы в него ударить. Ни похоронного марша, ни стрельбы, ни военных. Никто не сказал ни слова. Никто не спел "Иисус, моя опора". Заркан стоял с лопатой в руках возле могилы. Он жевал свой табак и на короткий миг снял шапку. Дети играли рядом в кустах. Они веселились, столкнув тележку под гору - она так здорово гремела.
   У Эльзы Беренд была по крайней мере корова. Марта после усердного смазывания и массирования вымени добилась-таки, что она снова стала доиться. Горячее молоко и сухари - этим можно было вылечить все, даже кровавый понос.
   По настоянию Марты топили только по вечерам, чтобы не выдавать себя дымом.
   - До чего мы дошли, что нельзя даже развести огонь в печи, - сказал Штепутат, но послушался.
   Он со всем смирялся. Он терпеливо давал массировать свою ногу, втирать в нее гусиный жир, сидел целый день, смотрел в сторону Йокенен, как будто ждал визита, почти не разговаривал, а если и говорил, то больше сам с собой.
   Только Герман пошел однажды в деревню порыться в школьной библиотеке. Смешно выглядела старая деревенская школа, когда-то наводившая такой страх. Весь ее авторитет испарился. На учительский стол можно было безнаказанно пописать. Что еще можно было найти в этой беспорядочной свалке? Герман сел на корточки и попытался из синих, зеленых и коричневый кусков сложить карту мира. У него получилась Южная Америка, эта морковка, ввинчивающаяся в Антарктику. Северная Америка снова стала похожа на индейца, смотрящего через Атлантический океан. Только Европа никак не получалась. Европа была изодрана в клочья, просто рассыпалась. Нехватало целых кусков, исчезли страны и моря. Старая география йокенской деревенской школы была уже недействительна.
   Теперь книги. Стопка собранных перед Рождественскими каникулами букварей. "Немецкая мораль" Роберта Райника в грязи на полу. "Труба Вьонвиля", прекратившая петь. "Скворушку" и "Песни за печкой" уже не нужно было бубнить без конца. Герман собрал все книги про индейца Текумзе, которые только смог найти - "Сияющую звезду", "Горного льва" и "Стрелу в полете". Под конец ему пришла в голову мысль, что он мог бы порадовать отца, принеся книг и ему. А то он сидит целый день у окна, думает о чем-то. Герман еще раз перерыл остатки школьной библиотеки, нашел почти все книги слишком детскими для отца, поколебался между "Морскими повестями" Горха Фока и "Мифом 20-го века", наконец взял с собой обе.
   Карл Штепутат не стал читать ни "Миф", ни что-нибудь еще. Он утратил доверие к печатному слову. Он расхаживал, хромая, по всем комнатам и поражался практичному оптимизму Марты, с которым она трудилась в чужой кухне, заботилась о корове и каждый день изобретала новые надежды.
   - Наши вернутся, как в первую войну.
   - Нет, ничто не вернется.
   - Но возвратятся беженцы, и жизнь пойдет на лад. Кто не сделал ничего плохого пленным полякам и русским, тому они тоже ничего не сделают. А ты к ним всегда хорошо относился, Карл.
   - Это не считается, - сказал Штепутат. - Коммуниста Зайдлера убили первого, а на крестьянском дворе под Бартенштайном лежали два застреленных француза, ожидавшие освобождения из плена. А Хайнрих, подумай только о Хайнрихе! Что он-то сделал? Все это случайность. Беда бьет, не глядя, направо и налево, и не считается, кто что думал или делал.
   Как-то ночью Герман проснулся и увидел Штепутата, стоящего у окна и смотрящего на Ангербургское шоссе.
   - Это продолжается уже целую ночь, - бормотал он.
   - Ложись, твоей ноге нужен покой, - сказала Марта.
   - А нам все время говорили, что у русских ничего не осталось. Ни оружия, ни бензина, ни людей. Они даже не приглушают свет, катят с полными фарами на запад. Так уверенно они себя чувствуют.
   Пугающе тихо стало в Восточной Пруссии. Ни новости, ни слухи не распространялись по этой ничейной земле. Кончилась ли война? Жив ли еще Адольф Гитлер? Может быть, он одерживает победы в далеких странах? Ни сводки верховного главнокомандования, ни специальные сообщения радио не извещали уцелевших йокенцев о том, как в эти дни рушился мир. Вокруг осажденного Кенигсберга еще шли бои, севернее Мемеля еще держался один немецкий плацдарм в Курляндии. В брошенных деревнях между Вислой и Мемелем царила свобода ничейной земли. Каждый мог делать и брать, что только хотел. Не было больше порядка, не было запретов, не было защиты. Но и вещи потеряли свою ценность. Вначале некоторые занимали самые лучшие крестьянские дворы, таскали к себе бидоны, плуги, подойники и железные цепи. Но вскоре начинали чувствовать, что все это натасканное богатство - ничто. Вещи сами по себе не имеют цены, они приобретают какое-то значение только по отношению к другим вещам, другим владельцам. С каждым днем так многое становилось безразличным. Тяжба между трактирщиком Виткуном и шорником Рогалем по поводу дикой груши на границе земельных участков решилась во второй инстанции сама собой - вступлением Красной Армии. Наследственный спор о заболоченной лужайке за йокенским прудом казался в эти дни горькой шуткой. Неразрешимый вопрос, могут ли на общинном выгоне пастись коровы поместья, уже никого не беспокоил. Было все равно, высохнет ли пруд или выгорит болото, вымерзнут озимые, ранняя или поздняя будет весна.
   Одна только Шубгилла не разделяла этого всеобщего равнодушия. Она набирала шелковые шали, посылала детей с тележкой собирать в округе розентальский и майсенский фарфор или то, что она считала фарфором, сожгла свою источенную жучком, побитую и заляпанную обстановку и заменила ее мягкой мебелью с дальних крестьянских дворов. Дети ее хлебали суп, сидя за кухонным столом на диване. На кухонном шкафу стоял пестрый фарфоровый журавль. Рядом с дымоходом висела позолоченная тарелка с выгравированной лошадью, готовой к прыжку, в память о победе на Инстербургских скачках в 1938 году.